Глава 9 «…Пожнет бурю»

Глава 9

«…Пожнет бурю»

После битвы под сталинградом, осенью и зимой 1942/43 г., Гитлер и его войска терпели одну неудачу за другой. Так почему же, не имея надежды на победу, немцы продолжали воевать «до победного конца»? Почему фюрер обрек свою страну на такие страдания, отозвавшиеся страданиями и разорением других стран? Ответы на эти вопросы кроются в идеологии нацизма, согласно которой, пока фюрер жив, немцы скорее исчезнут, чем сдадутся. В итоге под конец войны нацисты сполна пожали плоды того, что посеяли.

До недавних пор историки все свое внимание уделяли изучению основных стратегических моментов войны. Но в последнее время появилось множество исследований, касающихся поворотных этапов войны, когда нацистский режим уже скатывался ко дну. С июля 1944-го по май 1945 года немцев погибло больше, чем за все четыре предыдущих года войны: за месяц погибало в среднем двести девяносто тысяч немецких солдат и мирных жителей. К тому же в соседней фашистской Италии, которая выступила союзником Германии в этой войне, народ сверг своего диктатора незадолго до окончания войны – и страна вышла из вооруженного противостояния.

25 июля 1943 года фашистский диктатор Бенито Муссолини беседовал с королем Италии. Дуче сообщили, что Большой фашистский совет проголосовал девятнадцатью голосами против семи за смещение его с должности главы государства. Муссолини арестовали сразу после того, как он вышел из королевской палаты; он оказался первым среди подобных диктаторов, кого сместили безо всякого кровопролития. Спрашивается: если итальянцы поняли, что война закончится поражением фашистского режима и сумели вовремя принять правильное решение, почему немцы не последовали их примеру?

Во-первых, в Германии не было соответствия Большому фашистскому совету, который смог бы дружно проголосовать против Гитлера. Фюрер уничтожил существовавший ранее государственный аппарат, наделив себя абсолютной властью. В Германии упразднили кабинет министров, национальное собрание, многопартийный сенат, форумы, на которых чиновники могли бы законным путем оспорить решение фюрера развязать войну. Система, им созданная, защищала Гитлера не только от отстранения от власти демократическим путем, но и от любой разумной критики.

Сам Гитлер не собирался сдаваться, хотя знал, что положение складывается отнюдь не в его пользу. Сама натура Гитлера восставала против капитуляции. Снедаемый ненавистью, он всегда считал лучшим выходом самоубийство, но готов был наложить на себя руки лишь тогда, когда нацизм достигнет конца своего долгого, обагренного кровью пути. Гитлер был несгибаем. И для спасения Германии следовало устранить его.

Поскольку законным путем, как Муссолини, отстранить Гитлера с поста главы государства не было никакой возможности, оставался только насильственный способ. Однако любой противник фюрера, решившийся на такое, должен был обладать особой привилегией, которой удостаивались в то время немногие, – правом на личную встречу с Гитлером. Этим правом обладали либо представители правящей верхушки, либо генералы вермахта. А они не пошли бы против фюрера по различным причинам. Их преданность идеям нацизма опиралась на веру в особое предназначение Гитлера еще со времен Нюрнбергских митингов 1920-х годов. Бросить вызов Гитлеру означало перечеркнуть почти двадцать лет верной службы и предать его доверие. Кроме того, нацистских лидеров разделяли вечные разногласия, и каждый из них считал своих коллег заклятыми врагами (Геббельс терпеть не мог Геринга, Геринг ненавидел Риббентропа, Риббентроп презирал Геббельса). И наконец, почти вся нацистская верхушка, как выяснилось в ходе Нюрнбергского процесса, была в ответе за преступления режима. Для них мало что изменилось бы со свержением Гитлера и заключением мира с СССР. Гитлер определил их взлет, он же стал и причиной падения.

У военачальников, которые регулярно встречались с Гитлером, была возможность устранить фюрера. Но забыть присягу, принесенную когда-то Гитлеру, они не могли. «Само собой, разумеется, – объясняет Бернд Линн, офицер, служивший на Восточном фронте, – коль скоро каждый из нас принес клятву, мы не могли ее нарушить». К тому же фюрер обладал особым даром убеждения: Карл Бем-Теттельбах, штабной офицер люфтваффе, во время своего пребывания в «Волчьем логове» не раз видел, как Гитлер легко доказывал свою правоту. Однажды он отправился на местный аэродром, чтобы забрать фельдмаршала, только что прилетевшего из Парижа, дабы отчитаться перед Гитлером о ходе военных действий на Западном фронте. По пути в «Волчье логово» фельдмаршал спросил Бема-Теттельбаха, в каком Гитлер нынче настроении: «Я везу ему ужасные новости. Но он должен знать, что происходит во Франции». На обратном пути фельдмаршал говорил уже совсем другое: «Бем, простите, днем я с ума сходил от беспокойства и был неправ. Гитлер убедил меня, что все идет по плану, а я ошибался. Я просто не знал того, что знает он. Приношу свои извинения». Сам Бем-Теттельбах также замечал это особое свойство фюрера: «У Гитлера было какое-то необычное обаяние. Он мог поговорить с человеком, который готов был совершить самоубийство, привести его в чувство и убедить: нужно с флагом в руках отправиться в бой и погибнуть с честью… Изумления достойно!»

Но едва ли только личные достоинства Гитлера или клятва верности ему держали многих военных в узде: гораздо важнее были секретные сведения с Восточного фронта и страх, возраставший по мере кровавого отступления.

