Глава четырнадцатая Казаки за Дунаем

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава четырнадцатая

Казаки за Дунаем

Ну вот, мы и пришли к тебе, песенный Дунай! Через огонь, через пушечный грохот, через смерти — пришли!

Мне хотелось увидеть Дунай глазами композитора Штрауса, музыку которого очень люблю, — голубым. Но Дунай не был голубым. Он, родной брат Волги и Днепра, как назвал его один французский географ, был мутным. Дунай готовился к ледоставу, и по его широкой спине шла шуга. Но все равно, окаймленный кустами ивы и краснотала, обрывами, широкими отмелями с чисто промытым песком, он тек плавно и величаво. Над ним висели серые декабрьские тучи, битком набитые дождем и снегом. Когда начинал дуть резкий ветер, Дунай хмурился, волновался и мрачнел.

Мы вышли к Дунаю и переправились на правый берег между городами Пекч и Колоча по понтонному мосту, наведенному накануне нашими саперами. Переправились спокойно, в дневное время, не опасаясь авиации противника. Над переправой, охраняя нас, несли бессменную патрульную службу краснозвездные ястребки.

Снова начались бои, теперь уже в составе 3-го Украинского фронта, куда нас передали из 2-го Украинского. В эти зимние дни и ночи мы почти не слезали с седла. По дорогам, покрытым гололедом, а часто без дорог, в коридоре между озерами Балатон и Веленце на юге и городом Эстергом на севере мы челноком сновали туда и сюда, внезапно появляясь перед противником. Гитлеровцы долго не могли понять, что происходит: куда ни ткнутся — всюду казаки.

Гитлеровское командование прилагало все силы, чтобы прорваться через внешний фронт к Будапешту и высвободить свои окруженные войска. Но их яростные танковые контрудары успешно отражались нашими войсками. Свой вклад в победу над врагом внесли и мы, конники, в частности, наш 37-й гвардейский кавалерийский полк. В «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза» сказано:

«В районе восточнее и северо-восточнее озера Веленце, где занимали оборону 1-й механизированный и 5-й кавалерийский гвардейские корпуса, разгорелись бои. В этих боях особенно отличился 37-й гвардейский полк 11-й кавалерийской дивизии, нанесший врагу большой урон. Полком командовал майор М. Ф. Ниделевич. Героизм в части был поистине массовым, 220 солдат и офицеров полка были удостоены правительственных наград»[3].

Сначала был горнорудный городок Татабанья. Его мы заняли без особого труда. Гарнизон гитлеровцев был невелик. Не оказывая сильного сопротивления, он отошел в горы, что вплотную примыкали к городу с северо-запада.

В Татабанье гитлеровцы пытались устроить нам ловушку. Уходя, они всем владельцам торговых предприятий и увеселительных заведений под угрозой смерти приказали: с приходом русских открыть все магазины и магазинчики, рестораны, бары и пивнушки. Гитлеровское командование рассчитывало: казаки клюнут на приманку, начнут тащить, грабить, бражничать. А оно тем временем подтянет силы, и казачий полк будет прихлопнут, казаков они возьмут тепленькими. Мерили на свой аршин. Не вышло. Мы не поддались на провокацию. Ни один казак не позарился на чужое добро, хоть каждый видел: магазины и магазинчики открыты и без продавцов, рестораны, бары и пивнушки без обслуги. Приходи, бери, пей, гуляй. Мы только удивлялись попервоначалу, не понимая, что замышляет враг. Однако вскоре все разъяснилось. И мы не стали ждать, когда гитлеровцы прихлопнут нас в Татабанье, а вышли навстречу им. Встреча состоялась возле села Фельшегалла, которое мы проходили два дня тому назад. Здесь начались тяжелые и кровопролитные бои. И шли они целую неделю. Особенно тяжелым был день 5 января 1945 года. Накануне вечером гитлеровцы обошли высоты перед селом, занимаемые нашим полком, утром ударили по полковым тылам, по коням и коноводам подразделений. Тылам пришлось срочно сниматься и через линию нашей обороны перебираться в село.

В военной терминологии есть понятие: бой перевернутым фронтом. Вот и нам пришлось «перевернуться»: сделать поворот на 180 градусов. Наш тыл стал фронтом. Скалистый грунт на высотах не позволил зарыться в землю. Люди гибли не только от осколков снарядов и мин, но и от камней. Гитлеровцы лезли на нашу оборону как очумелые, не считаясь с потерями.

Редели и казачьи силы. В первом эскадроне погиб весь первый взвод вместе со своим командиром лейтенантом Власовым. Второй эскадрон, когда на его позиции ворвались гитлеровцы, запросил артиллерийско-минометный огонь на себя. Дрогнул четвертый эскадрон и стал отходить к селу. Батарея 76-мм пушек оказалась впереди боевых порядков, без прикрытия. Она била картечью, расстреливая гитлеровцев в упор. Но таяли силы батарейцев. Выведена из строя одна пушка вместе с расчетом. Батарею достает пулеметный и автоматный огонь противника. Из строя выходит расчет второго орудия. И тогда к нему становится сам командир батареи старший лейтенант Чехов. Он работает за весь расчет — подносит снаряды, наводит орудие и стреляет. В самые критические минуты боя, когда казалось, что противника не сдержать, приходит помощь. Дивизион «катюш». Он ударил по гребню высоты, где гитлеровцев скопилось, что саранчи. Немногим фрицам удалось спастись бегством. Большинство их полегло здесь, на высотах. Наша оборона была восстановлена. Ни назавтра, ни в последующие дни немцы не предприняли ни одной атаки. Крепко побитый зверь зализывал раны.

По автостраде Комарно — Будапешт, проходящей через село Фельшегалла, немцы не прошли.

Запасы боеприпасов в батарее всегда были у меня под особым вниманием. На одном из привалов нашего бесконечного и всегда с боями пути я вызвал к себе старшину батареи Михаила Чернышева и попросил доложить о наличии у нас мин. В докладе старшины улавливаю, что взвод боепитания имеет запасов в бричках не два боекомплекта, а только полтора. Почему? Старшина замялся. Сослался на ездовых, что те, мол, не хотят брать, мол, лошади истощились и больше им не под силу. Наша скорость передвижения, почти все время на рысях, требует облегчения и на повозках.

