Тридцатилетняя война

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Тридцатилетняя война

Славный старосветский Тадеуш Кожон, читать которого сплошное удовольствие, сообщает («Новая история», т. 1, Краков, 1889): «Исходной причиной страшной бойни, разразившейся в Германии и распространившейся на все владения Габсбургов в Европе, была “ТЕОЛОГИЧЕСКАЯ НЕНАВИСТЬ” (odium theologicum), то бишь религиозная рознь между лютеранами и кальвинистами, с одной стороны, и католиками – с другой. Невзирая на заключенный в Аугсбурге религиозный мир, проповедники с амвонов и бесчисленные писатели и писаки в печати забрасывали своих противников разнообразнейшими и зачастую лживыми обвинениями, проклинали их и возбуждали в массах подозрительность и мстительность». Далее автор иллюстрирует свою мысль: «Лютеране обычно называли римского папу не иначе как Антихристом, Рим – Вавилоном, своих противников – детьми дьявола, дракона, Ваала, Вельзевула и т. п. В церковно-историческом коллективном труде, названном “Магдебургские центурии”, под редакцией Флация Иллирика (1559–1574) оказались средневековые россказни о папессе Ангелике, которая скрывалась под именем папы Иоанна, о 6000 младенцев, обнаруженных в пруду при женском монастыре во времена Григория I и пр. Пастор Осиандер, профессор богословия Хеербранд и даже математик Плинингер в 1583 г. восстали против реформы календаря, введенной Григорием XIII. С амвонов оповещалось, что луна по этой причине грустно пряталась в тучах и стенала: “Горе мне! Горе! Папа и иезуиты!”»… Однако вернемся к главной мысли Тадеуша Кожона: «Второй причиной разногласий было алчное желание присвоить себе имущество католического духовенства. Со времени Пассаусского соглашения протестанты захватили несколько епархий и множество монастырей и аббатств. Помешала им “духовная оговорка” против разрушения Кельна и Страсбурга: и потому они требовали убрать это положение из Аугсбургского мирного договора.

Третьей причиной стало образование кальвинистского лагеря, весьма влиятельного, поскольку в нем оказался электор, властитель палатината, но не имеющий тех привилегий, которыми пользовались лютеране по Аугсбургскому миру…»

Прошли годы, стиль изменился, а с ним и точка зрения. Адам Керстен («Всеобщая история, век XVII», Варшава, 1987) уже иначе описывает начало Тридцатилетней войны: «Европейский конфликт, в который вылилась внутренняя война в Габсбургской монархии, охватил большую часть континента. […] Возник он, с одной стороны, из-за усиливающихся с середины XVI в. экономических и культурных противоречий, а с другой – вследствие соперничества за гегемонию в Европе».

Нам же ближе объяснение Томаса Мунка («Европа XVII века, 1598–1700», Варшава, 1998): «На первую половину XVII в. приходится война настолько путанная и настолько широкомасштабная, что мало осталось в Европе уголков, ею не затронутых. С тех пор не раз исследовались мотивы ее главных участников, влияние религиозных, экономических и политических факторов. […] Сегодня ясно, что нет смысла рисовать причины начала войны и ее последствия касательно всей империи, поскольку военный опыт отдельных стран и территорий был разным, а многие тогдашние комментаторы, равно как и нынешние историки, писали свои работы под влиянием различных политических и личных мотивов, которые сегодня далеко не всегда кажутся нам объективными».

В научных кругах принято делить годы Тридцатилетней войны на четыре периода:

– Чешский период (1618–1623)

– Датский период (1624–1629)

– Шведский период (1630–1634)

– Французский период (1635–1648)

В эти периоды вписывается много славных битв, ставших предметом изучения военных стратегов и исторических исследований, а также источником вдохновения художников кисти и слова. Можно, в частности, упомянуть следующие битвы при:

– Белой Горе – 8 ноября 1620 г.;

– Вислохе (Вимпфене) – 8 мая 1622 г., где впервые блеснул полководческим талантом Иоганн Церклас фон Тилли;

– Луттере – 27 августа 1626 г., завершившаяся разгромом датского короля Христиана IV;

– Брейтенфельде (близ Лейпцига, на Широком поле) – 17 сентября 1631 г., обозначившая конец карьеры Тилли, побежденного «Богом войны» шведским королем Густавом Адольфом;

