Глава 2 НИКОЛАЕВСКОЕ КАВАЛЕРИЙСКОЕ УЧИЛИЩЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

НИКОЛАЕВСКОЕ КАВАЛЕРИЙСКОЕ УЧИЛИЩЕ

Единственное военное училище в имперской России, Corps des Pages (Пажеский корпус), готовило офицеров для службы во всех родах войск. Остальные военные школы были специализированными заведениями: пехотными, кавалерийскими, артиллерийскими, военно-инженерными. Старейшим и самым значимым из трех кавалерийских училищ было Николаевское кавалерийское училище в Санкт-Петербурге. В русской кавалерии его называли «славной школой» или просто «школой», и только в официальной прессе Николаевским военным училищем. Школа была основана в 1823 году.

В мое время в школе было два отделения, одно для казачьих юнкеров (у которых имелись и собственные школы), а другое для юнкеров регулярной кавалерии. Термин «кадеты» относился исключительно к воспитанникам средних военных школ; воспитанники высших специализированных военных школ назывались юнкерами. Обычно в кадетскую школу поступали в возрасте десяти-одиннадцати лет; и обучение в ней занимало семь лет. Таким образом, большинство юношей поступали в юнкерскую школу в семнадцати-восемнадцатилетнем возрасте. В юнкерскую школу можно было также поступить после окончания обычной гимназии, предварительно пройдя строгий медицинский контроль. Новичок, окончивший гимназию, назывался на школьном жаргоне «курсантом с железнодорожного вокзала», другими словами, человеком без военного прошлого. Я был одним из них, а таких было немного.

В мое время казачье отделение насчитывало порядка 150 юнкеров, в то время как в нашем так называемом эскадроне было 105 курсантов. Поскольку казаки иначе сидели в седле, их седла, уздечки, форма, сабли, некоторые команды и формирования традиционно отличались от наших, занятия по военной подготовке проводились отдельно, но теоретический курс мы изучали вместе. Наши спальни были на втором этаже, а их на третьем. В столовой мы сидели по одну сторону главного прохода, а они по другую. Несмотря на такое тесное общение, между двумя отделениями русской кавалерии не было особой дружбы, и каждое отделение считало, что превосходит другое.

Большое, мрачное главное здание школы было построено в начале XIX века, и жизнь, проходившую внутри этого здания, нельзя назвать иначе как спартанской. Наш небольшой эскадрон делился на три взвода, и у каждого взвода была своя спальня. В спальне с высокими потолками в два ряда стояли койки. Высокий металлический штырь, вделанный в изголовье каждой койки, предназначался для сабли и фуражки; на стоявший в ногах койки табурет ежевечерне аккуратно складывалась одежда. У стены под углом в сорок пять градусов поднималась до потолка лестница, на которой мы по утрам перед завтраком должны были выполнять обязательное упражнение: подниматься до потолка и спускаться с помощью рук. Я всей душой ненавидел это занятие. Вдоль другой стены тянулся длинный ряд составленных в козлы винтовок. В туалетных комнатах не было ванн или душа, только тазы. Раз в неделю нас водили в русскую баню, которая располагалась в отдельно стоящем здании на заднем дворе. Камердинеры были единственной позволенной нам роскошью – один на восемь юнкеров.

Курс длился два года. На школьном языке старшие назывались корнеты (младший офицерский чин в российской кавалерии до 1917 года), а «звери» было прозвище младших. «Звери» принимали присягу через месяц после поступления в училище. После этого их уже нельзя было выгнать за плохое поведение из училища в гражданскую жизнь; в таких случаях их отправляли на год в кавалерийский полк в качестве простых солдат. Это называлось «командовать полком». К вернувшемуся из полка в школу юнкеру другие юнкера обращались «майор» или «полковник», в зависимости от года обучения. Я знал пару «генералов прославленной школы», то есть тех, кто «командовал полком» дважды; они пользовались огромным уважением.

И преподаватели, и корнеты всячески старались сделать для «зверей» первый месяц в школе, перед приведением к присяге, невыносимо тяжелым. Цель столь жесткой меры была очевидна: любым путем избавиться от слабохарактерных, нерешительных воспитанников. Ежегодно в течение первого месяца школу покидало большое число новичков. Я упорно держался, не собираясь отступать, но как-то, приехав домой на выходные, разрыдался.