— И ты им поверил? Лошади у нас, старшина, исправные и могут на любых скоростях везти не два, а три боекомплекта мин. Только бы колеса и оси повозок выдержали, разве не так?

— Так-то оно так…

— А что не так? Давай-ка, старшина, начистоту. Сам знаешь, что от наличия у нас в запасе боеприпасов зависит наша жизнь и боеспособность.

— Знаю, товарищ гвардии капитан. Да вот поделать ничего не могу. Буржуйчики драпают и барахло свое бросают. Вот некоторые из наших и подбирают это барахло. Видимо, поняли, что война идет к концу, и кое-кто начинает думать о доме, чтобы явиться домой из заграничного похода не с пустыми руками, а с подарками.

— И много таких… барахольщиков?

— С полдесятка, я думаю, наберется, если не больше.

— А как на это смотрит командир взвода боепитания, наш уважаемый Ефим Кожушко? Или и сам прибарахляется?

— За самим не замечал. После Мамченко он еще не взял взвод в руки и на многое закрывает глаза.

— Вот что, старшина. Сегодня, да вот прямо сейчас, давай устроим проверку использования и техническую готовность повозок в батарее, а?

— Очень хорошо и вовремя такая проверка, товарищ гвардии капитан.

— Так дай команду быстро подготовить к осмотру повозки.

Начали проверку повозок у огневых взводов и как будто ничего лишнего не обнаружили, кроме беспорядка в укладке и что боеприпасов маловато. Тут же приказал немедленно эти недостатки устранить. Еще раз подтвердил свой приказ о том, что боеприпасов иметь неснижающиеся запасы не менее чем два боекомплекта.

При проверке же повозок взвода боепитания увидели, что почти в каждой повозке под ящиками боеприпасов лежат далеко не армейские и не нужные для боя вещи — дамские туфли, куски тканей, костюмы, пальто и даже ковры. А в повозке казака Ляшенко нашли мешок с советскими деньгами, да только они были немецкого производства — фальшивые. Ляшенко подобрал их под Корсунем. Там мы ими мостили дороги, подкладывали их под колеса пушек и повозок, застрявших в грязи. И надо же, целых десять месяцев таскал Ляшенко этот мешок макулатуры.

Все найденные в повозках вещи не военного характера выгрузили и сложили на полянке. Рядом с этими кучками барахла поставили теперешних их хозяев. И здесь же, перед этой «выставкой» построили всю батарею. Обращаясь к батарее, я прежде всего оцениваю эту картину и называю ее и действия стоящих около вещей людей своим именем — мародерством. Сообщаю, что за такие действия в военное время людям полагается суровая кара. А что же мне, дорогие мои товарищи, сделать с ними за этот позор, который они наложили на всех нас? Доложить об этом командиру полка? Тогда они, все шесть человек, предстанут перед судом военного трибунала. Хотя знаю, что они это делали не сознательно, прошли с нами тысячи огненных верст и все имеют боевые заслуги. Но трибунал ничего этого не примет во внимание. Откровенно говоря, мне жалко их. Но и оправдывать такое поведение я не имею права.

Строй батареи замер, опустив вниз глаза, как будто виноватые были все. И вдруг нарушил это молчание командир второго взвода, парторг батареи Рыбалкин: «Товарищ гвардии капитан, не докладывайте командованию полка об этом некрасивом явлении. А накажите их своей властью».

Я мысленно роюсь в дисциплинарном уставе. Четверым объявляю по выговору. Походной же гауптвахты в полку нет. Двое же — казаки Ляшенко и Гусейнов заслуживают большего наказания. У ног Ляшенко лежат ковер, мешок с фальшивыми деньгами, кожаное пальто, кусок шелка, лакированные сапоги и румынская смушковая шапка — целый магазин. Немного поменьше товаров в «магазине» казака Гусейнова. Придумал им наказание — явно не уставное, но не из легких.

— А вот этим двум казакам приказываю: надеть на себя все эти вещи, а на плечи взять по минометной плите и постоять по стойке смирно хотя бы час. Исполнение этого наказания будет наблюдаться командиром взвода боепитания гвардии старшим сержантом Кожушко.

По строю батареи прокатился тихий смешок и вздох облегчения, на лицах всего строя появились улыбки, в том числе и у виновников. Облегченно вздохнул и я, будучи уверенным в том, что жалоб на мое неуставное наказание от провинившихся не будет. Иначе и они и я могли угодить под суд военного трибунала.

Вечером, на марше, перебирая в памяти события истекшего дня, я вспомнил слова старшины батареи: «Война идет к концу». И вдруг в душе поднялось жгучее желание не только дойти до конца войны, но и выжить, обязательно вернуться домой. Да и только ли у меня такое желание? Осторожность в бою у казаков заметно стала больше, лихость и отвага менее выразительными и яркими. А у меня, комбата, возросла забота о сбережении людей. Я, отдавая приказ, как-то больше стал думать над тем, как выполнить боевую задачу без потерь жизней и меньшей кровью. Каждого из нас ждут, и мы должны вернуться к семье, в родной дом, к любимому делу. В этом была тоже своего рода стратегия.

Сдав оборону стрелковым частям, мы получили приказ двигаться на Эстергом. Оборону заняли в селе Моор. Задача та же, что и перед Фельшегаллой: не дать гитлеровцам прорваться к Будапешту, но теперь уже с Эстергомского направления. Противника долго ждать не пришлось. Вскоре на нас навалились до двух пехотных батальонов. С ними мы управились бы легко. Но их поддерживали пятнадцать танков. Командование полка сочло благоразумным отойти и занять оборону по высотам, полукружьем охватывающим село. Гитлеровцы ворвались в село и сами себе устроили ловушку. Мы ударили по селу из всех имеющихся пушек и минометов. Над селом поднялись столбы дыма, пыли, огня. В довершение всего дал залп дивизион «катюш», и села как такового не стало. Из пятнадцати немецких танков двенадцать превратились в груды искореженного металла. Еще час назад было красивое село с добротными домами и усадьбами. Теперь были развалины. Жалко на них глядеть. Ударить же по селу заставила военная необходимость. Но не та «военная необходимость», о которой до сих пор разглагольствуют высокопоставленные фашистские недобитки, пытаясь оправдать злодеяния, которые творили немецкие войска на нашей земле.

