21.1. Странная охота
21.1. Странная охота
Рассказ генерала Королева
Охотнички
«В тот, 64-й год, какая-то нехорошая осень была в Крыму. Хмурая. Холодная. Из-за моросящих дождей солнца не было видно. Хотя был только конец сентября. Я, в то время полковник КГБ, отвечал за госдачи на территории Южного берега Крыма в пределах Ливадии, Мисхора, Кореиза и Мухалатки. Меня назначили сюда начальником 9-го отдела 9-го Управления КГБ. 9-й отдел в Крыму, как и 9-й отдел на Кавказе — это прием, размещение, охрана и организация отдыха главных лиц СССР и высоких гостей из других стран, которые приезжали по приглашению партии и правительства. Резиденция отдела находилась в Мисхоре. Кроме этого было у нас два охотничьих хозяйства в Крымском заповеднике: «Дубрава» и «Зеленый Гай». «Дубрава» — это большое здание и пара маленьких домиков для гостей, делегаций, охраны и обслуги. В «Зеленом Гае» на красивой поляне — несколько одноэтажных построек. По оформлению — самые настоящие гостиницы со всеми удобствами, нормально отделанные и довольно просто обставленные, никакого богатства типа мрамора. Ничего лишнего там не было. Самые обыкновенные, но очень удобные дачи. Главное же здание в «Дубраве» — двухэтажное. Кухня, просторная столовая, а наверху гостиничные номера.
В Крымском заповеднике было на что поохотиться: не только зайцы и лисы, но и кабаны, и олени, и птица разная. Заповедник принадлежал украинским властям. Потому всю работу по сохранению живности и растительности, по поддержанию санитарного порядка и ремонту дорог вела администрация заповедника.
Примерно 29 сентября 1964 года мне позвонил начальник охраны отдыхавшего у нас Хрущева Леонид Трофимович Литовченко:
— Слушай, — говорит, — мы улетаем в Пицунду. Погода здесь испортилась. Ветер. Холодно. Всего 10 градусов. Остаток отпуска Никита Сергеевич решил провести в Пицунде. Но перед тем, как улететь, хотел бы поохотиться в заповеднике.
— Хорошо, — сказал я. — Сегодня же отправлю туда команду: врача, медсестру и охрану. И сам с ними поеду, чтобы все осмотреть, проверить и встретить вас, как полагается.
В это же время в Крыму отдыхал и первый секретарь ЦК Компартии Украины, он же член Политбюро ЦК КПСС — Шелест Петр Ефимович. Короче, Хрущев захотел напоследок поохотиться с Шелестом. И потом, сразу после охоты, отправиться на аэродром в Гвардейское… Нет! На симферопольский аэродром, что в 34 километрах от охоты. А уже оттуда лететь в Пицунду.
С местными чекистами мы спланировали пересечь вершину Ай-Петри по грунтовым дорогам, чтобы не возвращаться на главное шоссе, которое шло в объезд, и к тому же к нему нужно было спускаться вниз, то есть в Массандру. А уже из Массандры через Алушту ехать в Симферополь. Тут же, через перевал, горными дорогами было быстрее. К тому же Шелест предложил заехать поохотиться еще и в Белогорский заповедник. Там хороший фазаний питомник. Как договорились, так и сделали.
…Приехал Никита Сергеевич. Следом Шелест с охраной. Я их встретил, и они тут же отправились на охоту. Егерь, конечно, во избежание неприятностей, развел их в разные стороны. Чтобы кто кого не подстрелил в азарте. Я же с командой остался на месте, а повар и сестра-хозяйка дачи пошли готовить ужин. Первым делом поймали на уху рыбку. Ее в речках хватало. Позже, уже при Леониде Ильиче, там еще и пруды сделали для выращивания форели. Царская, скажу я вам, рыба! Однако сам Леонид Ильич рыбу не ловил. Предпочитал охоту.
…Прошло два, может, три часа времени. Вижу, Никита Сергеевич возвращается в «Дубраву»… ни с чем. Грустный такой. Я говорю: «Никита Сергеевич, что это вы сегодня без трофеев?» Он так махнул рукой: «Да, ладно. Я просто так поездил, посмотрел, немножко подышал свежим воздухом. Уже и это хорошо…» Ему тогда уже 70 было. Сказал так, а сам, вижу, вялый какой-то, какой-то задумчивый… Словно плохо ему от чего-то. Сказал и стал подниматься к себе наверх. На полпути остановился, обернулся и спрашивает: «А что, Шелеста еще не было? Известий от него никаких?» — «Пока никаких, Никита Сергеевич», — ответил я и пошел распорядиться, чтобы накрывали на стол.