Вальтер Маут, пехотинец из 30-й дивизии, отступал в 1944 году вместе со своими сослуживцами согласно «тактике выжженной земли»: уничтожай за собою все живое: «Я ни разу не видел, чтобы кто-то из наших заглядывал в дома и проверял, не осталась ли там, скажем, больная женщина. Мы жгли, и здания сразу сгорали. Наших командиров интересовало только это – до людей никому не было дела. Никто об этом даже не задумывался, ведь речь шла всего лишь о “недочеловеках”, которыми считали тогда русских». Маут был в арьергарде отряда, а потому видел, как его товарищи убивают. «Слышал, как они стреляли в людей прямо в домах… Но ведь они убивали русских – это ничего не значило, напротив, за эти деяния их ждали ордена: чем больше убитых, тем выше награда. Это ведь война».

Он признается: «Я считаю все действия вермахта преступлениями: как тогда, так и нынче – это позор. Всего лишь хочу рассказать о том, что мне довелось видеть, хочу быть уверен, что все будут знать, на что им придется пойти, решись они участвовать [в войне]: каждый будет преступником».

Вальтер Фернау, например, искренне благодарен русским, потому что какое-то время жил в советской семье, которая приняла его доброжелательно: «Они даже пустили меня ночью к своему дедушке на печь», – вспоминает он сегодня. Но другой унтер-офицер из полка Вальтера, которого также разместили у русских, был не так благодарен людям, давшим ему приют. Вальтер Фернау стал тому свидетелем. «Вдруг я услышал две автоматные очереди – думал, пришли партизаны или советские бойцы, а потому ворвался в дом, откуда доносились эти звуки, с автоматом наперевес. Там я увидел, что наш товарищ застрелил двух стариков, живших в этом доме. Я подошел и спросил его: “Спятил?” Пьяный, едва стоявший на ногах, он ответил: “Хороший русский – мертвый русский!” Я возмутился: “Но стариков убивать, это уж слишком!” Ему было начхать. Все это очень грустно и печально».

Реакция высшего командования на зверства немецкой армии на Востоке была различной. Одних нацистская пропаганда убедила, что они воюют с низшей нацией, которая заслужила такую судьбу. Другие робели и старались скрыть следы своих преступлений. Лишь некоторые офицеры, видевшие отчаянное положение немецких войск, стремились прекратить этот ужас и призвать к ответу того, из-за кого совершали преступления, – именно: Гитлера. К ним относится Ганс фон Герварт, который отличался от других немецких военных, с которыми нам пришлось говорить. Он не только подтвердил, что знал о преступлениях, совершаемых на Востоке, но сказал также, что вместе с другом, графом Клаусом-Шенком фон Штауффенбергом, они решили положить преступлениям конец.

Впервые о массовом истреблении евреев Ганс фон Герварт узнал летом 1942 года, когда ему рассказал об этом некий офицер, видевший все своими глазами. Когда Ганс узнал всю правду, он решил: «Мы должны избавиться от Гитлера. Это дьявол во плоти, его нужно уничтожить». Он встретился с фон Штауффенбергом год спустя: «Я нашел его в мюнхенском госпитале и увидел в нем праведное, святое пламя. Он согласился со мной: “Как только поправлюсь, учиню что-нибудь”». По словам фон Герварта, «многие хотели убить Гитлера, только не могли добиться личной встречи с ним». Но у фон Штауффенберга были и желание, и возможность, так как он служил штабным офицером в «Волчьем логове».

Утром 20 июля 1944 года Карл Бем-Теттельбах проснулся в полевой ставке фюрера, недалеко от Растенбурга, в Восточной Пруссии. Проработав всю ночь, он едва держался на ногах, а потому решил не идти на ежедневную полуденную встречу с Гитлером. В двенадцать сорок пять, по пути в свой кабинет, он вдруг услышал отдаленный взрыв. Какой-то сослуживец выскочил в коридор и обеспокоенно спросил: «Вы слышали взрыв?» «Да, – ответил Бем-Теттельбах, – должно быть, опять олень» (территория вокруг ставки тщательно минировалась, и каждую ночь мины взрывались из-за оленей или зайцев). Однако этот взрыв прогремел в зале, где проводил заседание Гитлер.

Взрыв, подготовленный графом фон Штауффенбергом, стал самым знаменитым актом сопротивления в истории Третьего рейха. Если бы встречу устроили, как всегда, в бункере фюрера с бетонными стенами, а не в деревянном загородном доме, куда ее перенесли, Гитлер наверняка бы погиб в тот день. Но деревянные стены развалились, как карточный домик, и смягчили силу удара, благодаря чему фюрер отделался царапинами.

Об этом случае написано множество книг. В послевоенных источниках покушение предстает как славный эпизод немецкой истории, хоть и обреченный на провал изначально. В свое время его воспринимали иначе. Изучив письма, полученные с передовой в первые недели после покушения, историки получили довольно интересные данные. Согласно отчету цензора, ознакомившегося с сорока пятью тысячами писем, «предательство заговорщиков, затесавшихся в ряды правящей верхушки, расценивалось солдатами как величайшее преступление против немецкого народа»¹. Следует учитывать, что немецкие солдаты знали о перлюстрации писем с фронта, поэтому глупо было бы с их стороны высказываться против Гитлера, но и порицать покушение на фюрера тоже никто не требовал. Если верить письмам, все солдаты чувствовали себя обманутыми, словно заговорщики предали весь народ: ведь офицеры, решившиеся пойти против Гитлера, нарушили свою присягу.

У Ганс фон Герварта мало уважения к офицерам, которые осуждали его за нарушение присяги, на которую они ссылались, отказываясь бороться против фюрера «Это лишь пустая отговорка, – говорит он. – Гитлер двадцать, нет – пятьдесят раз нарушал собственную клятву, принесенную самой Германии».