Город Эстергом прикрывала высота 583,0, похожая на курган. Она, как чирей на мягком месте, торчала над всей округой. Здесь уже несколько дней вела бои стрелковая часть, но сбить этот «чирей» не могла. Подошла наша 11-я гвардейская, и нашему полку вместе со стрелками приказано готовиться к лобовому штурму. Полку придали всю артиллерию и минометы дивизии, да еще дивизион «катюш». В едином кулаке набралось свыше сотни стволов.

Сотня стволов ударила по «чирью». Боеприпасов не жалели. Казаки огневых расчетов работали, скинув телогрейки и шинели, засучив рукава. От спин шел пар. За два с половиной часа на головы фашистов было выброшено более пяти тысяч снарядов и мин. Перепахали всю вершину горы так, что, наверное, высотную отметку понизили. В самом начале артминподготовки фашисты еще огрызались. Но скоро умолкли. А после того как мы закончили молотить, ни стрелковым ротам и батальонам, ни нашим эскадронам зачищать оказалось нечего: ни одна огневая точка противника не ожила. До конца войны мне уже не довелось видеть такой работы артиллерии и минометов.

Здесь я хочу оговориться. Ни в малейшую заслугу себе считаю, что ударную силу артминполка дивизии, пушечные и минометные батареи сабельных полков необходимо использовать в едином кулаке, а не раздавать их повзводно эскадронам, о чем я неоднократно говорил командиру 182-го артминполка гвардии майору Ф. С. Шелесту и даже командующему артиллерией дивизии гвардии полковнику Федорову. Открывал ли я этими высказываниями что-либо в науке войны — не знаю, но опыт в боях подсказывал эту необходимость. А все-таки ею во многих случаях пренебрегали и нужных результатов от огня артиллерии не имели.

Еще не закончилось сражение за Эстергом, как нас вывели из боя. Снова последовала команда: «По коням!» За сутки полк совершил 120-километровый бросок на юг, в район города Домбовар, с боевой задачей оседлать шоссейную дорогу Секешфехервар — Дунафельдвар — Будапешт. К указанному месту мы вышли на рассвете. Им оказалось маленькое, в два десятка дворов, сельцо Гебельяроши, стоящее в одном километре севернее шоссе. Вместе с нами прибыли приданные полку подразделения: батарея пушек ИПТАП, батарея тяжелых минометов 182-го артминполка, три танка Т-34, радисты штаба дивизии.

По всей округе стояли тыловые части и подразделения фронта, именуемые: «хозяйство Иванова», «хозяйство Петрова», «хозяйство Туманяна». Встреченные нами солдаты и офицеры из этих хозяйств говорили, что ни о каком противнике где-то поблизости нет ни слуху ни духу.

Что ж, будем отдыхать и набираться сил для завершающих ударов по врагу. Стало смешным заявление самонадеянного юного офицерика, взятого в плен на том «чирье»: «Жукову отдадим Берлин, но Толбухина утопим в Дунае. Из Венгрии мы не уйдем!»

Отдыхать нам не пришлось.

Через два часа после прибытия в Гебельяроши командиров подразделений вызвали в штаб на совещание. Командир полка был необычно взволнован. Он даже не стал выслушивать наши доклады о марше. Нетерпеливо глянув на часы, сказал:

— Время дорого, побережем его. На внешнем фронте обстановка осложнилась. Противник по-прежнему рвется к Будапешту. Танковыми дивизиями из района Секешфехервар он нанес удар на узком участке фронта, пытаясь прорваться к окруженным вдоль Дуная с юга. Частью сил ему удалось выйти к городам Дунапентелеку и Дунафельдвару.

Ниделевич говорил отрывисто, как бы рубил фразы.

— Об отдыхе забудьте. Его не будет. 12-я и 63-я дивизии корпуса уже ведут тяжелые бои. В районе обороны нашей дивизии пока тихо. Но не сегодня-завтра, а может, через несколько часов гитлеровцы появятся здесь. Тактика их известна: дадут по зубам в одном месте, они лезут в другое.

Командир полка медленно обвел глазами командиров подразделений, останавливая взгляд на каждом. Он как бы спрашивал взглядом: «Готов ли ты выдержать, выстоять?»

— Готовность всей обороны — три часа. Закапываться глубже. Не новички, знаете: лопата поможет нам выстоять.

Столь же кратким был и замполит. Антон Яковлевич познакомил нас с воззванием Военного совета фронта к личному составу корпуса. В воззвании отмечалось высокое мужество и стойкость в обороне, высказывалась уверенность, что казаки с честью выполнят новую трудную боевую задачу. Военный совет требовал: «Стоять насмерть и не допустить прорыва немецких танков в Будапешт!»

— Во всех подразделениях, — глухим голосом говорил Антон Яковлевич, — сегодня, сразу же по прибытии отсюда, провести партийно-комсомольские собрания и напомнить всем коммунистам и комсомольцам, что у них есть лишь одна привилегия — в бою быть впереди всех.

Позднее оказалось, что эту «привилегию» он ровно через сутки начнет с себя.

Что и говорить, на душе стало тревожно. В батарее меня ждали командиры взводов и минометных расчетов. Они немало удивились, когда я стал рассказывать об обстановке.

На марше я основательно простыл. Чувствовал себя скверно. Шумело в голове. Поднялась температура. Во всем теле — недомогание и слабость. Вот уж не ко времени. Говорил с частыми остановками, перемогая боль, много курил. Мое столь необычное состояние, наверное, заметили офицеры и сержанты и приняли его за трудносдерживаемое волнение. А я искал слова, которыми можно было вселить всем уверенность в нашем успехе.