К каждому «зверю» прикреплялся корнет, и на год они становились друг для друга «племянником» и «дядей». В обязанности «дяди» входило ознакомление «племянника» с традициями «славной школы» и не менее прославленной русской кавалерии. Мой «дядя» как нельзя более подходил для этой роли; сегодня, уже давно уйдя на пенсию, он тратит много времени на написание стихов, прославляющих военное прошлое. Он всегда считал, что хороший кавалерийский офицер обязательно должен быть отличным наездником, искусно владеть холодным оружием, быть дерзким, находчивым и, прежде всего, способным вести в атаку и при необходимости достойно умереть за «веру, царя и отечество».

Благородные юнкера довольно снисходительно относились к учебе. Одним из предметов был краткий курс артиллерии, вполне достаточный для того, чтобы при чрезвычайных обстоятельствах мы смогли развернуть орудие и стрелять из него. Юнкера свысока относились к этому предмету, считая, что понятие «наука» неприменимо к артиллерии. За первую контрольную работу по этому предмету я получил наивысший балл, двенадцать. Вечером, когда мы сидели на соседних койках, мой «дядя» сказал:

– Ну, порадуй дядю. Расскажи, какую оценку ты получил сегодня по артиллерии.

– Двенадцать, – не скрывая гордости, ответил я.

– Ты понимаешь, что наделал? Ты опозорил нашу «славную школу»! В следующий раз ты должен получить ноль.

Я ничего не понял, но в следующий раз я сделал так, как мне было приказано, и довольный «дядя» заметил:

– Ты не безнадежен!

За несколько лет до моего поступления в школе прекратили преподавание такого весьма специфического для кавалерии предмета, как химия. На уроках химии юнкера сидели в белых перчатках, чтобы их руки не пострадали от реактивов и порошков. С таким отношением к учебе нельзя было рассчитывать, что занятия принесут особую пользу. Основную часть энергии юнкера отдавали физическим упражнениям. Во время этих занятий преподаватели не жалели нас, совершенно не интересуясь состоянием нашего здоровья. За два года учебы многие из нас получили серьезные травмы.

Как-то на уроке по артиллерии произошел такой случай. Во время урока в класс вошел начальник школы генерал Миллер. В это время у доски стоял юнкер, который не мог ответить на простой вопрос. Преподаватель, полковник артиллерии, увидев генерала, пришел в сильное волнение. Если бы он тут же отправил юнкера на место, это было бы подозрительно; что ему оставалось делать? Преподаватель мгновенно сориентировался и объяснил генералу:

– Я уже выслушал ответ юнкера, но, перед тем как отпустить его, хочу задать ему главный вопрос.

Генерал Миллер одобрительно кивнул, а преподаватель мучительно пытался придумать вопрос, на который юнкер смог бы ответить. Наконец он спросил:

– Можно ли из орудия поразить цель, если она не видна?

Вопрос заставил юнкера задуматься, хотя любому известно, как происходит стрельба из артиллерийских орудий.

Итак, после нескольких минут мучительных раздумий юнкер вытянулся и бодро ответил:

– Если отдан приказ, то можно.

Генерал Миллер, сам выпускник Николаевского кавалерийского училища, очень довольный ответом курсанта, громко прошептал побледневшему от гнева полковнику:

– Отлично вымуштрованный юнкер.

Все наши преподаватели, кроме ветеринарного врача и преподавателей немецкого языка и русской литературы, были офицерами. С преподавателем русской литературы всегда можно было поторговаться, и не ради отметок, а из удовольствия.

– Ну что ж, – говорил преподаватель. – Ставлю вам восемь.

– Всего восемь? – спрашивал юнкер, демонстрируя удивление. – Мне казалось, что я заслуживаю одиннадцать или, по крайней мере, десять.

Тут включался весь класс.

– Поставьте ему десять, Агапит Тимофеевич.

– Хорошо, – после минутного размышления отвечал преподаватель. – Я поставлю вам десять. Садитесь.

Однажды император во время посещения школы зашел на урок русской литературы, задал юнкерам несколько вопросов, а затем в течение получаса читал наизусть отрывки из произведений русских классиков. Агапит Тимофеевич был так взволнован и восхищен, что вместо того, чтобы обращаться к императору «ваше величество», неоднократно говорил «ваше превосходительство», словно перед ним был генерал. Подобное обращение не соответствовало и военному званию императора, который был полковником. Однако император не поправлял нашего преподавателя, а только улыбался.

