ПРИЛОЖЕНИЕ 6 Н. И. Бухарин и мои с ним встречи в 1936 г.

ПРИЛОЖЕНИЕ 6

Н. И. Бухарин и мои с ним встречи в 1936 г.

(Из воспоминаний)

Чтобы перепечатываемый ниже документ, "Письмо старого большевика", мог быть правильно понят современным читателем, я должен предпослать ему ряд вводных замечаний. Начать мне придется издалека.

В годы, предшествовавшие первой мировой войне, в Берлине был создан Русский соц. — дем. архив. Помещение для него дала германская соц. — дем. партия; шкаф с наиболее ценными материалами стоял в комнатах немецкого партийного архива; но су-ществовал Русский архив в качестве совершенно самостоятельного учреждения, никому из немцев не подчиненного. Здесь, конечно, нет возможности рассказывать несколько сложную и даже запутанную историю этого Русского архива, хотя рядом своих сторон эта история представляет немалый интерес. Необходимо лишь указать, что фактическим строителем и хранителем архива был Г. М. Вязьменский, студент-эмигрант, склонявшийся к меньшевикам, который более десятка лет тащил на себе нелегкое бремя забот об архиве, хотя работа приносила ему лишь хлопоты и расходы.^{15} Тем легче понять, что он, к тому времени ставший врачом, в начале 1922 г., как только я появился в Берлине, охотно переложил это бремя на мои плечи.

Архив был в довольно запущенном состоянии, что было больше чем понятно, так как он не располагал никакими средствами и держался только на бесплатной работе любителей-добровольцев. Но в нем хранилось немало ценных материалов, и прежде всего богатейшая библиотека по истории революционного и социалистического движения в России. В дальнейшем его собрания удалось значительно пополнить, и к началу 30-х гг.

Архив стал, несомненно, самым обширным хранилищем соответствующих материалов вне СССР.

Когда Германия вошла в полосу гитлеровского кризиса, эти размеры Русского архива грозили стать причиною его гибели. За широкой спиной германской социал-демократии Русский архив в течение больше четверти века не только спокойно существовал, но и разрастался, хотя и без бюджета, но с обеспеченным помещением. Положение резко изменилось, когда к власти пришли гитлеровцы, которые главной своей задачей поставили разгром германской социал-демократической партии. Скоро стало ясным, что спасти архив можно только путем вывоза его из пределов Германии, но для этого были нужны не только значительные средства, но и легальные возможности: вывозить приходилось огромную массу материалов, и притом вывозить из главного здания Форштанда германской с. — д. партии, на Линден-штр., 3, которое немедленно же после их прихода к власти было взято гитлеровцами под самое тщательное наблюдение. Они порою задерживали не только подводы, выезжавшие из здания с различными грузами, но и отдельных лиц, выходивших оттуда с большими пакетами, и, не стесняясь, заявляли, что не допустят "расхищения" имущества с. — д. партии, т. к. это имущество должно скоро перейти к ним, к нац. — соц. партии… Русский архив оказался как бы в западне.

Вопрос об архиве несколько раз обсуждался на собраниях руководящего центра меньшевиков, но ни у кого из последних не было мало-мальски конкретного плана. Были сделаны попытки обращения к иностранным социалистам. Многие из них высказывали большую симпатию и желание помочь, особенно Леон Блюм, который был готов сделать все, что в его силах. Но никто не мог ему сказать, что именно он должен был сделать, чтобы его помощь стала действенной. Из протоколов меньшевистского центра заграничной делегации ЦК РСДРП видно, что было принято мое предложение о передаче Русского архива в Прусский государств. архив: лишь бы спасти его от разгрома. Я вел переговоры, но когда там узнали, что материалы придется вывозить из помещения с. — д. партии, то от предложения отказались: иметь дело с гитлеровцами директор Прусского архива не имел желания…

Тем временем гитлеровский террор все расширялся, обострились антисемитские выступления, шли большие аресты социалистов. Издание "Соц. вестника" в Германии стало невозможным. В этой обстановке были вынуждены в срочном порядке покинуть Германию почти все русские социалисты, причем гитлеровцами были задержаны на границе и погибли ценные личные архивы Абрамовича, Гарви, Дана и др. В вещах Дана погиб большой и ценный архив Мартова…