— Друзья, — говорил я, — настал час последнего тяжелого испытания. Военный совет фронта, командование корпуса и дивизии надеются, что мы, казаки-гвардейцы, на пути гитлеровцев встанем непробиваемой стеной. И если придет такая нужда, то будем готовы лечь костьми на этом рубеже. Если мы не выстоим, то все прошлые заслуги не спасут нас от позора…

Расстегнув воротник гимнастерки — трудно было дышать — и затянувшись самокруткой в палец толщиной, я отвернулся и долго смотрел куда-то за горизонт. Вокруг стояла напряженная тишина. Слышно было дыхание подчиненных. О моем состоянии, видать, догадался старшина батареи Чернышев.

— Товарищ гвардии капитан, полстакана спирту — и полный порядок, — услужливо предложил он, — верное средство, я сейчас…

— Отставить! Спирт побереги, старшина, для других целей.

— Для каких?

— Им будем отмечать разгром фашистов.

Напряжение как-то само по себе спало. Заговорили буднично и просто о том, что боеприпасы из бричек взвода боепитания надо распределить по взводам и развести на огневые позиции, а брички послать в дивизию за новым запасом, что всем казакам выдать не менее как по пятку противотанковых гранат и по возможности больше патронов, что на огневых позициях установить дополнительно пулеметы и продолжать земляные работы.

Часа через два я принял доклады командиров взводов о готовности к бою. Готовность эту я и сам видел, побывав на огневых позициях. Казаки хорошо окопались, замаскировали минометы, приготовили боеприпасы и как-то сами подтянулись.

На огневой позиции второго взвода созвали партийно-комсомольское собрание. Коммунисты и комсомольцы в батарее составляли 90 процентов. Собрание было коротким, 20–30 минут, не более. Все уже знали, о чем пойдет речь. Постановление приняли предельно лаконичное:

«Слушали: Задачи дня. Информация парторга т. Рыбалкина.

Постановили: 1. На занятых рубежах стоять насмерть. 2. Коммунистам и комсомольцам примерной работой в бою увлекать всех казаков».

Был еще второй вопрос — прием в партию. Заявления подали четверо: командир минометного расчета из первого взвода сержант Федор Дмитриевич Терещенко, минометчики из второго взвода Мизгари Туктымышев, Абдул Курбанов и Гулялий Гулялиев. Все они решили в этот, может быть, смертельный бой пойти коммунистами.

Федор Терещенко, щупленький и тоненький, с удлиненным смуглым лицом украинец, в свои двадцать лет выглядел подростком. Был он по-деревенски стеснительным и робким. Любил слушать, что говорят другие, сам же разговор никогда не начинал. Военную службу «Хведор» — так называл себя казак — начал в расчете Никифора Комарова, у которого он был в «минометной команде» во время оккупации. Комаров знал, на что способен этот робкий парень. Он сразу определил его первым номером — наводчиком. Помню, я тогда усомнился в физических возможностях хлопчика и сказал Комарову, что ваш Хведор едва ли справится с обязанностями наводчика, которому ко всему прочему надлежит таскать ствол миномета, а он, милый, весит ни много ни мало почти два пуда.

— Ничего, — ответил рассудительный Комаров, — Федя на вид только дохленький, а жилы у него крепкие.

Федор оказался расторопным и упрямым казаком. За глубокое знание материальной части и умелую боевую работу после первой же учебной стрельбы, когда цель была точно накрыта, он удостоился ефрейторского звания. Однако повышение свое он воспринял без каких-либо взволнованно радостных эмоций, словно так оно и должно быть. В первых боях наводчик был награжден медалью «За отвагу». Работу свою он делал с выдержкой и спокойствием, как делал бы любую крестьянскую. За виртуозную и точную стрельбу при отражении яростных атак гитлеровцев под селами Новая Каракуба и Капитоновка Терещенко был награжден орденом Славы III степени. Награды он принимал как само собой разумеющееся: «Заработал — получи».

В бою под Орлянском был тяжело ранен командир расчета Николай Евдокимов. Командир взвода решил заменить его ефрейтором Терещенко. Тот лишь пожал плечами и пошел принимать расчет. Там по-хозяйски огляделся и сказал:

— Хлопцы, слухайте мою команду…

И хлопцы «послухали», сразу признав в нем командира.

В бою за Дебрецен сержант Терещенко был ранен. Его мы хотели отправить в госпиталь, но он отмахнулся, некогда, мол, да и незачем медиков занимать «какой-то царапиной». И вот он подал заявление в партию. Алексей Елизарович Рыбалкин сказал о нем:

— Давно я приглядываюсь к Терещенко. И скажу без утайки: зрелый и надежный воин.

Впрочем, Алексей Елизарович такие же слова сказал и еще о трех вступающих в партию: Мизгари Туктымышеве, Абдуле Курбанове и Гулялии Гулялиеве. Татары по национальности, все трое родились в башкирском городе Стерлитамаке. В одной школе учились. Из девятого класса, сговорившись, убежали на фронт. Хотели добраться до Сталинграда, там шли ожесточенные бои. В дороге где пристраивались к воинским эшелонам, где топали пешком. В Балашове парней задержала комендатура. По выяснении комендант хотел вернуть их, несовершеннолетних, домой, но они решительно воспротивились.

— Упрямые, как татары, — говорил нам комендант.

— А мы татары и есть, — отвечали ему.

— А что же мне с вами делать, милые и славные мои татары?

— Отправьте в Сталинград. Все равно туда убежим.

Комендант отправил смелых ребят в запасной полк, вручив им призывное предписание. А из запасного полка весной сорок третьего года — мы стояли в Тамбовке на Кубани — все трое попали к нам и оказались прилежными казаками. Коней они знали и любили с детства, миномет же освоить им, людям грамотным, большого труда не составило. Из всех троих боевитостью особо выделялся Мизгари Туктымышев, невысокий ростом, смуглый, круглолицый, с приплюснутым носом, с корявинами по всему лицу — следом перенесенной в детстве оспы. Однако корявость нисколько не угнетала парня. «С лица воду не пить». Был он живым и общительным.

