В бой на Московское направление
В бой на Московское направление
Шел тысяча девятьсот сорок первый год.
Воскресенье, 22 июня, на Дальнем Востоке, где базировался наш полк на аэродроме Чернышовка, выдалось солнечным, тихим и теплым. Долина реки Даубихе, теперь Арсеньевка, млела в солнечной дымке. По синеватым вершинам окрестных хребтов клубились белые облака. Над аэродромом, заросшим по краям фиолетовыми ирисами, белыми и розовыми пионами, щебетали птицы и жужжали пчелы. Белоснежные бомбардировщики полка стояли в одну линию на всем протяжении огромного летного поля. Между самолетами неспешно ходили часовые. Стояла оглушительная тишина, которую разорвал пронзительный и тревожный вой сирены. Забегали посыльные. Застучали по дорогам и лестницам сапоги.
Одеваюсь по тревоге, гляжу на часы. Половина десятого. Бегом на аэродром. Рядом со мной бегут старшие лейтенанты П. П. Рябов и Н. П. Гладков.
— Кому это вздумалось испортить нам выходной? — ворчит на бегу Гладков.
— Это что-то серьезное, слишком уж неожиданно заревела сирена, — высказал свои соображения Рябов.
На аэродроме объявили — война. Фашистская Германия напала на Советский Союз. Как ни ожидали мы войны, сообщение ошеломило неожиданностью и тяжестью. Сбор личного состава прошел организованно. Все прибыли с оружием, противогазами и личными вещами. По плану тревоги мы быстро подвесили бомбы, рассредоточили самолеты по летному полю и накрыли их маскировочными сетками. Укрытий для самолетов не было, пришлось об этом пожалеть. На другой день наши белоснежные бомбардировщики СБ начали перекрашиваться в защитный цвет. Говорили, что перекраску можно было бы выполнить заранее. В районе постоянных стоянок отрыли ровики для ящиков со взрывателями и щели для укрытия личного состава от бомбежек.
Заместитель командира полка майор А. Перехрест послал меня на мотоцикле на запасный аэродром, чтобы организовать там уборку копен сена с летного поля и прием самолетов третьей эскадрильи, передислоцированной туда по плану рассредоточения.
Гадали, вступит ли сразу в войну Япония, ждали хоть каких-нибудь сообщений из Москвы о ходе боевых действий.
— Трудно нам будет, если еще начнет войну Япония, — вздохнул старший лейтенант Ф. Г. Лесняк.
— Наверное, не начнет. Только в апреле был заключен советско-японский пакт о нейтралитете, — возразил заместитель командира эскадрильи по политчасти старший политрук A. A. Лучинкин.
— С немцами у нас тоже был договор о ненападении, да Гитлер его вероломно нарушил, а Япония его союзник.
— Да, нам надо быть готовыми к нападению и со стороны японцев. До границы сто двадцать километров, — согласился Лучинкин.
В сводках Информбюро и в газетах были тревожные сообщения, недоговоренности и противоречия, жадно ловили мы каждое сообщение московского радио.
В первых числах июля полк получил приказ перебазироваться на фронт. Готовясь к перелету из Приморья, мы уточнили боевые расчеты, провели на самолетах регламентные работы, дали провозные и контрольные полеты летчикам, имевшим перерыв, получили полетные карты на часть маршрута до Байкала и наметили боевые порядки.
3 июля, после выступления И. В. Сталина по радио, в полку состоялся митинг. Текст выступления зачитал заместитель командира полка по политчасти батальонный комиссар Ф. А. Куфта. Все выступившие на митинге клеймили позором наглых фашистских захватчиков и клялись не пожалеть жизни за Родину. Когда расходились после митинга, Гладков похлопал по плечу Лучинкина:
— Горькую правду сказал Сталин и правильно нацелил весь наш народ на разгром врага.
— Да, очень хорошо сказал и убедительно поставил задачу покончить с благодушием и беспечностью, — согласился Лучинкин. — Непонятно только, зачем за неделю до войны писали, что слухи о намерении Германии предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы.
— А чего тут непонятного? Это дипломатия. Но ты, Дима, политработник, и тебе яснее такие дипломатические тонкости, — начал заводить Луч инки на Гладков.
— Я понимаю, что это политика, но все это пока не ясно.
— Спрячь, Дима, свое непонимание за голенище и никому не показывай. Давай лучше готовиться к перелету, а то путь предстоит неблизкий, более семи тысяч километров, — сказал Гладков.
— Да это я просто так, — прогудел Лучинкин.
Я пошел проверять технику пилотирования у летчика А. И. Устинова, а Гладков — у А. М. Погудина.
Вылетели 6 июля утром. Провожал нас командующий ВВС 1-й Краснознаменной армии полковник A. C. Сенаторов. Когда наша эскадрилья выруливала на старт, он стоял перед моим самолетом и с грустью махал нам рукой.
