Глава 4 Нервы, иглы и викторианские врачи

Глава 4

Нервы, иглы и викторианские врачи

Побои и жестокое обращение – это все равно, что опий: чувствительность уменьшается, и дозу нужно удваивать.

Гарриет Бичер Стоун

Я чувствую, как меня разрывает маниакальная идея анализа, к которой нас побуждает философия химии нашего времени. Мы больше не говорим, как Монтень, «Что я знаю?», но говорим «Зачем?».

Гектор Берлиоз

Новейшая история наркотиков началась в 20-х годах XIX века и развивалась на протяжении всего столетия. В 1850-х годах изменились политические аспекты импорта индийского опиума в Китай. В том же десятилетии усовершенствовали шприцы для подкожных инъекций, к началу 70-х годов они стали широко применяться в Европе и США. Вследствие этого, употребление морфия превратилось в общепризнанную проблему. В результате Гражданской войны в США (1861-1865), Австро-прусской (1866) и Франко-прусской (1870-1871) увеличилось число наркоманов среди бывших солдат. Врачи уточняли свои теории наркотической зависимости, изучая деградацию личности и самоуничтожение наркоманов. Все это происходило в период расцвета викторианской эпохи. В 60-х годах французский критик Ипполит Тейн сообщал, что в Англии нет ничего, кроме добросовестно сделанной работы, полезной продукции и надежного, удобного дома. Берлинский врач Эдвин Левинштайн (1831-1882), подводя итог национальному «духу времени»,[15] с восторгом писал в 70-х годах о типе морфинистов, которые не позволяли наркотику полностью завладеть собой. По его словам, они поглощены работой и безупречно выполняют свои обязанности по отношению к обществу, семье и согражданам. Такие же высокие требования к работе, гражданским обязанностям и духовному росту существовали и в США.

Самые значительные изменения вызвало совершенствование шприцев для подкожных инъекций и их использование для лечения невралгий и хронических болезней. Открытие в XVIII веке техники прививок возродило интерес к внутривенным препаратам. Постепенно развивались методы инъекций опиатов. В 1836 году доктор Г.В. Лафарг сообщил, что с помощью ланцета для вакцинации ввел морфин в кровь пациента, предварительно окунув инструмент в раствор морфина. Лафарг рассматривал этот способ как один из методов местной анестезии: подобным образом он лечил себе лицевую невралгию. В том же десятилетии американский врач Айзек Тейлор ввел морфин с помощью специальной иглы. Доктор Френсис Ринд из Ирландии (ум. 1886) в 1844 году вылечил невралгию, вводя раствор морфина из перевернутой и подвешенной над пациентом банки с полой иглой. И Лафарг, и Ринд делали инъекции в область воспаленных нервов, и рассматривали свои методы как местную анестезию. В 40-х годах упоминавшаяся выше Хелен Гладстон, вероятно, вводила опиаты с помощью иглы. Об этом свидетельствовал ее брат, приводя самообвинение Хелен: «Это самоубийство – калечить собственную руку». Предположительно, она приобрела маленький шприц, сконструированный Фергюсоном – лондонцем, чьи изделия хвалил эдинбургский врач, доктор Александр Вуд (1817-1884). Работая независимо от Ринда, Вуд разработал метод подкожного введения лекарств с помощью шприца, который был сконструирован по принципу пчелиного жала и о котором Вуд писал в газетах в 1855 и 1858 годах. Вуд колол своих пациентов в руку и считал, что решил вопрос зависимости от морфия. Он полагал, что пероральный прием и процесс глотания опиатов возбуждал к ним аппетит, подобный обычному аппетиту или жажде. Он был убежден, что если вместо этого делать инъекции наркотика, то у пациентов не выработается зависимость к нему. Он ошибался. У нескольких пациентов Вуда появилась зависимость от инъекций. Рассказывали историю о том, что его жена была одной из первых таких жертв и умерла от передозировки наркотика. Это был миф, который повторяли те, кто полагал, что Вуд должен был искупить свой грех. На самом деле жена пережила мужа и умерла в 1894 году.

Лондонский врач Чарльз Хантер (1835-1878) усовершенствовал метод Вуда. В 1858 году он сообщил, что вводил морфин не в наиболее болезненную область, а в ткани шеи, руки и других частей тела. Возник спор, эффективна ли такая методика, и только через несколько десятилетий возобладала точка зрения Хантера. Вероятно, морфин не вводили внутривенно вплоть до ХХ века, когда американские наркоманы после запрета курения опиума в 1910 году стали переходить на героин. Хантер рекомендовал подкожные инъекции морфина как метод общей терапии и как тонизирующее средство при истощении и общей депрессии. Инъекции наркотика позволяли избежать раздражения слизистой оболочки желудка, что происходило при пероральном приеме опиатов. Один из руководителей Вестминстерской больницы, Френсис Ансти (1833-1874), который был редактором-основателем влиятельного издания «Практикующий врач», одобрил метод Хантера. В 1868 году он написал, что этот метод совершенно не опасен.