Командир взвода Юрий Ромадин был доволен ребятами из Башкирии, старательными в работе, смелыми в бою. Мизгари Туктымышева он взял своим коноводом-ординарцем. И никакой заботы не знал. Туктымышев успевал всюду: и коней содержать в порядке, и обедом, ужином накормить своего командира, и подменить в бою выбывшего из строя минометчика, и отрыть землянку или оборудовать блиндаж для командира и себя. Туктымышев тяжело переживал гибель лейтенанта Ромадина, при похоронах плакал навзрыд. А потом, когда командиром взвода стал Рыбалкин, коновод-ординарец Туктымышев всю свою любовь перенес на Алексея Елизаровича.

У всех этих казаков, принимаемых на собрании в партию, была счастливая судьба. Солдату нелегко пройти с боями от одного города до другого, а то и до ближайшей деревни. А тут за полтора года пройдены тысячи километров, были многие десятки боев — живы пока и здоровы, если не считать «царапин». Забегая вперед, скажу: судьба сохранила всех. Все они пришли к победе и вернулись домой, отмеченные за ратные подвиги орденами и медалями. Федор Терещенко, к примеру, был награжден десятью орденами и медалями, в их числе орденами Славы II и III степени. Мизгари Туктымышев — восемью наградами, из которых — четыре медали «За отвагу».

И вот — бой. Его начало для нас было странным. Километрах в полутора-двух появились танки. Но к селу не пошли, а направились вдоль обороны, занимаемой полком. Мы терялись в догадках: то ли гитлеровцы не заметили нас, то ли давили на нашу психику, демонстрируя свою силу, то ли, наконец, нашли прореху в обороне дивизии. Но прорехи не должно быть. Мы знали: в той стороне, куда направлялись фашистские танки, окапывались 39-й полк и 182-й артминометный. Почему же они молчат?

И тут загрохотала канонада. На поле боя сразу запылало около десятка танков и несколько автомашин. Наши соседи встретили непрошеных гостей как полагается. Другие танки и машины заметались по полю, затем поспешно стали отходить. Сейчас пожалуют к нам. Так и есть. Развертываются в боевой порядок, идут на наши позиции. Но не бросаются как оглашенные. Осторожничают. Обжегшись на молоке — дуют на воду.

У нас приказ: боеприпасов впустую не тратить, их маловато, бить в упор, наверняка, встречать по-казачьи, «с музыкой». Примерно с дистанции в километр гитлеровцы открывают стрельбу. Бьют по деревне, по нашим позициям. Мы не отвечаем, словно нас и нет здесь. Постреляв, гитлеровцы уходят. Наступает ночь, тревожная и бессонная. С вечера ее разорвала автоматная очередь. Эскадронцы привели в штаб полка четырех фрицев-разведчиков, схваченных на околице села. Пленные показали: завтра у деревни Гебельяроши их танковый полк и полк пехоты начнут прорыв. Сегодня была лишь разведка. Но весь день 22 января немцы молчали. Пленные ввели в заблуждение? Танки противника появились на исходе дня. Я насчитал их 23, да несколько бронетранспортеров. Приближались они, как и вчера, осторожно, медленно, с частыми остановками. Видать, не раз битые. С дальней дистанции начали обстрел села. В селе вспыхнули пожары. Мы не отвечали. Постреляв, немцы ушли на исходные позиции, к фольварку из нескольких дворов Альшебешенье. Но эта гитлеровская вылазка молчавшему полку обошлась дорого: 17 казаков убито, около 30 ранено, потеряна одна пушка и пять лошадей. Не повезло и моей минометной батарее: один из снарядов угодил на огневую позицию второго взвода. Были ранены командир взвода Алексей Елизарович Рыбалкин и мой ординарец Семен Коломиец. Убиты казаки Водинов и Дирецкий.

Едва я сообщил о потерях в штаб полка, на батарею прибыл замполит Ковальчук. Антон Яковлевич глубоко уважал Алексея Елизаровича. Он и вину за гибель Пети Рыбалкина брал на себя. Впрочем, он многое брал на себя, Антон Яковлевич Ковальчук, которого по старой привычке мы звали гордым словом «комиссар» и еще — батей. Парторгом батареи замполит назначил старшину батареи Михаила Терентьевича Чернышева.

Прошла еще одна беспокойная и тревожная ночь. А утром началось. Три десятка танков, охватив деревню полудугой, медленно, но без остановок, приближались к нашим позициям. Моторным гудом и грохотом наполнялся сырой утренний воздух. И ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны. Шло испытание нервов. Расстояние до танков сокращалось. 700 метров, 600… По цепи эскадронов, по телефонным проводам на батарею полетела команда: «Огонь открывать по сигналу красной ракеты». До танков — 500 метров. Напряжение растет. Ожидание ракеты невыносимо. 400 метров. Ну кто там медлит? Сомнут — пикнуть не успеешь.

Серое небо крутой дугой чертит красный огонек. И тотчас же вздрагивает земля и сотрясается воздух. По танкам бьют две пушечные батареи, минометная, все противотанковые ружья и крупнокалиберные пулеметы эскадронов. Над полем волной катится свист, грохот, стелется дым.

Я на огневой позиции первого эскадрона. Лейтенант Михаил Тарасенко собран, команды его четки, грамотны. Вмешиваться не следует. Работа минометных расчетов горячая, торопливая, но не суетная. Знаю: в ком-то из казаков сидит страх. Но он зажат, запрятан глубоко. А вот злость — она на лицах. И в голосах: нет-нет да и сорвется ядреный матерок.