Через время, видимо, отдохнув, он спустился вниз и снова спрашивает: «Что? Шелеста все еще нет?» — «Нет, Никита Сергеевич, еще не возвращался, — опять ответил я и добавил. — Может вы покушаете чего? У нас ужин готов». — «Ну, хорошо, — говорит Хрущев, — давайте я перекушу. Потом погуляю. Сам».
Не помню уже: то ли он уху поел, то ли только чаю попил. К спиртному тоже вроде не прикоснулся. Вообще на моей памяти нет того, чтобы сказать, что он в те годы злоупотреблял этим. Может, когда помоложе был, всякое бывало, но при мне ничего дурного. А я все-таки много его наблюдал, в том числе и на приемах в Крыму. Когда он один был, кажется, вообще в рот не брал. Вот и в тот раз… просто перекусил, погулял чуток и опять спрашивает: «Где же этот Шелест застрял? Уже и ночь в глаза, а его нет…»
Я же подумал: «Надо же… такого еще не было, чтобы Первый секретарь кого-то ждал. Обычно все его ждали. Атут уехали и будто забыли про него, не говоря уже про то, что он их гость. Раньше один впереди другого бежали, чтобы побольше с Хрущевым побыть, а теперь что-то не спешат!»
…Карманных телефонов еще не было, да и оборудованных простой радиосвязью персональных машин что-то не помню. На охоту выезжали на обычных «козелках», то есть на вездеходах ГАЗ-69. Хорошая машина для охоты. Без верха. Вся открытая. Едешь — все вокруг видно. Увидел — тут же стрелять можно.
Меж тем уже совсем стемнело, а Шелест, видно, и не думал возвращаться. И тогда Хрущев снова спрашивает:
— Что же делать? Может, мне самому ехать к самолету? А он догонит…
«Это уже совсем ни в какие рамки не вписывается. Чтобы пригласить и не угостить, а тем более не проводить гостя, да еще какого гостя! Это просто из рук вон выходящий случай», — подумал я так и говорю:
— Как скажете, Никита Сергеевич…
И скомандовал, чтобы готовились сопровождать его кабриолет. Была у него машина такая, марки ЗИЛ, с открывающимся и закрывающимся верхом. Он только на ней в Крыму ездил. В Ялте, кажется, лишь один такой автомобиль был. Потом еще пару «Чаек» кабриолетами сделали. Сопровождала его обычно «Чайка», но могла и простая «Волга». Я, например, сопровождать на «Волге» ездил. В этот же раз была резервная «Чайка», в которой была охрана. А впереди ехал местный спецоперативник из госбезопасности Ялты, майор Чердак Федор Иванович. Охраняющие же Хрущева Литовченко, Бунаев и Васильев находились с ним в кабриолете.
Короче, так и не дождавшись Шелеста, поехали и благополучно добрались до Белогорска. Там остановились в скромном одноэтажном охотничьем домике. Приехали туда и стали размещаться на ночлег. Вышел Никита Сергеевич. Я следом. Вышел Хрущев и в который уже раз:
— Ну, когда же этот Шелест приедет?
А ночь уже вовсю. И темень непроглядная. Часа, наверное, два до полуночи. Что тут делать? И вот, чтобы хоть как-то сгладить неудобную ситуацию, я позвонил первому секретарю Крымского обкома партии Лутаку:
— Иван Кондратьич, мы тут с Никитой Сергеевичем недалеко находимся…
— Знаю, — отвечает Лутак, — Лукин, наш начальник управления КГБ, мне докладывал.
— Иван Кондратьич, вы не могли бы к Никите Сергеевичу приехать, а то он совсем один здесь… Шелест Петр Ефимович где-то уже очень долго задерживается. Неудобно как-то получается. Никита Сергеевич уже сам и туда, и сюда — места не находит. Посидел на веранде, подремал, проснулся и, не знаю, уже какой раз спрашивает: «Шелест не приехал?»
Лутак в ответ:
— Будет команда — я приеду.
Я: «Хорошо». И к Хрущеву: «Никита Сергеевич, пока Петра Ефимовича нету, может Лутака пригласить? Он в обкоме сейчас…» — «Так позвони ему. Если можно, пусть приедет».
Я к аппарату ВЧ.
— Иван Кондратьич, давайте срочно к нам! Когда вас ждать?
— Да я сейчас в спортивном костюме и потом мне… доклад надо готовить к собранию, — начал как-то неубедительно объяснять Лутак невозможность своего быстрого приезда.
