Дети

Дети

Дети — их рождение, уход за ними и первоначальное воспитание — были важной частью женской жизни. Об этом и поговорим.

В родах женщине-дворянке обычно помогала акушерка. Сначала для повивальной бабки не предусматривалось специального образования, она училась, как любой ремесленник, у своего учителя, непосредственно в процессе приема родов. Царская семья предпочитала приглашать иностранных врачей и акушерок, вероятно, полагая, что их квалификация выше. Так, придворным врачом Петра I был доктор Николай Бидлоо (1670–1735) из Амстердама. В течение 20 лет с Бидлоо сотрудничала акушерка Энгельбрехт, также приехавшая из Амстердама; они оба оказывали акушерскую помощь на дому. В 1740 году Л. Л. Блументрост рекомендовал «капитаншу Энгельбрехт» в повивальные бабки ко двору Анны Иоанновны на том лишь основании, что «она бывала в родах вместе с доктором Бидлоо».

Бидлоо способствовал открытию в 1707 году Московского госпиталя, при котором обучались лекари и оказывалась акушерская помощь. Уже после его смерти открыли специальное акушерское отделение.

Позже, в 1754 году, под руководством русского грека П. З. Кондоиди, получившего образование в Лейдене, в Москве и Петербурге в 1754 году открываются акушерские школы (они тогда назывались повивальными). Обучение там велось немецкими врачами, и обучались главным образом немки. Тем не менее получивших образование повитух часто назвали по старой памяти «бабка голландская» или просто «умная голландка».

До конца XVIII века этими двумя школами было подготовлено всего 65 акушерок. В 1754 году при Императорском дворе появилась должность придворной акушерки, первой на нее назначили голландку Адриану Ван дер Шаар. Она наблюдала во время беременности царевну Екатерину Алексеевну (будущую императрицу Екатерину II) и принимала у нее роды.

В 1757 году учредили статус присяжной акушерки или повивальной бабки, которую экзаменовали, допускали к работе и предписывали ее обязанности. В это время в Петербурге было зарегистрировано всего 14 акушерок, а в Москве — 5.

При царствовании Екатерины II в 1789 году создан «Устав повивальным бабкам», гласивший:

«1. Всякая повивальная Бабка должна быть в звании своем испытана, удостоена и присягою обязана; притом благонравна, доброго поведения, скромна и трезва, дабы во всякое время в состоянии была дело свое исполнять.

2. Повивальная Бабка должна во всякое время, днем или ночью, от кого бы призываема ни была, невзирая на лица, тотчас идти и по прибытии к родильнице поступать ласково и расторопно, наблюдая всегда молчаливость, особливо в таких случаях, кои не терпят разглашения.

3. Когда Бабка будет позвана к какой роженице убогой или низкого состояния, которая или только еще собирается родить, или уже точно мучится, то она не должна, ежели в то же время потребуется к какой богатой, почетной или знакомой своей, ни под каким видом, оставя первую, отлучаться, разве, по согласию родящей, другую присяжную (т. е. давшую присягу. — Е. П.) и искусную Бабку вместо себя при ней оставить.

4. Также повивальная Бабка не должна оставлять роженицу прежде, нежели роды совершенно кончатся, и мать и дитя приведены в надлежащее спокойствие.

5. Когда Бабка приметит, что роды предстоят тяжелые, то должна или другую искусную Бабку, или повивальной науки Профессора, или подчиненного ему Акушера призвать в совет немедленно, дабы чрез долговременное тщетное ожидание оттоде не терялось время, а чрез то и опасность не увеличилась.

6. Долг бабки есть объяснить Акушеру или Врачу все происходившее и настоящее состояние родящей, и что он по своему благоусмотрению прикажет, то бабка повинна во всей точности исполнять.

7. Когда родится странный и необыкновенный урод, то бабка об оном немедленно и обстоятельно рапортовать должна по удобности места, или Медицинской Коллегии, или оной Коллегии Канторе.

8. Когда Родильница, не разрешась от бремени, скончалась незадолго до прибытия бабки, в таком случае должна сия немедленно об оном дать знать Акушеру либо близ находящемуся Доктору или Лекарю, дабы чрез искусное вскрытие утробы, вынув младенца, сохранить его жизнь, буде возможно.

9. Повивальные Бабки должны иметь при себе Помощниц, но оных без себя к родам не допущать, пока не получат о своем искустве свидетельства.

10. Дабы Помощницы вящее прилагали к повивальному делу рачение, должна бабка в подаваемом Профессору повивальной науки или Акушеру по прошествии каждаго месяца рапорте, показывать их имена, поведение и прилежность.

11. Бабка в ежемесячных рапортах обязана по присяжной должности показывать, при коликих числом родах была сама или ее помощница, сколько и какого полу родившияся, были ли из оных мертвые, и были ли трудные роды, требовавшие помощь Акушера.

12. Каждая ученица повивальнаго искуства должна знать Грамоту; не быть моложе осьмнадцати, ниже старше тридцати лет.

13. Как скоро ученица по отменной способности в повивальной науке довольно успеет, и знание свое на испытаниях и при действительных родах покажет, то, невзирая на кратковременность обучения, будет повивальною бабкою удостоена.

14. Бабкам позволяется в сходных данных им при обучении выписывать для роженицы и новорожденному самые легкие лекарства, как то розмарин, ромашку, миндальное масло, манну, ревенный сироп, коричную воду, также потребное на припарки и для промывательных.

15. В трудных родах не должна бабка отваживаться приступать к операции, а повинна немедленно от определенного на то Акушера, или в отлучке его по законным причинам, от Профессора Повивальной науки потребовать помощи.

16. Бабкам наистрожайше запрещается вступать в лечение других болезней.