Несмотря на ухудшавшуюся обстановку, я решил оставаться в Берлине и до последней возможности продолжать попытки спасения материалов архива. Так как здание германской с. — д, партии находилось под блокадой гитлеровцев, то документы и наиболее редкие издания приходилось выносить в портфеле, небольшими пакетами, и затем разными путями переправлять их за границу. Не могу не упомянуть, что огромную помощь в этом деле оказывала Т. И. Вулих, старая русская социал-демократка, несколько лет тому назад умершая в Афинах, которая взяла на себя упаковку этих пакетов и отправку их в Париж: гитлеровцы, установив контроль за транспортными конторами, еще не наложили своей руки на почтовое ведомство, и потому почтовые посылки шли за границу без осложнений. Не менее ценной была помощь д-ра Гофмана, советника чехословацкого посольства, который приносимые мною ему наиболее ценные материалы переправлял дипломатической почтой в Прагу, откуда они такой же почтой шли в Париж, в адрес И. Г. Церетели, который вместе с А. М. Бургиной устроил настоящий склад полученных посылок…

Этими путями, как мы подсчитали позднее, из Берлина было переправлено свыше ста посылок, цифра весьма значительная, если подсчитать труд, который на эту отправку был затрачен, но совсем ничтожная, если сравнивать с общей массой материалов, вывезти которое было необходимо…

Атмосфера в Берлине быстро сгущалась, и становилось все более ясным, что необходимо спешить. Гитлеровцы вели напряженную подготовку к первому мая, который они решили превратить в свой праздник, в день торжества гитлеровского "Рабочего фронта", построенного на идее национального объединения "немецкого труда", противопоставленной идее интернациональной солидарности всех трудящихся… В соответствии с этим вся их пропаганда с небывалой силой была заострена против "марксистской социал-демократии" и ее "агентов" в профсоюзах. Их газеты открыто писали о необходимости захватить профсоюзы, которые "узурпируют волю рабочих масс", уничтожить социалистическую печать и прежде всего положить конец "разлагающей деятельности" продолжающего существовать в самом центре Берлина главного очага "марксистской пропаганды" Нередко такие статьи заканчивались прямыми призывами к захвату зданий Форштанда и примыкавшего к нему не менее внушительного дома профсоюзов… Что означал такой захват с точки зрения судеб архива, уже было известно по сообщениям из провинции, которая в то время часто обгоняла Берлин: в

Лейпциге, в Мюнхене, в ряде других центров гитлеровцы, захватывая партийные здания, предавали сожжению не только склады партийных изданий, но и местные партийные библиотеки и архивы, иногда весьма богатые ценнейшими материалами. Казалось, то же будет и с партийным архивом в Берлине, и мне вспоминаются настроения, с которыми я каждый раз покидал архив, мысленно прощаясь с оставшимися в нем материалами, без уверенности, что смогу увидеть их завтра…

Под влиянием этих настроений я становился с каждым днем все менее осмотрительным, совершал в день по два и даже по три "рейса" в архив и уходил оттуда, вопреки всем правилам осторожности, не только с туго набитым портфелем, но часто еще и с добавочным пакетом под мышкой… Именно на этом я едва не сорвался. Помню, это был большой том подлинных докладов Департамента полиции царю, который я никак не мог втиснуть в мой недостаточно объемистый портфель. Доклады эти были выкрадены за четверть века перед тем из архива Департамента полиции кем-то из сотрудников Бурцева и переданы последним в Русский соц. — дем. архив. Мысль, что и эти доклады погибнут, казалась непереносимой, и я сделал из них особый пакет, неудобный и громоздкий… Как я и опасался, от самых ворот партийного здания за мною увязались два гитлеровских дружинника. По их поведению стало ясно, что это были люди, ничего не понимавшие в технике полицейского наблюдения. В этом была и хорошая, и плохая сторона: вести слежку они не умели, но они и не считались ни с какими правилами, предпочитая при первом подозрении прибегать к арестам, причем арестованных они не передавали полицейским властям, а доставляли в партийные гитлеровские учреждения, где всех арестованных избивали, а то и прямо пытали…

Надо было спасаться. Уйти от них для человека, прошедшего школу русского подполья, не составило большого труда: я зашел в огромное здание издательства Ульштейна, которое находилось поблизости, покружил по его коридорам и вышел на другую улицу. Дружинники потеряли след… Но история эта имела свои последствия. Дружинники не только устроили скандал в здании Ульштейна, в результате чего был отдан приказ не впускать в здание людей с большими пакетами, но и пытались выяснять личность ускользнувшего от них человека, производя опросы в здании Форштанда. И мне пришлось не только временно прекратить визиты в архив, но и иметь большое объяснение с Отто Вельсом, представителем германской с. — д. партии.

Конечно, мне приходилось встречаться с Отто Вельсом и раньше, но как человека я начал его понимать только в дни прихода Гитлера, когда встал вопрос о спасении тех поистине драгоценных исторических материалов, которые были собраны в немецком архиве.