Предметом, который вызывал интерес всех без исключения курсантов, была гиппология[4].

На последнем экзамене по этому предмету мы, в числе прочего, должны были подготовить и подковать одно переднее и одно заднее копыто лошади.

С гораздо меньшим энтузиазмом мы изучали такой полезный предмет, как армейские средства связи: полевые телефоны, телеграф, гелиограф и азбуку Морзе. Кроме того, в рамках этого курса мы изучали использование взрывчатых веществ для подрыва вражеских железных дорог и мостов. Впоследствии, уже во время войны, мне не раз пришлось горько пожалеть, что я так мало внимания уделял этому предмету.

Со всей серьезностью мы относились только к изучению воинского устава и всевозможных инструкций, нескольких небольших сборников, каждый от 150 до 300 страниц.

1. Внутренняя служба – в казармах, конюшнях и т. п.

2. Гарнизонная служба.

3. Субординация – взаимоотношения между подчиненными и стоящими выше по званию.

4. Учения.

5. Служба в действующей армии – разведка, боевые действия.

6. Тренировка лошадей.

Строевой офицер был обязан фактически вызубрить эти брошюры, содержащие практические советы и инструкции.

Кроме того, делались попытки преподавания таких предметов, как военная история, тактика, картография, строительство фортификаций и управление тылом (самый нелюбимый нами предмет). Раз в неделю наш священник проводил уроки религии (в то время обязательный предмет во всех русских школах). И наконец, немец, профессор Брандт, обучал нас немецкому языку.

Брандт был очень старым; он уже преподавал немецкий язык, когда наш начальник школы был юнкером, и даже еще раньше. В 1911 году, когда я поступил в кавалерийскую школу, Брандт был слегка не в своем уме и уже не отличал казаков и «эскадронных» юнкеров, хотя мы носили разные формы. Наугад выбрав любого из класса для ответа, вместо того, чтобы найти по списку, Брандт какое-то время пристально всматривался в юнкера и, отчаявшись понять, кто перед ним, спрашивал:

– Вы из эскадрона, мой ангел, или казак?

Еще один старик, генерал, обучал нас управлению тылом.

– Я так давно работаю здесь, так давно, что навидался всякого. И вы уже ничем не можете меня удивить, – частенько говорил он.

Генерал не утруждал себя ведением лекций, он просто громко зачитывал учебник и, если кто-нибудь из курсантов слишком досаждал ему своим поведением, прекращал чтение и обращался к нарушителю дисциплины:

– На каком слове я остановился?

Юнкер признавался, что не слушал чтение, и генерал, к примеру, говорил:

– Последним было слово «штаб». А теперь откройте учебник на странице сорок пять, найдите слово «штаб» и повторите это слово двадцать раз.

Многие из наших преподавателей были стариками и давно оставили надежду научить нас чему-нибудь, а вот командиры подразделений были настоящими солдафонами; с ними были шутки плохи.

Эскадроном командовал полковник Ярминский, которого юнкера между собой ласково называли «папа Саша». У него было слабое место: он обожал разглагольствовать перед эскадроном, не обладая талантом оратора. Стоило ему начать говорить, как мы уже знали, что вскоре он совершит какую-нибудь бестактность.

Папа Саша с семьей жил в квартире в одном из офицерских домов, и если вечером кому-нибудь нужно было срочно повидаться с ним, то к нему всегда можно было зайти домой. У Ярминского была очень красивая горничная, и один из юнкеров завел привычку вечерами заходить к папе Саше. Однажды юнкеру не повезло: папа Саша застиг его целующимся с горничной. Юнкера тут же арестовали, и на следующий день он предстал перед эскадроном. Папа Саша долго распространялся о безнравственности вообще и безнравственном поведении данного юнкера в частности и, подводя итог выступления, заявил:

– Кроме того, юнкер Юрлов, для кого я держу эту девицу – для вас или для себя?!

Примерно через месяц после того, как я был произведен в гусары, папа Саша принял командование 3-м гусарским полком, и мы, оба гусары, случайно встретились в ресторане. Постороннему человеку вполне могло показаться, что он наблюдает за встречей двух закадычных друзей. Школьные узы были невероятно сильны. К примеру, в театре или на ипподроме какой-нибудь старый генерал мог подойти ко мне, простому юнкеру, и представиться:

– Я такой-то. В таком-то году закончил «славную школу».