17. Каждая Бабка не должна ни по чьей просьбе приступать к поспешествованию преждевременнаго от беременности разрешения и повинна о таковом беззаконном намерении доносить куда следует.

18. Каждая Бабка, усердно и верно звание свое исполняющая, имеет ожидать от Государственной Медицинской Коллегии надлежащаго покровительства; с нерадивою же и предписания, в сем Уставе изображенные, престутившею, поступлено будет по строгости законов.

Из Государственной Медицинской Коллегии в Град Святаго Петра. Сентября 9 дня 1789 года».

После «испытанния в знаниях» будущая повитуха и приносила особую присягу:

«Я, нижепоименованная, обещаюсь и клянусь Всемогущим моим Богом, пред Святым Его Евангелием, в том, что я должность мою, в которой я по Указу ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА определена, со всякой ревностию и исправностию против предписаннаго мне порядка данной Инструкции исправлять; к роженицам богатым и убогим, какого б чина и достоинства ни были когда востребована буду, днем и ночью, немедленно ходить, всякую возможную прилежность и усердие им оказывать, а ни которую злоумышленным образом пропускать, ниже пренебрегать, ежели родины продолжительныя будут, к муке напрасно не склонять и не принуждать, а буду с терпеливостию ожидать настоящаго времени, при том же бранливых слов, клятв, пьянств, непристойных шуток, неучтивых речей и прочаго, совершенно удерживаться; к выкидыванию младенца дачею проносных и изгонительных лекарств, или каким-либо другим образом ни с кем и никогда соглашаться не буду, и к тому себя употреблять ни за что не дам, ежели же случится противной и опасной случай у какой-либо рожаницы, то не только заблаговременно более градских повивальных бабок, но по требованию нужды доктора и акушера просить и к тому неотменно востребовать имею. Когда же в равномерных случаях и к другим роженицам призвана буду, то верно и прилежно к лучшему советовать буду, и ничего, что полезно, успешно и способно к рождению быть может, ни от какой-либо злости, зависти, ненависти, ниже других причин ради, скрывать не стану; когда же я употреблена буду к такой рожанице, о которой или по месту, где находится, или по другим обстоятельствам, никому ведать не надлежит, и о такой рожанице не разглашать мне, и никому не сказывать; ежели же приключится странный и необыкновенный какой урод, то того ж часа Медицинскому начальству о том доносить буду, и ежели у которой-либо рожаницы имеется какое увечье или какая иная скорбь, того всего никому объявлять не буду, а совершать буду в совершенной тайности разве одним пользующим ту особу доктору или лекарю, и то с осторожностию объявлять буду; сверх же сего над определенными при мне ученицами прилежно смотреть буду, чтоб были поведения тихаго, трезваго, честнаго и благонравнаго жития; притом же накрепко того наблюдать стану, чтоб оныя ученицы к учению прилежно ходили и от себя их со всякою ревностию и радением обучать и к тому побуждать буду, а о неприлежающих и непотребных Медицинскому Начальству представлять истину должна; по прошествии каждаго месяца во Врачебную Управу неотменно должна рапортовать письменно и без утайки имена и достоинства рожаниц, коим я в том месяце служила, и освободились или умерли, а ежели где уведаю, что неосвидетельствованная и неопробованная от Медицинскаго Управления женщина бабечье дело управляет, то тотчас о том с точным доказательством доносить не премину своему Начальству. В заключение же сей моей клятвы, аще все вышеписанное ненарушимо сохраню, Господь Бог да поможет мне в сем и будущем веке спасением и благополучием и в деле звания моего успехом; буде же что нарушать буду умышленныя, да последует мне противная, и в том целую слова и крест Спасителя моего. Аминь. (Собственноручная подпись)».

В столицах присяжная повивальная бабка числилась в штате каждой полицейской части наряду с пожарными, фонарщиками и т. д.

В 1784 году выходит первое в России руководство по акушерству, написанное Нестром Максимовичем Максимовичем-Амбодиком, профессором акушерства, преподавателем родовспомогательного заведения при воспитательном доме (преобразованного в том же 1784 г. в Повивальное училище, а через два года — в Повивальный институт). Руководство назвалось «Искусство повивания, или Наука о бабичьем деле». В нем довольно подробно дается описание «телесных качеств новорожденного младенца». У доношенного ребенка «длина и величина тела его простирается около 21 дюйма или около 2 футов; а весу в целом его теле от 7 до 11 фунтов находится (таким образом, рост равняется от 53 до 61 см, а вес — от 2800 до 4400 кг. — Прим. ред.). Живой, созрелый и здоровый новорожденный младенец есть тот, который, пребывая через целые 9 месяцев в матерней утробе, получает совершенное образование всех членов телесных: у него все персты, как ручные, так и ножные, ногтями уже снабжены находятся; он чувствительно сдавливает перст, в его роток вложенный, а будучи приложен к матерним сосцам, может порядочно устами захватывать сосочки и матернее млеко высасывать; он видит и на предстоящие предметы смотрит открытыми очами; произносит явственный вопль и крик, как скоро узрит свет; вся поверхность его тела бывает бело-красноватою; ручками и ножками довольно сильно движет».

