Глава третья Гитлер-солдат

Глава третья

Гитлер-солдат

«Война 1914 года, Бог свидетель, не была навязана массам, но, напротив, была желанна всему народу», – пишет Гитлер. Воодушевление, с которым вся Европа в 1914 году якобы ждала войны, – один из тех мифов, что трудно поддаются разоблачению. Скрупулезное исследование Жан-Жака Беккера показало, что во Франции патриотический угар затронул меньшинство населения. Основная масса народа сохраняла трезвость ума, вместе с тем готовая отразить нападение, которое, в отличие от 1870 года, казалось бессмысленным. Даже идея возврата Эльзаса и Лотарингии, судя по всему, приказала долго жить – жители этих областей более или менее смирились со своей судьбой. Разумеется, патриотические манифестации имели место, но они проходили чаще в городах, чем в деревне. Все поголовно хранили убеждение, что война будет короткой, и солдаты уходили на нее с песнями и цветами.

В силу отсутствия аналогичного исследования настроений, царивших в Германии, приходится довольствоваться отдельными документами и свидетельствами, благо их предостаточно. Из их анализа вытекает, что в предвоенной Германии многие воспринимали войну как «освобождение», поскольку «подавляющее большинство населения устало от вечной угрозы». Немцы на короткий миг сумели забыть о раздиравших их противоречиях, особенно после того, как кайзер заявил: «Знать не знаю никаких партий; я знаю лишь немцев». Это в какой-то мере соответствовало «священному союзу» французов и вело к социальному согласию. Но даже если призыв к героизму и патриотизму вовсю пропагандировался через школы, даже если широчайшее распространение получило понятие «свежей и радостной войны», предложенное в 1859 году историком Генрихом Лео, даже если пацифизм оказался не в чести, все же представляется маловероятным, чтобы немецкий рабочий или крестьянин отправился на войну с легким сердцем. Другое дело, что власти не пожалели усилий для организации торжества лозунга «Да здравствует патриотизм!», умело поддержанного прессой, выступлениями политиков и организованными демонстрациями. «Промывание мозгов» имело четкую цель: указать каждому на его долг в дни, когда под вопросом стоит «существование или гибель немецкой нации». И любовь к родине возобладала над всеми прочими побуждениями, в том числе над рабочей солидарностью.

«Мы покинули студенческие аудитории, школьные скамьи или свой хлев, и нескольких недель обучения хватило, чтобы сплавить нас в единый организм, горящий воодушевлением. Выросшие в эпоху безопасности, мы испытывали тоску по необычайному, стремились к большой опасности. Война пьянила нас. Мы уходили, осыпанные цветами, захмелев от запаха роз и крови. Мы не сомневались, что война даст нам все – величие, силу, весомость. Она представлялась нам мужским делом – веселые перестрелки в лугах, орошающие цветущие травы кровавой росой. Разве есть в мире смерть прекраснее! Главное – не остаться дома, присоединиться к этому сообществу». Этот отрывок из «Военного дневника» Юнгера хорошо передает тот дух, в который погрузился Адольф Гитлер, дух, заставивший его пасть на колени, от всего сердца благодаря небеса за «счастье жить в подобную эпоху». Он не горел желанием сражаться за Габсбургов, но был готов «в любую минуту умереть за народ и олицетворявшую его империю».

Один из «впавших в раж волонтеров», Гитлер, живший в Мюнхене, на Шлайшаймерштрассе, обратился в ближайшую военную часть – 2-й баварский пехотный полк. По правилам его должны были выслать на родину, но в царившем тогда восторженном беспорядке никто даже не спросил его о гражданстве. Несколькими днями позже Гитлер уже очутился на сборном пункте, откуда отправился в 16-й резервный полк, только что созданный под командованием полковника Юлиуса Листа. Его назначили в 1-ю роту 1-го батальона, которой командовал майор в отставке фон Цех ауф Нойхофен; командиром роты, расквартированной на Тюркенштрассе, стал капитан Пфлаумер. Полк принес присягу королю Баварии Людовику III, и, если верить Эрнсту Шмидту, одному из сослуживцев Гитлера, последнему пришлось также присягнуть Вильгельму II и Францу Иосифу. По слухам, единственной его реакцией на эти два торжественных события стали слова о том, что он никогда не забудет этот день, потому что солдатам выдали по двойной порции жареной свинины с картофельным салатом…

10 октября 16-й пехотный полк покинул Мюнхен и направился для учебы в Лехфельд. Новобранцев подвергли жестокой муштре, которую десять дней спустя, перед отправкой на фронт, Гитлер описал в послании фрау Попп. Между тем план Шлиффена, согласно которому французская армия должна была оказаться вне зоны боев, рухнул. Случилось «чудо на Марне», и началась битва за Фландрию. Отправляясь на фронт, Гитлер впервые увидел Рейн, который следовало «оборонять от алчности векового врага».