Все корнеты носили памятное кольцо, серебряное, в форме лошадиной подковы, с гвардейской звездой в центре на внешней стороне кольца и с надписью «Солдат, корнет и генерал друзья навеки», выгравированной на внутренней стороне. Эта фраза была взята из школьной песни; революция с невероятной легкостью убрала из песни слово «солдат».

Самым главным человеком в жизни юнкеров был офицер, в течение двух лет учебы командовавший классом (в моем классе было восемнадцать юношей). Таким ротным офицером был капитан Зякин, прикрепленный к нашему классу. Он изучал с нами воинский устав и инструкции и занимался физической подготовкой, за исключением фехтования и гимнастики. Но в первую очередь он отвечал за наше воспитание. При всем желании не могу сказать о нем ничего хорошего. Думаю, что он был плохим учителем, и его методы воспитания были чересчур жесткими, а временами даже садистскими. Во всяком случае, теперь мне видится это так.

Он учил нас ездить верхом с помощью длинного хлыста и, оглаживая им воспитанников по спинам, с издевательской вежливостью говорил:

– Прошу прощения, я собирался подхлестнуть лошадь.

После пары ударов хлыстом каждый из нас задумывался, кого же он в действительности хотел подбодрить: лошадь или всадника? Если Зякин был в плохом настроении, то за любую ерунду, например за лошадь, затормозившую перед препятствием, запросто мог посадить под арест, оставить без увольнительной на выходные или поставить на час в полном обмундировании по стойке «смирно». Наказание называлось «под саблей», поскольку юнкер стоял по стойке «смирно» с саблей наголо. Частенько, когда капитан Зякин был недоволен классом в целом, он хватал первого подвернувшегося под руку юнкера, срывал с него фуражку, бросал на землю и топтал ее ногами, затем срывал шинель и тоже топтал ее ногами и, наконец, швырнув юнкера на землю, выкрикивал:

– Все без увольнений до Рождества! (Или до Пасхи, в зависимости от времени года.)

Его методы воспитания часто приводили к несчастным случаям. Лежащий без движения на земле юнкер был обычным явлением. В этих случаях капитан обходил вокруг пострадавшего юнкера и ехидно спрашивал:

– Никак ушибся?

– Все в порядке, – следовал стандартный ответ.

Тогда, по-видимому потеряв всякий интерес, капитан, царственно поведя рукой, бросал в пространство:

– Уберите его.

Мгновенно неизвестно откуда возникали солдаты и уносили юнкера.

Мне тоже пришлось услышать «уберите его»; тогда я сильно повредил колено. Две недели я неподвижно пролежал на спине, испытывая чудовищную боль от малейшего движения, а затем в течение месяца ходил на костылях. В это время нашу школу посетил император. Мне сказали, что, если император зайдет в лазарет, я должен неподвижно лежать на спине. Император приехал в школу, пришел в лазарет и зашел ко мне в палату. Единственное, что я помню, так это императора в форме полковника, входящего в дверь; а затем полный провал в памяти. Позже мне рассказали, что я быстро сел в постели и решительным голосом, как подобает хорошему солдату, ответил на несколько вопросов, заданных императором. Я не чувствовал боли; вот на что способен человек, когда ему девятнадцать лет.

Сегодня я понимаю, что, хотя Зякин был плохим воспитателем, он обладал способностью к муштре, поэтому наш класс был выбран для участия в показательном смотре в присутствии императора. Подобные смотры устраиваются теперь в Канаде для королевской конной полиции. Необычная программа смотра заканчивалась коронным номером. Всадник ослаблял подпругу, вытягивал из-под себя седло и, опираясь на седло левой рукой, а правой управляя лошадью, брал несколько низких препятствий. Класс, выполняя это упражнение, действовал согласованно, как один человек. Точность достигалась следующим образом. Мы скакали по огромному кругу, и каждый наездник должен был четко запомнить места, где необходимо сделать то или иное движение; ориентирами служили «окна» в окружности. Самое неприятное, доложу я вам, что на период тренировок мы были полностью лишены увольнительных и много часов провели «под саблей», пока не достигли необходимой четкости выполнения упражнений. Когда император объявил, что доволен смотром, приказ о запрете увольнений был отменен. В процессе подготовки к смотру ненависть к Зякину достигла такого предела, что мы стали составлять план заговора, собираясь провалить выступление перед императором. Однако мы не посмели этого сделать, и, когда Зякин отменил свой приказ о запрете увольнительных, все тут же забыли о часах, проведенных «под саблей» или под арестом, и мы даже пришли к выводу, что Зякин, в конце концов, не так уж плох.