И вот наш 57-й бомбардировочный полк, построившись в воздухе в колонну эскадрилий, взял курс на Хабаровск. Во главе колонны из пяти эскадрилий летели командир полка майор Суржин, батальонный комиссар Куфта и заместитель командира полка майор Перехрест. В составе нашей пятой эскадрильи летели командир эскадрильи капитан Н. И. Барулин, его заместители старший лейтенант Лесняк, старший политрук Лучинкин, командир звена Н. М. Тараканов и летчики — лейтенанты Г. И. Алексеев, А. Д. Голубков, С. Я. Митин и младший лейтенант А. И. Устинов. В состав каждого экипажа, кроме штурмана и стрелка-радиста, входил еще техник. В моем самолете летел техником Г. С. Крысин.
В Хабаровске мы заправили самолеты полка топливом и через два дня отправились дальше на запад. Следующую посадку произвели на аэродроме Возжаевка. В этом гарнизоне нас поразили пустые дома начсостава. Отсюда семьи уже эвакуировали в Сибирь.
На другой день вылетели в Укурей. Перелет проходил в густом дыму. Горела тайга. Ведущий полка немного отклонился в сторону границы с Маньчжурией, но потом вывел полк на железную дорогу, и мы все долетели благополучно.
Две ночи отдыха, и 11 июля — отправка на Усть-Орду. Этот перелет проходил при низкой облачности и дожде. Меня со звеном самолетов послали на разведку погоды. После взлета и до Байкала летели на высоте пятьдесят-сто метров, а перед Байкалом облачность кончилась, и, набрав высоту, мы всласть налюбовались красотами сказочного озера.
На другой день, 12 июля, мы перелетели в Красноярск, 15-го — в Новосибирск, а 16-го полк приземлился на аэродроме Омска. Здесь, на летном поле, мы встретили А. Н. Туполева с инженерами его конструкторского бюро, прилетевшими на самолетах Ли-2. Сразу завязалась беседа. Молодые инженеры «по секрету» рассказали нам, что эвакуировались сюда для того, чтобы построить новый авиационный завод и через год-два начать выпуск нового бомбардировщика Ту-2, который, по их словам, будет намного лучше пикирующего бомбардировщика Пе-2. Когда в начале 1943 года на Юго-Западном фронте я встретил полк, вооруженный самолетами Ту-2, летчики этого полка говорили, что новый самолет лучше Пе-2 по бомбовой нагрузке и пилотированию на посадке.
Из Омска 17 июля перелетели в Челябинск, 18-го — в Чкалов, а 19-го — в Энгельс. На аэродроме Энгельса находились четыре дня. Шел дождь. Я отпросился у командира к родителям в Саратов. Отец и мать были рады мне и напуганы тем, что я летел на фронт. Брат Владимир и сестра Вера держались стойко. Они беспокоились за меня, но вида особенно не показывали. От родителей я узнал, что младший брат Костя на Северо-Западном фронте, а старший Алексей — в московском ополчении. Мать перекрестила меня на прощание и просила беречь себя.
Из Энгельса вылетели в Сасово 23 июля. После сбора эскадрильи над аэродромом я провел свою группу над Панкратьевской улицей и домом родителей в Саратове. Пролетая над домом, покачал крыльями, а затем присоединился к боевому порядку полка.
В Сасово полк находился двенадцать дней. За это время нашу часть переформировали в два бомбардировочных полка. Полк, в котором я остался на должности заместителя командира эскадрильи, сохранил прежний номер и командный состав. В него вошли третья, четвертая и пятая эскадрильи. Первая и вторая эскадрильи составили вновь сформированный полк, командиром которого был назначен майор Перехрест. Здесь же, на аэродроме Сасово, заводские бригады установили на наших бомбардировщиках СБ систему заполнения топливных баков углекислым газом. Это являлось очень необходимым решением, поскольку самолеты СБ загорались от попадания пуль в бензобаки. В установленной системе трубки от баллона с углекислотой шли прямо к бензобакам, и летчик по мере расходования топлива должен был понемногу открывать вентиль и заполнять баки углекислым газом.
Для уточнения вопросов переформирования и предстоящего перебазирования на фронт 25 июля я с начальником штаба полка и старшим инженером на самолете СБ вылетел в Тулу.
На аэродроме в Туле встретил своего командира отряда в летной школе капитана H. H. Круглова. Он служил на Тульском аэродроме заместителем командира истребительного полка ПВО. Мы оба были рады встрече, долго и задушевно беседовали. Круглов рассказал, что уже сбил два фашистских разведчика. Через два месяца я вновь побывал на аэродроме в Туле и узнал, что он трагически погиб. В воздушном бою с фашистским разведчиком Круглов был тяжело ранен, но сумел посадить поврежденный самолет в поле. К самолету подбежали убиравшие хлеб колхозники, но открыть кабину истребителя не решились, полагая, что это фашистский летчик. Так и умер Николай Круглов, истекая кровью в кабине самолета, на глазах стоявших вокруг него людей.
После окончания переформирования полка мы с еще большим нетерпением ожидали перелета на фронт, жадно ловили скупые сообщения Совинформбюро, газет и гадали, куда могут нас направить. А сообщения день ото дня становились все тревожнее и безрадостнее. В начале июля сообщалось о боях на полоцком, борисовском и бобруйском направлениях, 12 июля — на витебском и псковском, а 16 июля — на смоленском. С первых дней августа сообщалось о том, что особенно упорные бои развернулись на смоленском направлении. И мы гадали, где идут эти ожесточенные бои: западнее города, в самом Смоленске или восточнее его.