Миномет и танк. Что может сделать невзрачная и не грозная на вид труба против машины, одетой в крепкую броню, вооруженной пушкой и пулеметом? Кажется, ничего. Но мы стреляем и видим результаты стрельбы. Мина рвет гусеницу и останавливает танк. А попадая на броню, или, как любил говорить Рыбалкин, ударяя по кумполу, мина глушит экипаж, контузит его. Если танкисты не теряют сознание, то часто остаются без всякого соображения, без памяти. Вот и сейчас. В бинокль ясно видится все поле боя. На нем — шесть факелов. Это работа артиллеристов. Четыре танка, виляя из стороны в сторону, змейками ползут одни вперед, другие куда-то вбок. Этим дали «по кумполу» минометчики. Далеко теперь они не уйдут. Их прикончат артиллеристы. Прорыв гитлеровцам не удался. Оставшиеся танки начинают отходить. Но радоваться и торжествовать рано. День еще впереди, день долгий и трудный. Трудный в своей ярости и упорстве.

Передышка короткая. Гитлеровцы идут в новую атаку. Танки построены клином. Острие клина направлено в стык между нашим и 41-м полком. Метят выйти на шоссе. За танками идет пехота. Командир полка вызывает меня на свой КП: «Будь под рукой». Батарея моя разбросана. Огневые взводы приданы эскадронам. Управлять и маневрировать огнем в такой ситуации лучше с полкового командного пункта. Бой разгорается с новой силой. Казаки стоят прочно и зло. Мелькает мысль: кончится ли когда этот день, до предела насыщенный грохотом разрывов, огнем, дымом, скрежетом металла, стонами раненых, смертью?

Наши пушкари — их огневые позиции располагаются в боевых порядках эскадронов — и танкисты из укрытий бьют по танкам противника. Огонь всех минометных взводов я переношу на пехоту, чтобы отсечь ее от танков и положить. Огонь, как никогда, точный. Разрывы вырастают густым кустарником. Они вырубают целые звенья из цепи гитлеровцев. Но гитлеровцы не останавливаются. Не останавливаются даже тогда, когда танки начинают поворачивать назад. Лезут, неумолимо надвигаясь на нас. Какое-то безрассудство, безумие! До гитлеровцев, вырвавшихся вперед, остается какая-то сотня метров. И тогда над позициями эскадронов и батарей звучит команда-призыв:

— В атаку ведет комиссар!

Он поднялся на бруствер в окружении богатырей полка, у которых разбиты пушки, и, тяжело ступая, пошел вперед. В одной руке автомат, в другой — граната. Хрипло бросил единственную фразу, которая сразу облетела весь полк:

— Гвардия — всегда гвардия!

Казаков эскадронов словно сильным порывом ветра подняло и выкинуло из окопов.

Немного прошел комиссар. Фашистская пуля сбила его с ног. Он упал. Потом приподнялся на руках. Мимо него бежали казаки, полные гнева, ярости, мести.

Не знаю, сам ли увидел Михаил Федорович Ниделевич с КП, как упал Антон Яковлевич, подняв эскадроны в атаку, по телефону ли ему сообщили, только он весь сжался, словно от удара, потом схватил автомат и крикнул:

— Все — за мной!

Не дело командиру полка оставлять командный пункт и, как рядовому казаку, кидаться в рукопашную схватку. Он должен руководить боем. Но, видно, бывают моменты, такие особые обстоятельства, когда командир полка должен быть вместе со всеми казаками — в атаке, в рукопашной схватке, среди дерущихся. Штабные офицеры, телефонисты, радисты, писари — все, кто был на КП, кинулись врукопашную. В ход пошло все, что было под рукой: автоматы, карабины, штыки, пистолеты, лопаты, ножи.

Участвовал в этой схватке и я. Израсходовав две пистолетные обоймы и две гранаты, висевшие на поясе, не знаю, не помню, как в моих руках оказался немецкий «шмайссер». И этому оружию нашлось применение. Гитлеровцы оказались изрядно пьяными. То там, то здесь слышался голос командира полка:

— Бей фашистскую сволочь! Круши!

Мы били и крушили. Стреляли, раскалывали головы прикладами, кололи штыками, душили. Мы гнали их более километра. Мы были полны ярости, азарта, лихости и никогда невиданного упоения. А началось с комиссара, с его первого шага, с той фразы, что подняла полк.

…Много лет прошло с тех пор, много воды утекло, а все видится та наша казачья лихая контратака. И видится комиссар, наш полковой батя Антон Яковлевич Ковальчук.

Комиссар! Звучное, сильное, светлое слово. Люди, носящие звание комиссара, представители Коммунистической партии в Красной Армии, пришли к нам, как легенда из огненных лет Гражданской войны. Антон Ковальчук — из плеяды тех комиссаров. Он, молодой рабочий Сестрорецкого оружейного завода в Питере, впервые взял в руки винтовку 24 февраля 1917 года, став в этот день бойцом пулеметной команды в рабочем отряде Сестрорецкого района. Как дорогую реликвию Ковальчук берег справку, выданную ему Ленинградским областным архивным бюро. Она, та справка, напоминала Антону Яковлевичу о его боевой молодости.

«В имеющемся архивно-справочном материале Военного комиссариата Петроградского уезда за 1918 год в деле „Именные списки красноармейцев“… числится Ковальчук Антон Яковлевич, — адрес: Литейный, 28, рабочий № 1197, от организации большевиков, винтовка № 92641».

Первый выстрел из винтовки с указанным номером Ковальчук сделал в ночь на 25 октября в составе отряда сестрорецких рабочих, который охранял штаб Октябрьского восстания — Смольный. Стоял он тогда в наружной охране Смольного. И в тот час, когда рабочие-гвардейцы, революционные солдаты и матросы шли на приступ Зимнего дворца, последнего оплота Временного правительства, по площади перед Смольным промчался подозрительный автомобиль. По нему часовой революции Антон Ковальчук и жахнул.

В книге американского писателя и журналиста Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» есть фотография, на которой снят отряд красногвардейцев, охраняющий Смольный. В центре снимка — Ковальчук. На нем высокая папаха, черное пальто нараспашку, открытая грудь, перетянутая пулеметной лентой. Таким он был — восемнадцатилетний часовой революции.