– Лютцене – 6 ноября 1632 г., в которой погиб Густав Адольф и взошла звезда Альбрехта фон Валленштейна;

– Штайнау – 13 октября 1633 г., после которой военная слава Валленштейна была в зените;

– Нердлингене – 5/6 сентября 1634 г., когда в плен попал шведский генерал Густав Горн, граф Бьернеборг, пытавшийся любой ценой избежать этого сражения;

– Лейпциге – 2 ноября 1642 г., видевшее победу Ленарта Тортенссона на том самом Широком поле, где в 1631 г. торжествовал его повелитель;

– Рокруа – 19 мая 1643 г., о победе в которой так и не узнал скончавшийся пятью днями ранее Людовик XIII;

– Нердлингене (снова!) – 3 августа 1645 г., где пришлось поделиться славой двум заклятым соперникам, а позже смертельным врагам – герцогу Людовику Конде и Анри де Тюренну;

– Цусмархаузене – 17 мая 1648 г., где Тюренн открыл французам дорогу на Вену;

– Лансе – 21 августа 1648 г., после которой триумфатор Конде официально стал Великим Конде и так вошел в историю.

Сколько битв, сколько атак, красочных историй и сюжетов для романов… Но нас интересует только одна битва, да и та с военной точки зрения негодная. Битва у Белой Горы, хотя правильнее было бы сказать на Белой Горе. Именно на этой возвышенности 8 ноября 1620 г. стояли войска чешских повстанцев под командованием Христиана I, правителя Ангальта – маленького протестантского княжества, расположенного в среднем течении Эльбы, со столицей в Дассау. В его распоряжении имелось приблизительно 21 000 солдат, в основном чехов и моравов. Ему же союзниками было обещано 6000 лошадей ненадежной и павшей духом от предыдущих поражений трансильванской кавалерии. А к атаке на них готовились насчитывавшие около 28 000 человек две армии: Католической Лиги во главе с Иоганном фон Тилли, состоявшей в основном из баварцев и лотарингцев, и императорская армия под командованием Карла де Бюкуа, в которую входили в основном немцы из Верхней и Нижней Германии, валлоны, испанцы и поляки, как называли казацкую конницу лисовщиков.

Отдавая себе отчет, что боевой дух его людей отнюдь не на высоте, Христиан сразу принял оборонительную тактику. Планировалось держаться за высоту, стараясь нанести атакующим возможно больший ущерб, измотать их и вынудить, в конце концов, к отступлению. Однако он не предполагал, что дела в его войске до такой степени плохи. Когда стали устанавливать боевой порядок, часть формирований во главе с венграми из Трансильвании потребовала, чтобы их разместили там, куда не достает артиллерия. А когда бравые моравские командиры Шлик и Штубенволль предложили нанести упреждающий удар по авангарду противника, прежде чем остальная его армия переправится через заболоченный ручей Шарка, другие офицеры развернули дискуссию, продолжавшуюся так долго, что предложение моравов потеряло свою актуальность. Позднее оказалось, что имперцы сильно опасались именно такой атаки, и Бюкуа устроил Тилли настоящий разнос за то, что тот рискнул форсировать ручей без прикрытия. Он никак не мог понять пассивности чехов, но воспользовался ею в полной мере, неспешно расставив свои части и приготовившись в бою. «Капелланы, – пишет Витольд Бернацкий («Белая Гора 1620», Гданьск, 2006), – исповедовали солдат и отпускали им грехи, призывая сразиться с еретиками. Те, кто не мог протолкаться к монахам или ксендзам, молились сами. Отец Доминик Скальцо де Езус Мария объезжал на лошади полки и благословлял их крестным знамением. Рассказывали, что вез он с собой икону, найденную в сожженном протестантами костеле в Страконицах. На писанной маслом доске изображено было Святое Семейство. Когда смыли копоть и сажу, оказалось, что Богоматери, Св. Иосифу и двум пастухам выжгли глаза. Теперь монах демонстрировал икону имперским и баварским частям, дабы те отомстили протестантам за такое богохульство». Первым пошел в атаку полк валлонских аркебузиров. Их легко отбили, и на волне успеха протестанты даже решились на контрнаступление. Успеха оно не принесло, но вызывало замешательство в рядах католиков, что заметил сын Христиана, тоже Христиан Ангальтский-младший. Воистину для чехов было бы лучше, командуй ими этот юноша, а не его отец. Не дожидаясь приказа, он бросил в бой ближайший к нему кавалерийский отряд. Всадники врезались в ряды противника, сминая их и кромсая рапирами пехоту. Казалось бы, еще чуть-чуть и победа будет за протестантами. Даже вялые до сих пор трансильванцы ринулись в бой. Но приказа наступать все не было. Христиан-отец продолжал колебаться, запрашивал мнение своих советников, а драгоценные минуты уходили. Поддержки не было, а имперцы, наконец, пришли в себя и поняли, насколько малыми силами атаковал противник. Никем не потревоженные, они перегруппировались и подтянули резервы. Напрасно люди молодого князя сражались с невиданным, прямо-таки отчаянным мужеством. Их силы таяли. Конь под Христианом-младшим был убит, и дважды раненый юноша попал в плен, что заставило его соратников отступить. Удачный момент был упущен и больше не повторился. Видя поражение самых отважных, чешские части одна за другой разбежались с поля боя, даже не обнажив сабель. Преследующие их всадники Бюкуа без труда прикончили тех немногих, кто пытался сопротивляться, захватили редут за редутом и достигли вершины холма. Полководцы протестантов окончательно утратили инициативу и, что еще хуже, уже никак не влияли на ситуацию. В половине второго сражение закончилось. Продолжалось оно всего-навсего час с четвертью.