О недоношенном ребенке Н. М. Максимович-Амбодик писал: «Несозрелое, слабое и немощное дитя называется и есть то, которое прежде исполнения обыкновенного времени, т. е. в 7 или 8 месяцах рождается: оно редко живое, и то весьма слабосильное, выходит на свет; часто едва живое через несколько часов остается; удами (конечностями) своими отнюдь не движет; очи у него почти совершенно зажмурены; глас от него почти неслышен, хотя уста его зияют беспрерывно; у него на пальцах ножных и ручных нет ни единого ногтя; почти никакое биение ни в сосудах пупочной тетивы, ни около предсердия не примечается, и чем ранее оно родилось, тем менее телом и весом легче бывает. Однако дитя 8-месячное, или в 8 месяцев родившееся, действительно может жить, воспитываться и возрасти…»

Московский акушер А. И. Данилевский настаивал на реанимации новорожденных, родившихся в асфиксии: «Не должно жалеть, — писал А. И. Данилевский, — ни о времени, ни о трудах, когда нужно несколько часов употребить на такое вспоможение младенцу; ибо не однажды случалось видеть, что при оказании таковой помощи полумертвые уже младенцы действительно снова воскресали».

Каковы были возможности врачей и повитух? Лучше всего об этом говорит тут факт, что еще в конце XIX века адвокаты считали, что беременной женщине разумно составить завещание прежде, чем у нее начнутся роды. Если роды протекали физиологически, женщина выживала и могла с успехом родить десять, а то и двенадцать детей. Но если женщина не могла «разродиться» сама, перед врачами стоял выбор: делать кесарево сечение, которое без соблюдения правил асептики очень часто приводило к гибели матери, или производить плодоразрушающую операцию на живом плоде. Выбор был сложный, но промедление грозило смертью обеим — и роженице, и ребенку. Так случилось с первой невесткой Екатерины — Натальей Алексеевной.

10 апреля 1776 года великая княгиня почувствовала первые схватки. Екатерина в письме так рассказывает о последовавших за этим событиях: «в Фоминое воскресенье поутру, в четвертом часу, пришел ко мне и объявил мне, что великая княгиня мучится с полуночи; но как муки были не сильныя, то мешкали меня будить. Я встала и пошла к ней и нашла ее в порядочном состоянии и пробыла у ней до десяти часов утра и, видя, что она еще имеет не прямыя муки, пошла одеваться и паки к ней возвратилась в 12 часов. К вечеру мука была так сильна, что всякую минуту ожидали ея разрешения. И тут при ней, окромя самой лучшей в городе бабки, графини Катерины Михайловны Румянцевой, ея камер-фрау, великаго князя и меня, никого не было; лекарь же и доктор ея были в передней. Ночь вся прошла, и боли были переменными со сном: иногда вставала, иногда ложилась, как ей угодно было. Другой день паки проводили мы таким же образом. Но уже призван был Круз и Тоде, их совету следовала бабка, но без успеха оставалась наша благая надежда. Во вторник доктора требовали Рожерсона и Линдемана, ибо бабка отказалась от возможности. В середу Тоде допущен был, но ничто не мог предуспеть. Дитя уже был мертв, но кости оставались в одинаковом положении. В четверг великая княгиня была исповедана, приобщена и маслом соборована, а в пятницу предала Богу душу. Я и великий князь все пятеры сутки и день, и ночь безвыходно у нея были. По кончине, при открытии тела, оказалось, что великая княгиня с детства была повреждена, что спинная кость не токмо была такова, но часть та, кои должна быть выгнута, была вогнута и лежала дитяте на затылке; что кости имели четыре дюйма в окружности и не могли раздвинуться, а дитя в плечах имел до девяти дюймов. К сему еще соединялись другие обстоятельства, коих, чаю, примера нету. Одним словом, стечение таковое не позволяло ни матери, ни дитяте оставаться в живых. Скорбь моя была велика, но, предавшись в волю Божию, теперь надо помышлять о награде потери».

Госпоже де Бьельке Екатерина сообщила еще следующие подробности об этом несчастье: «Никакая человеческая помощь не могла спасти эту принцессу; ея несчастное сложение не позволило ей родить ребенка, которым она была беременна; случай с ней есть, может быть, единственный в своем роде. В продолжение трех дней ее мучили настоящия родовыя боли, и когда повивальная бабка объявила, что ничего не может сделать, позвали акушеров; но вообразите себе, что ни они, ни какие-либо инструменты не могли помочь ей… После ея смерти, при вскрытии трупа, оказалось, что там был промежуток только в четыре дюйма, а плечи ребенка имели восемь. Два года тому назад покойная рассказывала нам, что, будучи ребенком, она подвергалась опасности сделаться кривою… поэтому ландграфиня призвала какого-то шарлатана, который выпрямил ее при помощи кулаков и колен… Этим-то и объясняется, что спинной хребет ея оказался изогнутым в виде буквы S, а нижняя часть позвоночника, которая должна быть выгнутою, у нея была вогнутою. Вот еще доказательство тому, что не из гордости, но вследствие невозможности она не могла нагибаться вперед; кулаки шарлатана, вероятно, и отправили ее на тот свет. <…> Я была очень огорчена потерею этой принцессы и сделала все, чтобы спасти ее; пять дней и пять ночей я не отходила от нея, но, в конце концов, так как дознано, что она не могла иметь живого ребенка, или, вернее, не могла вовсе рожать, то остается одно — перестать об этом думать».

Возможно, истинной причиной деформации костного таза у великой княгини был рахит или костный туберкулез — две широко распространенные в XVIII веке болезни, а вмешательство «костоправа», если оно и было, только усугубило положение.