Школьная гауптвахта состояла из нескольких маленьких клетушек, в каждой из которых стояла койка, стол и стул; под потолком лампочка без абажура. Койкой служила деревянная полка, прикрепленная к стене. На ней не было ни матраца, ни одеяла. В качестве подушки арестованный использовал мундир, а одеялом служила шинель. Стены камеры постепенно покрывались именами и высказываниями прежних обитателей. Одна из надписей гласила: «Здесь жил корнет Козлов». Обычно юнкера находились под арестом только день или два. Они посещали классные занятия, но ели, спали и выполняли домашние задания на гауптвахте. Дежурный юнкер выводил арестованного из камеры и после занятий возвращал его обратно.

И все-таки я благодарен Зякину, ведь это он на втором году учебы содействовал присвоению мне звания капрала, что было важно при выборе полка. Задолго до окончания училища нас знакомили со списком вакансий в кавалерийских полках. Каждый юнкер имел право выбрать полк в зависимости от имеющихся у него отметок, но вахмистры и капралы обладали приоритетным правом выбора.

Я получил звание капрала при весьма интересных обстоятельствах. Зимний дворец, резиденция императора, постоянно охранялся силами полиции, в форме и в штатском. Кроме того, в охране Зимнего дворца по очереди принимали участие все петербургские полки и военные школы. Эскадрон Николаевской кавалерийской школы охранял дворец один раз в году. Мы занимали внутренние и внешние посты. Юнкера, заступившие на вахту, стояли по стойке «смирно» два часа; затем приходила смена. За сутки каждой смене приходилось отстоять четыре вахты. Во время отдыха мы находились в караульной комнате, готовые в случае боевой тревоги мгновенно вскочить на ноги; во время отдыха мы спали не раздеваясь. В тот памятный день я принимал участие в охране дворца. Мы как раз выходили из ворот, когда подъехал начальник нашего училища и тут же на Дворцовой площади, рядом с Александровской колонной, произвел меня в капралы «славной школы».

Мой пост во дворце находился в галерее героев Отечественной войны 1812 года[5].

На стенах висело более трехсот портретов военачальников, большая часть которых принадлежала кисти английского художника Джорджа Доу[6].

Пост располагался в одном из углов галереи рядом с полковыми штандартами. Ночью в огромном помещении с единственным источником света – лампочкой у штандартов – было довольно жутко. Суеверный ужас навевали шаги идущей к посту смены караула, гулко отдававшиеся в анфиладе залов и коридоров.

Как-то во время дежурства у нас произошел неприятный случай. В соответствии с православным календарем 6 января отмечался праздник Крещения Господня[7].

Каждый год в этот день из Зимнего дворца выходила торжественная процессия, которая следовала к Неве. Над заранее сделанной полыньей был установлен павильон. В этот праздничный день мы стояли в карауле в огромном зале вместе с кавалерийским караульным эскадроном. Император должен был пройти через этот зал, следуя из своих апартаментов на выход. Когда он вошел в зал, все «орлы» опустились вниз, и только наш штандарт замешкался и его наконечник коснулся пола на несколько секунд позже остальных. Наш бедный папа Саша был арестован. Он пытался скрыть от нас свой арест, рассказав, что ездил на охоту.

В связи с этим событием появилась карикатура, на которой был изображен папа Саша в костюме охотника, сидящий в клетке. Полковник пришел в восторг от карикатуры. Николаевская кавалерийская школа включала среднюю классическую гимназию, которая существовала на средства юнкеров. Помимо частных пожертвований, в школе ежегодно проводилась благотворительная выставка. Вот на такой выставке за довольно большую цену была продана карикатура на папу Сашу. Ежегодно за большие деньги уходила картина вахмистра, которую он традиционно называл «Властелин планеты». Картина всегда была одной и той же. Горизонтальная линия делила лист на две части: верхняя часть означала «небо», а нижняя «океан», или «пустыню». Но самое главное заключалось не в линии, а в надписи: «Властелин планеты Славная Школа такого-то года».