Так завершился день, который следующие поколения чехов будут вспоминать как DIES ATER – трагический день в чешской истории.

Ведь поражение имело для них воистину ужасные последствия. Кроме ущемления прав, которое вскоре привело в упадок остатки чешского протестантского дворянства, «императорскими патентами, – сообщает Кожон, – секте Чешских братьев и кальвинистам приказано было в восьмидневный срок покинуть Чехию; большинство университетской профессуры во главе с ректором вынуждено было эмигрировать. Ксендзы, главным образом иезуиты, входили в дома, забирали чешские книги и сжигали их. Таким образом, чешская литература, находившаяся как раз в самом расцвете, была уничтожена до такой степени, что в настоящее время обнаруживаются лишь жалкие остатки былого великолепия. А императорский духовник иезуит Ламормен (Вильгельм Жермен Ламормени, ум. 1648. – Л. С.) продолжал призывать к строгости, повторяя, что “суровые меры лишь прибавят людям ума”. Наконец, в 1627 г. император издал новое земельное уложение – Landesordnung, – которое должно было заменить прежнее, введенное Владиславом Ягеллончиком, и закрепить немецкое правление. В результате национальных и религиозных преследований страну покинуло, ища приюта в Саксонии и Польше, 30 000 семей, а значит, как минимум 120 000 человек. Поскольку каждый, говоривший по-чешски, подозревался в ереси, дворянство и мещанство онемечились. Чешский язык сохранился только в деревне, среди крепостных крестьян, где и был обнаружен учеными, взявшими на себя труд возрождения чешского народа в нынешнем столетии [XIX. – Л. С.]». Подобная несколько старосветская высокопарность Тадеуша Кожона лучше всяких современных высказываний передает весь ужас случившейся трагедии. Хотя подчас и сегодняшние историки высказываются твердо и категорично. Например, Антуан Марс («Histoir des Tch? ques et des Slovaques», Paris, 2005) констатирует: «После 1620 г. термин „шляхта Чехии” уже не означает „чешской шляхты”, и эта утрата национальной идентичности будет иметь огромные последствия для культуры». Впрочем, даже лишенная национальной идентичности Чехия «будет лишена своих великих традиций и сведена до уровня второразрядной эксплуатируемой провинции в государстве Габсбургов». Лишенный элиты, языка и традиций, чешский народ оказался ввергнутым в состояние, напоминающее глубокую заморозку, и исчез с европейской арены. Да, это, конечно, результат войны, которая потрясла мир, во всяком случае Восточную Европу. Факт, вроде бы противоречащий названию и посылу этой книги… Однако битва у Белой Горы состоялась осенью 1620 г., а следовательно, в самом начале войны, которая будет продолжаться еще двадцать восемь лет. И все эти красочные и достославные сражения, перечисленные ранее, были еще впереди. В эти годы только рождалось поколение, которое ничего в своей жизни, кроме этой войны, так и не увидело.