Этот архив, существовавший с конца 1890 гг., в последние перед приходом Гитлера годы находился в периоде своего расцвета в том смысле, что количество собранных в нем материалов, и документов возрастало буквально с катастрофической быстротою, несмотря на то, что собирательская работа им была поставлена крайне плохо, а в других центрах Германии возник ряд областных архивов (в Лейпциге, Гамбурге, Мюнхене и т. д.), начавших представлять серьезную конкуренцию для архива центрального. Слой старых партийных работников был так велик, у них на руках собралось так много ценных материалов, что в партийный архив они шли самотеком, усилить который не представляло никакого труда. Это вскрылось с большой убедительностью в ходе работы по подготовке выставки, которая должна была состояться в марте 1933 г. в связи с 50-летием смерти Маркса…

Я не имел никакого отношения к аппарату управления немецким партийным архивом, но мне пришлось в течение ряда лет в нем работать, я был с ним связан по линии архива русского и хорошо знал ценность собранных в нем материалов, а потому с первых же дней прихода Гитлера к власти поставил и перед руководителями архива, и перед Форштандом партии вопрос о необходимости вывоза за границу во всяком случае всего рукописного фонда архива.

Разговоры мне пришлось вести с Отто Вельсом, который был тогда бесспорным хозяином всего огромного партийного аппарата. Иногда в них участие принимал Пауль Гертц, который, как мне тогда передали, был уполномочен Форштандом принимать вместе с О. Вельсом решения по архивному вопросу. Мне трудно теперь восстановить в деталях весь ход этих переговоров: события шли быстро и неожиданными скачками, встречи часто происходили на ходу, переговоры об архиве переплетались с общеполитическими спорами. Поэтому вполне естественно, что память удержала лишь общую схему и отдельные детали, почему-либо казавшиеся особенно интересными. Но так как эта общая схема в моих воспоминаниях сохранилась в основе такой же, как и в воспоминаниях Пауля Гертца, с которым я незадолго до его смерти (он умер в Берлине в 1961 г.) обменялся письмами по этому вопросу (других участников тех событий уже давно не было в живых), то схему эту можно считать правильной. Тем более что и с О. Вельсом в последние месяцы его жизни (он умер под Парижем поздней осенью 1939 г.) у меня было несколько разговоров на эту тему, и от них осталось вполне отчетливое впечатление, что он принимал мое изложение событий…

Первую беседу с О. Вельсом я имел в самые первые дни после прихода Гитлера к власти. Вывоз немецкого архива тогда был вполне возможен. Правда, у главного выхода из здания Форштанда, на Линденштрассе, чуть ли не с первого дня дежурили гитлеровские дружинники, но второй выход, на Альте, Якобштрассе, ими еще не был заблокирован. Если вывозить только рукописные материалы, а о вывозе исключительно ценной библиотеки не было и речи: она была чересчур велика, то подлежавшую вывозу массу можно было уместить на небольшом грузовике. Средства, отсутствие которых составляло главнейшую трудность для Русского архива, у Форштанда, конечно, имелись. Войти в соглашение с посольством какой-либо страны, в состав правительства которой входили социалисты, не составило бы труда, и вывоз архива за границу был бы обеспечен… Но Вельс и слышать не хотел о такой "авантюре", как он и многие другие тогда называли вывоз архива.

Не следует думать, что Вельс не считал нужной борьбу против Гитлера: он только о ней и думал и интересам именно этой борьбы подчинял все поведение германской социал-демократии. Правда, прямое выступление рабочих против Гитлера на данном этапе он считал невозможным, особенно ввиду предательского поведения коммунистов, которые в предыдущие месяцы всячески помогали гитлеровцам взрывать демократические организации и тем самым показали, что рассчитывать на них как на союзников в борьбе против Гитлера невозможно. Но он верил в ближайшее будущее, был убежден, что "национальная революция" Гитлера лишь скользит по поверхности германского общества, постепенно выдыхаясь в своем порыве: считал, что гитлеровцы то ли не посмеют, то ли не смогут сломать старые рабочие организации и с.-д. партию, и это даст возможность беречь старые кадры, которые станут особенно необходимы в тот момент, когда массы, идущие теперь за Гитлером или толерирующие его, начнут от него отворачиваться…

Сквозь призму этой общей оценки политической обстановки Вельс пропускал и свое отношение к вопросу об архиве. Он не верил, что последнему грозит какая-либо опасность, до захвата гитлеровцами партийного здания, по его убеждению, дело дойти не может. "Эксцессы первых дней — вещь преходящая. Закрепив за собою власть, гитлеровцы будут заинтересованы в поддержании порядка. Во всяком случае, вывезти материалы мы сможем и позднее, теперь не следует паникерствовать"…