Я спросил Карла Бема-Теттельбаха, какова была бы его реакция, если бы фон Герварт предложил ему присоединиться к заговорщикам. «Я бы сказал ему, что сейчас же доложу Гитлеру о том, что на его жизнь собираются организовать покушение», – отвечает собеседник. Миновало более пятидесяти лет, но он по-прежнему осуждает фон Штауффенберга за это покушение. «Нет, не одобряю его поступка», – коротко говорит Карл. На то у него есть самые разные причины: фон Штауффенберг прежде всего нарушил клятву верности Гитлеру. («Никто не предлагал мне участвовать в заговоре потому, что все знали, что я никогда не стану клятвопреступником».) По его мнению, устранение одного Гитлера ни к чему бы не привело: «Для падения режима нужно было также убрать Гиммлера, Геринга и многих других чиновников». И последнее, фон Штауффенберг не решился пожертвовать своей жизнью и, чтобы убить Гитлера наверняка, не стал террористом-самоубийцей (как это делают сейчас палестинцы).

После того как бомба взорвалась, но Гитлер уцелел, всех виновных тут же беспощадно покарали. Нацисты арестовали около семисот человек и к апрелю 1945 года пятьсот из них казнили. Каждый, кому хотя бы предлагали принять участие в заговоре, шел на эшафот; бесполезно было спорить и отрицать свою причастность к покушению. За завтраком, на следующий день после взрыва, Карл Бем-Теттельбах стал свидетелем мести нацистов. Он сидел за столом рядом с полковником, который заметно нервничал. «Он трясся от страха, и я спросил его: “Что с вами? Вы явно нервничаете”. Его рука задрожала, кофе пролился на скатерть, и он проговорил: “Я не могу вам ничего сказать, просто не могу”. В этот момент в комнату вошли двое эсэсовцев со словами: “Полковник, пройдемте”. Той же ночью его казнили, но не за участие, а за то, что фон Штауффенберг предлагал ему присоединиться к заговорщикам». Гансу фон Герварту повезло. Даже под пытками никто из тех, кто знал о его участии в заговоре, не выдал его имени. И поныне он благодарен им за то, что остался в живых.

Как нам известно, ключевую роль в подготовке покушения сыграли сведения об ужасах, творимых нацистами на Востоке. Как показали последние исследования, о зверствах на Восточном фронте знали военные, но вопрос в том, насколько хорошо об этом были осведомлены простые немцы.

Не подлежит сомнению, что немецкое общество в корне изменилось в ходе войны: раньше власти только проповедовали ценности расизма, теперь же страна извлекала из расизма выгоду. По словам профессора Гейера, «около тридцати процентов рабочих, трудившихся в промышленности и сельском хозяйстве Германии, были иностранцами, вывезенными для принудительного труда, военнопленными или даже узниками концлагерей, отправленными для выполнения кратковременных задач». Но самое страшное заключение, к которому приходит профессор и другие историки, то, что в этом расистском государстве «немцы не только жили с этим, но их устраивало подобное положение вещей». Появление большого количества людей, которые были ниже даже низшего слоя местного населения, было им выгодно. Этот факт еще раз убеждал немцев в том, что они выше других и нацистская пропаганда об арийской, особенной, расе – чистая правда. Простые рабочие превращались в десятников, прорабов, домохозяйки обзаводились слугами – расизм изменил основы общества. И это следует учитывать, говоря о реакции немцев внутреннего фронта на вести извне, что они не знали, что происходит на Востоке. Разумеется, не каждый немец верил нацистской пропаганде, но почти все они сталкивались с последствиями расизма в виде «недостойных» рабочих, которые встречались в стране повсюду. В таких условиях сложно было не почувствовать себя высшим существом. Когда оборванные польские рабочие еле тащились мимо, как было немцу не почувствовать превосходство? Но после 1945 года немцы не могли больше открыто заявлять о своем превосходстве, особенно когда все узнали страшные подробности Холокоста. Даже расистская риторика стала запретной как для местных жителей, так и для солдат, сражавшихся на фронте.

Довольно легко предположить, что немцы, которые наживались на труде расовых изгоев, не раз задумывались о том, что ждет их, если рабы немецкого государства снова окажутся на свободе? Если Германия падет, станут ли эти люди мстить тем, кто так долго их угнетал? Каждый, кто получал хоть какую-то выгоду от этого злодеяния, боялся часа расплаты.

Возможно, страх перед неизбежным наказанием за участие в построении современного расистского рабовладельческого строя и сыграл какую-то роль в решении немцев сражаться за режим до конца, однако один важный вопрос остается без ответа: сколько немцев из числа гражданского населения знали во время войны об истреблении евреев? Если основываться на материалах множества отснятых нами бесед с немецкими обывателями, то все они утверждают, что не знали об этих зверствах. Например, когда мы спрашиваем Габриель Винклер, секретаря по профессии, о том, что ей было известно в то время о судьбе евреев, то она дает нам типичный ответ: «Мы слышали, что их выслали на Мадагаскар или в какую-нибудь другую богом забытую страну. Но кто знает, люди всякое говорят, я не слишком задумывалась о том, что происходило с евреями». Некоторые из наших собеседников отвечают, что полагали, будто евреев депортировали на Восток, в трудовые лагеря. Иоганн Цан, эксперт в области финансов, говорит, что «знал, что их отправляли в трудовые лагеря, но даже не догадывался о том, что власти систематически истребляют этот народ. Однако должен признать – если бы я знал это во время войны, то не стал бы протестовать… Да и едва ли нашелся бы такой человек, который в здравом уме и твердой памяти пошел бы грудью на амбразуру».