В Германии морфин впервые использовали в 1856 году. Пациенткой была страдающая невралгией женщина, лечившаяся в Эдинбурге у Вуда. В 60-х годах Феликс фон Нимейер (1820-1871), профессор патологии и терапии, директор медицинского центра в университете города Тюбингена в королевстве Вюртемберг первым предупредил, что подобное лечение невралгии вызывает наркотическую зависимость. Он писал, что подкожные инъекции являются громадным шагом вперед, но что ими начинают злоупотреблять. Нимейер приводил пример врачей, которые не выходят из дома без шприца и приносят домой пустой флакон из-под морфина. Если инъекции делаются продолжительное время, а дозировки повышаются, то у пациента возникает зависимость от наркотика. Больные чувствуют вялость и жалуются на беспричинную слабость, дискомфорт, тремор и тому подобное. Некоторые описывают свое состояние как похмельное. Замечания Нимейера поддержал в своих статьях 1874-1876 годах Альфред Фидлер (1835-1921), предположивший, что зависимость от морфия можно отнести к эмоциональным нарушениям, которым особо подвержены некоторые больные. Венский психиатр Максимилиан Лейдесдорф (1815-1889) в 1876 году опубликовал сравнительную статью о последствиях отказа от наркотиков. Как предупреждал баварский токсиколог Герман фон Бек, абстиненция проходила намного тяжелее у тех, кому кололи морфин.

«Морфиниста, который употребляет наркотик с пищей, легче вылечить, чем того, кто делает себе инъекции. Часто единственным способом остается физическое насилие. Я знаю случай, когда молодого доктора, который вводил себе морфин, можно было вылечить, только заперев его в комнате более чем на неделю. Он сопротивлялся, как маньяк, скреб ногтями стены, плакал и кричал, ничего не ел, не мог заснуть, его мучила диарея и так далее. В конце концов, после нескольких дней безжалостного заточения, он почувствовал себя лучше, стал спать и есть».

Главный врач психиатрической лечебницы для наркоманов в городе Шенберг, Эдвард Левинштайн, опубликовал монографию «Морфинизм» (1877), которую перевели на английский язык под заглавием «Патологическое стремление к морфию» (1878). Автор писал, что медики, учившие тяжелых, хронических больных методу введения морфина, были творцами и распространителями наркомании. Однако их не следует за это винить, поскольку они стремились облегчить страдания своих пациентов и не догадывались о сопутствующем осложнении. В распространении пагубной зависимости Левинштайн обвинял слишком разговорчивых пациентов – они хвалили морфин и бездумно рекомендовали его другим больным. Левинштайн подчеркивал, что патологическое стремление к инъекциям морфия является результатом естественного сложения больного, а не особой предрасположенности. Пристрастие к наркотику могло выработаться у каждого.

В Англии первые предупреждения о наркотической зависимости от инъекций морфина пришли в 1870 году от йоркширского врача Клиффорда Оллбатта (1836-1925). (Джордж Элиот (1819-1880) вывела его в своем романе «Миддлмарч» (1871) в образе доктора Лидгейта). Еще год назад Оллбатт выступал за подкожное введение морфина, как чудодейственного средства при расстройстве пищеварения и болях в сердце. «Казалось, что инъекции морфия обладают совершенно другим действием по сравнению с его пероральным применением. Никто не подозревал о вредных последствиях. Все мы ежедневно назначали морфий как умиротворяющее и успокаивающее средство, но с другой стороны, боль определенно была предвестником ухудшающегося состояния и истощения». Вскоре он начал раскаиваться в своей увлеченности этим препаратом и к 1870 году стал подозревать, что его инъекции вызывают привыкание, сопровождавшееся беспокойством и угнетенным состоянием. Оллбатт прочитал статью Нимейера, которая подкрепила его собственные клинические наблюдения. В Йоркшире у него было девять пациенток с невралгией, которым он давно колол морфин. Оллбатт писал, что все они были далеки от выздоровления, все находили облегчение в беспрестанном использовании наркотика и все говорили, что без него жизнь станет невыносимой. Он боялся, что инъекции морфия, красочно и жеманно описанные в популярных романах, могут превратиться в модное увлечение. Вслед за этими отчетами, химик К. Р. Алдер Райт (1844-1894) предпринял попытки выделить мощный, но не вызывающий зависимости препарат, как альтернативу морфину. В 1874 году он прокипятил морфин с ангидридом уксусной кислоты и получил вещество, на которое почти не обратили внимания. Только в 1898 году немецкая коммерческая лаборатория впервые выпустила на рынок полученное Райтом вещество, которое назвали героином. История этого вещества рассматривается в последующих главах.

Предупреждение Левинштайна о том, что инъекции морфина нужно прекращать, как только отступает болезнь, не касался хронических пациентов, которые регулярно возобновляли уколы и тем самым возрождали симптомы зависимости. На самом деле, чтобы у больного выработалась физиологическая зависимость от опиатов, ему нужно было постоянно принимать наркотик от десяти до четырнадцати дней. Человек, заболевший всего на пару недель, уже подвергался риску. Левинштайн категорически утверждал, что больным ни в коем случае нельзя оставлять шприц, чтобы те сами вводили себе препарат. Болезни, сопровождающиеся болью и бессонницей, вызывают у пациентов нервные расстройства, угнетенное состояние и жалость к себе. Такие больные драматически воспринимают каждое незначительное изменение в организме, на которое здоровый человек просто не обращает внимания. Если инъекции морфина помогли на самой острой стадии заболевания, а у больного есть свободный доступ к лекарству, немногие смогут удержаться от искушения сделать себе инъекцию при возобновлении боли или бессоннице.