Военные действия, предшествующие битве у Белой Горы, имели место, прежде всего, в Верхней и Нижней Австрии и в Моравии, после Белой Горы – в Моравии, Лужицах, Силезии и на венгерских границах. Кроме упорных попыток протестантов овладеть Веной, во всех этих маршах, переходах, контрнаступлениях и прочих маневрах трудно обнаружить какой-нибудь стратегический, а зачастую хоть бы тактический смысл. Единственное, что из всего этого логично и неотвратимо следовало, так это частью намеренное, а преимущественно невольное, но неизбежное, тотальное уничтожение земель, где проходила армия. Средневековье не раз становилось свидетелем грандиозного сосредоточения сил, собранных для сражения. Однако, как правило, обе стороны стремились к одной решающей битве, исход которой имел не только военно-политическое, но отчасти и религиозное значение. Подготовка к таким операциям занимала месяцы, в крайнем случае, недели. Перед Грюнвальдской кампанией: «Восемь дней в Беловежской и других пущах устраивали большие охоты, а засоленное мясо сплавлялось по рекам Нарев и Висла к Плоцку» (Павел Ясеница. «Польша Ягеллонов», Варшава, 1963). Оттуда оно рассылалось по разным формированиям. По сведениям Стефана М. Кучиньского («Большая война с орденом крестоносцев в 1409–1411 годах», Варшава, 1960) «в Волбож, к примеру, прибыли подводы с продовольствием и иными военными припасами, достаточными для ведения боевых действий в течение пары месяцев». Султан Мурад I перед тем, как двинуться к Косову Полю, позаботился о «четырех тысячах возов с соленой рыбой, мясом, сушеными финиками и соленьями в бочках» (sic!). В маневренных войнах, начавшихся в XVII в., такое уже было невозможно. Правда, совсем от обозов, естественным образом тормозящих передвижение армии, полностью не отказались, но сократили их до минимума. Обозы должны были обеспечивать войска самое большее на три-четыре дня. Основную часть продовольствия солдаты реквизировали у местного населения в деревнях и городах, имевших несчастье оказаться в районе военных действий, причем ровно никакого значения не имело, чьи это земли – противника или союзника. История приписывает циничную фразу, что «война кормит солдата» Альбрехту Венцелю Эусебиусу фон Валленштейну. Это о нем сказал Йозеф Яначек («Vald?tejnova smrt», Praha, 1970): «История Валленштейна – это не только история личности, но и история культуры его эпохи. Что актуально и в случаях, когда моральный субъективизм Валленштейна достигал абсурдных размеров, поскольку и сам этот субъективизм являлся продуктом своего времени». Яначек прав, ибо, если даже автором сего bon mot и впрямь является этот восхитительный в своей низости, изображенный Баккио дель Бьянко в образе бога Марса и тысячи раз изменявший своему слову безжалостный убийца и грабитель, то это только подтверждает неизбежную логику истории.

Габсбургские, чешские, а позже датские или шведские военные формирования, проходившие по землям нынешней Германии или Чехии, насчитывали от десяти до пятидесяти тысяч солдат, сюда еще надо прибавить немалое число прислуги, поваров, возниц, женщин легкого поведения, священников, ремесленников, ремонтирующих вышедшую из стоя амуницию, торговцев и пр. Запасы, обнаруженные по пути следования в городах и селениях, насчитывающих, как правило, гораздо меньше людей, нежели проходящие войска, понятное дело, никак не могли накормить столь внушительное воинство. Отсюда следовали (иначе и быть не могло) грабежи до последнего колоса и хромой козы. Арнольд Херманн пишет, что, проходя через Лехенбург, «армия съела даже настурции из цветочных горшков на подоконниках, а окаменевшие свадебные пряники десятилетней и более давности считались лакомством». Другими словами, после разъяренного, поскольку их опередили первые ряды, и пожирающего настурцию и заплесневелые пряники арьергарда оставались только нищета, отчаяние и голодная смерть.