С этими взглядами я не был согласен ни в одной из их частей. В свете тяжелого "русского опыта" я был убежден, что Гитлер пришел "всерьез и надолго", что во всяком случае для далеко идущей разрушительной работы "пафоса" у него хватит, что с отходом от него масс он никогда пассивно не примирится, от власти добровольно не уйдет, а на горизонте, и при том совсем не столь далеком, мне ясно рисовались контуры надвигавшейся новой мировой войны, тем более опасной, что ставку на нее открыто делал и Сталин… Эти расхождения в оценке общего положения определяли и расхождение в оценке положения на "архивном фронте": захват здания гитлеровцами я считал неминуемым и близким, и доказывал, что вывоз архива, еще возможный сегодня, станет невозможным в очень близком будущем.

Когда выяснилось, что Вельса убедить мне не удается и что об эвакуации теперь немецкого архива не может быть и речи, я заявил Вельсу, что, бессильный при отсутствии его согласия что-либо делать с материалами немецкого архива, к выносу материалов архива русского я приступаю немедленно же. Это мое заявление вызвало взрыв возмущения со стороны Вельса. Он доказывал, что мои операции по выносу материалов не могут не стать известными гитлеровцам и необходимо поставят под удар не только меня лично, не только моих русских друзей, но и немецкую партию, которая дала приют русскому архиву… В его словах была доля правильного, но меня они не убеждали: "под удар" немецкую партию ставил не вынос архивных материалов, а все предыдущее развитие политических отношений в Германии, в спасении архивных документов я видел скорее элемент спасения чести партии после того, как она потерпела большое политическое поражение…

В последующие недели у меня был целый ряд разговоров с другими партийными деятелями, больше всего с Паулем Герцем, который полностью со мною соглашался. Именно от него я узнал, что О. Вельс о разговоре со мною передавал на заседании Форштанда и "очень бушевал", как определял П. Гертц его поведение. Конечно, большинство было за Вельса, который вскоре отдал официальное распоряжение, запрещавшее вывоз из здания Форштанда какого-либо имущества без его специального разрешения… Я ставил это распоряжение в связь с нашим разговором, но решил вынос материалов продолжать по-прежнему. Должен здесь также заявить: никаких специальных мер против меня принято не было, наоборот, со стороны всех служащих я встречал самое дружеское отношение и поддержку… Причины выяснились во время моей позднейшей беседы с Вельсом.

Точной даты этой беседы я установить не могу. Она имела место во второй половине апреля, непосредственно перед той партийной конференцией, которая приняла предложение Вельса о переводе партии на рельсы нелегальной работы, 27–28 апреля. В те дни Вельс уже избегал ходить в здание Форштанда и не ночевал дома, а жил фактически на нелегальном положении, подготовляя свой отъезд за границу. Встречался он мало с кем, устраивая эти встречи в одном из двух маленьких кабачков-"кнайпе", которые находились поблизости от здания Форштанда и были излюбленными местами встреч руководящих работников партийного аппарата. Содержателями их обоих были старые социал-демократы, один еще помнил времена исключительных законов против социалистов. В обоих имелось по задней комнатке, куда случайные гости (их вообще было очень мало) доступа не имели, но зато "свои" могли сидеть часами за доверительной беседой. В один из них и пригласил меня Вельс…

Я уже знал о перемене настроений в руководящей группе деятелей старого Форштанда вообще и у О. Вельса в частности, а потому не ждал, что он обрушится на меня с упреками за "неосторожность". Тем не менее и в содержании, и особенно в тоне беседы для меня оказалось немало неожиданного. О. Вельс и А. Фогель, который именно в это время выдвинулся на положение ближайшего помощника Вельса по руководству партийным аппаратом, меня ждали за кружкой пива и предложили пообедать с ними. Началось с расспросов, как идет работа по выносу русских материалов и как мне удалось ускользнуть от гитлеровских дружинников. В ходе этих расспросов Вельс поинтересовался узнать, не имел ли я каких-либо трудностей с управлением партийного здания, и рассказал, что его приказ о запрете вывоза материалов из этого здания был вызван совсем не нашим старым разговором, а обнаружением попыток расхищения партийного имущества, исходивших от некоторых служащих. Были установлены случаи увоза не только книг, но и мебели и т. д. Если бы не были приняты решительные меры, говорил О. Вельс, дело пошло бы очень далеко. Ко мне этот приказ ни в коей мере не относился, наоборот, он, Вельс лично дал самые решительные указания не только не ставить никаких препятствий моей работе по выносу материалов, но и помогать ей по мере возможности. Как видно из сказанного выше, это вполне соответствовало и моему личному тогдашнему впечатлению.