В Пруссии указы 1800-1801 годов запрещали свободную продажу опиума и его препаратов. Рецепты на опиум не принимались в аптеках повторно – врач должен был выписать новый. Императорский указ от 1872 года в Германии имел целью ограничить поставки морфина фармакологами. Несмотря на это, фармацевты и аптекари продолжали свободно продавать морфин и принимали уже использованные рецепты на инъекции наркотика. Точно такая же ситуация сложилась в Британии в 70-х годах. Когда в 60-х годах возросло количество смертельных случаев от передозировки опия, Генеральный медицинский совет выступил против самолечения опиатами, однако Фармакологическое общество лоббировало интересы аптекарей. В результате, Фармацевтический закон 1868 года оказался компромиссом, который едва ли повлиял на количество случайных передозировок и самоубийств. Тем не менее, детская смертность от передозировки опиатами снизилась (с 20,5 смертельных исходов на миллион населения в середине 60-х годов до 12,7 – в 1871 году и 6,5 на миллион населения – в середине 1880-х годов). Люди, которые могли себе позволить консультацию у врача, легко получали опиаты по рецептам. Различные патентованные средства с содержанием опиума были исключены из Закона 1868 года и свободно продавались в аптеках беднякам. Закон 1868 года был основан на добровольном самоограничении и редко соблюдался – так же, как и императорский указ в Германии.

Европейский эксперимент с инъекциями морфина был продолжен в США. В 1856 году американский акушер Фордайс Бейкер посетил Эдинбург, где ему подарили шприц для подкожных инъекций. В конце 50-х годов хирург Эдвард Уоррен (1828-1893) начал подкожно вводить морфин с помощью ланцета и шприца, утвердив тем самым свое первенство в Америке. Однако шприцы для подкожных инъекций стали повсеместно применяться в США только в 70-х годах. Основоположник американской истории наркотиков, Дэвид Кортрайт, доказывает, что наркотическая зависимость от опиума в Америке к концу XIX века стала серьезной медицинской проблемой. Он делает предположение, что ситуацию осложнило лечение опиатами эпидемий холеры в 1832-33 годах и 1848-54 годах, а также эпидемии дизентерии в 1847-51 годов Многие американские врачи повторили ошибку, замеченную Нимейером и Левинштайном в Германии. Даже если они не делали из своих пациентов наркоманов, вводя морфин более десяти дней, то оставляли больным или тем, кто за ними присматривал, наркотик, шприц и инструкции, как следует делать инъекции. Контроля над пациентом, который мог увеличить дозировку или сократить промежуток между введениями наркотика, не было. Как отмечал в 1868 году Хорас Дей, писавший на медицинские темы, если пациент научился подменять острую боль и бессонные ночи наслаждением от наркотика, то на него нельзя было положиться в том,– что он примет только назначенную врачом дозу. Опасность наркотической зависимости уменьшалась, если пациенты считали, что их страдания вызваны болезнью, а не отвыканием от наркотика. Эта опасность увеличивалась, если больные понимали, что их состояние вызвано абстиненцией. Как сообщал один английский врач в 1875 году, больные, испытавшие быстрое и обязательное облегчение от инъекций морфина, уже не хотят ждать более неопределенного действия лекарств, которые они принимали прежде.

Привыкание к наркотику часто появлялось при назначении опиума или морфина хроническим больным астмой, бронхитом, диареей, дизентерией, малярией, артритом и ревматизмом. Филадельфийский невропатолог Сайлас Вейр Митчелл (1829-1914) говорил, что ни один человек, не испытавший страдания затяжной хронической болезни, не может представить, какие мучения вызывает вынужденная неподвижность для привыкшего к активной жизни человека. «Конец внутренней опустошенности – самая действенная взятка, которую может предложить опиум». Люди, не имевщие отношения к медицине, считали, что лечение хронических болезней опиатами приводило иногда к смерти пациента. Лечение хронического заболевания графа Луи Матьё Моле (1781-1855), бывшего премьер-министра Франции, привело к наркотической зависимости, и он умер от препарата, который поддерживал в нем жизнь. Некоторым пациентам, которые знали об этой опасности и отказывались от опиатов, вводили их втайне. «Недоверие к опиуму со стороны невежд» было распространено довольно широко, как признавался один английский наркоман в 1868 году. Каждому врачу с обширной практикой рано или поздно приходилось обманывать своих пациентов.

Связь наркотической зависимости и хронических заболеваний отражал низкий уровень наркомании среди чернокожего населения США в XIX столетии. Рабы, бывшие рабы и их потомки не обращались к врачам вследствие нищеты и отсутствия врачей в своей среде. Хронические заболевания были редкими среди негров из-за крайне низкой продолжительности жизни. С другой стороны, белые жители южных штатов, которые могли себе позволить обратиться к врачу и страдали такими хроническими болезнями, как малярия или диарея, часто приобретали зависимость от опиума или морфина. Взаимосвязь наркозависимости и хронических заболеваний означала также, что лишь немногие молодые европейцы или американцы становились наркоманами в результате необдуманного назначения опиатов. Зависимость хронических больных от опиума или морфина обычно начиналась в среднем возрасте. Облегчение, приносимое наркотиками, побуждало их использовать препараты для снятия тревоги. По словам Левинштайна, «они заглушали свой гнев, домашние неприятности и проблемы на работе», пока не вырабатывалась постоянная потребность в морфине. Затем «при своей убогой жизни – и в моральном, и физическом отношении – они снова и снова вводили себе этот яд в надежде избавиться от несчастья, которое причинили сами себе.