Наши собеседники часто негодовали по поводу гораздо менее значительных примеров несправедливости, проявляемой нацистами: например, их возмущало то, что еще до начала депортации немецких евреев заставляли носить особый знак – желтую звезду. «Ужасно! Это было ужасно, – сокрушается Эрна Кранц, которая жила в молодости в Мюнхене. – На параллельной улице жила баронесса Бранка, дочь еврейского торговца из Гамбурга, которая вышла замуж за барона… Так вот на нее тоже нацепили эту желтую звезду. Мне искренне было жаль ее, это ужасно, потому что она была такой милой… Ведь даже сегодня мы вынуждены отворачиваться от нуждающихся, потому что физически не можем помочь каждому, то же самое и я чувствовала тогда. Мы лишь разводили руками, что еще нам оставалось делать? Мы были бессильны и вынужденно признавали, что человека можно преследовать без вины». Таким образом, из ее рассказа мы можем сделать лишь один вывод: даже менее серьезные преступления, которые происходили прямо у немцев под носом, беспокоили их больше, чем несправедливость гораздо большего масштаба, которую они не видели, пусть многие при этом наверняка догадывались. Так что намерения нацистов депортировать евреев за пределы Германии было инспирируемым злодеянием.

Чем чаще мы спрашиваем у наших собеседников, когда они узнали о концентрационных лагерях, тем становилось яснее, что получим однозначные «да» или «нет» в ответ: либо они ничего не знали об этом во время войны, либо знали, когда, казалось, что ответы не должны быть однозначными, что правда гораздо сложнее. Профессор Гейер считает, что существовало по меньшей мере три уровня осведомленности местного населения о судьбе евреев. На первом уровне это было просто «визуальное знание»: естественно, что от их внимания не укрылось, что евреи куда-то исчезли. «Пропадали соседи, – объясняет профессор, – все, несомненно, это замечали, но при этом мирились с тем, что в округе не осталось ни одного еврея». На этом уровне каждый немец отдавал себе отчет о судьбе евреев. На другом крайнем уровне о лагерях смерти знали лишь относительно немногие: ни один лагерь не работал на территории довоенной Германии, и даже на высшем уровне нацистской иерархии о них говорили осторожно, заменяя особо провокационные слова эвфемизмами (например, кодовое слово «эвакуация», которое использовал Эйхманн в протоколе Ванзейской конференции). На среднем уровне осведомленности люди знали, что с евреями происходит что-то «плохое». Это самый интересный уровень, и количество людей, которые относятся к этой категории, посчитать довольно сложно. Когда евреи исчезли из городов и сел, то вполне возможно, что некоторые простые немцы не задумывались о том, что же с ними случилось. Но если они действительно об этом задумывались, то должны были прийти к выводу, что тех постигла страшная участь. Гонения евреев начались еще со времен бойкота еврейской торговли в 1933 году. В 1939 году Гитлер объявил, что «мировая война» непременно закончится истреблением еврейской расы в Европе. Слухи о зверствах, которые нацисты творили на Востоке, пускай даже без привязки к антисемитской политике, должны были дойти и до немецких земель, ведь в них участвовало большинство частей и соединений вермахта. Все, кто задумывался о дальнейшей судьбе евреев, понимали: с ними происходит «нечто плохое».

Донесение, поступившее из Франконии, юг Германии, в декабре 1942 года от СД – службы внутренней разведки, которая занималась анализом ситуации внутри страны, под командованием Рейнхарда Гейдриха, – свидетельствует о том, что нацисты и сами интересовались тем, что известно местному населению об истреблении евреев на востоке: «Более всего сейчас людей верующих и сельских жителей беспокоят вести из России, в которых говорится о расстрелах и истреблении евреев. Граждане встревожены. Сельские жители не уверены в нашей победе в этой войне и опасаются, что, если евреи вернутся в Германию, то и их месть будет страшна»².

И лишь немногие жители рейха оказывали сопротивление нацистским гонениям на евреев. Одними из таких героев стали Ганс и Софи Шолль, студенты Мюнхенского университета, которые во время войны выпускали и распространяли листовки, призывающие немецкую молодежь «восстать» и построить «новую, духовную Европу». Они называли унижение евреев и убийство польской интеллигенции «страшнейшим преступлением против человеческого достоинства». Ганса и Софи задержали, подвергли пыткам, а затем казнили. Софи Шолль призналась сокамернице, что надеется, что ее смерть станет знаком для тысяч других немцев и они усомнятся в правоте нацистов. Однако в день ее казни, 22 февраля 1943 года, студенты Мюнхенского университета устроили демонстрацию в знак своей верности нацистскому режиму. Как утверждает историк Йен Кершоу: «…не может быть никакого движения сопротивления – тут, думаю, вы со мной согласитесь – без активной массовой поддержки, но в Германии в то время практически не было даже пассивной поддержки тем, кто, рискуя всем, осмеливался бросить вызов системе»³.

Гражданам Германии достаточно было сходить в местный кинотеатр, чтобы найти еще одну причину не поддерживать таких храбрых личностей, как Софи и Ганс, в их борьбе с нацизмом. В нацистских кинохрониках постоянно показывали, как вся страна сражается не на жизнь, а на смерть с Красной Армией – врагом, которого немцы боялись больше всего. Они боялись того, что ждет Германию, если ненавистные большевики победят, и это заставляло их поддерживать войну и нацистский режим.