Вероятно, вас заинтересовала личность Екатерины Михайловны Румянцевой, которую Екатерина II называет «лучшей в городе бабкой». Но, к сожалению, никаких сведений о том, где, когда и у кого графиня обучалась повивальному искусству, мне обнаружить не удалось. Однако ее биография и примечательна и без этой информации. «Большая биографическая энциклопедия» сообщает о ней следующее: «…дочь знаменитого сподвижника Петра, фельдмаршала князя Михаила Михайловича Голицына, от брака его с Татьяною Борисовною Куракиной и родная сестра полководца времен Екатерины II князя Николая Михайловича Голицына…

Проживая в доме своих родителей, княжна получила хорошее для того времени образование, владела хорошо французским языком, знала также и немецкий, но хуже. О детстве и молодости ее сведений не имеется; известно только, что, имея 34 года, она вступила в брак с графом Петром Александровичем Румянцевым, в то время известным, впрочем, более различными неблаговидными своими приключениями, не безызвестными даже Императрице Елисавете Петровне: свою громкую боевую славу он приобрел гораздо позднее, а в 1740-х годах он был только очень молодым полковником (благодаря своему отцу), имел небольшие средства, мог сделать блестящую карьеру в силу служебного положения возведенного в графское достоинство родителя своего, был красив собою, умен, любим женщинами и т. д. Все это делало молодого Румянцева желательным женихом для молодой княжны, которая обладала очень привлекательной наружностью, была умна, владела немалым состоянием и обширными, притом родственными, связями. Можно предположить, что княжну, по обычаям того века, не много расспрашивали о ее чувствах к будущему супругу — и родители обеих сторон, по взаимным переговорам, заключили в 1748 году брак своих детей, оказавшийся вскоре же неудачным… Граф и после супружества не воздержался от различных увлечений и приключений, которые вскоре привели к тому, что он совсем покинул супругу, оказавшуюся на деле образцовою, попечительною матерью, прекрасною, рассудительною хозяйкою, отлично управлявшею хозяйством, и притом верною и любящею супругою, добивавшеюся если не до самой своей кончины, то очень долго совместного супружеского житья с мужем „так, как жила первые годы“… Супруги Румянцевы жили согласно; вскоре у них родилась дочь, прозывавшаяся Танюша, но рано умершая, а затем родился сын Михаил — в 1750 году, потом Николай — в 1754, и Сергий — 17 марта 1755 года, чрез одиннадцать месяцев после рождения Николая. Вскоре после этого возникла в Европе Семилетняя война, на которую отправился и молодой гр. П. А. Румянцев. Война окончилась для него благополучно, и в продолжение ее он был произведен из полковников прямо в генерал-аншефы, прославился взятием Кольберга и вместе с тем возымел намерение остаться в Данциге; он писал супруге, что болен, намерен оставить службу, а на самом деле, забыв супругу и детей, увлекся какою-то обывательницею Данцига и намеревался ехать с нею за границу, на воды, на что требовал от жены денег. Супруга денег не дала и отвечала рядом писем, в которых упорно отстаивала свои права супруги, упрекала мужа в неверности, напоминала ему о детях и т. д. Граф, отдавая своей супруге должную справедливость за попечение о детях и о хозяйстве, в то же время всячески бранным образом писал ей, что видеть ее не желает. Прибыв в Петербург в 1762 году, он не сообщил ей о своем приезде, и графиня, стороною узнав о возвращении мужа в отечество, продолжала ему писать о совместной жизни, тем более необходимой, что дети подрастали, необходимо было давать им образование, средств же на это было недостаточно вообще, а при житье на два дома — еще затруднительнее иметь таковые. Она в каждом письме писала мужу о его детях, надеясь тем возвратить его к себе, но все это оставалось без успеха. Она даже предлагала ему жить в одном помещении только для видимости, pro forma, в отстранение разных толков и пересудов, но граф не соглашался и на это. К сожалению, письма самого графа П. А. Румянцева к его супруге до сих пор неизвестны: не только не напечатаны, но неизвестно, хранятся ли где-либо.

С назначением графа П. А. Румянцева в 1765 году правителем Малороссии супруга его отправилась также в Глухов, — в то время местопребывание правителя Малороссии, — чтобы не подать повода к разным толкам об отношениях ее к супругу, который сам в 1765 и 1766 году почти не бывал в своей резиденции и находился в разъездах то по вверенной ему Малороссии, то в Петербург, то в Буртнев (его имение в Лифляндии). Графиня скучала, много писала своему мужу и, наконец, покинув Малороссию в начале 1767 года, возвратилась в Москву. С этого времени по день своей кончины в 1779 году она состояла только в переписке с супругом. Она, по-видимому, уже потеряла надежду жить вместе с ним и писала ему преимущественно о хозяйственных делах, о детях и об их обучении, что всецело оказалось возложенным на нее одну: отец вовсе этого не касался… По мере того как сыновья ее подрастали, являлась для графини новая забота — об определении их на службу… Но еще ранее этого графиня была принуждена покинуть родную Москву: будущий Наследник престола, Великий Князь Павел Петрович достиг уже возраста для вступления в брак, и в супруги ему была избрана Принцесса Гессен-Дармштадтская, позднее получившая, при святом крещении имя Наталии Алексеевны. Встретить Принцессу в Москве в 1773 году назначена была… графиня Екатерина Михайловна, которую Екатерина II встречала и ранее. Графиня исполнила возложенное на нее поручение — и в день бракосочетания Великого Князя, 15 августа 1773 года, была пожалована в действительные статс-дамы и назначена гофмейстериною при малом дворе Великого Князя… По возвращении в Петербург в 1775 году она продолжала переписку с мужем, просила его о совместном сожитии, хотя только pro forma, и сокрушалась до слез, получив от него решительный в этом отказ. Она твердо решилась уже в это время оставить двор, почитая тягостным для себя сопряженные с ее должностью беспокойства. Но неожиданная кончина от неблагополучных родов Великой Княгини 15 апреля 1776 года удержала Румянцеву от исполнения ее намерения. Императрица была безмерно довольна понесенными ею при этом трудами и беспокойствами, убеждала ее остаться при дворе хотя бы на год и заявила, что коль скоро Великий Князь увидит свою невесту, то ей, Румянцевой, необходимо будет ехать со свитою встречать ее в Мемеле. Румянцева согласилась исполнить желание Императрицы… По прибытии с невестою в Петербург графиня продолжала отправлять при малом дворе обязанности гофмейстерины. Великий Князь составил своей супруге особую инструкцию, по которой предлагалось ей предоставить графине Румянцевой полную свободу относительно прислуги и других мелких домашних распоряжений, даже относительно гардероба Великой Княгини, и никогда не допускать, чтобы ей жаловались на супругу фельдмаршала, и т. д. Пребывая при дворе, графиня часто писала своему супругу, пребывавшему в Малороссии, сообщала ему придворные события, разные слухи и новости при дворе, а также о своем неудачном хозяйстве в деревнях, о невыгодной поставке вина в казну, о постройках и т. д. Но она не покидала мысли удалиться от двора, несмотря даже на богатые подарки, полученные ею при крестинах 21 декабря 1777 года первого сына Великого Князя — Александра. В начале 1778 года она уже формально просила увольнения от двора, воображая, какую блаженную жизнь будет вести в Кайнарджи — имении Румянцева под Москвою. Их Высочества не дали никакого ответа на ее просьбу об увольнении, но прислали графа Николая Ивановича Панина уговаривать ее остаться при дворе; однако, „он тщетно мучил ее сладкоглаголанием“; затем Великая Княгиня убеждала ее остаться, делая разные препозиции и обещания, но, видя непреклонность графини, приняла от нее письмо к Ее Величеству с изложением просьбы разрешить ей покинуть двор…