Употребление опиума или морфина становится семейной традицией. Аврора Дюпен, баронесса Дюдеван (1804-1876), более известная как писательница Жорж Санд, описывала в 1873 году, как она лечила в семье бронхит. Она давала родственникам минимальные дозы морфина каждый вечер на протяжении недели и более. «Как это легко и быстро! Улучшение чувствуешь через два или три дня». В ее семье не возникло постоянной привычки. Зависимость от опиума (предположительно из-за болезни желудка) получил Луи-Жозеф Берлиоз (1776-1848) – знаменитый врач наследника французского престола, познакомивший Европу с иглоукалыванием. Наркотик почти не повлиял на его жизнь, но по всей видимости побудил к постоянному приему опиума его сына, Гектора Берлиоза. Знаменитый композитор пил опийную настойку якобы из-за болей в желудке, но на самом деле для того, чтобы бороться с бессонницей. Он называл наркотик «богом забвения» и писал, что ему необходимо принять на ночь дозу настойки, чтобы забыться до завтрашнего дня. Свое частое восторженное состояние Берлиоз сравнивал с «ощущениями, которые приносит опий». Композитор принимал наркотик при создании «Фантастической симфонии» и оперы «Троянцы». Опиум не оказал разрушительного воздействия на его повседневную жизнь.

Меньше повезло английскому писателю Уилки Коллинзу. Он видел, как опийный препарат «Порошки Бэтли» утоляет боль затянувшейся смертельной болезни отца. Когда Коллинз, в свою очередь, в 1862 году заболел ревматизмом и подагрой, он, зная об опасных последствиях, прибег к опийной настойке, которая вызвала привыкание, как свидетельствует его письмо 1869 года.

«Мой врач хочет, чтобы я отказался от своей привычки пить опийную настойку. Каждый вечер в десять часов меня колют острым шприцем для подкожных инъекций морфина, и я хорошо сплю без страха пристраститься к опиуму навечно. Мне сказали, что если я буду продолжать уколы, то смогу постепенно уменьшать количество морфия и таким образом вообще отказаться от опиата. Мне стыдно, что надоедаю тебе такими пустяками».

Лечение окончилось неудачей, и Коллинз пишет в 1885 году: «Опий – божественный опий – был моим единственным другом». Он всегда носил с собой небольшой серебряный флакон с настойкой опиума, держал дома графин с настойкой и выпивал фужер наркотика перед сном. Иногда он делал инъекции морфина. Опиаты постоянно встречаются в его произведениях. В романе «Незнакомка» Магдалена Ванстоун – девушка, лишенная наследства – сидит всю ночь у окна, держа бутылку с опийной настойкой и думая о самоубийстве. В «Армадейл» «роковая женщина», Лидия Гвилт, также допоздна остается у окна. Она так переживает об исходе своих запутанных планов, что принимает опий, который успокаивает «все ее жалкие страдания духа и тела». На следующий день, придя в себя, она пишет в своем дневнике, что провела «шесть восхитительных часов забвения. Я проснулась свежая. Написала безупречное письмо Мидвинтеру. С удовольствием выпила чашку превосходного чая. Потратила много лишнего времени на свой утренний туалет с острым чувством облегчения, и все это – благодаря маленькой бутылочке с каплями, стоящей на каминной полке у меня в спальне. Капельки, вы прекрасны! Я не люблю никого и ничего, но я люблю вас!» Сюжет романа «Лунный камень», который Коллинз диктовал под действием опия, основан на последствиях введения наркотика человеку, страдавшему бессонницей. Другой герой Коллинза, ставший наркоманом в результате хронической болезни, описывает кошмары, которые, несомненно, виделись самому автору: «Ужасная ночь. Месть вчерашнего опиума преследовала меня в кошмарных снах». В отличие от Берлиоза, творческие силы Коллинза были, в конце концов, сломлены. Опиаты усугубили его склонность к самоанализу и самопоглощенности, они подорвали его здоровье.

В XVIII и начале XIX столетия основной причиной возникновения серьезной наркотической зависимости было лечение болей в желудке. Однако в викторианскую эпоху уровень зависимости от морфина вырос в результате назначений наркотика при лечении невралгии, более частой в тот период, чем какая-либо другая болезнь. Морфин снимал боль, успокаивал возбужденных пациентов и устранял физические симптомы. Самое раннее клиническое описание невралгии – это сообщение 1756 года о случае невралгии тройничного нерва во Франции. К середине XIX века термином «невралгия» именовали большое количество недомоганий, причина которых часто оставалась неизвестной. Им называли такие разные заболевания, как стреляющая боль, ишиас (известный в то время как ревматическая невралгия), герпес, зубная боль, мигрень, нервная стенокардия, а также симптомы вторичного сифилиса. Мышечный ревматизм тоже иногда путали с невралгией. У многих пациентов ухудшение состояния вызывали промозглая погода и сырой ветер. Невралгия считалась хронической болезнью, за исключением тех случаев, когда она была вызвана малярией или ревматизмом. Таких пациентов лечили соответственно хинином и серными ваннами. Вильгельм Эрб, сын лесника в Рейнском пфальцграфстве, а затем профессор медицины в Гейдельбергском университете, подчеркивал глубокое незнание природы невралгии. Он ставил эту болезнь в один ряд с «самыми обычными неврозами» и приписывал ее «наследственной невропатической предрасположенности».

