«Соглашение на почетных условиях»

«Соглашение на почетных условиях»

Положение никак нельзя было назвать радужным: дизентерия, цинга, сломанные мачты, многочисленные течи, порванный такелаж, потерянные паруса, несъедобная пища, протухающая вода (все Дрейк, проклятый Дрейк!). И погода «хуже, чем в декабре», с постоянными ливнями и ветрами, «что совершенно поразительно в конце июня, особенно после стольких молитв и при такой решимости служить божьему делу…» Все это — еще до того, как, собственно, начался поход.

Наступило 24 июня. Снедаемый беспокойством командующий все еще не имел вестей о тридцати трех кораблях, на которых в общей сложности находилось 8449 человек. На борту «Сан-Мартина» герцог решился написать своему королю неслыханное послание. Оно стало тем документом, по которому историки впоследствии чинили суд над Мединой-Сидонией и оценивали его роль в событиях. Современные исследователи видят в письме «ясность ума, честность» и, как подчеркивает Г. Маттингли, «потребовали от автора редкого для той эпохи душевного мужества». Другие, особенно испанские историки, сочли письмо хитрым ходом тертого царедворца, пытавшегося улизнуть от ответственности, попытку дезертирства. Вот что говорилось в послании:

«Пишу вам то, что никогда в жизни не пожелал бы писать, но заранее не ищу оправданий для себя в последнюю минуту, каково бы ни было решение вашего величества. Вам известно мое рвение ко службе, однако сие диктует мне моя совесть и долг». Далее генерал-адмирал подробно напоминал свой изначальный отказ от должности, чернил самыми черными красками подготовку и снаряжение флота, упоминал все обстоятельства, которые привели его к нынешнему положению, — «больные экипажи, чье состояние лишь усугубляется», двухмесячный запас провианта, разметанная и потрепанная бурей Армада, «которую неизвестно чем и как чинить, и нельзя заменить без риска оголить американские владения и Фландрию. Впрочем, и тогда силы наши будут меньше, чем у врага… Ваше величество видит, в какое предприятие мы втянулись, и спасением может быть только победа». Далее генерал-капитан Моря-Океана излагал вероятные последствия неудачи и повторял до бесконечности: «Малые силы, неопытные экипажи, офицеры, ни один из которых, должен чистосердечно сказать об этом вашему величеству, не соответствует своему посту»7. Армия герцога Пармского также немногочисленна, «и в нашем нынешнем состоянии мы вряд ли сможем ей помочь… Вправе ли мы рассчитывать на успех, нападая на столь могучую державу, как Англия?»

И командующий в заключение переходит к главному: «Учитывая все высказанное мною, как на духу, вашему величеству, не сочтете ли вы лучшим выходом в сложившихся обстоятельствах соглашение с врагом на почетных условиях?»

Мы не знаем, как реагировал Филипп, прочтя это письмо, — захлебнулся от ярости или выдержал ледяную паузу. Ответ, во всяком случае, никак не выдавал его внутреннего состояния. Он был предельно сух: «В моих письмах от 26 июня и 1 июля содержатся ясные намерения довести до конца начатое, наперекор всем препятствиям. Повелеваю вам взять курс на Ла-Манш в день получения сего письма и каждодневно слать мне отчеты».

Интересно, что за несколько дней до этого герцог Пармский со своей стороны прислал королю реляцию, выдержанную в пораженческих тонах. Высадка, считал он, становится авантюрой, его армия гниет в летних палатках под нескончаемым дождем, больные и мертвые множатся с каждой неделей, а на провиант уходит больше золота, чем его прибывает…. Короче, он тоже советовал перевести на серьезный лад комедию переговоров в Бурбуре.

Но никакие резоны не могли поколебать решимости защитника веры. Чтобы придать храбрости Сидонии, король наконец заговорил о деньгах. Нет, не о присылке их, как надеялся герцог (и я — при виде того, как часть моей будущей добычи исчезает в мошне галисийских зеленщиков и торговцев солониной):

«Можете потратить имеющиеся у вас деньги на покупку свежего провианта, ибо лучшим их употреблением будет поправка здоровья ваших людей… Но примите меры, чтобы этот провиант сохранился, не дайте провести себя, как в прошлый раз, ибо сообщения, которые вы мне слали из Лиссабона по поводу провизии, привели меня к ложным выводам… то же относится и к воде…»

Действительно, вкус свежего хлеба, мяса и овощей придал сил матросам, а 500 больных в госпитале стали быстро поправляться. «Я поставил караулы на всех дебаркадерах и по всем дорогам, чтобы солдаты не могли разбежаться. Двадцать шесть бочаров денно и нощно чинят пострадавшие бочки, так что, я надеюсь, терпеть нужду в воде Армада не будет. С божьей помощью мы выступим в субботу или воскресенье…»

Девять судов во главе с Хуаном Гомесом де Мединой стояли возле островов Силли; Медина и остальные генералы были вне себя от поведения командующего. Он отправил личное послание королю. По дороге Медина отбил у англичан судно с провиантом, разведал местоположение британских кораблей, но прибывший с приказом герцога паташ вернул его в Ла-Корунью.

Если бы Филипп прочел то, что содержалось между строк послания Медины, это прозвучало бы примерно так: «Раз мне удалось дойти до Силли с самыми старыми кораблями, то же самое могла бы сделать и вся Армада. Буря тут ни при чем. Будь у Армады вашего величества настоящий командующий, она уже давно была бы в Ла-Манше».

12 июля король написал герцогу: «Приказываю вам выйти из порта немедленно по получении сего письма, даже если вам придется оставить в Ла-Корунье десять или двенадцать судов…»

13 июля герцог отвечал: «Надеюсь и не сомневаюсь, что господь позволит мне вывести Армаду в субботу 16-го дня».

19-го: «С 16 июля Армада ждет лишь благоприятного ветра».

20-го ветер еще не установился, и герцог собрал совет. Алонсо де Лейва сказал, что «следует выступать как можно скорее». Адмиралы и лоцманы поддержали это мнение.

22-го наконец задул бриз, позволивший Армаде выйти из порта. Но к вечеру поднялся северный ветер, и герцог стал думать, не вернуться ли в Ла-Корунью; флот встал в трех лье от берега…

23 июля в ночь подул юго-западный ветер. Герцог распорядился произвести один выстрел — сигнал выбирать якоря. Два часа спустя раздался новый выстрел из орудия: у галиона «Суньига» сломался руль и корабль сделался неуправляемым. Остаток дня флот провел в ожидании, когда поставят новый руль, о чем герцог и сообщил своему повелителю. Затем наступило молчание.