Эти разговоры были, конечно, только присказкой, настоящей сказкой, для обсуждения которой О. Вельс меня пригласил, был вопрос о вывозе немецкого архива.

Надо отдать ему справедливость: О. Вельс не старался укрыться за мелкие отговорки, а прямо признал, что и он лично, и весь Форштанд признают, что отклонение ими в феврале моего предложения о вывозе архива было ошибкой. Но прошлого не вернешь, а архив спасать нужно. Решение о вывозе Форштандом было принято недели две тому назад, но по настоянию некоторых лиц обращаться ко мне сначала не хотели. В этом играло роль чувство некоторого национального самолюбия: разве мы не можем устроить это дело сами, а обязательно должны обращаться за помощью к русскому эмигранту? За последние дни были сделаны две такие попытки выноса материалов ими самими, но Вельс был очень недоволен.^{16} К тому же их организаторы не видят возможности продолжать эти попытки дальше. Поэтому Вельс от имени Форштанда поставил мне вопрос, согласен ли я в создавшейся теперь обстановке взять на себя организацию новой попытки вывоза хотя бы части материалов и немецкого архива.

Не трудно понять, какое впечатление произвели на меня эти сообщения Вельса. Я, конечно, мог сказать немало колючих слов относительно его поведения, кое-что и было мною сказано. Но было ясно, что дело не в них, не в пикировке о поведении Форштанда в недавнем прошлом, а в том, можно ли теперь что-либо сделать для спасения материалов немецкого архива.

Натолкнувшись на сопротивление О. Вельса, казавшееся непреодолимым, я с головой ушел в заботы об архиве русском и старался не думать о материалах немецкого партийного архива. Я даже почти перестал в него заходить. Теперь вопрос о нем был поставлен во весь рост. Вывоз обычными средствами, о каких я говорил в феврале, теперь был невозможен: партийное здание в последние дни перед первым мая было под полной блокадой. Даже выносить в портфелях было рисковано. А найти средства необычные казалось невозможным… Правда, в самые последние дни перед этой моей встречей с О. Вельсом, когда я уже был готов отказаться от дальнейших попыток спасения и Русского" архива, совсем неожиданно пришло предложение, которое было похожим именно на такое необычное средство, но я и сам еще боялся верить в реальность этой возможности: дело шло о соглашении с парижской Национальной библиотекой и о легальном вывозе Русского архива, как купленного Францией. Если бы этот план удалось провести в жизнь, то могло бы удастся под его прикрытием вывезти и немецкий архив… Рассказывать О. Вельсу об этом плане подробно я еще не мог, но я сказал, что ответить, могу ли я взяться за вывоз немецкого архива, я буду иметь возможность лишь через несколько дней, но просил его теперь же отдать распоряжение по партийному архиву о том, чтобы они провели подготовительные мероприятия, какие будут указаны мною. О. Вельс согласился, и соответствующее распоряжение им действительно тогда же было отдано. Тогда же мы условились о следующей встрече, которая была назначена на субботу, 29 апреля: эту дату я хорошо запомнил, т. к. то был канун первого мая, превращенного тогда гитлеровцами в свой "национальный праздник труда".

Встреча эта действительно состоялась, в том же самом небольшом кабачке. На нее, кроме Вельса и Фогеля, пришел еще и Пауль Гертц, который только что перед тем, на апрельской пар. тийной конференции, был введен полноправным членом в Фор-штанд и вошел в комиссию по делам партийного архива. На этой второй встрече я уже имел возможность рассказать о парижском плане и получил полномочия на проведение его в жизнь. Чуть ли не в тот же день Вельс и Фогель покинули Берлин, Гертц остался еще на несколько дней, и я с ним встретился еще один раз, у него на квартире (он жил тогда, помнится, в Далеме, в квартире кого-то из друзей).

Инициатором и в полном смысле этого слова подлинным автором этого парижского плана был Борис Суварин. Более или менее случайно узнавший от И. Г. Церетели о положении дела с вывозом берлинского Русского с. — д. архива, Суварин немедленно же предпринял ряд демаршей во французских кругах. Важнейшим результатом их было получение поддержки со стороны А. де Монзи, тогдашнего министра культуры, который имел решимость в нужные моменты действовать, не считаясь с некоторыми из бюрократических формальностей… Об этой роли А. де Монзи я узнал только позднее, уже в Париже. В Берлине же Б. К. Суварин написал мне тогда совсем коротко, предлагая вполне конкретный план: мы продаем собрания Русского с. — д. архива парижской Национальной библиотеке, которая берет на себя вывоз этого архива из Берлина; о цене сговоримся в Париже, но договор о продаже должен быть подписан немедленно же и совершенно формально, т. к., только имея такой договор, Национальная библиотека сможет сделать нужные официальные шаги по обеспечению вывоза. Суварин прибавлял, что Национальная библиотека будет иметь полную поддержку французских властей, но подчеркивал крайнюю необходимость спешить…