Хотя шпоры составляли часть нашей формы, «звери» не носили их в школьных стенах до тех пор, пока не заслужили их. Они давались за успехи в верховой езде, и считалось большой честью оказаться в первой десятке получивших шпоры. Мне повезло, и я был одним из первых. 10 мая мы выехали в лагеря, и всем «зверям» позволили, наконец, надеть шпоры. Вручение первых десяти пар шпор сопровождалось традиционной торжественной церемонией. Вахмистр приглашал десять отличившихся «зверей» на роскошный обед, проходивший в комнате отдыха, и первую ночь после вручения шпор «звери» спали с тяжелыми восьмидюймовыми шпорами на голых пятках. Если проснувшийся среди ночи корнет кричал: «Не слышу звона шпор!», потерявшие надежду заснуть «звери» должны были позвенеть шпорами. Наутро вы понимали, что никогда не забудете это событие.

Это было частью издевательств, которым подвергались воспитанники школы. Правда, у нас издевательства носили не такой жестокий характер, как, например, в английских школах, где старшие мальчики превращали младших в своих лакеев. Мы, к примеру, должны были, если к нам обращался корнет, встать по стойке «смирно», демонстрируя уважение к старшему, и мгновенно вскакивать, если корнет заходил в комнату. Кроме того, «звери» должны были знать некоторые факты из истории русской кавалерии, которые не являлась частью обязательной программы обучения. Например, имена командующих всех кавалерийских полков, где дислоцировались их полки; уметь до малейших подробностей описать их форму и т. д. и т. п. Мало того, мы должны были запомнить имена любимых девушек всех корнетов. Девушки постоянно менялись, и не было конца этой изнурительной процедуре запоминания девичьих имен. Корнеты наказывали «зверей» за хмурый взгляд, недовольный ответ, невыученное имя и еще за массу подобных «провинностей». Наказание главным образом сводилось к отжиманию от пола или приседаниям; нормой считалось сто приседаний или отжиманий, но иногда доходило и до пятисот. Поскольку эти упражнения развивали мускулы рук и ног, то считались полезными для будущих кавалеристов.

Эти принудительные физические упражнения и то, что практически постоянно приходилось принимать строевую стойку, ужасно выматывали и морально, и физически, зато с точки зрения армии оказывали положительное воздействие, развивая уважение младших к старшим по званию – даже если они поступили в школу всего на год раньше. Хотя все эти действия носили противоправный характер, офицеры, в свое время сами прошедшие через подобные испытания, закрывали глаза на издевательства старших над младшими. Мгновенно подавлялись только возникавшие иногда жестокие и оскорбительные формы издевательства.

Раз в год в школе устраивался конноспортивный праздник. Корнеты демонстрировали строевую подготовку, преодоление препятствий и даже романскую школу верховой езды[8].

Казаки показывали джигитовку[9], а «звери» так называемую скифскую школу верховой езды.

Для выступления «зверей» поперек манежа устанавливали три невысоких барьера. «Звери» на неоседланных лошадях, отпустив поводья, собирались у ворот манежа. Ворота открывались, и конюхи кнутами одну за другой выгоняли лошадей на манеж.

Представление длилось не более трех-четырех минут. Вместо того чтобы взять барьер, моя лошадь свернула в сторону, и я упал у стенки манежа. Надо мной были зрительские трибуны. Пятьдесят возбужденных лошадей мчались по манежу. Я поспешил подняться и, чувствуя крайнее смущение, скользнул взглядом по трибуне, и первым увиденным мной человеком оказался генерал. Не знаю, что мной двигало в этот момент, скорее всего, сила привычки, но я вытянулся по стойке «смирно». За этот дурацкий поступок меня поместили «под саблю».

Два раза в год мы принимали участие в балах, устраиваемых в женских гимназиях. Считалось, что мы должны получать удовольствие от посещения балов, но мы думали иначе. С одной девушкой нам разрешалось сделать только два круга по залу и поговорить после танца не более нескольких минут, и все это время за нами следили зоркие глаза пожилых дам, наблюдавших за поведением девушек. В любом случае, балы, согласно школьной традиции, не считались подходящим времяпрепровождением для благородных корнетов. Итак, два раза в год во время вечерней переклички папа Саша объявлял:

– У меня есть двенадцать приглашений на бал. Кто хочет пойти?