В письме члену баварского магистрата Эрнсту Геппу Гитлер на 12 страницах излагает свои первые впечатления от войны. Проезжая через Бельгию, новобранцы смогли убедиться в том, какие разрушения она успела оставить после себя. 23 октября они прибыли в Лилль, где задержались на три дня в составе резервной армии герцога Альберта Вюртембергского. Первую ночь провели во дворе недостроенного здания биржи. Гитлер лежал на холодных камнях и напрасно пытался уснуть. На следующую ночь их поместили в бывшем Стеклянном дворце, от которого немецкие снаряды оставили один остов. На третью ночь их подняли по тревоге; полк отвели от Лилля и велели стать лагерем в дворцовом парке. Опасаясь вражеских бомбардировок, каждой роте дали приказ дальше двигаться самостоятельно. Гитлер снова не спал – на сей раз ему пришлось пристроиться на охапке сена в четырех шагах от лошадиного трупа. Кроме того, находившаяся поблизости немецкая батарея каждые четверть часа посылала у них над головами все новые снаряды. Затем и противник открыл огонь. Утром, после очередной тревоги, их отвели на разрушенную ферму. Гитлера поставили в караул. Новая тревога, новый переход. Когда командир фон Цех объявил, что назавтра ожидается атака англичан, «каждого охватила радость». К шести часам роты собрались возле трактира. В семь «началась пляска».

«Мы цепочкой шли расположенным по правую руку лесом. На поле, расположенное выше, добрались стройными порядками. Перед нами оказалась батарея из четырех пушек. Над головами пролетели первые снаряды, разорвавшиеся на опушке, – деревья ломались, как соломинки. Мы с любопытством наблюдали за этим, потому что еще не сознавали опасность. Никто не боялся. Каждый ждал сигнала “в атаку”. Но вот положение ухудшается. Кажется, есть первые раненые. Слева подобрались пять-шесть типов в форме цвета хаки – англичане с пулеметом, – мы обрадовались. Громко закричали, подбадривая тех, кто бросился на добычу. Сами пока ждем. Нам почти не видно, что происходит в кипящем котле прямо перед нами. Наконец звучит команда: “Вперед!” Мы цепью пошли в атаку, бегом, через поле, к маленькой ферме. Слева и справа рвется шрапнель, свистят английские пули. Мы на них – ноль внимания. Десять минут отдыха – и снова вперед. Я вырвался вперед и потерял связь с остальным взводом. Потом нашего командира ранило пулей. Хорошенькое начало, подумал я. Мы теперь на открытом месте, значит, надо бежать быстро. Ведет нас теперь капитан. Те, кто бежал впереди, падают. Англичане встречают нас пулеметным огнем. Мы бросились на землю и медленно ползем по борозде. Иногда происходит заминка – когда кого-то ранят и он больше не может продвигаться вместе с остальными. Но вот борозда кончилась, и мы снова оказались на открытом пространстве – до виднеющегося впереди большого пруда метров 15–20. Один за другим мы несемся к нему – и получаем краткую передышку. Но задерживаться здесь нельзя. Быстрее вперед, марш, марш, до леса, что в ста метрах. Здесь пересчитываем живых. Командует нами теперь младший лейтенант по имени Шмидт – высокий весельчак, одним словом, молодец. Ползком добираемся до опушки. Над нами вой и свист, летают ветки и сучья с деревьев. Потом на опушке начинают рваться гранаты, взметая вверх камни, землю, песок, вырывая с корнем большие деревья и застилая все вокруг едким желтым дымом. Нельзя оставаться здесь ни секунды. Если уж погибать, то лучше на вольном воздухе. К нам подбегает командир. Опять движемся вперед. Я бегу, где надо – прыгаю, через луга, поля, засеянные репой, канавы, колючую проволоку и заграждения, пока не слышу окрик: все сюда. Перед нами – длинный окоп. Прыгаю в него, за мной – остальные. Рядом со мной – парни из Вюртемберга, занявшие окоп прежде нас, надо мной – мертвые и раненые англичане. Теперь я понимаю, почему так удачно приземлился – перед нами, слева, метрах в 240–280, располагались другие английские окопы. Справа – дорога на Безелар, она еще у них в руках. Над нами льется бесконечный свинцовый дождь. Наконец, часам к десяти заговорила и наша артиллерия: раз-два-три-пять, и так далее. В английский окоп опять полетели снаряды. Наши ребята выскочили, как муравьи из муравейника. Тут-то мы и пошли в атаку. Молнией пролетели через поле и после ожесточенной рукопашной выбили их из окопа. Многие подняли вверх руки. Кто не сдается – того уничтожают. Так мы очищали окоп за окопом, пока не добрались до дороги. Слева и справа от нее – небольшая роща. В ней прячутся остатки вражеских отрядов. Мы их оттуда выбили и вышли к дороге. С левой стороны ударил огонь – там осталось еще несколько занятых противником ферм. Наши падают один за другим. В это время появился командир. Человек сумасшедшей храбрости, он как ни в чем не бывало курил свою трубку. Вместе с ним пришел адъютант, лейтенант Пилоти. Командир быстро оценил обстановку и приказал разбиться на две части и напасть справа и слева. Офицеров у нас не осталось, даже унтеров мало. Тогда те из нас, кто считал себя хоть на что-то способным, повернули назад, чтобы собрать подкрепления. Когда я вернулся назад, приведя с собой несколько отбившихся вюртембержцев, командир лежал на земле с простреленной грудью. Вокруг громоздились тела убитых. В живых остался всего один офицер – его адъютант. Мы разъярились. Веди нас в атаку, лейтенант, кричали все. Решили наступать с левой стороны. Но до дороги мы так и не добрались. Выступали четыре раза и каждый раз возвращались назад. Из моего взвода осталось всего двое – я и еще один солдат. Потом он тоже погиб. Мне пулей оторвало правый рукав. Но каким-то чудом я выжил…»