«За что же сражались немецкие солдаты, а главное – против чего? – вопрошает граф фон Кильмансегг, немецкий штабной офицер. – Мне самым важным казалось вот что: все те, кто был в России, уже знали, что ожидает Германию, если туда придут большевики… Если бы это были Англия и Франция, то мы давно бы уже прекратили сопротивление. Но с Россией дела обстояли совершенно иначе». По словам Германа Тешемахера, служившего на Восточном фронте, «мы говорили тогда, что над Азией назревает ураган и что если он доберется до Германии, то, мы понимали, начнутся массовые убийства, притеснения и тотальное истребление. Так что мы просто защищались до конца и оставались верны своей присяге… Хуже всего было бы, если бы большевизм пронесся над Германией, тогда бы была потеряна вся Европа. Но в первую очередь мы думали о себе, о своих семьях и поэтому дрались до конца».

Летом 1944 года, пытаясь не допустить «большевистского урагана» над Германией, Гитлер потерпел самую серьезную военную неудачу, поражение, которое ухудшило его психическое состояние. Речь идет не об успешной высадке союзных войск в Нормандии 6 июня 1944 года, а о менее известном советском наступлении, которое началось 22 июня, против немецкой группы армий «Центр» в Белоруссии. Вряд ли в большей степени в умах англичан и американцев игнорируется значение событий на Восточном фронте, чем в случае с операциями «Оверлорд», высадкой войск союзников в Нормандии, и «Багратион» в СССР. Первая получила широкое освещение в массовой культуре на Западе, в то время как знание о второй ограничивается главным образом историками. Между тем на Западе на случай нападения союзных войск Германия разместила немногим более тридцати дивизий (не считая частей на территории Италии), в то время как на Восточный фронт Гитлер бросил силы в пять раз большие – сто шестьдесят пять дивизий. В ходе операции «Багратион» советские войска уничтожили в три раза больше дивизий вермахта, чем союзники во время высадки в Нормандии. (Название «Багратион» этой наступательной операции советских войск дал сам Сталин – в честь героя войны 1812 года против Наполеона; как и Сталин, Багратион был грузином.)

«Белорусская операция – это классика, – рассказывает Махмуд Гареев, который молодым офицером Красной Армии участвовал в Белорусском наступлении. – Все было тщательно продумано». Сталин показал, насколько далеко он ушел от себя прежнего – некомпетентного руководителя, из-за упрямства которого на советский народ обрушились катастрофы 1941 года. На этот раз он прислушался к ценным советам Константина Рокоссовского, командующего 1-м Белорусским фронтом, который полностью продумал тактику будущей операции. Рокоссовский считал, что Красная Армия должна ударить по группе армий «Центр» с двух сторон – с юга и с севера. Сталин, знакомый с военной доктриной, согласно которой войска ни в коем случае нельзя делить на несколько частей, приказал Рокоссовскому выйти из комнаты и «подумать еще». Когда военачальник вернулся, то повторил свое прежнее предложение: нужно одновременно нанести два удара. В конце концов Сталин согласился. Он понимал, что Рокоссовский не может быть убежден в своей правоте безо всяких на то оснований, поскольку хорошо знал, какая участь его ждет в случае провала: во время чисток 1930-х годов Рокоссовского заключали в тюрьму и подвергали пыткам.

Подготовка к операции «Багратион» также продемонстрировала, насколько выросла Красная Армия и насколько хорошо она умела теперь скрывать от неприятеля свои истинные намерения. Хитроумные планы будущей «маскировки» были несомненны на всех уровнях: от высшего, где о целях будущей операции знали лишь немногие старшие офицеры, до низшего, на котором отдельные части и подразделения Красной Армии использовали маскировку днем и перемещались только ночью, перейдя в режим радиомолчания. На тех же участках фронта, которые располагались далеко от места будущего наступления, советские войска (в первую очередь в зоне действия 3-го Украинского фронта, к югу) постоянно находились в движении, не прячась от немецких самолетов-разведчиков, а к заданной точке перемещались ночью, вводя врага в заблуждение. Красная Армия стремилась с помощью широких мероприятий по дезинформации противника оставить его в неведении относительно грядущего наступления как относительно его места, так и относительно размера советских сил.

Тем не менее даже Красная Армия не могла полностью скрыть сосредоточение 1,4 миллиона солдат в мае – июне 1944 года для участия в операции «Багратион». Сначала немецкое командование сухопутных войск (ОКХ), опираясь на разведданные, ошибочно полагало, что Советский Союз планирует наступление в южном направлении, на Балканы; но к концу мая некоторые части группы армий «Центр» правильно начали полагать, что СССР нанесет удар именно по ним. Но Гитлер в это не верил. Он приказал армейской группировке твердо стоять и в случае наступления держать оборону вокруг ключевых Feste Pl?tze (укрепрайонов). В директиве от 8 марта того же года Гитлер пояснил, что эти укрепленные районы «должны будут выполнять функцию крепостей былых времен. Они воспрепятствуют овладению неприятелем участков, имеющих решающее оперативное значение. Они позволят окружить себя, таким образом удерживая максимально возможное количество сил противника и обеспечивая наилучшие условия для контратак»⁴.

О недовольстве военных подобными распоряжениями Гитлера группе армий «Центр» свидетельствуют слова командующего 9-й немецкой армией, генерала Йордана, написанные в июне 1944 года: «Девятая армия вот-вот вступит в еще одну величайшую битву, масштабы которой невозможно предсказать… Армия уверена, что даже в сегодняшних условиях остановить наступление противника возможно, но не в условиях нынешних директив об уходе в глухую жесткую оборону… Армия считает, что приказы о создании укрепрайонов являются особенно опасными. Вследствие этого армия готовится к предстоящему сражению с горечью, зная, что связана приказами к тактическим мерам, которые не может, по совести говоря, принять как правильные; приказами, которые в нашу победоносную кампанию в начале войны были причиной поражение нашего противника…»⁵

«В 1944 году мы наступали, как немцы – в 1941-м, – рассказывает Вениамин Федоров, солдат Красной Армии, участвовавший в первом этапе операции “Багратион” 22 июня 1944 года, через три года после начала войны с Германией. – Поведение немцев в их укрепленных районах было глупым… Наши массированные обстрелы и бомбардировки взломали их. В них летело огромное количество снарядов, не было слышно ничего, кроме гула снарядов и рокота канонады. Укрепления были полностью разрушены. Для немцев это была верная смерть… Они были обречены, но стояли до последнего».