Ночью в районе Сасова пролетел немецкий разведчик и была объявлена тревога. После тревоги долго не могли уснуть. Переговаривались между собой о том, как будем воевать. Командир эскадрильи Лесняк считал, что наши бомбардировщики целесообразно использовать для ударов по аэродромам и железнодорожным узлам, а я полагал, что в трудных условиях оборонительных сражений нас, скорее всего, будут использовать для нанесения ударов по наступающим войскам противника. Только к двум часам все замолчали, и каждый остался наедине со своими мыслями. Я вспомнил детство и юность. Было в них много трудного и прекрасного.
Мой отец Алексей Гаврилович и мать Анисья Петровна — выходцы из крестьянских семей Балашовского уезда. После службы в армии отец оставил родную деревню Ивановку и поселился на окраине города Балашова. Там он сначала работал плотником на строительстве Рязано-Уральской дороги, а потом участвовал в сооружении балашовского элеватора и моста через реку Хопер, став десятником.
Я родился в Балашове в 1916 году. В семье было шестеро братьев и две сестры. Жили все дружно, и старшие помогали младшим. В год смерти В. И. Ленина я пошел в школу. Отец, несмотря на материальные трудности, много внимания уделял нашему воспитанию. Когда я учился в школе, отец работал инструктором по организации сельскохозяйственных артелей и много ездил по командировкам. Он каждый год выписывал нам газету «Пионерская правда», журналы «Пионер» и «Знание — сила». Большой поклонник Л. Н. Толстого, отец и нас пристрастил к чтению художественной литературы, но Толстого я тогда не понимал, за исключением отдельных его сказок. В свободное время я увлекался строительством авиационных моделей, радиоприемников и фотографией, а лето проводил на реке Хопер.
В 1930 году, когда мои старшие братья и сестры разлетелись из родительского дома, семья переехала в Саратов. Меня взял к себе старший брат Владимир, и мы жили на его аспирантскую стипендию. В Саратове в 1931 году я вступил в комсомол и закончил семилетку. Так как вдвоем на аспирантскую стипендию и триста граммов хлеба в день жить было голодно и трудно, я не стал продолжать учебу в средней школе, а поступил в фабрично-заводское училище, где давали небольшую стипендию и немного больше хлеба.
Быстро пролетели два года учебы в ФЗУ, и в марте 1933 года, получив квалификацию токаря, я по призыву комсомола отправился из Саратова в Нижний Тагил на ударную стройку второй пятилетки «Тагилстрой», где возводился крупнейший металлургический комбинат. Здесь сначала я работал токарем, но через месяц меня вызвали в комитет комсомола, где секретарь заявил:
— Хватит тебе, Осипов, стоять у токарного станка. Ты у нас из комсомольцев самый образованный, и мы предлагаем твою кандидатуру на должность бригадира комсомольской бригады слесарей-монтажников. И никаких возражений.
Возражать было бесполезно. Так в семнадцать лет я стал бригадиром слесарей-монтажников. В бригаду включили десять комсомольцев, прибывших с лесозаготовок, несколько политэмигрантов из Польши, троих механиков, демобилизованных из Красной Армии, и группу ударников — молодых строителей некомсомольцев. Так как большинство рабочих бригады не владели умениями и навыками работы по специальности, я организовал с ними профессиональную учебу. Сам обучал их слесарному делу, клепке и развальцовке их учил старый котельщик Шилкин, а такелажному искусству — опытный монтажник Худорожков. В заключение со всеми членами бригады было проведено занятие по правилам установки оборудования по осям и уровню.
Все рабочие бригады занимались с желанием, несмотря на то что по постановлению ВЦИК у нас был десятичасовой рабочий день. Взяв обязательство выполнять план монтажа на 120 %, наша бригада фактически выполняла его на 150 %, досрочно сдавая первоочередные объекты, за что газета «Тагильский рабочий» несколько раз помещала репортажи о нашей бригаде и фотографии ее ударников. Зимой по вечерам я штудировал учебники, мечтая поступить в политехнический институт. Но жизнь спутала все планы.
Летом 1934 года меня вызвали в партком «Тагилстроя».
Секретарь парткома спросил меня:
— Осипов, хочешь быть летчиком?
Я ответил, что хочу.
— ЦК ВКП(б) проводит специальный набор. Партком рекомендует тебя и еще трех парней из твоей бригады. Вы — высотники, работаете ближе к небу, вам и учиться на летчиков. Надеюсь, что оправдаете доверие партии, — сказал секретарь парткома на прощание.
— Оправдаем, — ответил я.
Кроме нас, монтажников, партком рекомендовал в летное училище еще несколько молодых техников-строителей.
На медицинской и мандатной комиссиях в Свердловске большинство кандидатов было отсеяно. В летную школу поступили только я и техники В. Дьяченко, Б. Горелихин и А. Костомаха.