Удалившись от двора, графиня Е. М. Румянцева ни разу более не была в Петербурге. Она проживала зимою в Москве, очень скромно, имея небольшой круг знакомых — и то по преимуществу из ближайших ее родственников… Она по-прежнему продолжала писать своему мужу и описывала ему о том, как сооружает церковь в Кайнарджи, как строит оранжерею, переделывает мельницу, роет пруды, выписывает холмогорских коров, волов из Малороссии для полевых работ и т. д… Она не упускала случая прикупать близлежащие земли по дешевой цене, если продавали сходно, и, сообщая об этом супругу, просила у него денег на подобные покупки. Она часто ездила по другим, принадлежавшим ей деревням близ Москвы, описывала их хозяйственное состояние, писала, что в одной устроила фабрику для выделки трипа, в другой — обучает ткать ковры и т. д. <…> Уже с половины 1778 года графиня начала недомогать: у нее часто болели глаза, без очков она не могла ничего читать или писать; часто хворала лихорадкою, а потом у нее появилась, по словам доктора, какая-то скорбутика (ипохондрия, меланхолия. — Е. П.). Эта болезнь заставила ее пробыть долго в Кайнарджи, и только в половине ноября 1778 года она переехала в Москву и еще 27 декабря писала своему супругу; она скончалась 22 августа 1779 года в Москве, на 55-м году жизни; погребена в Донском монастыре».

* * *

Название «повитуха» происходит от слова «повить» — обвить, обернуть новорожденного ребенка пеленками, которые в XVIII веке так и назвались «свивальники».

Сразу после рождения ребенка повитуха должна была «долепить» его тело: выпрямить спину, руки и ноги, «скруглить» головку и закрепить полученный результат, туго запеленав ребенка свивальниками в позе «солдатиком». Это считалось необходимым для формирования правильной осанки.

Вот что писала английская повивальная бабка Джейн Шарп в 1671 году: «Заверните его в мягкие ткани и положите в колыбельку, но, когда пеленаете, проследите, чтобы все было в порядке, нигде ничего не загибалось и не было складок; младенчики очень хрупкие, и как вы их спеленаете, такими они вырастут, прямыми или скрюченными».

Опасение было справедливым: при широкой распространенности рахита кости младенца действительно легко могли искривиться. Однако «лечение» только ухудшало дело — неподвижность способствовала развитию рахита.

Между ножек прокладывали плотную фланелевую пеленку, после чего обматывали его тело полоской ткани, шириной около 7 сантиметров. Поверх накидывали одеяльце.

Бюффон писал: «Едва ребенок вышел из чрева матери, едва получил свободу двигать и расправлять свои члены, как на него налагают новые узы. Его спеленывают, укладывают с неподвижною головою, с вытянутыми ногами, с уложенными вдоль тела руками: он завернут во всякого рода пеленки и перевязки, которые не позволяют ему изменить положение. Счастье его, если он не стянут до того, что нельзя дышать, и если догадались положить его на бок, чтобы мокроты, которые должны выходить ртом, могли стекать сами собою: иначе он не имел бы возможности повернуть голову на бок, чтобы способствовать их стоку».

Ему вторит уже знакомый нам Ричардсон устами благоразумной Памелы: «О, как часто у меня болело сердце, когда я видела бедных детишек завернутыми и спеленутыми в десять слоев; одеяльце на одеяльце, сверху накидка; ребенок даже не может повернуть шейку; голова, словно у юного папы Римского, совершенно безо всякой на то необходимости покрыта тремя слоями ткани; ручки и ножки, вместо того чтобы легко двигаться — именно то, что мы должны поощрять — выпрямлены… Он спеленут, завернут, и лежит, бедняжка, на коленях у няни — несчастный маленький связанный пленник».

Свивальники закреплялись французскими булавками (английские были изобретены позже), которые часто впивались в тело младенца. Пеленки меняли не чаще чем раз в 12–24 часа, причем описанные не стирались, а только высушивались. Считалось, что «ношенные» пеленки мягче.

Спеленутого ребенка привязывали к колыбели и накрывали несколькими одеялами, т. к. боялись переохлаждения. Колыбель часто накрывали темно-зеленым пологом. На ночь колыбель могли брать под полог «взрослой» кровати для защиты от сквозняков.