Это было сражение при Гелюве и Безеларе. Оно длилось четыре дня, и англичане проиграли. Затем бой вспыхнул снова – еще на двое суток. Из трех тысяч человек личного состава 16-го резервного пехотного полка погибло или получило ранения 70 процентов (в их числе полковник Лист и сменивший его капитан Рубенбауэр). 3 ноября Гитлера повысили в звании до капрала.

После боев под Мессиной и Витшате, в которых немцы снова понесли тяжелые потери, Гитлера дважды представили к Железному кресту. Поскольку с 9 октября он был назначен ординарцем при штабе полка, то его внесли в конец наградного списка, и, видимо, по этой причине он не получил награду из рук лейтенанта Георга Айхельдорфера. Именно он и представил Гитлера к награде – за то, что тот вместе с еще одним ординарцем, впоследствии погибшим, спас ему жизнь.

Гитлер ликовал: в письме Йозефу Поппу он пишет, что это был лучший день в его жизни. В то же время он жалуется на бессонницу и тоскует по Мюнхену. В другом письме Поппу он описывает окрестности Мессины – небольшого городка, в котором с 24 ноября разместился полковой штаб – на расстоянии от 70 до 500 метров до английских позиций.

«Вот уже два месяца, день за днем, от воя снарядов и визга шрапнели дрожат земля и воздух. Дьявольский концерт начинается в 9 часов и продолжается до часу, затем возобновляется и достигает кульминации с трех до пяти. В пять часов все стихает. Это ужасно, когда среди ночи вдоль линии фронта начинают громыхать пушки, сначала очень далеко, потом все ближе, и следом раздается ружейная стрельба; затем понемногу воцаряется тишина, и только пули вспыхивают в темноте, а далеко на востоке видны лучи огромных прожекторов и слышен непрекращающийся гул морской артиллерии. Но ни смерть, ни сам дьявол не вынудят нас покинуть это место.

Мы будем оставаться здесь до тех пор, пока Гинденбург не повергнет русских. Тогда мы сведем с ними все счеты».

Рождество 1914 года Гитлер встретил в Мессине. Он получил посылки от фрау Попп, Эрнста Геппа и своего бывшего булочника Хайльмана. Однако он не любил посылки, потому что, как он говорил, еды было достаточно.