Такое положение вещей принципиальнейшим образом должно было влиять на решения штабов. Во-первых, во избежание голода в войсках, а как следствие бунтов и дезертирства, и без того являвшихся настоящим бедствием, военные операции нужно было проводить на территориях еще не затронутых войной, поскольку только там можно было рассчитывать хоть на какое-нибудь снабжение. Ни за что на свете не следовало идти за противником по пятам или возвращаться по собственным следам, поскольку это означало путь по выжженной голодной пустыне. Что определяло не только передвижения войск, но и политику, когда было необходимым двигаться по землям нейтральных правителей или тех, кто готов был оказывать содействие при условии сохранения их владений. Также нельзя было задерживаться на одном месте дольше двух-трех дней, поскольку дольше кормить армия было уже нечем. Питер Ингланд («Годы войн», Гданьск, 2003) приводит сравнение из области ихтиологии: «Войско жило, как акула, которая должна плавать, чтобы дышать, и если она не может плыть дальше, начинает задыхаться». После смерти Густава II Адольфа, понимавшего акулью логику и постоянно гнавшего армию вперед, Аксель Оксенштирн настаивал на пассивной обороне захваченного. Другими словами, акуле следовало остановиться и удовлетвориться тем, что было проглочено ранее. Разве такое возможно? «Ответ, – пишет Ингланд, – был получен практически сразу же. В конце апреля 1633 г. в стоявшей на Дунае армии вспыхнул мятеж […] Обложенное непомерными поборами местное население находилось на грани истощения. Всем стало ясно, что выжить может только одна часть [население или армия. – Л. С.], и произойдет это за счет другой. Иногда солдат удавалось держать в строгом повиновении, однако в результате подобных мер они дохли, как мухи, в отсутствие денег и еды. В некоторых населенных пунктах солдаты ходили полуголыми, роя себе под стенами городов ямы, где пытались выжить. Когда и это не помогало, а вдобавок кончались деньги и запасы продовольствия, солдаты, вопреки всяческим запретам и угрызениям совести [?! – Л. С.], принимались грабить и так уже натерпевшихся жителей окрестных провинций. Резко возросло число краж и разбойных нападений […] Людей связывали веревками и грозились расстрелять, пробивали им гвоздями ступни или дробили пальцы на руках. Других заставляли есть кал вперемешку с мочой – это называлось шведским напитком. Ломали несчастным конечности и заставляли родителей смотреть, как бьют их детей. А все только для того, чтобы несчастные признались, где спрятана еда или ценности». Правда, ценности резко подешевели по сравнению с ростом цен на продукты. Вскоре кусок хлеба нельзя уже было купить даже за золото. Все эти грабежи и разорение не всегда являлись спонтанными. Так, к примеру, к концу октября 1639 г. шведский фельдмаршал, обожаемый подчиненными и начальством (его сын получил княжеский титул), Иоган Банер издал приказ, намереваясь обезопасить свои войска полосой «выжженной земли». Его армия проходила тогда по Чехии, вследствие чего высылаемые разъезды разоряли Силезию, Моравию и Саксонию. «Всюду жгли и грабили, – пишет Ингланд, – а продовольствие, которое солдаты не могли унести с собой, уничтожалось». Вот, в чем ужас войны: с одной стороны, умирающие с голоду и готовые на любое преступление ради еды, а с другой – их собратья по оружию, сжигающие созревшие хлеба на корню. Однако в этом была своя стратегическая логика. “Выжженная земля” становилась непреодолимым препятствием для оголодавшей армии противника. На само предложение вступить на нее солдаты отвечали бунтами и массовым дезертирством. А значит, Банер мог сравнительно спокойно маневрировать на территории Чехии. Свои тылы он от габсбургских войск защитил. Куда большую опасность представляли «дикие шайки», грабившие земли, где он намеревался пройти. Это была действительно серьезная опасность. Дадим еще раз слово Ингланду: «Причиной многих ужасающих происшествий, случившихся в эту войну, стало неумение [а скорее, невозможность, – Л. С.] высшего командования осуществлять контроль над своими подчиненными. Проблема эта на протяжении войны только усугублялась. И дело было не в том, что командиры оказывались не в состоянии справиться с обычными солдатами. В армии хватало настоящих преступников в мундирах, которые не желали подчиняться приказам и зачастую во главе своих войск осуществляли самые что ни на есть разбойничьи набеги. Таких бандитских шаек рыскало по Германии великое множество. Их в очень малой степени интересовало, за что, собственно, они воюют. К планам своего командования они относились весьма пренебрежительно, а главной их целью было раздобыть съестное».