В Берлине эту необходимость спешить я понимал, конечно, даже лучше, чем Суварин в Париже. Письмо последнего пришло вскоре после того, как я едва ли не был задержан гитлеровскими дружинниками с материалами Русского архива, и едва ли не накануне моей первой встречи с О. Вельсом и А. Фогелем: я хорошо помню, что мой первый ответ Суварину был послан до этой встречи и что немедленно же после нее я отправил вдогонку второе письмо Суварину, подчеркивая, что новые факты требуют особенного ускорения дела. Основным содержанием моего ответа было, конечно, полное согласие на предложение Сувари-на. Я просил только, если это возможно, ограничить продажу одной лишь библиотекой, не распространяя ее на собственно архивную часть собрания, но прибавлял, что это моя оговорка отнюдь не является ультимативным условием, что положение архива теперь является настолько критическим, что я согласен на все условия, лишь бы архив был вывезен, т. к. иначе он погибнет. В соответствии с этим я давал Суварину полномочия на все необходимые шаги. Должен добавить здесь же, что об архиве немецком я в этих письмах совершенно не упоминал, по соображениям элементарной осторожности.

Суварин действовал действительно очень быстро, эту возможность ему дала поддержка А. де Монзи, и через три или четыре дня меня вызвал по телефону человек, назвавший себя атташе при французском посольстве по делам культуры г. Вайтцем, который сообщил, что ему телефонировали из Парижа по делу о Русском архиве и поручили войти в сношения со мною. В тот же день мы с ним встретились. Помню, он меня расспрашивал, знаком ли я лично с де Монзи, который так настоятельно меня ему рекомендовал. Я до того времени не подозревал, что А. де Монзи в своем качестве министра культуры играет главную роль за кулисами этих переговоров, и так как с де Монзи лично я действительно не был знаком, то мог ответить только уклончиво указанием на существование у нас хороших общих знакомых. Во всяком случае, из разговора с г. Вайтцем выяснилось, что он имеет от министерства самые широкие полномочия действовать в деле вывоза в полном согласии со мною, имеет необходимые кредиты для оплаты всех расходов по упаковке и отправке Русского архива и т. д. Позднее я понял, что он имеет и широкие связи среди немцев, работавших с гитлеровцами.

Помню еще одну подробность об этой первой встрече с г. Вайтцем: она состоялась 27 или 28 апреля, за день или два до моей второй встречи с О. Вельсом и другими представителями Форштанда. В немецких с. — д. кругах все были под впечатлением слухов, доходивших из кругов гитлеровцев, о занятии зданий с. — д. партии и профсоюзов, которое уже назначено или на первое мая, или на его канун. Об этих слухах я, конечно, не мог не сказать г. Вайтцу, выразив опасение, не опаздываем ли мы: за те два-три дня, которые оставалась до первого мая, вывезти архив, конечно, не было никакой возможности… Мой новый знакомый меня успокоил, сказав, что эта опасность архиву пока не угрожает, и что я могу принимать все нужные меры, правда, проводя их так, чтобы они не особенно бросались в глаза сторонним наблюдателям.

С этими настроениями я шел в субботу, 29 апреля, на второе мое свидание с О. Вельсом и др. членами Форштанда — и дал им обещание сделать все возможное для обеспечения вывоза и немецкого партийного архива.

Дни вокруг первого мая прошли в большой тревоге. В назначенный день здание профсоюзов действительно было занято гитлеровцами, занятие здания Форштанда почему-то было отложено. Но группы дежурных гитлеровских дружинников были удалены ото всех входов и выходов в оба эти здания, вернее, в оба комплекса зданий, смыкавшихся дворами. Тем резче бросалось в глаза различие: здания профсоюзов были переполнены людьми, конечно, новыми хозяевами, которые явно устраивались на новоселье, в то время как здания партии стояли почти совсем безлюдными. Большая часть служащих уже получила расчет, из остальных почти никто не приходил, предпочитая по домам выжидать развития событий, многие поуезжали из Берлина, и огромные апартаменты Форштанда, отдела просветительной работы, отдела молодежи и др., стояли совершенно пустыми, никого не было и в редакциях… Как-то раз в эти дни, в самом конце первой майской недели, мне вздумалось обойти знакомые здания: нигде никого. Даже вахтеров и лифтеров не было на их обычных постах… Только в немецком архиве старик Хин-рихсен оставался на своем посту: старый член партии, помнивший еще времена исключительных законов, он до конца оставался на своем посту заведующего партийным архивом и был едва ли не единственным во всем здании Форштанда, кого нашли гитлеровцы, когда 11 мая пришли занимать помещение…