В других письмах Гитлер описывает грязь окопов и других земляных сооружений; говорит о минах, дожде, колючей проволоке, постоянно жалуется на недосып, а иногда, если ничего не происходит, на нетерпение.

После нескольких перемещений штаб 16-го полка устроился в подвале замка Фромель, где пробыл с 17 марта 1915-го по 25–26 сентября 1916 года. Ординарцы жили у некоей «черной Марии». Во время окопной войны Гитлеру порой выпадала возможность писать акварели или рисовать портреты, впоследствии опубликованные его фотографом Генрихом Гофманном, – впрочем, большинство после существенной ретуши. Существует несколько фотоснимков, запечатлевших Гитлера с однополчанами – многие из них впоследствии вступили в НСДАП.

По данным многих заслуживающих доверия источников, Гитлер был очень хорошим солдатом и после Железного креста II степени получил еще несколько наград: 17 января 1917 года – военную медаль 3-го класса со шпагами; 9 мая 1918-го – похвалу в приказе по полку за проявленное мужество; 18 мая 1918-го – медаль за ранение; 4 августа 1918-го – Железный крест I степени, за храбрость и личные заслуги; 25 августа 1918-го – медаль за выслугу лет 3-го класса. Почему же он так и остался капралом? Некоторые полагают, что его командиры не видели в нем лидерских качеств, другие считают, что он и сам не рвался наверх, вполне довольный своей должность ординарца, а впоследствии – вестового. Многие историки склоняются к первой гипотезе, однако если судить по его поведению во время и сразу после войны, то более достоверной представляется все же первая.

Действительно, война превратила юного хлыща в мужчину, за храбрость и внимательное отношение к раненым заслужившего уважение товарищей. Однажды он сам сделал странное, но многозначительное сравнение, уподобив первый бой с дефлорацией девушки: в результате первого юнец становится мужчиной, в результате второй – девица превращается в женщину. В «Майн Кампф» он так описывает процесс своего взросления:

«Далее потянулись месяц за месяцем и год за годом. Ужасы повседневных битв вытеснили романтику первых дней. Первые восторги постепенно остыли. Радостный подъем сменился чувством страха смерти. Наступила пора, когда каждому приходилось колебаться между велениями долга и инстинктом самосохранения. Через эти настроения пришлось пройти и мне. Всегда, когда смерть бродила очень близко, во мне начинало что-то протестовать. Это “что-то” пыталось внушить слабому телу, будто “разум” требует бросить борьбу. На деле же это был не разум, а, увы, это была только трусость. Она-то под разными предлогами и смущала каждого из нас. Иногда колебания были чрезвычайно мучительны и только с трудом побеждали последние остатки совести. Чем громче становился голос, звавший к осторожности, чем соблазнительнее нашептывал он в уши мысли об отдыхе и покое, тем решительнее приходилось бороться с самим собою, пока наконец голос долга брал верх. Зимою 1915/16 г. мне лично удалось окончательно победить в себе эти настроения. Воля победила. В первые дни я шел в атаку в восторженном настроении, с шутками и смехом. Теперь же я шел в бой со спокойной решимостью. Но именно это последнее настроение только и могло быть прочным. Теперь я в состоянии был идти навстречу самым суровым испытаниям судьбы, не боясь за то, что голова или нервы откажутся служить.

Молодой доброволец превратился в старого закаленного солдата».

Неизбежно возникает вопрос: что произошло на самом деле? Мясорубка войны пробудила в нем вкус к жестокости, насилию и бесчувственность к человеческому страданию или он, как большинство солдат, сражался за выживание? О последнем прекрасно сказал Эрих Мария Ремарк в романе «На Западном фронте без перемен»:

«Убийцы и бесы или создания с железными нервами, воля которых становится “полновластным хозяином”? Ужас войны оставил в душе каждого глубокую рану: одни, не умея забыть кровь, крики раненых и хрипы умирающих, встали на путь пацифизма, другие попытались найти в нем скрытый смысл и возвести смерть в бою в культ. Гитлер, вне всякого сомнения, принадлежал ко второй категории. Война являлась для него составной частью жизни и казалась неизбежной. Он, как и многие другие, никогда не забывал и всю дальнейшую жизнь вспоминал фронтовое товарищество и дух окопного братства, сплотивший людей в самые страшные минуты».