В Оренбургской летной школе я занимался с большим желанием, поэтому учиться мне было легко. Мой инструктор лейтенант Сальников выпустил меня в первый самостоятельный полет на самолете У-2 после восемнадцати вывозных полетов и проверки командиром эскадрильи Лазаревым. Свободное время в летной школе я посвящал гимнастике, лыжам и чтению художественной литературы.
Летом 1937 года на партийном собрании эскадрильи меня, как отличника летной подготовки, приняли в кандидаты партии. В том же году я закончил летную школу с отличием по первому разряду и присвоением звания лейтенанта.
Стоим в строю. Все в новенькой форме с двумя кубиками лейтенантов на голубых петлицах. Зачитывается приказ об окончании летной школы. Начальник училища С. П. Синяков вручает мне удостоверение личности со званием лейтенанта. Выпускной вечер. Счастье нового положения. Радужные мечты о будущем. От всего этого кружилась голова и сладко ныло сердце.
Когда восторги от выпуска прошли, я сделал для себя первый серьезный вывод: «Раз я офицер и посвятил себя военному делу, надо основательно его изучать». Исходя из этого, перед отъездом из Москвы на Дальний Восток к месту службы в далекое село Новая Сысоевка я зашел в магазин «Военная книга» на Арбате и накупил целый чемодан книг по военной истории, тактике, стратегии и применению авиации. Большинство книг были изданы в серии «Библиотека командира».
В 57-м бомбардировочном авиационном полку моя служба началась с переучивания на бомбардировщик СБ. Первым моим командиром звена был Н. Т. Красночубенко, опытный, вдумчивый и заботливый командир, научивший меня как полетам на новом самолете, так и воспитанию подчиненных. Очень ярким и талантливым во всем был и командир эскадрильи Бурдин. Он умел мобилизовать личный состав на выполнение задач боевой подготовки, на преодоление трудностей неустройства быта и на организацию коллективного отдыха.
6 августа 1938 года в боевом порядке полка из пяти эскадрилий летим бомбить японских захватчиков у озера Хасан. Впереди, справа и слева от нас — другие полки бомбардировщиков и истребителей, всего около пятисот самолетов. Первые разрывы японских зенитных снарядов среди боевого порядка нашей эскадрильи. Бомбы сброшены. Вся сопка Заозерная, захваченная японцами, перепахана воронками от разрывов бомб.
Через год меня назначают командиром звена. Отдаю все силы совершенствованию боевой подготовки звена. Летаем днем и ночью в простых и сложных метеоусловиях, и на соревнованиях в ВВС 1-й Отдельной Краснознаменной армии наше звено занимает первое место. Вскоре наш полк занял первое место по боевой подготовке в ВВС Красной Армии.
В начале 1941 года перед строем полка зачитали приказ о моем назначении на должность заместителя командира пятой эскадрильи. Командир эскадрильи Барулин поздравил меня с назначением и сказал:
— Займись, Осипов, отработкой тактики действий экипажей, звеньев и эскадрильи бомбардировщиков. Время сейчас тревожное. Нам надо не только хорошо летать, но и научить наши экипажи воевать. Ты это умеешь, а я тебе помогу.
А теперь командир эскадрильи Лесняк, я — его заместитель, а Барулин стал помощником командира полка.
Г. А. Осипов. 1937 г.
Вспомнились теоретические статьи о характере войны, опубликованные перед войной. В них часто повторялся тезис о том, что «новая война начнется с того, чем закончилась предыдущая».
Но весь ход начавшейся войны, известный нам по сводкам, показывал, что война началась совсем по-другому: глубокими прорывами подвижных войск противника, а не пограничными сражениями, как ожидалось. Думалось, что по-другому должна была бы действовать и авиация, но как — было неясно. И нам предстояло в этой смертельной борьбе за Родину найти свое место и сыграть маленькую, но достойную роль.
В связи с введением «Положения о военных комиссарах» политработники полка Куфта, Лучинкин и П. А. Столяров стали комиссарами и в начале августа уехали на инструктаж в политотдел дивизии в Тулу.
Возвратившись из Тулы, комиссар нашей эскадрильи Лучинкин сначала многозначительно молчал, а потом по секрету сообщил мне, что линия фронта проходит значительно восточнее Смоленска, но севернее и южнее города ведут бои в окружении две наших армии. Стало ясно, что враг продвинулся на 400–450 километров в глубь нашей территории. Все это наполняло душу тревогой за судьбу Родины.
Вечером в комнате у Лучинкина собралось командование эскадрильи, пришли командир Лесняк, адъютант командира Рябов и я. По старой памяти пригласили и Гладкова.
— Ну, Дима, когда же, наконец, нас собираются отправить на фронт? — спросил Гладков.
— Обещают скоро, а когда — не говорят, — ответил Лучинкин.
— А каково в действительности положение на фронте? — спросил Лесняк.
— В штабе дивизии в Туле все считают, что положение стало лучше. Наши войска остановили продвижение немцев под Смоленском, — ответил Лучинкин.