Он заранее знал, что ответом будет мертвая тишина, и поэтому тут же добавлял:

– Я сам отберу двенадцать человек.

После его заявления каждый из двенадцати в свою очередь спрашивал:

– Разрешите доложить.

– Докладывайте.

– Я не умею танцевать.

Каждый год Ярминский выслушивал эти объяснения, и поэтому у него уже был ответ.

– У вас есть две недели, чтобы научиться танцевать. За час до отъезда на бал вы придете ко мне домой и покажете, чему вам удалось научиться за две недели.

Итак, перед отъездом на бал двенадцать несчастных юнкеров танцевали друг с другом в гостиной Ярминского, но, независимо от умения танцевать, все они отправлялись на бал.

Понятно, что наше присутствие на балах всегда приветствовалось. Чего стоила одна только наша парадная форма! Черный мундир с алой выпушкой, двумя рядами медных пуговиц, эполеты и трехполосный ремень – крайние полосы алые, средняя – черная. Темно-синие шаровары с красной окантовкой. Черные сапоги со шпорами. Летом – фуражка с алой тульей, а зимой – кожаный кивер, с султаном из перьев.

Форма, конечно, была роскошная, но, к сожалению, в городе было слишком мало мест, где мы бы могли в ней покрасоваться. Нам было запрещено гулять по улицам, и я предпочитал ждать у входа, пока швейцар ходил за извозчиком. За два года учебы я по пальцам мог сосчитать улицы Санкт-Петербурга, по которым мне удалось пройтись.

В кавалерии вообще, а в нашей школе в частности с неодобрением относились к хвастовству, выставлению напоказ своего богатства, поэтому юнкера старались не пользоваться щегольскими экипажами на дутых шинах, с сытыми, ухоженными рысаками, которыми управляли сидевшие на козлах извозчики в добротных синих тулупах. С другой стороны, простые экипажи, одноконные пролетки, в лучшем случае на литых резиновых шинах, запряженные, как правило, тощей лошаденкой, с извозчиками в армяках, так называемыми «ваньками», не могли развить нормальную, с точки зрения пассажира, скорость. По субботам у дверей школы стояли шикарные пролетки, запряженные сытыми, быстроходными лошадьми. Хотя это было весьма дорогое удовольствие, некоторые из нас нанимали такие пролетки на весь выходной день. Правда, в этом были и свои минусы. Если офицер ехал в пролетке, которая не могла развить большую скорость, то вам приходилось либо тащиться за ней, либо просить разрешения у офицера обогнать его пролетку.

Юнкерам запрещалось ходить на оперетты и комедии, в гостиницы и рестораны. Единственный раз перед окончанием школы я приехал из лагеря в город, чтобы вместе с матерью немного пройтись по магазинам.

– Я устала, – сказала мама, когда мы сделали покупки. – Давай сходим позавтракать в «Медведь».

– Меня не впустят.

– Какая ерунда, – ответила мама, не признававшая никаких ограничений. – Через несколько дней ты станешь офицером, и, кроме того, я твоя мать.

Нас, конечно, не впустили в ресторан, и особое подозрение вызвало желание моей очень молодо выглядевшей матери снять отдельный кабинет.

Школа очень заботилась о нашем моральном облике. Всякий раз, когда в специально отведенные часы к нам приходили посетители, папа Саша по несколько раз заглядывал в гостиную, чтобы посмотреть на посетителей. Как-то он спросил меня:

– Что за девушка приходила к вам сегодня?

– Моя кузина.

После секундной растерянности папа Саша быстро пришел в себя и заявил:

– Значит, так: чтобы я больше не видел этой кузины.

9 мая отмечался праздник Николаевского кавалерийского училища; всем выпускникам оказывался радушный прием. На большом обеде в честь праздника присутствовали представители разных полков русской кавалерии. На следующий день мы уезжали в лагеря.

Летние лагеря для всех полков и военных школ Санкт-Петербургского гарнизона находились в 27 километрах от города, в Красном Селе. Наши бараки располагались на левом берегу Дудегофского озера. С одной стороны проходила так называемая фронтовая линия, широкая, хорошо утрамбованная песчаная дорога, вдоль которой размещались бараки. По другую сторону дороги на ровном широком поле находилась искусственная насыпь, так называемый Царский валик, откуда царь наблюдал за учениями и торжественными церемониями.