Во время одного из перемирий в ходе окопной войны к части, где служил Гитлер, прибился фокстерьер. Капрал приручил его и оставил при себе. Он выучил его всяким трюкам, хотя пес, как он говорит, не понимал ни слова по-немецки. С той поры Фоксль (то есть Лисенок) повсюду сопровождал его, спал с ним рядом, питался из его пайка. Летом 1917 года, когда 16-й полк находился на отдыхе в Эльзасе, фокстерьера украли. Гитлер тяжело переживал эту потерю, тем более что вскоре после у него также загадочным образом исчезли краски и готовые рисунки и акварели. Признаемся, нам нелегко узнать в этом серьезном, отважном солдате, всем сердцем привязанном к своей собаке (кстати, собак он потом держал всегда, вплоть до последнего дня), того самого Гитлера, которого история осудила как величайшего преступника. Можно сколь угодно долго перечитывать письменные свидетельства, мы не обнаружим в них ничего, кроме портрета молчаливого, склонного к одиночеству человека, время от времени проявляющего интерес к политике, хотя в «Майн Кампф» он заявляет, что никогда не увлекался политикой и презирал политиканов. Впрочем, были вещи, которые Гитлера «сильно раздражали» – он считал их «зловредными». С одной стороны, пресса определенного толка, на его взгляд, слишком умеренная, с другой – марксисты, которым император протянул руку. Зато молодым солдатом он почти не вспоминал об антисемитизме – возможно, потому, что в полку служило несколько офицеров-евреев, людей отчаянной храбрости.

Гитлер, до некоторых пор «чудом» избегавший смерти, первое ранение – в бедро – получил 5 октября 1916 года, во время битвы при Сомме (он ошибается, утверждая, что это случилось 7 октября).

«Я счастливо добрался до перевязочного пункта, и с первым транспортом меня отправили вглубь страны. Прошло два года, как я не видел родины, – срок при таких условиях бесконечно большой. Я с трудом мог представить себе, как выглядит немец, не одетый в военную форму. Когда я попал в первый лазарет в Гермиссе, вздрогнул от испуга, когда внезапно услышал голос женщины, сестры милосердия, заговорившей с близлежащим товарищем.

Впервые услышал я после двух лет женский голос».

Затем он уехал в Германию, проделав на поезде примерно тот же путь, что двумя годами прошагал пешком. Его переполняли эмоции: «Каждый был счастлив, что судьба позволила ему еще раз увидеть все то, что он с такими усилиями защищал ценой своей жизни; каждый из нас испытывал почти стыд, когда другие смотрели нам в глаза».

В госпитале Белица, близ Берлина, где Гитлер пролежал с 9 октября по 10 декабря, он снова с трудом привыкал к белым простыням и к новому миру, в котором «армейский дух, казалось, потерял права гражданства». Больше всего его возмущало, что находились люди, хваставшиеся тем, что уклонились от фронта посредством членовредительства. В Берлине, по его мнению, царили те же «трусливые» настроения, но еще больше удручило Гитлера положение дел в Мюнхене, куда его 3 декабря перевели во 2-й пехотный полк: «Моральный дух ниже всякой критики». Кроме того, пришлось иметь дело с только что выпущенными офицерами, не нюхавшими пороха и «не способными организовать порядок, удовлетворяющий старого солдата». Короче говоря, «общее состояние умов достойно жалости; ловчилы почитаются людьми высокого ума, тогда как верность долгу рассматривается как признак внутренней слабости и ограниченности».

Эти впечатления надолго остались в памяти молодого человека; как и многих воевавших, его оскорбляло моральное падение внутри страны, – ведь солдаты храбро сражались и умирали ради этих людей. Именно поэтому знаменитое высказывание Гинденбурга по поводу «ножа в спину» получило такой горячий отклик. Не меньшее возмущение вызвала у Гитлера развернутая в Баварии кампания против «пруссаков»: «Как будто люди совершенно не догадывались, что крах Пруссии далеко еще не означает подъема Баварии! Как будто люди не понимали, что дело обстоит как раз наоборот – что падение Пруссии неизбежно повлечет за собой и гибель Баварии!» Но даже притом, что эти выводы сделаны в 1923 году, после провала Мюнхенского путча (в чем свою роль сыграло баварское местничество), представляется вполне вероятным, что призрак нового раздробления Германии и краха начатого Бисмарком объединения пугал его, мечтавшего о великой Германии едва ли не больше, чем сам «железный канцлер».