В некоторых случаях невралгия являлась ответной реакций организма на переутомление. Берлиоз заболел, работая над своим последним великим произведением «Троянцы». В 1858 году он писал: «Я живу в аду. Невралгия не дает мне ни минуты покоя. Каждый день в девять утра у меня начинаются жестокие колики и спазмы в груди, которые продолжаются до двух – трех часов дня. Вечером – боли в мочевом пузыре и спазмы в груди с удвоенной силой. И к тому же такая депрессия, что я не рад восходящему солнцу, отвращение – ко всему». Электротерапия не помогла, и обращение Берлиоза к опиуму явно отразилось в кульминации «Троянцев», названной им «Боги забвения». В других случаях невралгию могли вызывать требования работодателей. Слуга в романе Джорджа Элиота «Феликс Холт» (1866) страдал невралгией. «Он ненавидел самую боль и не хотел, чтобы кто-нибудь о ней узнал – с плохим здоровьем труднее устроиться на работу». Для утоления воображаемой боли он использовал опиум и «утешал себя, полагая, что если приступы боли станут невыносимо частыми, то значительное увеличение дозы может положить им конец». Несмотря на подобные случаи, Френсис Ансти, автор «Невралгии» (1871), был несомненно прав, приписывая широкое распространение этой болезни в викторианскую эпоху агрессивному нравственному воспитанию и политике жесткого соблюдения моральных норм. Он предупреждал, что подчинение эмоций и устремлений высоким идеалам – в особенности религиозным – определенно отрицательно сказывается на нервной системе, хотя эти идеалы могли диктоваться лучшими побуждениями. Особо страдала от этого молодежь, поскольку идеализм насаждался этикой частных привилегированных школ – «образования, которое намеренно препятствует развитию нервной энергии с целью уберечь ум от порчи неверия и греховных страстей». Не менее важную роль играла система пуританства, направленная на «очищение» людей путем постоянного интроспективного самоуничижения.

«Наше обучение построено на развитии самосознания, а потому вредно воздействует на ум. Психологи быстро учатся понимать этот факт, и их знания крайне необходимы для изучения патологии нервных заболеваний вообще и невралгии в частности. Если здравый смысл и обычную гуманность объединить с медицинскими знаниями, то они должны восстать против порядка, при котором религиозные родители и учители перенапрягают чрезвычайно неустойчивую нервную систему молодежи. Ее учат духовному самоанализу в отношении самых важных аспектов человеческой природы. Такую практику следует в особенности осудить, когда она применяется к мальчикам и девочкам, проходящим через очень трудный период сексуального развития. Эта эпоха… больше обычного благоприятствует формированию нервных заболеваний. Я обязан со всей определенностью заявить, что это зло затрагивает средний класс Англии, особенно глубоко и серьезно те его слои, которые вынуждены вести бесцветную и монотонную жизнь».

Тейн согласился с этим взглядом на христианство в викторианской Британии. Он писал, что христианство подчиняет этику ритуалам и догме, практикует «самоконтроль» – власть стыда и воспитание воли. Все это можно также отнести к американскому пуританизму.

Зависимость от морфина в викторианскую эпоху была тесно переплетена с отношением к сексуальной жизни. В начале 70-х годов было признано, что неврозы часто имеют сексуальную подоплеку и связаны как с неумеренностью, так и неудовлетворенностью в сексуальной жизни. В викторианскую эпоху к мастурбации относились с омерзением, вероятно потому, что в ней не было ничего сентиментального. Ансти полагал, что онанирующие мальчики становятся эгоистичными и часто страдают не просто от воображаемых страхов и воображаемой боли, а от настоящей невралгии. Безжалостная мигрень мальчиков «с дурными привычками» была аналогична «истерии девочек с подобными наклонностями». Эрб соглашался, что сексуальность приводила к болезням.

«Сексуальные периоды жизни имеют огромное значение в развитии невралгий. Причинами этого являются сильное влияние половых органов, оказываемое во время полового созревания и после него, великий переворот, происходящий во всем организме, пробуждающееся чувство сексуальной активности, крайнее раздражение нервной системы вследствие неодолимых желаний, а также истощение, вызываемое слишком частым или неестественным удовлетворением. Причины эти чрезвычайно существенные и вызывают те изменения нервной системы, которые служат поводом для невропатической предрасположенности. Таким образом, мы видим, что период полового созревания, климактерический период, месячные, беременность и материнская перестройка организма особенно продуктивны для возникновения невралгии. Мы также видим, что сексуальные излишества, в особенности порок мастурбации, так часто практикуемый в наши дни и мужчинами, и женщинами, часто караются развитием невралгических заболеваний».

Женщины составляли 68 процентов невралгических больных Ансти. В работе германского врача Альберта Ойленберга (1840-1917), посвященной невралгии и названной «Подкожные инъекции», из всех описанных случаев 70 процентов больных также составляли женщины. Эрб был уверен, что «подсознательное возбуждение, даже у целомудренных и чистых людей» предрасполагает к невралгии. «Чтобы доказать это утверждение, требуется лишь немного опыта лечения образованных женщин в возрасте чуть больше зрелого». Феномен «неистовой старой девы», как назвал его Коллинз, был обычным явлением в викторианском светском обществе, которое связывало чувство сексуальной неудовлетворенности с нервными расстройствами и осмеивало двусмысленности подсознательных желаний. Читатели ухмылялись, читая в «Лунном камне» (1868) нечаянное саморазоблачение старой девы, которая проповедовала строгое пуританство и тем не менее восклицала: «Когда же наши порочные страсти оправдаются в виде джентльмена с Востока, который неожиданно набрасывается на нас!» Французы считали феномен «неистовой старой девы» причудой с другой стороны Ла-Манша: «эти нетерпимые фанатики, эти упрямые пуритане, которых в огромных количествах плодит Англия. Они занимают все места за гостиничными столиками в Европе, они портят Италию, отравляют Швейцарию и делают очаровательные города Ривьеры невозможными для проживания, устанавливая всюду свои странные порядки, окаменелое поведение, разнося неописуемый запах одежды и резины, как будто на ночь их кладут в водонепроницаемый ящик».[16]

Ранее авторы пропагандировали опиаты как средства, возбуждающие сексуальное влечение, но пуританская мораль XIX века была настолько жесткой, что термин «сексуальное воздержание» звучал так же грубо, как «похоть». Особо подчеркивалась способность опиатов подавлять эротические желания. В 70-х годах Левинштайн сообщил, что его пациенты-мужчины с наркотической зависимостью от морфина отказывались от сексуальной жизни или стали импотентами. Отношение к сексуальности в этот период было таким напряженным, что некоторые холостяки с зависимостью от морфина приветствовали это качество наркотика. Левинштайн писал, что если у его пациентов возникало сексуальное желание, они старались перебороть его инъекцией морфина. Ансти предупреждал, что продолжительный половой акт после того, как мужская сила начинает убывать, чрезвычайно опасен, так как может вызвать латентную невралгию. Следовательно, можно предположить, что больным пожилым мужчинам морфин вводили с целью сделать их импотентами.