Молодая Советская страна в огне Гражданской войны. Ковальчук — в седле. Он комиссар 34-го полка в шестой кавалерийской дивизии Первой конной армии. Бои на Дону, бои в Причерноморье, рейд под Варшаву… Невысокого роста, крепко сбитый, он, казалось, рожден для седла, для шашки. Но кончилась Гражданская война. Страна приступила к мирному строительству. И Ковальчук занялся мирным трудом на Дону.

Началась Великая Отечественная война. В ее первый день, 22 июня 1941 года, в Москву, в Главное управление политической пропаганды РККА, от Ковальчука ушли две — одна за другой — телеграммы с просьбой отправить его на фронт. Бывший комиссар-первоконник, старый коммунист не мог, не хотел ждать, когда принесут из военкомата призывную повестку. Да и принесут ли? Как-никак, а на пятом десятке лет можно не дождаться.

Его вызвали в Москву. Из столицы он вернулся в звании батальонного комиссара. Но вернулся через несколько месяцев, успев побывать в действующей армии и пройти курсы переподготовки политсостава.

Главным оружием Ковальчука было убедительное слово. Слово правды, даже если она была и горькою. Нам, командирам подразделений, он не уставал говорить и напоминать о том, что во всякой войне победа обусловливается состоянием духа масс, которые, героически отстаивая свое дело, проливают на поле брани свою кровь, в борьбе с врагом не жалеют самой жизни.

Постоянно находясь среди казаков, комиссар прежде всего заботился о боевом настроении воинов, о высоком состоянии их духа. Ковальчук решительно отказывался понимать тех командиров и политработников, которые жаловались или объясняли свои промахи отсутствием соответствующих условий и времени для политической и воспитательной работы.

— Помилуйте, — насмешливо переспрашивал он иного командира подразделения или парторга, — о каких «соответствующих условиях», о какой нехватке времени идет речь? Верно, у нас нет тихих кабинетов и трибун, но у нас есть кони и седла, которые могут заменить все. А времени — все двадцать четыре часа в сутки в нашем распоряжении. Пошевеливать мозгами надо, други.

Сам же он постоянно «пошевеливал» ими. Часто бывало, когда ночью на марше по колонне передают:

— Командиров подразделений, парторгов и комсоргов к комиссару в голову колонны!

— Все в сборе? Добре. Пристраивайтесь поближе.

И, покачиваясь в седле, начинал неторопливый разговор о цели марша, о месте коммунистов в бою, о внимательном отношении к людям, о бережливости оружия, о пополнении партийных рядов да и просто о жизни.

Когда необходимость требовала, он вместе с казаками, чаще впереди, шел в атаку — в конную, пешую, в рукопашную ли. Молодых воинов, недавно призванных и не умеющих еще прятать робость и страх в бою, он умел ободрить в самый нужный момент.

— Ничего, хлопче, — говорил он молодому казаку, — не такое видали… Ну и что из того, что у немца танков много? Сила, конечно. Но поглядишь, что от их хваленых и несокрушимых танков останется, когда покрепче ударим. Патроны зря не жги, не пуляй в белый свет, как в копеечку. Врага треском не испугаешь. Его повалить надо.

А прытких, сорвиголовушек, любителей погеройствовать умел остановить вовремя, остепенить.

— Вот что, хлопче, не красуйся-ка ты своей удалью и лихостью, а то ненароком схлопочешь пулю в лоб. Ты нам нужен не мертвым, а живым героем.

Еще одно качество отличало Антона Яковлевича: доброта и душевная открытость. К людям он относился с отцовской строгостью, был к ним справедлив и заботлив. Его касалось буквально все: и что ел сегодня казак, и давно ли получал письма из дому, и что казаку пишут матери и жены, будет ли баня в следующую передышку, во что и как обуты и довольны ли концертом приезжих артистов. «Мелочи» фронтового быта воинов для него не были мелочами. От них, мелочей, в конечном счете зависело настроение, а значит, и боеспособность. Недаром же «комиссара» Ковальчука и за возраст, и за революционные и боевые заслуги в двух войнах, за его душевность и теплоту звали «наш батя». Он для всех нас был отцом родным. Эта война на его теле оставила такие же знаки, какими были отмечены казаки и офицеры его полка. Под Туапсе он был ранен осколком мины, на Нижнем Буге пулею, и вот под Гебельяроши снова.

Предзакатное красное солнце, вынырнувшее из-за багровых туч, косыми лучами осветило поле боя. В разных местах поля стояли обгоревшие и мертвые восемнадцать танков и бронетранспортеров с белыми крестами. Хорошо поработали пушкари и бронебойщики! И всюду валялись трупы гитлеровцев. Сколько их осталось на этом поле — никто не считал. Пожалуй, не одна сотня. Но и полку дорого обошелся этот долгий день. В окопах, на поле рукопашной битвы мы подобрали более ста убитых казаков. Раненых было еще больше. В полковой батарее 76-мм пушек целым и невредимым осталось лишь одно орудие, в батарее «сорокапяток» — два орудия. В моей минометной батарее сильнее других пострадал второй взвод. Из строя выбыло больше половины взвода и два миномета. Командовал вторым взводом все еще старшина Рыбалкин, после ранения он отказался уйти в госпиталь. В этом бою он руководил огнем взвода, хотя силы его час от часу таяли. В конце боя Алексей Елизарович потерял сознание.

…Я обходил огневые позиции взводов. Люди смертельно устали. Но подавленности духа не было.

— Выдержим, если завтра немцы пойдут в такую же атаку? — спрашивал я.

— Будут мины — выдержим.

Мин у нас почти не осталось, как и у пушкарей снарядов.

Еще в первый день нашего появления в Гебельяроши я послал в ДОП (дивизионный обменный пункт) все повозки взвода боепитания за минами. Две повозки, сопровождаемые тремя казаками, возвращаясь с боеприпасами, нарвались на вражеский танк и были обстреляны им, а затем захвачены немцами. Лишь одна повозка с ездовым Петровым сумела прорваться. Но и этот скудный запас теперь был израсходован. В эскадронах же совсем мало осталось патронов и гранат.