Как все это стало возможно? Ответ напрашивался сам собой: «Канцелярии кишели евреями. Почти каждый военный писарь был из евреев, а почти каждый еврей – писарем. Мне оставалось только изумляться по поводу обилия этих представителей избранной нации в канцеляриях. Невольно сопоставлял я этот факт с тем, как мало представителей этой нации приходилось встречать на самих фронтах. Еще много хуже обстояли дела в области хозяйства. Здесь уж еврейский народ стал “незаменимым”. Паук медленно, но систематически высасывал кровь из народа.

Вот что, по мнению Гитлера, происходило в Германии в конце 1916 года, вызывая в нем глубокое недовольство: нравственное падение населения, раздор между немцами и растущее влияние евреев. Гитлером владело одно желание – бежать, «дезертировать» с родины и вернуться на фронт. Едва оправившись от раны, он в январе 1917 года пишет обер-лейтенанту 16-го полка Фрицу Видеману, что его собираются направить во 2-й полк, но он хотел бы и дальше служить со своими товарищами. Его просьба была исполнена, и 5 марта 1917 года Гитлер снова был в своем полку. В честь его возвращения к столу подали яблочные пончики, хлеб, варенье и пирожные – настоящий пир, если учесть, что с продуктами питания становилось все хуже и фронтовые части страдали от недоедания. Через несколько дней полк под командованием Антона фон Тубойфа был переброшен в район Арраса, затем принял участие в двух сражениях во Фландрии и в Эльзасе. С 30 сентября по 17 октября, воспользовавшись увольнением, Гитлер вместе с капралом Эрнстом Шмидтом посетил Брюссель, Кельн и Лейпциг, где на него большое впечатление произвел памятник героям войны 1813 года против Наполеона, хотя само сооружение, по его словам, не имело «ничего общего с искусством». В Дрездене он восхищался знаменитым Цвингером (музеем науки), затем отправился в Берлин, поселился у родителей одного из товарищей и обошел многие музеи. По возвращении в полк его ожидал период спокойствия; Адольф занимался тем, что читал (привез с собой карманное издание Шопенгауэра) и рисовал.

«В конце 1917 года настроение улучшилось, и можно было предполагать, что армии удалось справиться с прежним упадком настроения. После русской катастрофы вся армия опять выпрямилась. Она почерпнула из этой катастрофы новые надежды и новое мужество. Армия опять начинала проникаться убеждением, что несмотря ни на что война кончится все же победой Германии. Теперь в армии опять раздавались песни. Карканье пессимистов слышалось реже и реже. Армия вновь уверовала в будущность отечества.

Особенно чудотворное действие на настроение наших армий произвела итальянская катастрофа осенью 1917 года. В нашей тогдашней победе над итальянцами войска увидели доказательство того, что мы опять в состоянии прорвать фронт не только русских. В сердца миллионов наших солдат опять проникла спокойная вера в свое дело; люди вздохнули свободно и стали с надеждой ждать весенних боев 1918 года».

Так Гитлер впоследствии будет описывать в «Майн Кампф» воздействие на моральный дух немецких войск русской революции и разгрома итальянцев под Капоретто. Действительно, год для Антанты выдался чрезвычайно трудный – и в военном, и в экономическом, и в моральном отношении. В 1917 году по всем воюющим странам прокатились революции, возмущения и прочие проявления «массовой непокорности». Вступление в войну США ощущалось еще чисто символически, и Людендорф надеялся выиграть партию, пока оно не стало действенным. Именно тогда «в Германии впервые за все время войны разыгралось событие, неслыханное по своей подлости. Враги родины организовали забастовку на предприятиях, работающих на войну». В глазах капрала Гитлера эта забастовка, к концу января переросшая во всеобщую, «укрепила уверенность в победе в лагере противника и помогла последнему побороть начавшийся паралич и отчаяние, возникшее на его фронтах. Сотни и сотни тысяч немецких солдат заплатили за эти стачки своею жизнью. Авторы же и инициаторы этой гнусной подлости стали кандидатами на самые высшие государственные посты революционной Германии».