Хайнц Фидлер служил в 9-й немецкой армии, которая в ходе советского наступления получила приказ удерживать Бобруйский укрепрайон. Его боевой опыт давал ему основания скептически относиться к подобным бессмысленным приказам Высшего командования: «Помню, однажды нам приказали отбить одну позицию, и лейтенант отказался идти в атаку, потому что больше половины личного состава уже погибло. Однако затем их вновь бросили в атаку, просто всех принеся в жертву. Они поднимались в атаку за атакой, пока не погиб последний солдат. И это, конечно, невозможно понять. Но то были люди из Генерального штаба: у них есть флажки, они передвигают их по карте, а затем говорят: “Вот здесь нужно отбить позицию, отбить любой ценой”».

Но каким бы печальным ни был опыт Фидлера, он не идет ни в какое сравнение с жизнью внутри осажденных укреплений: «Повсюду лежат тела – погибшие, раненые, отовсюду слышны крики. Ты забываешь о том, холодно тебе или жарко, светло на улице или темно, забываешь о голоде, о жажде. Не хочешь в туалет. Словами этого не объяснить. Колоссальное напряжение… Нас окружили, перед нами были врытые в землю русские танки так, что нам были видны только их круглые орудийные башни. Они стреляли как сумасшедшие. Их боеприпасы никак не заканчивались. А сзади (у немцев) только и было слышно: “Горючее закончилось, боеприпасов больше нет!” И так все время. Представьте себе и психологическое бремя, которое падало на плечи солдат. Я намеренно не стал жениться, потому что не хотел, чтобы моя жена стала вдовой с детьми на руках; кто захочет взять их к себе в случае нужды? А что чувствовали те бойцы, которые оставили дома жену с маленькими детьми, а теперь вынуждены были вместе со своими товарищами стоять до последнего». Хайнцу Фидлеру казалось, будто Высшее командование бросило и предало своих солдат: «Стратеги из ставки фюрера только болтать были горазды, легко командовать и казаться умным, когда ты там, вдалеке от поля боя… С другой стороны, ослушаться приказа нельзя, хоть нас и упрекают сегодня, что мы вели себя как бездушные машины, но такой системы, как немецкий вермахт, вы нигде больше не встретите. Такой армии вы больше не найдете ни в одной стране мира».

Советская 65-я армия угрожала окружить не только немецкие войска, удерживающие Бобруйск, но и другие соединения восточнее этого города. Генерал пехоты Йордан, командующий немецкой 9-й армией, в которую входила часть Хайнца Фидлера, был в ярости от глупости немецкого командования. «Штаб 9-й армии прекрасно понимает, какие катастрофические последствия навлекут на наши головы эти приказы, – пишет он в журнале боевых действий. – Горько такое признавать, но все мы видели, что в полученных приказах демонстративно игнорировались собственные настойчивые практические предложения, а за ответами на них фельдмаршала и его начальника штаба, не стоял по-настоящему волевой командир, который сделал бы все что мог. Были только необдуманные решения, которые наш долг требовал выполнять»⁶.

Гитлер, недовольный тем, как именно генерал Йордан дислоцировал 20-ю танковую дивизию в ходе битвы, тут же причислил его к «жалким трусам», снял с должности и назначил командовать остатками 9-й армии генерала Николауса фон Формана. Но даже смена командира не могла изменить те факты, что именно политика укрепленных районов фюрера повлекла за собой катастрофические последствия. Окруженным в Бобруйске немецким отрядам очень мешали отступавшие войска, искавшие в городе убежища и бросавшие на ходу тяжелые орудия. Наконец немцы получили разрешение отступить, оставив в городе одну дивизию с приказом стоять до последнего. «Мы получили, – вспоминает Хайнц Фидлер, – последний приказ: уничтожить все транспортные средства, пристрелить лошадей, забрать с собой как можно больше боеприпасов и провианта. Беги, спасайся – каждый сам за себя!»

Немногие из тех, кто попытался вырваться из окружения, сумели добраться до новой немецкой линии фронта к западу от Бобруйска живыми. Но большинство погибли под советскими бомбами или под пулеметным огнем пикирующей авиации или от рук солдат Красной Армии в кровавой бойне; все происходило точно так же, как в 1941 году, во время масштабных немецких окружений. «Мы пытались выбраться, но на нас обрушился настоящий град советских пуль, на поле боя царила паника, – рассказывает Хайнц Фидлер. – Вдруг я увидел одного рядового, совсем еще мальчишку, он сидел, прислонившись к березе, а из живота у него валились кишки. Он отчаянно кричал: “Пристрелите меня!”, но все пробегали мимо. Я остановился, но у меня рука не поднималась нажать на курок. В этот момент подбежал молодой лейтенант и нанес несчастному coup de gr?ce[20], выстрелив ему в голову. Тогда я не смог сдержать слез. Я представил, что было бы, узнай его мать, как погиб ее мальчик… А ведь она просто получит письмо из дивизиона, в котором будет написано, что ее “сын с честью пал на поле боя за Великую Германию”».

Хайнц Фидлер был одним из немногих, кто сумел прорваться через советское окружение, но от ранее мощной 9-й армии не осталось ничего. Всего группа армий «Центр» потеряла полных семнадцать дивизий, а потери остальных пятидесяти дивизий составили не менее половины.