— Да, под Смоленском остановили, а вот под Киевом житомирское направление сменилось на белоцерковское и корестеньское, значит, опять отступаем, — заметил Гладков.
— Почему наши все время отступают? — спросил Лесняк, не обращаясь ни к кому.
Наступило молчание, которое прервал Лучинкин:
— Известно, почему отступают, и мне, и тебе, командир, и всем нам. Товарищ Сталин 3 июля сказал, что отступление наших войск объясняется тем, что фашисты начали войну неожиданно в невыгодных для нас условиях, когда наши войска не были отмобилизованы, а 170 немецких дивизий в полной боевой готовности были придвинуты к границам Советского Союза. Вот почему.
— Дима, ты мне прописные истины не читай. Я это слышал и сам вместе с тобой разъяснял личному составу. У меня душа болит о другом, — сказал Лесняк.
— Так о чем же, командир?
— О том, что мы слышали и повторяли до войны, и о том, что случилось, — ответил Лесняк и, помолчав, продолжал: — Помнишь, Дима, как мы собирались воевать? «Ни пяди своей земли…», «малой кровью», «война будет наступательной» и прочее.
— Ну, это, командир, говорили до войны с Финляндией, пока не узнали, почем фунт лиха, но и тогда в печати кое-кто предупреждал, что война может перекинуться к границам СССР, — сказал Гладков.
— А что же изменилось после войны с белофиннами? — запальчиво спросил Рябов.
— То, что К. Е. Ворошилов призывал быть готовым ко всему, а С. К. Тимошенко, став наркомом, приказал коренным образом перестроить боевую подготовку и «учить войска тому, что нужно на войне», — ответил Гладков.
— Нет, Петрович, — возразил Лучинкин, — не только после войны с Финляндией, но и раньше, на восемнадцатом съезде партии, еще в 1939 году, партия поставила задачу соблюдать осторожность, не давать втянуть в конфликты нашу страну и укреплять боевую мощь армии.
Я поддержал Лучинкина, сказав, что действительно укрепляли и немало сделали за это время, о чем можно судить по уровню боевой подготовки летного состава нашего полка, который может выполнять боевые задачи днем и ночью в простых и сложных метеоусловиях.
— «Соблюдать осторожность», «Соблюдать осторожность», вот и дособлюдались, — сказал Лесняк. — Германия провела мобилизацию, а мы ее только обозначили, фашисты развернули свои дивизии на нашей границе, а мы свои отодвинули, самолеты на оперативные аэродромы не рассредоточили. Чтобы не втянуть себя в конфликт, немецких разведчиков не перехватывали и не сбивали. Придумали проведение учений и переучивание летного состава в приграничных округах, где же наша «готовность ко всему», где «состояние мобилизационной готовности перед лицом военного нападения»? Не полностью мы выполнили требования партии. Вот в чем вопрос, вот что меня мучает дни и ночи, а ты, Дима, говоришь мне известные вещи.
— Видишь ли, командир, мы многого не знаем, — сказал Рябов.
— И наверное, никогда не узнаем, — добавил Гладков.
— Может, когда-то и узнаем, но думаю, не скоро, — задумчиво произнес Лучинкин.
Только через много лет из мемуаров крупных военачальников мы узнали, что боевая готовность войск и авиации в западных военных округах была невысокой. Что за несколько дней до начала войны И. В. Сталин, нарком обороны С. К. Тимошенко и начальник Генерального штаба Г. К. Жуков из многочисленных источников имели данные о развертывании немецких войск у наших границ и их готовности начать вторжение в пределы СССР. Однако Сталин «расценивал такого рода достоверные сообщения как провокационные. Ему казалось, что они имеют своей целью толкнуть Советское правительство на такие шаги, которые могут быть использованы Гитлером для нарушения пакта о ненападении. Чтобы лишить Гитлера возможности использовать какой-либо предлог для нападения на СССР, войскам не было дано указаний о заблаговременном развертывании своих сил и занятии оборонительных рубежей вдоль западной границы СССР»[1].
«Определенную долю ответственности за упущения в подготовке Красной Армии к отражению первых ударов фашистских агрессоров несут также руководители народного комиссариата обороны и Генерального штаба»[2].
Чтобы разрядить затянувшееся молчание, Гладков произнес:
— Мы еще не на фронте, а перед фронтом. Повоюем, тогда все прояснится.
— Давайте лучше готовиться к перелету на фронт, — сказал Рябов.
— Да, быстрее бы включили нас в действующую армию, — вздохнул Лесняк и приказал Рябову проверить размещение мотористов, а мне — приготовиться к проведению на следующий день занятий с летным составом по выполнению противозенитного маневра.
6 августа, после получения приказа о перебазировании на фронтовой аэродром Сельцо брянского направления, полк быстро взлетел и выстроился в боевой порядок. Наша эскадрилья, теперь первая, летела впереди, а за ней вторая под командованием Красночубенко. Перед аэродромом мы встретили небольшую группу фашистских бомбардировщиков, а на летном поле не обнаружили посадочных знаков. В этих условиях командир полка майор Суржин решил не производить посадку на аэродроме Сельцо и привел полк на Брянский аэродром.