Вдохновителями стачек выступили представители левого крыла Социал-демократической партии, образовавшие независимую группу USPD, а также революционно настроенные профсоюзы, даже не поставившие в известность о забастовке свое собственное руководство. Стачечный комитет потребовал поддержки своего движения у обеих партий, что на некоторое время сплотило их, впрочем, ненадолго – гражданские и военные власти быстро подавили забастовку. Требования рабочих – мир без аннексий и контрибуций, гарантия права народов на самоопределение, – сформулированные Троцким в начале переговоров по заключения Брест-Литовского мира и приводимые в посланиях Вильсона, будь они выполнены, серьезно пошатнули бы положение немецкой монархии. Действительно, эти требования подразумевали демократизацию государства, в частности изменение избирательного кодекса в Пруссии, а также участие рабочих в мирных переговорах. Председатель СДП Фридрих Эберт – умеренный политик, пытавшийся притормозить стачечное движение, рассматривался как революционер и враг государства. Весной 1918 года стало ясно, что от неминуемого краха спасти империю может только победа. Во главе сторонников продолжения войны до победного конца стояли Гинденбург и Людендорф. После подписания Брест-Литовских соглашений войска были переброшены с русского фронта на Западный, и это давало им надежды на заключение выгодного мира.

Полк, в котором служил Гитлер, принял участие во всех весенних наступательных боях – на Сомме, на Эсне и на Марне.

«Это были самые сильные впечатления в течение всей моей жизни. Самые сильные потому, что, как и в 1914 году, наши операции в 1918 году потеряли свой оборонительный характер и приняли характер наступательный. Через все наши окопы, через все наши войска прошел вздох облегчения. Теперь наконец, после трех тяжелых лет выжидания на чужой земле в ужасающей обстановке, напоминающей ад, мы переходим в наступление и бьет час расплаты. Возликовали вновь наши победоносные батальоны. Последние бессмертные лавры вокруг наших обвеянных победами знамен! Еще раз раздались прекрасные патриотические песни нашей родины. Подхваченные бесконечным потоком немецких солдат, эти чудесные песни неслись к небу. В последний раз творец небесный посылал свою милостивую улыбку своим неблагодарным детям».

Однажды, во время разведки – Гитлер долго служил вестовым, дорожа этой должностью за даваемую ею независимость и возможность бравировать опасностью, – он заметил нечто похожее на французскую каску. Осторожно приблизившись, Адольф увидел четырех французских солдат. Выхватив пистолет, он выкрикнул приказ своему несуществующему подкреплению окружить поляну. Хитрость удалась – он привел в часть четырех пленных. К началу августа 1918 года стало очевидно, что все три затеянные Людендорфом наступления захлебнулись. Он подал Вильгельму II прошение об отставке, в которой ему было отказано. Война продолжалась. 16-й резервный полк стоял во Фландрии.

«В конце сентября моя дивизия в третий раз стояла у тех самых позиций, которые мы штурмовали в самом начале войны, еще будучи совсем необстрелянным полком добровольцев. Какое тяжелое воспоминание.

В октябре и ноябре 1914 года мы получили здесь первое боевое крещение. С горячей любовью в сердцах, с песнями на устах шел наш необстрелянный полк в первый бой, как на танец. Драгоценнейшая кровь лилась рекой, а зато все мы были тогда совершенно уверены, что мы отдаем нашу жизнь за дело свободы и независимости родины.

В июле 1917 года мы второй раз прошли по этой ставшей для нас священной земле. Ведь в каждом из нас жила еще священная память о лучших наших друзьях и товарищах, павших здесь совсем молодыми и шедших в бой за дорогую родину с улыбкой на устах. Глубоко взволнованные, стояли мы, “старики”, теперь у братской могилы, где все мы когда-то клялись “остаться верными долгу и отечеству до самой смерти”. Три года назад наш полк, наступая, штурмовал эти позиции. Теперь нам приходилось защищать их, отступая. Целых три недели вели англичане артиллерийскую подготовку к своему наступлению во Фландрии. Перед нами как будто ожили образы погибших наших товарищей. Полк наш жил в ужасной обстановке. В грязных окопах, зачастую под открытым небом, мы прятались в воронки, вырытые снарядами, в простых лощинках, ничем не прикрытых от врага, и тем не менее мы не уступали ни пяди, хотя ряды наши все таяли и таяли. 31 июля 1917 года наконец началось английское наступление.

В первые дни августа нас сменила другая часть.

Теперь, осенью 1918 года, мы вновь, уже в третий раз стояли на той же территории, которую некогда взяли штурмом. Маленькое местечко Камин, где мы когда-то отдыхали от боев, теперь стало ареной самых ожесточенных битв».