В самом Красном Селе и в его окрестностях располагалось множество дач, в которых летом наверняка отдыхало много замечательных людей, но мне, как и большинству моих товарищей, запомнились только представительницы женского пола, следовавшие за полками в лагеря. У нас, юнкеров, были только две возможности познакомиться с ними. Первая – картография. Во время практических занятий мы, рассеянные по большой площади, на пару часов оставались без присмотра. Кроме того, на озере существовал прокат лодок, и там можно было встретить девушек, приходивших покататься. Однако существовал определенный риск: у дежурного офицера был бинокль, и он время от времени наблюдал за озером. Нарушители дисциплины могли остаться без увольнительных.

В лагере основная часть времени отводилась муштре. Порядка двух недель мы самостоятельно чистили и кормили лошадей. Ежедневные тренировки завершались парадом в присутствии императора. Репетиция парада проходила в присутствии великого князя Николая Николаевича, командующего войсками гвардии. Великий князь, высокий, красивый мужчина, был любителем сильных выражений – привычка, снискавшая ему любовь солдат, которым был понятен простой русский язык. Как-то во время репетиции парада наш эскадрон сбился с темпа. Когда мы проходили мимо великого князя, он закричал:

– Это что? Пансион для благородных девиц?

Нам пришлось опять пройти мимо него, и на этот раз мы узнали, что выглядим как «ряды беременных женщин».

На втором году моей учебы наш начальник школы пошел на повышение. Его преемник, генерал-майор Митрофан Михайлович Марченко, не был выпускником Николаевской кавалерийской школы, а потому не придавал особого значения нашим традициям. Большую часть жизни Марченко служил в качестве военного атташе в русских посольствах Западной Европы и вернулся домой законченным англофилом. Юнкера традиционно занимались только теми видами спорта, которые в той или иной мере имели отношение к их профессии. Генерал Марченко попытался заставить нас играть в футбол, один из любимейших английских видов спорта. Добровольцев не нашлось, и генерал был вынужден назначить игроков в обе команды. На собрании корнеты приняли решение, что игра в футбол унижает достоинство, идет вразрез с нашими традициями, а поэтому игроки должны сделать все возможное, чтобы руководство школы отказалось от футбола. Итак, выйдя на поле, мы заняли свои места и встали по стойке «смирно». Как генерал ни старался, но ему не удалось заставить нас сдвинуться с места, и, что самое удивительное, мы не подверглись наказанию.

Тогда генерал попытался ввести в школе занятия по плаванию. Как-то днем дежурный офицер прошел по лагерю с листом бумаги и карандашом, составляя список тех, кто умеет плавать. Вполне естественно, что по лагерю молниеносно распространились самые невероятные слухи. Среди прочего, говорили о том, что те, кто не умеет плавать, останутся на выходные в лагере и будут учиться. На выходные у меня была назначена важная встреча в городе, и, поверив слухам, я, хотя и не умел плавать, записался в список пловцов.

Дальше события понеслись с головокружительной скоростью. Через полчаса все пловцы, и я в их числе, пришли на берег озера. Через пару минут мы разделись и, выстроившись в линии по шесть человек, подошли к краю пирса. По команде генерала «Марш!» мы должны были прыгнуть в воду. Я не успел опомниться, как уже стоял на краю пирса. По команде «Марш!» я прыгнул, но, еще не долетев до воды, успел прокричать:

– Помогите!

Меня вытащили из воды, и я предстал перед генералом.

– Итак, вы солгали, что умеете плавать?

Я объяснил, почему мне пришлось солгать. Вероятно, мой честный ответ обезоружил генерала, и он разрешил на выходные уехать в Санкт-Петербург.

Торжественная церемония производства в офицеры состоялась в начале августа. Все военные училища Санкт-Петербурга выстроились развернутым фронтом. Император верхом спустился с Царского валика и несколько минут говорил о наших обязанностях теперь уже в качестве офицеров. Я не помню текста выступления, поскольку был слишком взволнован.

– Господа, поздравляю вас с первым офицерским званием, – услышал я последние слова императора, и это были самые важные слова.

По окончании церемонии папа Саша сменил строгий взгляд на нежную улыбку и, вместо команды: «Эскадрон, шагом марш!», улыбаясь, сказал:

– Господа офицеры, прошу по коням!

В этот момент производство в офицеры стало реальностью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.