Во время захода на посадку один из самолетов полка был атакован нашим истребителем, взлетевшим с Брянского аэродрома.
После посадки Суржин ругался, молодой летчик-истребитель растерянно оправдывался и извинялся, и нам всем было неприятно оттого, что не все летчики-истребители умеют в воздухе отличать свои самолеты от фашистских. Командир авиационной части ПВО на аэродроме в Брянске был очень недоволен тем, что наш полк здесь произвел посадку, и потребовал вылететь с аэродрома немедленно.
Через тридцать минут наш полк вылетел на аэродром Сельцо, где командир батальона аэродромно-технического обслуживания оказался в растерянности от посадки нашего полка. У него было очень мало бензина и почти не было бомб. Вырулив самолеты к опушке леса и замаскировав их свежими ветками, экипажи ушли отдыхать. Личный состав тыловой части в страхе ждал налета бомбардировщиков противника на аэродром, а мы, необстрелянные, тоже не засыпали, передумывая события этого дня.
Утром полк получил приказ перелететь на аэродром Шайковка, что мы быстро выполнили. На аэродроме, несмотря на то что шел уже второй месяц войны, не было ни укрытий, ни средств ПВО. От налетов авиации аэродром прикрывался одной счетверенной установкой пулеметов «максим». Все тридцать бомбардировщиков пришлось рассредоточить вокруг летного поля открыто, без каких-либо укрытий и маскировки.
Авиаторы, встреченные нами на аэродроме, выглядели усталыми и подавленными. Гимнастерки на них были далеко не первой свежести. Один из них, летчик истребителя МиГ-3, сказал, что нашего авиационного полка хватит не более чем на три дня. Мы ему не поверили. Хотя и раньше, в Туле, мне приходилось слышать о том, что полки СБ в боях на фронте очень быстро теряли самолеты и более чем на неделю боевых действий их не хватало.
Мы с Гладковым пошли осматривать летное поле и аэродром. По краям летного поля валялись сожженные и изуродованные бомбами истребители, бомбардировщики и штурмовики Ил-2. В беспорядке было брошено авиационно-техническое имущество многих воевавших здесь авиационных частей. Штабели неиспользованных авиационных бомб, кучи лент патронов и снарядов, сумки с инструментами, самолетные чехлы, колодки и козелки хаотично покрывали стоянки самолетов. Почти все дома авиационного городка были изуродованы взрывами тяжелых авиационных бомб. Многочисленные воронки от бомб на летном поле были засыпаны.
Так как помещение для личного состава эскадрильи не было подготовлено, то к вечеру я повел летчиков, штурманов, стрелков-радистов и техников к темневшей на южной окраине аэродрома небольшой рощице. Когда подошли к роще, поняли, что здесь находится кладбище. Устроившись между могилами, мы переночевали.
Наш полк вошел в состав ВВС 24-й армии Резервного фронта. Командовал армией генерал-майор К. И. Ракутин. В полосе предстоящих боевых действий линия фронта проходила от Варшавского шоссе на север по Десне, окружала полукольцом с востока Ельню и далее шла на Ярцево.
Перед фронтом 24-й армии оборонялись немецко-фашистские соединения группы армий «Центр». На Ельнинском выступе фронта оборонялись всего две танковых, одна моторизованная и несколько пехотных дивизий немцев[3]. Войска противника плотно прикрывались зенитной артиллерией и истребителями Второго воздушного флота. Состав самолетов этого флота превосходил авиацию Резервного, Западного и Брянского фронтов как в количественном, так и в качественном отношении.
В ВВС 24-й армии, кроме нашего полка, входили еще 10-й истребительный авиаполк на самолетах МиГ-3 и разведывательная эскадрилья. ВВС армии вели боевые действия во взаимодействии с ВВС Резервного фронта, в состав которых входили 38, 10 и 12-я смешанные авиационные дивизии.
Координацию действий авиации на Западном направлении осуществлял командующий ВВС Западного фронта. Ему оперативно подчинялись ВВС Резервного и Брянского фронтов[4].
На следующий день после прибытия начали разбираться в обстановке. С утра подвесили бомбы, опробовали пулеметы и уточнили боевые расчеты. Штабу полка несколько раз ставилась и отменялась боевая задача. Наконец было приказано собрать весь личный состав на окраине аэродрома.
Выслушав рапорт начальника штаба полка майора Стороженко М. П. о построении летного состава полка для постановки боевой задачи, командир полка майор Суржин сказал:
— Товарищи! В районе Ельни наши войска остановили крупную танковую группировку противника, и теперь части 24-й армии ведут бои по окружению и уничтожению этой группировки. Нашему полку приказано в пятнадцать часов сорок минут под прикрытием истребителей 10-го истребительного полка уничтожить скопление танков и пехоты противника на северо-восточной окраине города Ельни и в Чанцево. Приказываю удар по войскам у Ельни нанести первой эскадрильей, а по пехоте и танкам в Чанцево — силами второй и третьей эскадрилий.