Еще со времен возникновения в 1919 году в Мюнхене Баварской советской республики в основу нацистской идеологии легли страх перед большевизмом и ненависть к нему. Насколько же бо?льшими оказались эти чувства, когда немцы поняли, что ненавистные большевики вот-вот ступят на немецкие земли. Настолько велики были опасения, что в борьбу против Красной Армии вступили сотни тысяч иностранцев. Вопреки известному заблуждению новобранцам не обязательно было иметь немецкое гражданство, чтобы состоять в СС Гиммлера, куда попадали прежде всего те, кто были верны идеям нацизма. Жака Леруа, молодого бельгийца, поразило «достойное поведение» немецких оккупантов, и он решил присоединиться к войскам СС, потому как «хотел дать отпор коммунизму и большевизму». Мы спросили его, не предал ли он тем самым свою страну. «Что есть изменник? – гневно спросил он в ответ. – Что такое, по сути, предатель? Как мог шестнадцатилетний мальчишка предать свою страну? Я не носил бельгийскую форму. Изменником можно было бы счесть того, кто стал бы бороться за те идеи, которые противоречат интересам Европы, которые не поддерживают в твоей стране. Когда человек принимает на веру чужие идеи, пришедшие из-за рубежа, то его можно называть изменником. Мне же это слово даже в голову тогда не приходило… Я боролся против коммунизма».

Спустя пятьдесят лет после окончания войны Жак Леруа по-прежнему открыто придерживается расистских убеждений. Даже сегодня он высказывает идеи столь близкие сердцам его бывших коллег из Ваффен-СС. «Различие между людьми, которых мы называем ?bermenschen (сверхлюдьми), и так называемыми Untermenschen (недочеловеками – людьми второго сорта), заключается в том, что ?bermenschen принадлежат к белой расе. Именно поэтому в наше время так много иностранцев эмигрируют в страны, где проживают преимущественно представители этой расы… В то время мы гордились своей принадлежностью к высшей расе».

Жак Леруа участвовал в ряде кровопролитных битв на Восточном фронте, его вели в бой расизм и ненависть к коммунизму. В оборонительных боях у деревни Теклино 14 января 1945 года его эсэсовский полк столкнулся с тремя советскими полками, скрывавшимися в лесу. Эсэсовцы пошли в бой и потеряли шестьдесят процентов своих людей. Леруа видел, как один русский встал на колени за березой, отвлекся на него и вдруг почувствовал, как его тело словно прошило током. Он уронил винтовку и увидел капли крови на снегу: «Это была моя кровь, в меня стреляли, и пуля попала в глаз». Этот поход стоил Леруа глаза и руки, но, пролежав несколько недель в госпитале, он снова попросился на фронт, и ему позволили присоединиться к части СС: «Конечно, я потерял руку и глаз, но знаете, когда ты молод, то готов терпеть ради высоких целей, человек постарше воспринял бы такие раны совсем по-другому». Когда мы спросили его, почему он снова захотел именно в СС, наш собеседник ответил: «Я не мог бездействовать, хотел воссоединиться со своими товарищами… Никогда не хотел превратиться в посредственность и не собирался просто сидеть на месте, позабыв о своей цели в жизни… Иначе зачем вообще жить? Жизнь не может ограничиваться, скажем, бесконечным сидением перед телевизором! Нужно постоянно думать, смотреть, искать свою цель».

Когда советские войска оказались на территории рейха, солдаты Ваффен-СС сражались за каждую пядь земли. В этих войсках был и Бернд Линн, участвовавший в битве при Хальбе 29 апреля 1945 года, которая считается символом и храбрости немецких войск, и тщетности сопротивления нацистов наступающей Красной Армии. Отряду Линна отдали приказ прорваться любой ценой – не слишком разумный приказ, учитывая, что все уже понимали: война для немцев проиграна.

«Отовсюду доносились звуки выстрелов», – вспоминает Линн, рассказывая о «Хальбском котле». В пылу сражения он увидел тяжелый немецкий «тигр», поврежденный так сильно, что не мог больше двигаться, но кто-то по-прежнему стрелял из пулемета, установленного на танке. «Стрелял лейтенант, ему оторвало ногу, но он был еще жив. Я подобрался к нему поближе и спросил: “Я могу тебе чем-нибудь помочь?” Тот ответил: “Да, пододвинь ко мне мою ногу”. Я хотел забрать его с собой, у нас был грузовик, но он отказался: “Нам приказали держаться до последнего, любой ценой. Только положи ногу рядом со мной”». Когда все бойцы пали, санитарки из Красного Креста схватились за оружие. Одной из них Линн отдал свой гранатомет. «И тут русские закричали: “Сдавайтесь!” “Ни за что! – крикнул в ответ я. – Вам нас не достать”». Мы спросили Линна, почему же он боролся до конца. Из всего, сказанного им, мы поняли лишь одно – он был предан идеям нацизма и готов был принять любую судьбу.

Учитывая то, что, согласно нацистской пропаганде, русские коммунисты, принадлежащие к «низшей расе», якобы были способны на совершенно варварские поступки, сопротивление немецких отрядов вполне понятно. В конце концов, разве у них был выбор? Только сдаться тем, кто, как им говорили, будет к ним беспощаден и кому сами немцы принесли много зла. Каждому солдату твердили с самого начала военных действий на территории СССР, что эта война не похожа ни на какую другую, что после капитуляции все военнопленные узнают, что такое настоящие ужасы войны. Но сражаться на Востоке немцев заставлял не только страх, а еще и надежда. Мечта о том, что Великобритания, США и Франция попросят Германию присоединиться к европейскому крестовому походу против коммунизма, питала надежду солдат вермахта, хотя все указывало на обратное и союзные государства требовали безоговорочной капитуляции рейха.