О. Вельс точно выполнил это свое обещание, и Хинрихсен получил совершенно твердое указание выдать мне все те материалы немецкого партийного архива, которые мною будут отобраны. Этот отбор я стремился проводить возможно более широко. Старые материалы немецкого партийного архива я знал довольно хорошо, теперь я их пересмотрел заново. Кажется, все, что хранилось в старых четырех стальных сейфах, мною было взято полностью, а именно: фонды Маркса и Энгельса (все, что оставалось после отправки в Данию основных рукописей этих авторов), затем бумаги Германа Юнга (архив Первого Интернационала), Мозеса Гесса, И. Ф. Беккера, Зорге, Герм, Шлютера, А. Бебеля, Зд. Бернштейна, Фольмара, П. Леоу и др., равно как и те редчайшие издания ранних эпох движения, которые сохранялись в этих же сейфах. Равным образом я постарался забрать все важное (и из той части старых материалов партийного архива, которые хранились не в сейфах, а на полках задней комнаты этого архива, а именно: вырезки и др. печатные материалы из фондов Маркса и Энгельса, важнейшую часть собрания Юлиуса Моттелера ("красного почтмейстера" эпохи исключительных законов) и др.

Хуже обстояло с новыми материалами партийного архива, поступившими в него за последние 5–6 лет, когда в партийном архиве начал работать Пауль Кампфмайер, который вел энергичную собирательскую работу среди "стариков", но материалы эти задерживал в своем кабинете, лишь очень редко сдавая их в общие коллекции партийного архива. Этих материалов им собрано было очень много, в огромной части это были материалы, относившиеся к эпохе исключительных законов и после них, т. е. охватывавшие последние 50–60 лет социалистического движения Германии. Эта эпоха меня тогда интересовала много меньше, чем ранние эпохи движения, а потому я не так внимательно слушал соответствующие части рассказов П. Кампфмайера, меньше его расспрашивал и соответственно с этим меньше знал про эти части архива. Сам П. Кампфмайер в это время, первая неделя мая, в архив уже не приходил. Я сделал попытку его вызвать, говорил с ним по телефону, но без успеха: ему нездоровилось, и к тому же он, по-видимому, не вполне правильно понял, почему я считал столь желательным его приезд в партийных архив… В результате из этих новособранных материалов немецкого архива я не смог взять ничего. Только позднее я узнал, что там были крайне интересные материалы, например, из архива издательства Дитца и др.

Очень плохо обстояло дело и с еще одной группой материалов. Дело в том, что к 50-летию со дня смерти Маркса Форштанд, в известной мере по моей инициативе, решил устроить большую юбилейную выставку, план которой сомкнулся с инициативой партийной организации Трира, которая приобрела дом, где родился Карл Маркс, и решила этот дом превратить в памятник. По решению Форштанда работа по реализации обоих этих проектов была объединена под руководством особой комиссии, технически руководящую роль в которой играл некто Нейман (имени его я не помню, известен он был под прозвищем Хромой Нейман), один из постоянных работников в бухгалтерии Форштанда. Эта комиссия также вела работу по собиранию материалов, обращая главное внимание на приобретение разных изданий работ Маркса и Энгельса (и "дом Маркса" в Трире должен был иметь по возможности полную библиотеку таких изданий), но стремился добывать также и неизданные оригиналы документов. Имея от Форштанда значительные кредиты, комиссия накупила немало книг и брошюр, но в отношении новых документов ее работа дала мало ценного: если не считать нескольких документов, имевших отношение к семье Маркса (они были найдены в Трире), и двух-трех оригиналов писем, собрать ничего не удалось… Но по особому решению Форштанда эта комиссия получила из партийного архива большое количество подлинных документов из бумаг Маркса и Энгельса, которые должны были в фотокопиях, а в редких случаях и в оригиналах быть выставленными и на юбилейной выставке, и в "доме Маркса". Среди таких подлинников наибольшую научную ценность составляли две большие папки с редакционной перепиской "Новой рейнской газеты" за 1848–1849 гг., в этой переписке лежали и письма деятелей "Союза коммунистов", в значительной части не опубликованные. Вывезти эту последнюю группу документов я считал крайне важным, но получить ее от Неймана я так и не смог: О. Вельса в эти дни в Берлине уже не было; П. Гертц, к которому я специально ездил (он тогда был уже на нелегальном положении и жил на чужой квартире), дал мне оригинальное письмо к Нейману с требованием выдать мне все нужные материалы; с трудом, но удалось найти Неймана, но материалов от него я все же не получил. Он сознательно нарушил свои обещания, и у меня создалось впечатление, что он желал помешать увозу материалов. Что с ними сталось позднее, я до сих пор не знаю, равно как не знаю и судьбы самого Хромого Неймана в годы гитлеровского "Третьего рейха" и позднее.