Далее командир полка поставил задачи каждой эскадрильи и объявил, что на боевое задание полк поведет сам во главе первой эскадрильи, а слева от него полетит комиссар Куфта. Затем к летному составу обратился комиссар полка Куфта, который сказал:
— Командование доверило нам защищать Родину на Московском направлении. Я призываю вас с честью выполнить долг перед Родиной.
В этом боевом вылете я возглавил правое звено ведущей эскадрильи. Ведомыми в звене летели экипажи лейтенантов Г. И. Алексеева и А. Д. Голубкова. Когда моторы были запущены, техник Крысин, находившийся на крыле рядом со мной, обнял меня, поцеловал и стал навсегда прощаться. Я отстранил его, послав к черту, и прокричал:
— Не спеши нас хоронить, мы еще поживем и повоюем!
После взлета полк быстро собрался в колонну эскадрилий и взял курс на аэродром истребителей. Все летчики шли в боевом порядке плотно, как на параде. Проплыл справа под крылом Спасск-Деменск, а истребители сопровождения так к боевому порядку и не пристроились. Впереди в дымке показался город Ельня.
— Боевой, — передает штурман Желонкин и открывает бомболюки.
Разрывы зенитных снарядов и трассы автоматических пушек располосовали воздух вокруг бомбардировщиков.
— Командир, мессера атакуют вторую эскадрилью, — доложил мне стрелок-радист Жданов.
— Бомбы сброшены, горят пять танков, — сообщает штурман.
— Командир, горят все самолеты второй эскадрильи! — взволнованно сообщил стрелок-радист.
— Смотри за воздухом! — кричу ему в ответ.
И в этот момент самолет задрожал. Это Жданов начал отстреливаться от истребителей противника длинными и короткими очередями.
Оглядываюсь и вижу, как все девять самолетов второй эскадрильи летят в четком строю и горят. Так, горящие, они дошли до цели, сбросили бомбы по фашистским танкам, и только после этого боевой порядок нарушился, бомбардировщики стали отворачивать влево и вправо, а экипажи — прыгать с парашютами.
После удара по цели командир полка стал уходить в рваную кучевую облачность. Истребители противника начали атаку ведущей группы. Одна пара «мессеров» пошла на сближение с нашим звеном, а вторая атаковала ведущее звено. Организованным огнем стрелков-радистов был сбит ведущий истребитель. Он загорелся и метеором полетел к земле. Самолет комиссара Лучинкина ушел вверх и скрылся в облаках. Был подбит, задымил и начал отставать самолет моего правого ведомого лейтенанта Георгия Алексеева. Вскоре за его самолетом потянулся огненный след. Оставшиеся семь самолетов нашей эскадрильи сомкнулись и продолжали огнем пулеметов отражать атаки истребителей. После того как один из «мессеров» был сбит, остальные боялись подходить близко, затем отстали.
Лейтенант Алексеев Г. И. пытался потушить мотор и бензобак огнетушителем, но когда это не удалось, подал экипажу команду покинуть самолет. Штурман лейтенант Дьяченко немедленно выпрыгнул, а стрелок-радист Биньковский доложил, что тяжело ранен и не сможет покинуть самолет с парашютом. Чтобы спасти Биньковского, Алексеев пытался посадить горящий самолет на фюзеляж, но когда от дыма и пламени находиться в кабине самолета стало невозможно, он тоже покинул самолет с парашютом, однако ему не хватило высоты для того, чтобы раскрыть парашют, и он разбился.
Возвратившийся в полк штурман Дьяченко рассказал, что похоронил Алексеева и Биньковского, завернув в парашюты, недалеко от места падения самолета у деревни Новые Мутищи Ельнинского района.
Комиссар эскадрильи Лучинкин, после того как на его самолете огнем истребителей был поврежден правый мотор и был тяжело ранен в живот стрелок-радист старшина Соловьев, ушел в облака, оторвался от истребителей противника, а потом произвел посадку в Юрьеве в двенадцати километрах от Сухиничей[5]. Техники, прибывшие к месту вынужденной посадки самолета Лучинкина, насчитали в нем около ста восьмидесяти пробоин. В первом боевом вылете из двадцати семи бомбардировщиков, вылетевших на удар по танкам у Ельни, было потеряно одиннадцать[6].
Большинство экипажей со сбитых самолетов второй эскадрильи через несколько дней возвратились в полк. Пришли и командир эскадрильи Иван Тимофеевич Красночубенко, и его заместитель Голенко и стрелок-радист И. И. Зеленков, сбивший истребитель противника в этом роковом для эскадрильи воздушном бою.
Все летчики, штурманы и стрелки-радисты до первого боевого вылета по-разному подшучивали над предстоящей опасностью. Но, увидев, как горели самолеты второй эскадрильи, перестали шутить, сделались серьезными и задумчивыми. Многие чувствовали себя настолько подавленными, что не ели, не спали, а в свободное время лежали на спине с открытыми глазами.
В том, что истребители сопровождения не взлетели и не прикрыли нас, обвиняли начальника связи и начальника штаба полка. Причины больших потерь в первом боевом вылете большинство видело в превосходстве немецких истребителей и в недостатках организации боевых действий со стороны командования ВВС 24-й армии.