Крестины были первым торжественным праздником в жизни ребенка. Для них шили специальные «комплекты», в которые могли входили пеленки, чепчики, нагрудники, рубашечки, съемные манжеты к ним, воротнички, косынки и т. д. «Крестильные одежды» были особо нарядными, шились из тонких тканей, вышивались и отделывалось кружевом. Дворяне старались залучить в «восприемники» людей как можно более знатных и приближенных к трону, ведь крестные отцы и крестные матери позже становились покровителями ребенка и могли (при удачном выборе) помочь ему с карьерой или замужеством.

До шести месяцев ребенка купали каждый день, позже — раз в неделю. Купание сочетали с массажем, который должен был поддерживать «выправленную осанку». Так как боялись переохлаждения, то купали в горячей воде, вплоть до ожогов.

Если у ребенка развивался рахит, то его подвешивали на вожжах, пропущенных под мышками для «выпрямления». К ногам могли привязывать свинцовые ботинки. С шести месяцев детей переставали пеленать и начинали одевать в жесткий матерчатый корсет.

Эти обычаи жестко критиковали создатели первых трактатов о воспитании Джон Локк и Жан-Жак Руссо. Их книги выходят в середине XVIII века и быстро меняют устоявшиеся ритуалы ухода за младенцами.

Руссо с гневом обрушивался на свивальники: «Новорожденный ребенок имеет потребность протягивать и двигать свои члены, чтобы вывести их из онемения, в котором они так долго оставались, будучи собранными в клубок. Их, правда, вытягивают, но зато мешают им двигаться; даже голову закутывают в чепчик: подумаешь, люди боятся, как бы ребенок не подал признака жизни.

Таким образом, импульс внутренних частей тела, стремящегося к росту, встречает непреодолимое препятствие для потребных ему движений. Дитя непрерывно делает бесполезные усилия, которые истощают его силы или замедляют их развитие. В сорочке он был менее сжат, менее стеснен, менее сдавлен, чем теперь в пеленках; я не вижу, что он выиграл своим рождением.

Бездействие, принужденное состояние, в котором держат члены ребенка, только стесняет обращение крови и соков, мешает ребенку крепнуть и расти и уродует его телосложение. В местностях, где не принимают этих сумасбродных предосторожностей, люди все рослы, сильны, хорошо сложены. Страны, где закутывают детей в пеленки, кишат горбатыми, хромыми, косолапыми, кривоногими, рахитиками, людьми, изуродованными на все лады. Из боязни, чтобы тело не обезобразилось от свободных движений, спешат обезобразить его укладыванием в тиски. Ребенка охотно сделали бы паралитиком, чтобы помешать ему стать уродливым. Столь жестокое принуждение может ли остаться без влияния на нрав и темперамент детей? Их первое чувство — чувство боли и муки: все движения, в которых они имеют потребность, встречают одно препятствие; будучи более несчастными, чем преступник в оковах, они делают тщетные усилия, раздражаются, кричат. Вы говорите, что первые звуки, ими издаваемые, — это плач? Охотно верю: вы досаждаете им с самого рождения; первыми дарами, которые они получают от вас, бывают цепи; первыми приемами обращения с ними оказываются мучения. Если они ничего не имеют свободным, кроме голоса, как же не пользоваться им для жалоб? Они кричат от страдания, которое вы им причиняете; если бы вас так спутали, вы кричали бы громче их».

Локк (правда, имея в виду детей более старшего возраста) писал: «Джентльмены должны закалять своих детей так же, как это делают честные фермеры и зажиточные иомены… Но если в отношении мороза или снега приходится делать уступку матери из-за того, что она боится вреда, а отцу из-за того, что он боится осуждения, то пусть, по крайней мере, зимнее платье мальчика не будет слишком теплым. И вы должны, между прочим, помнить, что если природа так хорошо прикрыла его голову волосами и настолько укрепила их за первые год-два его жизни, что он в состоянии почти целый день бегать с раскрытой головой, то лучше всего и на ночь оставлять его голову неприкрытой; ведь ничто так не предрасполагает к головным болям, к простуде, катарам, кашлю и разным другим заболеваниям, как привычка держать голову в тепле…

Я советовал бы также обмывать ему ежедневно ноги холодной водой, а обувь делать настолько тонкой, чтобы она промокала и пропускала воду, когда ему случится ступать в нее. Боюсь, что против меня ополчатся матери и служанки. Первые найдут, что это слишком грязно, а вторые, вероятно, решат, что им придется слишком много трудиться над чисткой его чулок. Но ведь поистине здоровье дороже (во много раз дороже) всех этих соображений. Всякий, кто подумает о том, как вредно и опасно промачивать ноги нежно воспитанным молодым людям, пожалеет, что он не ходил босиком, подобно детям бедных родителей, которые благодаря этому в силу привычки настолько легко переносят сырость ног, что не больше от нее простужаются и не больше терпят вреда, чем от сырости рук. И что, спрошу я вас, если не привычка, создает для других людей такую большую разницу между руками и ногами? Я не сомневаюсь, что если бы человек привыкал с детства ходить всегда босиком, а руки держать закутанными в теплые митенки с надетыми поверх их „ручными башмаками“, как называются перчатки у голландцев, то промачивать руки было бы для него столь же опасным, как опасно теперь для весьма многих людей промачивать ноги. Для предотвращения этой опасности нужно обувь мальчиков делать так, чтобы она пропускала воду, а также ежедневно мыть им ноги в холодной воде. Это можно рекомендовать и по соображениям чистоты; но здесь я имею в виду интересы здоровья и поэтому не приурочиваю мытье ног к точно определенному времени дня. Мне известен случай, когда это делалось с хорошим результатом каждый вечер, всю зиму без перерывов, причем употреблялась самая холодная вода. Ребенок обмывал свои ноги по колено водой, которая была покрыта толстой пленкой льда, хотя он был в столь малом возрасте, что не был еще способен сам растирать и вытирать себе ноги; а начали его приучать к этому, когда он был совсем мал и очень нежен. Важна сама цель — закаливание этих частей тела путем частого и вошедшего в привычку обмывания холодной водой и предупреждение таким способом того вреда, который причиняется людям, иначе воспитанным, когда они случайно промачивают ноги; поэтому выбор времени — дня или вечера — можно, мне думается, предоставить благоразумию и удобству родителей. Время, по моему мнению, безразлично, лишь бы успешно осуществлять самый прием: обретенные в результате этого здоровье и закалка стоят и более дорогой цены. К тому же указанный прием предохраняет и от мозолей, что для некоторых явится очень ценным вознаграждением. Только начинайте это делать весною, с тепловатой водой, и переходя постепенно ко все более холодной, пока через несколько дней не перейдете к совершенно холодной; затем уже продолжайте так и зимой, и летом. Здесь, как и в других случаях отступлений от обычного образа жизни, необходимо следить за тем, чтобы перемена достигалась мягкими и нечувствительными переходами: таким путем мы можем приучить свое тело ко всему, не испытывая страданий и не подвергая себя опасности».