В списке хронических болезней, при которых назначали опиум, находился сифилис. Этим заболеванием, переносимым половым путем, страдал французский поэт Бодлер. В 1861 году он откровенно сказал матери: «В детстве у меня была сыпь на коже. Теперь она вернулась в новой форме, с нарывами и крайней усталостью в суставах». Назначенное лечение принесло «извращенность ощущений», потому что опиум стал для него источником нездоровой чувственности. Своею болезнь и последующее лечение наркотиками Бодлер ассоциировал с женщинами. В своем стихотворении в прозе «Двойная комната» он писал: «Здесь, в этом мире, тесном и таком отвратительном, я радуюсь только одному знакомому предмету – фиалу с опием. Это мой старый, вселяющий ужас друг, как и все женщины, щедро дарящий ласки и предательства». Все, что ему осталось, – это «воспоминания, сожаления, судороги, страхи, страдания, кошмары, приступы ярости и нервы». Бодлером овладела мания защитить свой поэтический дар то ли от внешнего мира, то ли от сифилиса, который, в конце концов, уничтожил разум и его самого. Восприятие поэта было восприятием разлагающейся личности: неизбежный хаос повергал его в панику. Оцепенение депрессии он пытался заменить творческой силой духовного мазохизма. Именно в этом настроении Бодлер написал сборник «Цветы зла», куда включил «Поэму гашиша», за которой следовал комментарий на отрывки перевода «Исповеди» Де Квинси. Исходя из своего опыта лечения, Бодлер с горечью отвергал точку зрения 40-х годов Моро и Готье, утверждая, что настало время оставить жонглирование словами, «рожденное в тумане инфантильного ума». Поэт открыто признавался, что отвратительные стимуляторы казались ему «не только самым верным и ужасным способом порабощения растленного человечества Князем тьмы, но и одним из его самых совершенных изобретений». Употребляющие эти вещества люди жертвовали своим телом и становились похожими на автоматы. И все же поклонники «Цветов зла» не до конца поняли главную мысль произведения. Флобер признал книгу «очень благородной и очень прозорливой», но высказал сомнения относительно «воздействия католицизма». Он написал Бодлеру, что не стал бы осуждать гашиш, опиум и неумеренность, поскольку неизвестно, как поймут это осуждение позже. Флобер занялся интеллектуальными рассуждениями и не увидел тоску умирающего человека и страдания хронически больного человека, обессиленного своими лекарствами.

Сифилис считался хронической болезнью, связанной с половым актом. Характеристики женщины также могли бы рассматриваться как хроническое заболевание, по крайней мере, в том, что касалось медицинской практики XIX века. Пациенткам с женскими недомоганиями часто назначали опиум или морфин. Необходимо отметить то, что Фордайс Баркер, который в 1856 году первым привез шприц для подкожных инъекций в США, был заведующим отделением клинического акушерства и женских болезней в больнице колледжа Беллвью в Нью-Йорке. В 1876 году он стал президентом-основателем Американского гинекологического общества. Лечение инъекциями было ключевым инструментом мужчин в нервной регуляции женщин. Наркотическая зависимость при подкожных инъекциях стала печально известной как типично женское свойство. Приведем один пример из европейской практики, касающийся отношения мужчин-медиков к женщинам. Сэр Томас Клоустон (1840-1915), уроженец Оркадских островов, в 1873 году был назначен главным врачом Королевской Эдинбургской психиатрической больницы. Он считал себя и своих коллег «жрецами тела и хранителями физического и умственного здоровья расы». Согласно «Британскому медицинскому журналу», штат его больницы был «опорой всего лучшего в науке и медицине, а также образцом человечности и эффективности лечения». Тем не менее, Клоустон, специализировавшийся на наркотической зависимости, предвзято относился к женщинам. Он писал, что если у женщины имеется хоть малейшая предрасположенность к психическому заболеванию, то периоды месячных, материнства и кормления ребенка, влияние овуляции и зачатия несут в себе высокий риск расстройства умственных функций. Обучение девочек в пансионах якобы служит причиной не только многих нервных и психических расстройств, то и трудного материнства. Если вся умственная энергия уходит на получение знаний, то «девушки будут иметь одного – двух детей, и при этом слабых, которых не смогут нянчить. Дети же либо рано умрут, либо вырастут слабоумными. Клоустон полагал, что для продолжения расы необходимо «вторжение в земли, где обучение еще неизвестно и где возможно новое «похищение сабинянок». Беспокойство мужчин о женском организме было первостепенным при решении использовать морфин для подчинения и нервной регуляции женщин.