От летчиков, следовавших на переформирование из западных военных округов, мы уже знали о больших потерях нашей авиации на аэродромах и в воздухе в первые дни войны. Знали мы и о том, что боевые и летно-тактические свойства германских самолетов намного превосходили наши бомбардировщики СБ, ДБ-3 и истребители И-15 и И-16, которые были созданы в годы второй пятилетки. Однако большие потери, понесенные полком в первом боевом вылете, потрясли всех. Поэтому, когда на другой день командир полка собрал руководящий состав, все тягостно молчали.
— Ну, что носы повесили? — обратился ко всем Суржин и продолжил: — Наши потери большие, но бывает и хуже. Сегодня вторая половина нашего старого полка под командованием майора А. Перехрест наносила удар по войскам противника в районе Рославля. Все двадцать семь бомбардировщиков полка сбиты. На аэродром не вернулся ни один самолет. Тяжело, товарищи, кривить душой нечего. Основная причина наших потерь — это большое превосходство фашистских истребителей в скорости и вооружении. Однако полк понес большие потери не только потому, что нас не прикрывали истребители, но и потому, что мы не научились воевать на самолетах образца 1934 года. Никто других самолетов нам не даст. Давайте вместе подумаем, как нам лучше выполнять боевые задачи на наших самолетах и сократить количество потерь. Условия боевых действий вы теперь знаете. У «мессеров» скорость на сто сорок километров в час выше, чем у СБ, они вооружены пушками, а на наших самолетах — только пулеметы. Что могут предложить командиры эскадрилий?
— Хорошо бы перейти на действия ночью, — предложил Лесняк.
— А что предлагает командир третьей эскадрильи? — спросил Суржин.
— Надо добиваться, чтобы нас прикрывали истребители, — ответил Богомолов.
Заместители командиров эскадрилий и штурманы предложили не ограничивать ведущих групп и экипажи в выборе маршрутов полета к цели, высоты удара, направления захода и ухода от целей, а также использовать для ухода от атак истребителей противника облачность.
Выслушав всех, Суржин ответил:
— Конечно, я буду добиваться, чтобы нас прикрывали наши истребители, но особенно на них не рассчитывайте. В ВВС 24-й армии всего один 10-й истребительный полк, а в нем осталось всего семь самолетов, которые должны обеспечить как прикрытие войск армии от ударов противника, так и сопровождение бомбардировщиков. Ведущим групп и всем экипажам разрешаю самостоятельно выбирать тактические приемы при выполнении боевых задач. Буду просить командование ВВС армии перевести наш полк на боевые действия ночью.
9 августа полк двумя эскадрильями под прикрытием четырех МиГ-3 бомбил скопление пехоты и танков на северо-западной окраине Ельни. Я возглавлял правое звено в эскадрильи, которую вел Лесняк. На боевом курсе нас интенсивно обстреляла зенитная артиллерия. Атаки двух пар «мессеров» успешно отбили истребители сопровождения и стрелки-радисты. Третья эскадрилья, атакованная истребителями противника, оказалась без прикрытия и после сбрасывания бомб ушла в облака. В воздушном бою стрелок-радист старший сержант Листратов сбил один истребитель противника. На аэродром наша эскадрилья возвратилась благополучно, только четыре самолета получили по пять-десять пробоин. Из третьей эскадрильи на аэродром возвратились только три бомбардировщика, два самолета были сбиты над целью, а три из-за повреждений произвели посадку на других аэродромах[7].
За обедом летчики, штурманы и стрелки-радисты, еще возбужденные боем, громко обсуждали прошедший боевой вылет, ладонями рук показывали маневрирование атаковавших нас истребителей и действия своих бомбардировщиков.
— Ну как, Осипов, до тебя дошло, что нам грозит? — спросил Лесняк.
— Дошло, — ответил я.
— Что дошло?
— То, что неизвестная опасность — это не столько опасность, сколько неизвестность, — ответил я.
— Ты обратил внимание, что летчики, не представляющие всей глубины того, что нам грозит, действуют смелее, чем те, кто осознает размеры опасности?
— Да, заметил, но последние действовали в бою более правильно и сознательно, — ответил я.
Опыт, опыт, опыт. Дорого он нам доставался и каждому по-разному. Если летчик Л. при первых разрывах зенитных снарядов цепенел и забывал о времени и пространстве и не мог оторвать взгляда от разрывов до тех пор, пока огонь не прекращался, то другие мгновенно оценивали обстановку, овладевали положением и начинали маневрировать и действовать по обстоятельствам.
В тот же день вечером наша эскадрилья под прикрытием пяти МиГ-3 нанесла удар по войскам противника, сосредоточенным в районе Петруши и Ушаково. На цель летели против солнца, что затрудняло прицеливание. Противник встретил нас зенитным огнем еще до линии фронта. Между самолетами непрерывно разрывалось по восемь-двенадцать снарядов одновременно. Преодолев сосредоточенный зенитный огонь, эскадрилья успешно нанесла удар по живой силе и автомашинам противника и благополучно возвратилась на аэродром[8].