Но не только это заставляло немцев сопротивляться. В Италии, которая вышла из войны в 1943 году, немецкие войска продолжали воевать до самой официальной капитуляции в мае 1945 года. Встретившись в бою с так называемыми благородными противниками – американцами и англичанами, – они могли дезертировать, если бы только захотели. Вот только дезертировать считалось не по-немецки. Хотя существует мнение, что немцы не дезертируют, не следует забывать о том, что около миллиона немецких солдат дезертировали во время Первой мировой войны, однако во время Второй мировой даже в Италии солдаты бились до последнего.

Нацизм был порожден горечью позорного поражения в Первой мировой войне, поэтому немцы так сильно боялись повторения событий ноября 1918 года. Немецкие солдаты в Италии, так же как и те, кто сражался против идеологического врага на Востоке, прекрасно понимали обстоятельства поражения 1918 года. Учитывая это, неудивительно, что идея Холокоста была порождена желанием не допустить обогащения евреев на Второй мировой войне, как, по мнению нацистов, это произошло во время Первой. Несмотря на всю нелепость, многие нацисты искренне верили в эти идеи, и, каким бы невероятным это ни казалось, подобное можно услышать и сегодня. Немецкая армия не могла остановить продвижение союзников, равно как и предотвратить поражение Германии. Но одно она могла сделать, даже проиграв, – избежать того унижения, которое пережила в конце Первой мировой. На этот раз немецкие солдаты ничуть не удивились бы, услышав объявление о капитуляции.

Ближе к концу войны мысли немецких солдат все так же обращались к Гитлеру. В последние месяцы Вальтер Фернау стал офицером-агитатором от национал-социалистов и постоянно обращался к солдатам с пропагандистскими речами, в которых говорил об идеалах, ради которых стоит продолжать сражаться с неприятелем. «В мои обязанности входили выступления перед небольшими отрядами, и я призывал их к тому, чтобы они верили в лучшее, – рассказывает он. – Для бойцов устраивали настоящий концерт: играли на аккордеоне, пели песни, всякие матросские куплеты; атмосфера получалась просто невероятная. А потом в дело вступал я: “Товарищи, мы собрались здесь сегодня не только для веселья. Я должен рассказать вам о настоящем положении вещей. Текущая военная обстановка такова, что американцы и англичане уже подходят к нашим границам. Мы знаем, что русские идут на Берлин и что на юге американцы уже заняли Рим, а бесчисленные самолеты бомбят наши города. Никто не знает, живы ли наши семьи или в их дом угодила бомба. В этой ситуации могу сказать только одно: дело – дрянь!.. Но если мы можем здраво оценить наше нынешнее положение, это может сделать и наш фюрер, наш верховный главнокомандующий. Возможно, он знает и нечто худшее, о чем мы еще и не подозреваем. Ему виднее, а от нас он ждет исполнения долга. Мы должны быть готовы к смерти и к тяжелым ранениям. Он может потребовать от нас этих жертв, потому что надеется на победное окончание войны”. А потом я спрашивал солдат: “Хотите поставить винтовки в угол и отправиться домой? Как же вы посмотрите Гитлеру в глаза, когда тот придет к вам после войны и скажет: "Как могли вы опустить оружие! Все ведь могло закончиться совсем иначе!" Так не дадим ему повода сомневаться в себе!”» В то время он думал о фюрере лишь в одном ключе: «Для нас Гитлер был божеством». Поэтому на вопрос, почему немцы дезертировали во время Первой мировой войны, но бились до конца во Второй, Вальтер Фернау ответил очень просто: «Во время Первой мировой у Германии не было Гитлера».

По словам Ганса фон Герварта, хотя немцы и понесли трагические потери, сражаясь до последней капли крови, было в этом и кое-что положительное: «Иначе родилась бы новая легенда Dolchsto?legende, так называемый тезис об “ударе ножом в спину”. Многие женщины в Германии потеряли своих сыновей и братьев, они не могли поверить, что все их старания оказались напрасными, что они отдали свои жизни зря». Если бы Гитлера убили в 1944 году и Германия подписала мирное соглашение, позднее у немцев появился бы повод говорить, что рейх мог бы победить в этой войне, если бы сражался до конца. Невозможно предугадать, каким был бы альтернативный ход истории, предположения по этому поводу можно строить бесконечно. Повернули бы тогда западные союзники против русских? А если бы немцы довели разработки своего «чудо-оружия», включая ракеты Фау-1 и Фау-2, до такой степени, которая позволила бы им одержать верх? Можно бесконечно спорить на эту тему, подобные дебаты продолжаются и сегодня, особенно в кругах ультраправых партий. Но, по иронии судьбы, эта борьба до конца, возможно, спасла мир от появления нового Гитлера, хотя новому Гитлеру пришлось бы гораздо сложнее, учитывая наследство в виде Холокоста.

И все же выгоды от капитуляции Германии в 1944 году были бы огромны: и не только в исчислении количества сохраненных жизней солдат, тогда бы уцелели и многие гражданские, погибшие в последний год войны от рук самих же нацистов. В тот последний год войны нацистский террор на территории Германии окончательно вышел из-под контроля. Одно ужасающее дело из Вюрцбургского архива демонстрирует то, как нацисты, когда стало ясно, что война проиграна, обрушили весь свой гнев на простых жителей⁷. Карлу Вайгляйну, фермеру, жившему в Целлингене, небольшой деревушке, в нескольких километрах от Вюрцбурга, в 1945 году было уже пятьдесят девять лет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.