Самым распространенным женским недомоганием была дисменорея, которая подразделялась на болезненную менструацию (застойная дисменорея) и маточные колики (собственно дисменорея). Баварский профессор Карл Шрёдер (1838-1887) сообщал, что маточные колики в некоторых случаях вызывают такую боль, что едва не доводят женщин до безумного состояния. Тяжелым пациенткам вводились наркотики (Шрёдер отмечал, что англичане приписывают индийской конопле особую эффективность при дисменорее). Эта болезнь, по словам Ансти, была примером невралгии, связанной с сексуальными трудностями, и часто излечивалась после свадьбы. Если женщина была не замужем, то применялся морфин. Как ни парадоксально, но у представительниц среднего класса беременность рассматривалась как нарушение психического равновесия. Для снятия утренней тошноты, родильной горячки и послеродовой депрессии назначались инъекции, и вследствие этого возникала тяга к морфину. Дети должны были рождаться с наркотической зависимостью, хотя прямые свидетельства этому отсутствуют.

Вагинизм[17] также лечили морфином, особенно если пациентки недавно вышли замуж. Американский врач, описывая в 1871 году случай наркотической зависимости у пациентки, отметил, что для снятия спазмов ее муж, работавший аптекарем, снабжал ее морфином, и постепенно у женщины выработалась зависимость от наркотика.

В XIX веке медицинская точка зрения на женскую сексуальность отражала домашнюю атмосферу представительниц процветающих слоев общества. Рассматривая «жалкую монотонность жизни большинства среднего класса в Англии», Уилки Коллинз в 1866 году признал, что женщин притесняла «общепризнанная тирания принципа, что все человеческое счастье начинается и кончается дома». Некоторым женщинам это нравилось,– некоторые привыкали к такому порядку. Например, леди Коуелл-Степни (1847-1921) искренне хвалила «блаженство материнства и высший долг женщины по отношению к своему мужу и детям – вести себя так, чтобы не нарушать священного спокойствия Дома». (Она, однако, официально развелась после двадцати восьми лет замужества). Другие женщины, которых раздражала скука или разочарование, с помощью морфина или других опиатов доводили себя то такого состояния пассивности, в котором жизнь казалась сносной. Героиня Коллинза, Лидия Гвилт, подавленная самоуверенностью и финансовой властью окружавших ее мужчин, размышляет, что мужчина, на ее месте, нашел бы утешение в выпивке. Но женщина не может пить спиртное, и поэтому контролирует свое разочарование с помощью опийной настойки. Лидия Гвилт решает задернуть шторы и «найти блаженство забвения в своем флаконе с опием», чтобы поскорее прошли несколько «очень тоскливых часов». Альтернативой забытью была истерия – выражение отчаяния, когда человек обнаруживает, что его желания невыполнимы. Обеспеченные женщины использовали инъекции морфина, чтобы успокоить нервы или подавить начинающуюся истерию. Более того, морфин с той же назначали им целью врачи-мужчины. Наркотическую зависимость стали связывать с женщинами. Доктор в «Лунном камне» верил, что по темпераменту он предрасположен к опиуму: «Некоторые мужчины рождаются с женским характером, и я – один из них». Исследование пятидесяти аптек в Чикаго в 1880 году обнаружило 235 клиентов-наркоманов, 169 из них были женщинами (обычно использовавших морфин).

В третьей четверти XIX века к пристрастиям наркоманов стали относиться с большим осуждением. В 1851 году некий врач с наркотической зависимостью утверждал, что если употребление опиума – порок, то он никогда не доводит свои жертвы до таких крайностей, которые делают алкоголиков несчастьем для общества. В 70-х годах на такие примирительные заявление уже почти не обращали внимания. Американский врач Джадсон Эндрюс (ум. 1894) так описывал одну швею (1841-1871), которая скончалась от постоянного употребления морфина: «Она была хитрой и изобретательной, у нее всегда имелся план какой-нибудь махинации для того, чтобы раздобыть морфин. Она часто грозила убить себя и свою мать, и почти не поддавалась контролю». Еще об одной подобной наркоманке сообщили в 1875 году в Шотландии. В маленьком городке Лохмабен местная жительница, пристрастившаяся к опийной настойке, дождалась, пока помощник аптекаря оставил прилавок без присмотра. Она забежала в аптеку, залпом выпила бутылку с лекарством и через два часа скончалась. Оказалось, что в спешке она схватила бутылку с кантаридином. Этих преступниц дополняли героини литературных произведений. Ирландский писатель Шеридан Ле Фану (1814-1873) в романе «Тайна Вайверна» (1869) изобразил злодейку из Голландии Берту Вельдеркауст, страдавшую невралгией. Ее роль в романе заключалась в том, чтобы олицетворять «злость, ярость и месть разъяренного эгоизма». Кроме пристрастия к бренди, у нее имелась привычка утолять боль опиатами. Таким образом, она представляла собой «умопомрачительную картину деградации и жестокости». Образ наркоманки у Ле Фану иногда зависит от христианского представления греха («она была не только холодной и грубой, но и ужасно злой и жестокой»), а иногда похож на случай из медицинской практики («она коварна, беспощадна… и немножко безумна»).

Классовые различия поддерживались разным отношением к жертвам наркотической зависимости. Некий английский врач осуждал нищих наркоманов, но оправдывал представителей среднего класса, «которые прибегают к опиуму под давлением сильных душевных страданий… или разрывающих сердце воспоминаний». Уилки Коллинз, путешествуя по Швейцарии, с ужасом обнаружил, что у него кончается опийная настойка. Он с другом, который говорил по-немецки, представились врачами и приобрели в аптеке города Куар, а затем в Базеле максимальное количество опиатов, которое позволяли швейцарские законы. Они доехали до Парижа, не испытав катастрофы, которой так страшился Коллинз. Госпожа фон С. (р. 1842), ставшая наркоманкой после назначения морфина для лечения абсцесса груди, в 1874 году легла в немецкую клинику, чтобы вылечиться от наркомании. Там ей значительно снизили дозу, но как только разрешили свободный вход и выход, она по ночам стала тайно колоть себе ту же дозу, что и прежде. Подобные случаи заставили Левинштайна настаивать, чтобы его пациенты «забыли о существовании свободы воли» и беспрекословно выполняли указания врачей. Его мюнхенский коллега, фон Бек также предупреждал, что морфинистам нельзя доверять, они никогда не скажут всю правду, особенно когда разговор заходит об их зависимости.