Эти «дикие» и никому de facto не подчиняющиеся отряды «в очень малой степени интересовало, за что, собственно, они воюют», – позволим себе повторить мысль Питера Ингланда. Правильно. Но за что же, собственно, воевали все? Если вглядеться в карты военных действий Тридцатилетней войны, голова может пойти кругом от обозначающих движение различных войск разноцветных стрелок, направленных в разные стороны и образующих эффектные завитки. Расположены они на фоне мозаики из нескольких сотен (sic!) королевств, княжеств, графств, свободных городов и церковных владений – то католических, то протестантских. Все вместе производит на зрителя впечатление абсолютного и бесконтрольного хаоса. И такое впечатление, если встать на политическую или стратегическую точку зрения, ошибочным не назовешь. Следует отбросить радикальную логику королей, курфюрстов и полководцев, а также очарованных их мрачной логикой хронистов и историков, чтобы в этом безумии обнаружить некий принцип. Жорж Дюби в своем атласе («Atlas historique», Paris, 1978) помещает карту генеральных демографических потерь, то есть понесенных за весь период Тридцатилетней войны отдельными регионами. Синим цветом обозначены территории, на которых численность населения уменьшилась более чем на 66 %, голубым – на 33–66 %, серым – 15–33 %… Попытаемся за немыми цифрами представить себе человеческие судьбы. Во время Второй мировой войны на Восточном фронте погибло в боях, от голода и геноцида около 15–20 миллионов советских граждан, что составляло до 9 % всего населения. Разумеется, эти потери не были равномерными. В районах особо интенсивных сражений и репрессий (например, Ростовская область или Центральная Украина) они достигали и 25–30 %. Польша оценивает свои демографические потери, включая евреев, в 15–20 %. Здесь же, вытоптанные габсбургскими, датскими, шведскими, французскими и испанскими войсками земли обезлюдели на две трети. Из среднестатистической семьи: родители, трое детей, дедушка или бабушка, в лучшем случае выжили двое. Таково было положение вещей в Пфальце, Вюртемберге, Западной Саксонии, Тюрингии, Мекленбурге и Западной Померании. Считать себя счастливчиками – 15–33 % убыли популяции – могли Чехия, южные регионы Баварии, Ганновер и другие земли брауншвейгско-люнебургского и каленбергского герцогств, окрестности Мюнстера, Фризия… Повторим еще раз, это только общие результаты, баланс трети столетия. Если проанализировать ситуацию по фрагментам, меняющимся из года в год, получится весьма своеобразный военный путеводитель. До 1630 г. Тюрингия и Западная Саксония были еще практически нетронутыми землями, поэтому туда и направились армии обеих сторон. Результат сражения несущественен. Важен тот факт, что снова театром военных действий эти земли стали десять лет спустя, когда понесшее жестокий урон население начало худо-бедно восстанавливаться. Можно, наверное, согласиться с военными историками, что Нердлинген занимал стратегическое положение, позволяя контролировать дороги из Баварии и Швабии в Эльзас и Францию. Потому-то за него так ожесточенно дрались в 1634 г., но следующий раз битва повторилась только в 1645 г., когда страна возродилась настолько, чтобы прокормить войска противоборствующих сторон в течение нескольких недель. Принцип Тридцатилетней войны – это на 90 %, если не целиком и полностью, принцип той самой ингландовской акулы: двигайся туда, где еще можно чем-либо поживиться и кого-нибудь слопать. Все остальное теряется в ничтожности лживых, как всегда, идеологических формулировок, абстрактных расчетов закостенелых штабов и фанатичных воплей католических ксендзов и протестантских пасторов, не имеющих ничего общего с суровой реальностью. Единственным исключением можно назвать, пожалуй, проводимые в конце войны французские операции. Точечные удары армии юного Людовика XIV не отдаляются от собственных баз снабжения и de facto не участвуют в общем безобразии. Французский период Тридцатилетней войны по большому счету – очередной вымысел историков. Опираясь на факты, они могли бы писать исключительно о преступном оппортунизме французов на западной окраине театра военных действий и разорении.