Эти выдержки из «Майн Кампф» поражают своим лиризмом, резко контрастируя с оскорбительным тоном и обилием брани, характерными для выступлений Гитлера в адрес политических противников и евреев. Они не только дают наглядное представление о его восторженном отношении к войне с ее героизмом, но и объясняют отчаяние, охватившее его после революции и поражения.

«Вечером 13 октября мы находились на холме к югу от Вервика и там в течение нескольких часов подверглись непрерывному обстрелу газовыми снарядами. С небольшими перерывами обстрел продолжался всю ночь. Около полуночи часть товарищей выбыла из строя, некоторые из них – навсегда. Под утро я тоже стал чувствовать сильную боль, увеличивающуюся с каждой минутой. Около 7 часов утра, спотыкаясь и падая, я кое-как брел на пункт. Глаза мои горели от боли. Уходя, я не забыл отметиться у начальства – в последний раз во время этой войны.

Спустя несколько часов глаза мои превратились в горящие угли. Затем я перестал видеть. Меня отправили в госпиталь в местечко Пазевальк (Померания). Здесь пришлось мне пережить революцию!..»

Там же он узнал об отречении Вильгельма II и о том, что война проиграна. В «Майн Кампф» он пишет, что заплакал при этом известии, как не плакал со дня смерти матери.

«Не разверзнутся ли теперь братские могилы, где похоронены те, кто шел на верную смерть в убеждении, что отдает свою жизнь за дело родной страны? Для того ли приносились все эти неисчислимые жертвы, чтобы теперь кучка жалких преступников могла посягнуть на судьбы нашей страны? Ведь эти герои бесспорно заслужили надгробный памятник, на котором были бы написаны слова, сказанные спартанцами в честь погибших при Фермопилах: “Передай моей стране, что здесь погребены те, кто сохранил верность отечеству и преданность долгу”.

Что касается меня, то я решил заняться политикой».

Это «решение», как и временная слепота Гитлера, породило множество спекуляций и комментариев. Действительно ли он стал жертвой отравления ипритом (горчичным газом) или просто струсил, впал в истерику и симулировал слепоту, чтобы не возвращаться на фронт? Мало того, высказывались мнения, что эту идею ему под гипнозом внушил в Пазевальке профессор Форстер. Все эти предположения, основанные на сомнительных источниках, вряд ли заслуживают доверия.

Гитлер совершенно определенно не хотел изменять патриотическому долгу, а его временная «слепота» вполне могла явиться симптомом газовой интоксикации либо, что тоже не исключается, психосоматической реакцией на весть о поражении в войне. Она была для него сильнейшим ударом, ведь он буквально боготворил Германию. Рушилось все, что составляло смысл его жизни. Наверняка Гитлер, как и многие другие, задавался вопросом, что же ему теперь делать. Но его личные страдания и личная судьба теряли всякое значение перед лицом всеобщей гибели. Он пережил капитуляцию как личное оскорбление, от которого следовало отмыться – так же, как от собственных неудач и разочарований. В госпитале Пазевалька его, очевидно, посетило нечто вроде озарения. Как полагает историк и психолог Уэйт, в этот момент Гитлер наконец решил для себя проблему собственной идентичности. Он знал, чего хочет – подобно персонажу Ремарка, заявившему: «Я хотел бы совершить что-нибудь необыкновенное». Гитлер, скромный и никому не известный австрийский солдат, хотел спасти родину от «преступников» и «евреев», толкнувших ее в пропасть. Правда ли, что у него были пророческие видения? Есть такие, кто верит, что он обладал способностями к ясновидению и даром медиума. Не станем заходить столь далеко, но все же отметим, что его отличали обостренное чутье, умение использовать любую благоприятную возможность, интуиция и воображение. Можно также вспомнить мнение психолога Штирлина: Гитлер поддался коллективному психозу, чтобы исцелиться от собственного. Еще один историк и психолог, Бинион, предполагает даже, что «харизма» Гитлера появилась именно после его пребывания в Пазевальке, – впрочем, и он строит свои выводы на спорных свидетельствах.

У нас нет возможности доказать, что Гитлер принял сознательное решение заняться политикой, но он наверняка, пусть и смутно, чувствовал необходимость сделать хоть что-то для страны, которую считал родной. Он превратил ее в миф, и сам с каждым днем верил в этот миф все более глубоко. Спасая Германию, он спасал себя; отождествляя себя с Германией, обретал личность: «Германия – это я!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.