Статьи о гигиене и вскармливании детей, о некоторых детских болезнях печатались в общей периодической печати. Так, например, только в журнале «Экономический магазин», издаваемом А. Т. Болотовым в 1780–1789 гг., было напечатано 26 подобных статей. Часто работы по охране здоровья детей появлялись на страницах «Санкт-Петербургского еженедельного сочинения». В первом русском медицинском журнале «Санкт-Петербургские врачебные ведомости», предназначавшемся для врачей и одновременно для широкой публики, в восьми номерах (№№ 18–26, 1793 г.) напечатали обширную статью профессора Ф. Удена по диететике и гигиене детей раннего возраста «О первых естественных приключениях новорожденного человека».

Медики посвящали гигиене и воспитанию детей речи, произносимые на различных торжественных собраниях. Из них наиболее известны речи С. Г. Зыбелина «Слово о правильном воспитании с младенчества в рассуждении тела; служащем к размножению в обществе народа» (1775 г.), «Слово о способе, как предупредить можно немаловажную между прочими медленного умножения народа причину, состоящую в неприличной пище, даваемой младенцам в первые месяцы их жизни» (1780 г.) и А. И. Данилевского «Слово о необходимых средствах к подкреплению слабого младенческого возраста для размножения в отечестве нашем народа» (1814 г.). Известный русский педагог, издатель первого журнала для детского чтения Н. И. Новиков писал: «Оно (пеленание) имеет даже влияние на нрав детский, ибо первое чувствование младенца от чувствования болезни и муки: препятствие всем его движениям посевает в нем семена гнева», а Н. М. Максимович-Амбодик посвятил пеленания целый трактат: «Искусство запеленывания» (СПб., 1784–1786 гг.).

Большое внимание уделялось сну детей. Основным положением было, что грудные дети должны спать как можно больше. С. Г. Зыбелин рекомендовал: «Продолжение сна лучше отдавать младенцу на волю… Напротив же сего никогда не должно его насильно принуждать ко сну, особливо лекарствами». Этот совет С. Г. Зыбелина был очень важен в то время, когда часто давали младенцу для засыпания алкоголь, настой мака или настойку опия.

В России ярой сторонницей «воспитания по-Руссо» стала Екатерина II. Когда у нее родился первый внук, цесаревич Александр Павлович, она решительно забрала ребенка у его родителей и стала воспитывать сама.

«Только что он появился на свет, я взяла его на руки и, когда он был выкупан, перенесла его в другую комнату, где положила его на большую подушку; его завернули в ночное покрывало, и я позволила не иначе запеленать его, как по способу, который можно видеть на прилагаемой кукле. Потом его положили в корзину, где теперь лежит кукла, чтобы приставленным к нему женщинам не вздумалось качать его; эту корзину поставили на диване за ширмами», — писала она шведскому королю Густаву III.

Температура в комнате, где находился Александр, не превышала 15 градусов. Строго-настрого запрещалось пеленать ребенка и надевать на него чулки. Он спал на кожаном матрасе. Взрослые не должны понижать голоса, находясь в комнате, которая к тому же была обращена окнами к Адмиралтейству, чтобы заранее приучить ухо младенца к пушечным выстрелам (впоследствии, правда, император жаловался на глухоту). Купали его ежедневно — сначала в тепловатой, потом и в холодной воде; летом, в жару, — по два-три раза. Младенец много гулял и спал на воздухе. Его одежда состояли из короткой рубашонки, шерстяного вязанного корсетика и шерстяной или шелковой юбочки для прогулок. «Он ничего не знает о простудах; полный, свежий и веселый, любит прыгать, и почти никогда не кричит», — писала Екатерина.

* * *

После повитухи следующее важное лицо в жизни будущего дворянина или дворянки — кормилица. Ее могли нанять по объявлению (в таком случае очень важны были рекомендации, свидетельствующие, что женщина здорова, благонравна и не склонна к употреблению алкоголя), более дешевый вариант — кормилица, взятая из крепостных. При этом собственный ребенок женщины часто оставался с ее родными и лишался грудного молока, что резко уменьшало его шансы на выживание. Именно такая женщина изображена на картине Венецианова «Кормилица с ребенком». Картина К. Б. Венига «Кормилица навещает своего больного ребенка», написанная в 1860-х годах, говорит о том, что практика разлучения кормилицы и ее родного ребенка продолжалась и во второй половине XIX века.