«И если взгляд на конфликт, – замечает Томас Мунк, – меняется в зависимости от исследуемого региона, то большинство историков сходятся на том, что война […] послужила причиной масштабных бедствий, надолго оставшихся в памяти людей и до сих пор так и не понятых жителями Западной Европы. […] Английский дипломат Уильям Краун, путешествуя в 1636 г. по Германии, описал, как он со своими спутниками прибыл “в убогую деревушку под названием Нойенкирхен, где мы наткнулись на горящий дом и не обнаружили ни одной живой души, и там нам пришлось провести ночь, поскольку было уже поздно, и ни одного города в радиусе четырех английских миль, и все время мы в страхе ходили взад и вперед с аркебузами в руках, ибо слышали грохот пушек из ближайшего леса, а на углях превратившегося в головешки дома Его Превосходительство велел пожарить ему мясо, а с наступлением утра отправился осмотреть костел, который предстал нашему взору разграбленным, лишенным икон, с загаженными алтарями, а на церковной земле нашли мы человеческие останки, извлеченные из гроба, а дальше за костелом лежал еще труп, и во многие дома мы входили, и все они были пусты”». Весьма символический итог, но все же незначительный для войны, продолжавшейся тридцать лет. Куда образнее удалось передать тот же смысл Джеймсу Клавеллу в замечательном фильме «The Last Valley». Итак, один из кондотьеров войны в исполнении Майкла Кейна отчасти слуга Габсбургов, отчасти командир отряда, действующего в собственных интересах, отчасти человек, которому просто все надоело, находит в Тироле укрывшуюся в горной долине деревушку, не затронутую пока ужасами насилия и разрушения. Невероятное чудо среди горящей вокруг земли. Кейн со своими людьми решают остаться в деревне, но и здесь их настигает война. Приходится защищать деревню, а отсюда неумолимо следует необходимость снова убивать. В потрясающих своей выразительностью кадрах, навеянных эстетикой живописи Рембрандта, Караваджо и Гойи, австралиец Клавелл талантливо показывает бессмыслицу пылающей Европы. Майкл Кейн больше не увидел своей деревушки в долине, которую в его отсутствие тоже поглотили фанатизм и смерть. Последний неохваченный безумием клочок мира оказался иллюзией. И эту надежду растоптали всадники Апокалипсиса.

Тридцатилетняя война завершилась так называемым Вестфальским мирным трактатом, подписанным 24 октября 1648 г. в Мюнстере. В нем было затронуто много вопросов. Если говорить о территориях, то Франция получила Эльзас, небольшие приобретения на правом берегу Рейна и формальные права на епархии Мец, Туль и Верден. К Швеции отошла Западная Померания со Штеттином, а к Бранденбургу – оставшаяся часть этой провинции. Благодаря подтверждению положений Аугсбургского мира, князья-протестанты (не только лютеране, но и кальвинисты) вернулись к положению до 1624 г. – следовательно, проигравшими остались одни чехи. Император практически получил гарантию, что Габсбурги сохранят корону, а одновременно стал главой конфедерации множества княжеств, сюзерены которых пользовались чуть ли не абсолютной властью в своих независимых владениях, включая внешнюю политику, с весьма расплывчатой оговоркой, что таковая политика не может быть направлена против императора. Единственным ответом на требования уравнять в правах с лютеранами и кальвинистами (последних официально признали «реформированными лютеранами») других протестантов, например анабаптистов, Чешских братьев или унитарианцев, стали уверения в веротерпимости и распространении на них принципа выплаты компенсаций всем, изгнанным из родных мест по религиозным мотивам после 1624 г. Швейцария получила независимость, хотя фактически и так являлась независимой, а следовательно, вестфальский мир не имел для нее особого значения. Упоминались даже такие частные проблемы, как судоходство по Рейну.

«Значение Вестфальского трактата, а тем самым и 1648 г. в истории Европы, – замечает Збигнев Вуйчик («Всеобщая история XVI–XVII веков», Варшава, 1979), – многими историками явно переоценено. Дату эту считали, а иногда и до сих пор считают границей двух эпох, хотя ученых, несогласных с таким мнением, становится все больше.

Мы целиком и полностью разделяем точку зрения именно этих исследователей, поскольку мирный трактат 1648 г. вовсе не означал конца противостояния в Европе […] Не означал примирения или завершения определенного этапа политической истории […] 1648 год не прекратил и религиозных войн. […] И наконец, столь же отрицательный ответ следует дать на вопрос, может ли 1648 г. быть условным началом эпохи абсолютизма.