Медики также часто испытывали искушение вылечить бессонницу, головную боль и тревожное состояние опиумом или морфином. Долгие часы дежурств, ночные вызовы, трудные случаи в практике, требовательные пациенты, денежные и домашние проблемы – все это способствовало созданию печально известного феномена врачей-наркоманов. Клоустон сетовал, что любой сельский доктор не раз вынужден был подниматься с постели и ехать много долгих миль, – часто в грозовую ночь – чтобы добираться до пациента, и не только потому, что тому вдруг стало хуже. Как пожаловался в 70-х годах фон Бек, это отчасти явилось причиной значительного распространения наркотической зависимости молодых врачей, которые выполняли эту неблагодарную работу. Левинштайн, например, в 1875 году вылечил от наркотической зависимости доктора, который мучился ложными угрызениями совести после врачебной ошибки. Большинство наркоманов-мужчин в США были врачами: по самым приблизительным подсчетам десять процентов американских медиков употребляли опиаты. Другие оценки дают вдвое большую цифру. Как и в Британии, наиболее подверженными наркомании были сельские врачи, этому способствовала тяжелая работа и обслуживание большой территории. Алонсо Калкинс писал об одном из таких случаях: «Деморализующий эффект порока был безошибочно очевидным. Совесть немедленно вытесняется опиумом. Такой человек, переставая ценить истину, снова и снова опровергает собственные утверждения, демонстрируя тем самым извращенность духа, которую только усугубляет тщательно продуманная ложь».

В медицинской среде неосторожные шаги приводили иногда к смертельным случаям. «Британский медицинский журнал» в 1873 году критиковал брайтонского врача Джеймса Кромби (1844-1883) за изобретение ингалятора для вдыхания паров хлороформа. «Обнаружилось, что практика погружения в сон путем самостоятельного введения анестезирующих средств пагубна, опасна и, к сожалению, может привести к смертельному исходу». Однако Кромби оказался упрямым и изобретательным человеком. Сокрушаясь, что из-за высокой цены и сложности использования шприцев подкожные инъекции недоступны беднейшим классам, он придумал дешевый способ введения морфина – он пропитывал тонкую шелковую нить морфином, вдевал ее в иглу и протягивал под кожей. Кромби, который в 1875 году опубликовал монографию «Боль. Ее причины и лечение», считал морфин опасным, но притягательным препаратом. Он умер от передозировки наркотика, введенного самостоятельно, предположительно для того, чтобы уснуть после операции на запястье. Журнал «Ланцет» по этому поводу писал, что очень важно не только запретить самолечение наркотиками даже профессионалам, но и держать смертельно опасные препараты под замком.

Жены врачей часто бездумно прибегали к морфину. Трагический пример этому – смерть в Карлайле молодой жены врача Анны Маклеод (1848-1873). Несколько ночей она просидела у кровати больного сына, а когда выпало время отдохнуть, она не смогла заснуть из-за переутомления. Ее муж на протяжении трех часов несколько раз подливал морфий в ее стакан с портвейном, отчего она потеряла сознание. Доктор Маклеод вызвал коллег, но все усилия привести жену в чувство оказались безуспешными.

Некоторые медики в Англии полагали, что антиалкогольная кампания вызвала в сельских районах повышенное потребление опиума, так как беднейшие слои начали искать заменитель алкоголю. Однако в США не имелось никаких свидетельств, что в штатах, где спиртные напитки были запрещены, повысилось бы злоупотребление опиумом или эфиром. Хотя в Америке считалось, что женщинам неприлично употреблять алкоголь, это правило открыто или тайно нарушалось в отдаленных сельских районах и женами моряков, надолго разлученных со своими мужьями. Несмотря на то, что особое внимание в высшем обществе уделялось умению держать себя, некоторые его представительницы находили в алкоголе и морфине защиту от жестокого соперничества в светской среде. Подобное соперничество было очевидным. Маркиз Дафферин (1826-1902), посетивший в 1874 году Нью-Йорк, писал, что в этом городе светские люди – чудесные, добрые и вежливые, но их ревность друг к другу и оскорбления шокируют. «Кажется, что каждая американская леди стыдится своей лучшей подруги. Чувствуешь себя так, словно постоянно находишься в столовой для прислуги». Разумеется, не все наркоманы были женщинами с неустойчивой психикой, богатыми дебоширами, обитателями трущоб или опустившимися медиками. Зависимость от наркотиков была обычным явлением среди финансовых спекулянтов этого периода. Как сообщали в 1871 году, брокеры с Уолл-стрит уравновешивали переживания на работе стимулирующим воздействием опиума. Миссис Б., двадцатипятилетняя жительница Нью-Йорка, регулярно посещавшая биржу, несколько раз в день впрыскивала себе морфин в прямую кишку. В ее истории болезни было записано, что она делала это как дома, так и вне его, в любом укромном месте – в боковой комнате брокерской конторы или в пустынном переулке. Все ее попытки отказаться от наркотика оказались безуспешными.