Даже не считая документов этих двух последних групп, материалов, которые следовало вывезти, было очень много. Но свои аппетиты мне приходилось вводить в тесные рамки: разрешение на вывоз, полученное от немецких властей для парижской Национальной библиотеки, относилось только к собраниям Русского архива и, как мне сообщил во время нашей первой же беседы г. Вайтц, ни в коем случае не распространялось на материалы немецкого партийного архива. Немцами, как передавал мне г. Вайтц, эта оговорка была усиленно подчеркнута. Правда, г. Вайтц, передавая мне о ней, прибавлял, что ожидать внимательного контроля со стороны гитлеровцев мало оснований. "Им теперь не до этого", — прибавил он. Но считаться с этой возможностью он настоятельно советовал, прибавив, что в случае поимки меня на попытке вывезти материалы немецких с. — д. он едва ли сможет защитить меня "от больших неприятностей"…

Должен здесь же добавить, что в свои планы я г. Вайтца, особенно первое время, не посвящал, о моих переговорах с О. Вельсом ему не рассказывал, так что его предупреждение было основано на разговорах, которые он вел с немцами и подробностей которых я тогда не знал, как, впрочем, не знаю их и теперь. Тем с большей настойчивостью я должен здесь же подчеркнуть, что поведение г. Вайтца как в отношении вывоза материалов, так и в отношении меня лично было вполне лояльным: он предупреждал меня об опасностях, которые мне угрожали, но моей работе всячески содействовал. Больше того, позднее, когда это оказалось нужным, он дал немцам свою "гарантию", что немецких материалов я не вывожу, хотя теперь мне ясно, что он о моих планах догадывался…

Эти обстоятельства, как легко понять, сильно усложняли упаковку архива. Я не помню теперь точного количества ящиков, тюков и мешков разных материалов, знаю лишь, что из Берлина мною тогда было отправлено два больших жел. дор. вагона, полностью набитых материалами, причем материалы немецкого партийного архива, тщательно упакованные в небольшие пакеты (их было свыше ста), были заложены внутрь ящиков с материалами Русского архива, так, чтобы гитлеровский контроль, если бы он был проведен, найти эти немецкие материалы смог бы лишь в том случае, если бы гитлеровцы стали опоражнивать до дна ящики с русскими материалами. При обычном контроле, если бы гитлеровцы ограничились поверхностным осмотром даже со вскрытием ящиков, они ничего не нашли бы…

Такая упаковка материалов не только сильно увеличивала количество работы, но и требовала особой осмотрительности в отборе упаковщиков. Последняя работа оказалась крайне сложной. За два-три месяца перед тем она решалась бы весьма просто: нужных рабочих легко можно было получить в экспедиции немецкого партийного издательства, и они упаковали бы весь Русский архив в какие-нибудь день-два. Теперь эта экспедиция не работала, все рабочие были распущены, но даже если бы их и можно было отыскать, брать их для упаковки архива в создавшихся условиях было рискованно: неопытные, без конспиративных навыков, они могли по простой неосторожности раз-гласить секрет упаковки немецких материалов…

Выход нашелся несколько неожиданно: лет за пять-шесть перед тем из России через Закавказье в Турцию бежал один рабочий по имени Николай (я не знаю, где он теперь, и не уверен, не будет ли мой рассказ ему по той или иной причине не вполне удобен, а потому не называю здесь его настоящей фамилии). В России он работал в одной из нелегальных меньшевистских организаций, где-то на Волге, но в Берлине с меньшевиками не сошелся и жил одиночкой, в стороне от меньшевистской колонии, работая шофером такси. Мы с ним изредка встречались. Когда он узнал, почему я задержался в Берлине, он предложил свою помощь. Работником он был великолепным, на его осторожность и выдержку я вполне полагался, и когда встал вопрос об упаковке, я предложил ему эту работу, конечно, предупредив о риске, который с нею был связан. Риск его не пугал. Он ненавидел гитлеровцев какою-то нутряной ненавистью и был готов на все, чтобы причинить им ущерб. Возможность увезти у них из-под носа важнейшие архивные материалы ему очень нравилась, и он с увлечением взялся за работу, вынося на своих крепких плечах главную ее тяжесть…