Приходится, таким образом, констатировать, что мирный трактат 1648 г. стал лишь промежуточным решением, некой внутренней вехой исторических событий, которые означали переход от одной эпохи к другой, но никак не пограничным столбом между ними».

Почему бы не спросить вслед за Томасом Мунком: «Столько человеческих жертв ради столь сомнительной выгоды?» Или не воспользоваться записью потрясенного Казимежа Дзедица («Хроника смерти», Краков, 1995), повторившего, собственно говоря, то, что уже было сказано: «В Германии наступил 1618 год – начало Тридцатилетней войны. Этой войны люди не понимают. В результате ее немцы понесли огромные человеческие потери – 10 000 000 погибших и колоссальный материальный ущерб. Потери эти в процентном отношении в пять раз превышают понесенные в ходе Второй мировой войны и в пятнадцать – потери в Первой мировой. По окончании войны на территории Германии возникло свыше 1700 суверенных стран. В каждой из них были свои законы, таможенные пошлины, подати и единицы мер и весов. Все пребывало в постоянном движении – одни объединялись, другие разделялись. В каждой из стран были свои культурные особенности…»

И честное слово, не так уж существенно, завысил ли Дзедиц число жертв, видит ли Мунк хоть какую-то пользу, а Хельт, наоборот, не видит никакой. Суть заключается в констатации, что люди этой войны не понимали. Хронисты того времени, равно как и их читатели и слушатели, объясняли этот тридцатилетний кошмар происками дьявола, карой за грехи, зловещим заговором… Доставалось за это евреям, ведьмам, иноверцам, всякого рода «чужакам». Самопроизвольно взвинчивался и религиозный аспект событий. Протестанты обвиняли католиков, католики – протестантов, хотя как протестантские, так и католические войска безжалостно истребляли без всякого различия и своих и чужих. Слепая ненависть становилась единственным смыслом, поскольку никакого другого не было. Не видели этого смысла ни убийцы, ни убиенные. И уж нисколько не добавляло смысла хаотическое движение обоих армий, живущих сиюминутными потребностями по тем самым «акульим» законам. Результаты войны тем более не имели особого смысла. Доставшийся шведам в награду за восемнадцать лет сражений и экономическое истощение своей страны Штеттин был ими утрачен всего 65 лет спустя. Военная держава, которой по идее Швеция должна была стать, просуществовала еще меньше – до 1709 г. Иллюзорными оказались выгоды и Франции, и Габсбургов. Логика истории диктовала не закрепление раздробленности в Германии, а ее объединение. В итоге приходится признать, как от этого не открещиваются историки, что война эта велась ради войны. Просто в определенный исторический момент сильным мира сего не хватило воображения ни на что иное.

Парадоксально, но даже разорение земель, по которым прокатилась война, не длилось долго. Жизнь возрождалась здесь, как замечает Мунк, «с поразительной быстротой. В период Пражского мира в Магдебурге осталось всего несколько сотен домов [точнее, около 200. – Л. С.], однако уже десятью годами позже город успешно восстановил былое великолепие. […] В полуразрушенных городах на реке Липпе и на северо-западе обернули выплаты военных контрибуций в свою пользу, стараясь добиться, чтобы суммы выплачивались на местах. В этом случае денежные подати становились фактором, раскручивающим экономику. Даже миграция – очевидная причина человеческих страданий – подчас приносила пользу. Первая волна чешских беженцев, осевших в Пльзене, Дрездене, Циттау и других городах Саксонии, способствовала развитию тамошнего издательского дела и прочих ремесел. Эльзас и северо-западные земли империи, в том числе Ольштын, в итоге также выиграли, поскольку центральные регионы обезлюдели». В свою очередь эти самые центральные регионы отстраивались со скоростью и эффективностью, напоминающими расцвет ФРГ после Второй мировой войны. В конце концов, признает Мунк, «все это было частью более широкомасштабного процесса, начатого еще до войны». Даже в области демографии и экономики последствия Тридцатилетней войны оказались весьма эфемерными. Так за что же погибло много миллионов людей и загублено как минимум одно поколение? Похоже, мы уже предложили ответ, состоящий в отсутствии такового. Война ради войны, то бишь пароксизм человеческого безумия – так должен звучать подзаголовок общего подведения итогов Тридцатилетней войны. По сути дела она ничего не изменила, но в пантеоне преступлений человечества она воистину в первых рядах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.