Нас, командиров подразделений, вызвали в штаб полка. Майор Ниделевич сидел у рации. Телефонная связь с дивизией была прервана. Доложив о ходе боя, он попросил подбросить на танках и бронетранспортерах побольше «огурцов» и «семечек», так мы называли снаряды и патроны. Из штаба дивизии на запрос ответили приказом: с наступлением темноты оставить Гебельяроши и отходить в район села Шимонторнья. Выводить полк будут дивизионные разведчики. Командир полка отдал распоряжение готовить подразделения к маршу, а через два часа доложить о готовности. Из дивизии скоро появился взвод разведчиков. С ними пришли четыре танка и три бронетранспортера. На душе стало веселее.

Командир полка отдавал последние распоряжения, как из соседней штабной комнаты донесся крик, шум, грохот. Михаил Федорович побежал туда. Следом за ним — мы. И все застыли в каком-то непонятном шоке. Начальник штаба майор Вдовин стоял, покачиваясь, у стола и торопливо дохлебывал из кружки водку. Антон Яковлевич Ковальчук лежал на носилках, прикрыв голову руками. Из-под руки стекала струйка крови. Рядом с носилками на боку лежал стул с отломанной ножкой.

Неужели драка?

— Все по местам! — жестко скомандовал Ниделевич. — Разберусь! Готовность к маршу — двадцать минут.

Шила в мешке не утаишь. Когда я явился в батарею, казаки уже знали: в штабе произошло нечто невероятное, дикое, ужасное. Подобного не только в полку не бывало, но, пожалуй, и во всей нашей армии. После контратаки Вдовин явился в штаб. Его трясло как в лихорадке. Чтобы унять предательскую дрожь и успокоить расходившиеся нервы, он налил и одним махом выпил кружку водки. Дрожь не проходила. Он налил вторую. Но, видно, пережитый страх был настолько велик, что водка не успокаивала и не брала. Он пил еще. И в какое-то время разом сник, тормоза сдали. Отключился полностью. Его оставили в покое.

Когда штаб свертывался, из санчасти принесли на носилках Антона Яковлевича Ковальчука. Вдовин сидел за столом и снова глушил водку. Возмущенный Ковальчук приподнялся:

— Слушай, майор, что ты делаешь? Как ты пьяным поведешь полк?

— Не твое дело, комиссар. Ты лежи и молчи, не суйся, куда тебя не просят. Погеройствовать захотел — геройствуй. Вишь, полк поднял.

— Прекрати болтовню, Вдовин!

— Понимаю: очередной орденок зашибить захотелось. А пуля поцеловала. Небось не хотел?

Насмешливая язвительность пьяного Вдовина, несправедливость, боль в простреленной груди, опасность, которая грозит полку при выходе из мешка, а может, из окружения, и полная безответственность третьего лица в полку, считай, второго после выбытия из строя замполита — все это подняло бурю гнева в душе Антона Яковлевича, и он, обычно сдержанный, здесь не сдержался. Он назвал Вдовина молокососом, человеком без руля и без ветрил, недостойным носить ни офицерское звание, ни тем более партийный билет. И что он, замполит, теперь разглядел мелкую и ничтожную душонку карьериста, завистника и труса и что он не оставит без внимания позорного поведения начальника штаба в этот трудный час.

Не успел договорить Антон Яковлевич, как в него полетел стул.

Раненый Антон Яковлевич отказался от санитарной повозки и штабной брички. Он только попросил помочь ему сесть в седло. Превозмогая боль, с туго забинтованной грудью и головой, в окружении казаков комендантского взвода он совершил этот марш. Марш прошел тихо, спокойно, без стычек с врагом. На рассвете мы вышли к селу Шимонторнья и соединились с 39-м и 41-м полками своей дивизии.

И здесь, на канале, мы встали намертво. Бои с танками и пехотой противника продолжались с неослабевающим напряжением. Но как ни пытался враг протаранить нашу оборону и открыть себе путь на Будапешт, этого ему не удалось. Он метался по фронту. Но всюду натыкался на казаков нашего корпуса и получал отпор. 28 января, измотанный упорной обороной, потеряв много танков и живой силы, противник окончательно выдохся и прекратил наступление.

Полк отвели в резерв в село Алчут.

В ночь на 12 февраля полк подняли по тревоге. Нам сообщили немногое: большая, в несколько тысяч человек, группа немецких солдат и офицеров прорвалась из крепости Буда в северо-западном направлении и вышла в район Перболы. Ее надо во что бы то ни стало остановить и уничтожить.

Форсированным маршем к рассвету мы вышли в заданный район и на восточной окраине села заняли оборону. В помощь к нам прибыл дивизион «катюш». Здесь стало известно, что основная часть прорвавшихся уже ликвидирована. Но что-то осталось от этой группы и на нашу долю. Гитлеровцы укрылись в лесу, что находился в трех километрах от Перболы. Было ясно: зимний лес не очень надежное укрытие, и долго отсиживаться в нем гитлеровцы не будут. Не затем они прорывались из крепости, чтобы принять смерть на вольном воздухе.

Они появились во второй половине дня. Развернувшись в более чем километровую по ширине цепь, со стрельбой и воплями гитлеровцы рванулись к селу, к шоссейной дороге Будапешт — Комарно — Вена, проходящей через село. Это был рывок отчаявшихся, обезумевших, изможденных от голода смертников. Подпустив до четырехсот метров эту бегущую и орущую цепь, мы открыли огонь ураганной силы. Он сразу же, как разлив вешних вод, затопил все поле. В нем горели, рвались на куски, сжигались человеческие тела. И даже такой огонь их не останавливал. Не разорванные, не сгоревшие, не продырявленные осколками и пулями гитлеровцы бежали, шли, ползли к селу, словно их ждало спасение. Но здесь их тоже встречала смерть.