А. Г. Венецианов. Кормилица с ребенком. Начало 1830-х гг.

Считалось, что она годами и сложением тела должна походить на мать ребенка, чтобы была здоровая, имела бы хорошее молоко. «Но сего еще не довольно, — писал С. Г. Зыбелин, — ибо сколько сии телесные качества нужны в кормилице, столько ж требуется, чтобы были при том и нравственные, которые вред или пользу ежечасно питомцу причинить могут. Для сего должно оной быть прилежной, знающей свое звание, добродетельной и трезвого жития, ни к каким предосудительным страстям не склонной, т. е. не сердитой, не сварливой, не пьянствующей: которые страсти хотя и не всегда сообщаются младенцу, однако через всегдашнее с нею обхождение иногда к оным всевается расположение».

Как кормящей матери, так и кормилице, рекомендовалось в основном овощная пища и небольшое количество мяса, рыбы; также указывалось, что пища не должна быть обильной, чрезмерно соленой, острой, сладкой, запрещались вина.

Против этой практики также восстал Руссо: «Я видел не раз мелкие уловки молодых женщин, которые прикидываются желающими кормить детей своих. Они умеют так устроить, чтоб их поторопили отказаться от этой прихоти: они ловко впутывают в дело супругов, врачей, особенно матерей. Муж, осмелившийся согласиться, чтоб его жена кормила своего ребенка, был бы пропащим человеком, его принимали бы за убийцу, который хочет отделаться от жены. Благоразумные мужья, вам приходится в жертву миру приносить отцовскую любовь…

Обязанность женщин не возбуждает сомнений; но спорят о том, не все ли равно для детей, при том презрении, которое питают к ним матери, материнским ли молоком они вскормлены или чужим. Этот вопрос, судьями в котором являются врачи, я считаю решенным по желанию женщин. (Союз женщин и врачей всегда казался мне одной из самых забавных особенностей Парижа. Через женщин именно врачи приобретают свою репутацию, а через врачей женщины исполняют свои прихоти. Отсюда легко догадаться, какого сорта искусство нужно парижскому врачу, чтобы стать знаменитым.)

Лично я тоже думал бы, что ребенку лучше сосать молоко здоровой кормилицы, чем нездоровой матери, если приходится бояться какой-нибудь новой беды от той же самой крови, из которой он создан.

Но разве вопрос должен рассматриваться только с физической стороны, и разве ребенок менее нуждается в заботах матери, чем в ее груди? Другие женщины, даже животные, могут дать ему молоко, в котором отказывает мать; но материнская заботливость не восполняется ничем. Женщина, которая вместо своего кормит чужого ребенка, — дурная мать; как же она будет хорошей кормилицей? Она могла бы ею сделаться, но только постепенно: для этого нужно, чтоб привычка изменила природу; ребенок вследствие дурного ухода сто раз успеет погибнуть, прежде чем кормилица почувствует к нему материнскую нежность.

Лишить всякую чувствительную женщину решимости отдавать своего ребенка на кормление другой, — я говорю о необходимости разделять с последнею право матери или, скорее, уступать это право, видеть, как ее ребенка любит другая женщина, столько же и даже больше, чем мать, чувствовать, что нежность, которую он сохраняет к своей собственной матери, есть милость, а его нежность к подставной матери есть долг; ибо не к тому ли я обязан питать сыновнюю обязанность, в ком встретил материнские заботы? Чтобы поправить эту беду, внушают детям презрение к своим кормилицам, обращаясь с ними как с настоящими служанками. Когда служба их кончилась, удаляют ребенка или увольняют кормилицу, затем дурным приемом отбивают у ней охоту навещать своего питомца. Через несколько лет он уже не видит и не знает ее. Мать, думающая заменить ее собою и искупить свое невнимание своею жестокостью, ошибается. Вместо того, чтоб из бесчувственного питомца сделать нежного сына, она учит его неблагодарности; она учит его презирать со временем и ту, которая дала ему жизнь, как он презирает вскормившую его своим молоком».

Его проповедь возымела эффект, и вот уже в 1818 году идеальная женщина и идеальная мать Евгения, героиня повести И. С. Георгиевского, возмущена предложением мужа взять кормилицу: «„Мать и наемная женщина, — сказала она мне, — Эраст, я тебя не понимаю“, — сказала, и горячая слеза выкатилась из глаз ее». Однако даже в конце XIX века графу Льву Николаевичу Толстому пришлось убеждать жену, что она должна кормить детей сама.

Нам не известно имя кормилицы цесаревича Александра, но его младшего брата Николая выкормила крестьянка из Красного Села под Петербургом Ефросинья Ершова. Ее жалованье составляло в 800 рублей в год. Ей выдали форму, включавшую в себя «парадный» и «повседневный» варианты. «Парадный» вариант одевался на торжественные мероприятия, тогда кормилице приходилось облачаться в фижмы и корсет. Однако вскоре — при рождении Михаила, последнего сына Павла I, — эта традиция была ликвидирована. «Повседневный» вариант предполагал роскошный русский традиционный сарафан с кокошником. Эта «форма» соблюдалась при Дворе вплоть до 1917 года. Кормила будущего императора Ефросинья около года. О судьбе ребенка, рожденного в 1796 году (т. е. одновременно с Николаем), ничего не известно. У Ефорсиньи родились две дочери — Авдотья, Анна, позже сын Николай, и каждый раз ей жаловали 100 рублей на крестины, провозглашали младенца молочным братом или сестрой Николая и «дарили их деньгами» на именины, Новый год, Пасху и именины их царственного молочного брата.

В. Л. Боровиковский. Портрет торжковской крестьянки Христиньи

Данный текст является ознакомительным фрагментом.