— Эх! Иван Кондратьич, приезжайте, в чем есть. Да поскорей! А то… как-то все нехорошо выходит.
— Ну… Я посмотрю… как получится…
Я к Хрущеву. Чувствую, ему уже очень не по себе. Хотя старается виду не показывать. Говорю: «Товарищ Лутак обещал через 40–50 минут быть». — «Ну, хорошо», — ответил Хрущев и ушел дожидаться в дом.
Прошел час. Лутака нет. Хрущев не знает, куда деть себя. Звоню в обком. В обкоме не отвечают. Ждем теперь уже двоих. Наконец, где-то часа через полтора подъезжает Лутак. А Шелеста все нет…
Лутак сразу за разговор, что и как выращивают в Крыму. Хрущев сразу повеселел, обрадовался… и не столько рассказу, сколько тому, что кончилось его необъяснимое одиночество. Так они долго разговаривали. И вот стал я замечать, как снова к Никите Сергеевичу возвращается не дающая покоя мысль: «Где же все-таки Шелест?» И опять я его успокоил:
— Должен уже вот-вот приехать…
Но приехал Шелест только около двух часов ночи. Страшно сказать, сколько ждал его Хрущев.
Шелест начал рассказывать: «Мы тут заплутали…» Может, так оно и было, хотя не верилось, чтобы с такими знатоками этих мест, какие были с Шелестом, такое могло случиться. Между тем Шелест взялся показывать свой трофей — убитого оленя. Но что-то такое проскользнуло в его рассказе, что я подумал: «А ведь ни одного этого оленя убил он. Часть трофеев куда-то еще отвез».
Сели за стол, так скажем, ужинать. И просидели до пяти утра. Выпивали, конечно. Да так, что… выходит от них Литовченко и говорит: «Ну, надо же… Никита Сергеевич… у него давление сегодня — страшнейшее и настроение… сами видели какое, а он уже три рюмки выпил. Давно такого не было. Что с ним?»
— Ну, ты чего, — говорю я, — для Никиты Сергеевича три рюмки… Что с ним будет? Стол хороший. Закуска, что надо! И к тому же он доволен — наконец-то все собрались!
А стол действительно был роскошный. Поскольку был это фазаний питомник, то стояла обязательная фазанья уха или, как зовут ее здешние охотники, юшка. И, конечно, великолепная отварная и жареная дичь была. Стол ломился от даров садов и огородов. Да что там говорить: сентябрь стоял в Крыму, и, значит, все там было. А еще для таких случаев в Ялте работала специальная база продовольствия и спецлаборатория, чтоб, не дай Бог, чего не вышло.
…О чем и как шел там разговор, не знаю. Нас туда приглашали только тогда, когда им нужно было. Только специальные официанты могли там находиться время от времени. Да начальник охраны Хрущева Литовченко мог зайти туда спросить или сказать что-то и выйти… В пять утра Хрущев вышел и сказал нам, что идет спать. Тут Литовченко и спросил:
— Никита Сергеевич, как нам быть? Вы ведь говорили, что в семь утра еще и на фазанов собираетесь…
— Да, — вспомнил Хрущев, — ну вот тогда и разбуди меня.
Так что в ту ночь не спали мы ни одной минуты. Опять
осмотрели готовность машин, оружие проверили, распоряжения нужные сделали. Покушали. Потом чайку. Я разрешил выпить по рюмке, не больше. Для аппетита. И снятия усталости. У меня у самого не было и нет к этому делу особого пристрастия. Хотя и сейчас дома всегда наготове и водка, и вино, и коньяк, и виски стоят. Наверное, и поэтому так долго живу, и память не потерял. А ребята тогда малость приняли… кто водки, кто коньяка. Кому что нравилось… Кстати, курил я лет десять — с 18 до 28, а потом кремлевские врачи сказали, что сердце мое от этого быстро стареет. И я бросил. Еще у меня пульс редкий был до 50, а то и до 44 ударов в минуту. Помню, в Крыму секретарь ЦК Пономарев Борис Николаевич сказал: «Сергей Степанович, и у меня такой же пульс. Знаете, что это значит? Это значит — мы долгожители. Жить долго будем«…Он прожил, если не ошибаюсь, почти до 90 лет. И я свой 85-й день рождения надеюсь встретить в рабочем состоянии.
…Что же касается того, сколько выпил тогда Шелест, то… он не мог выпить больше, чем Первый секретарь ЦК КПСС. Потому что тогда существовал уже такой порядок. Это при Сталине можно было пить — кому сколько захочется. А вообще Петр Ефимович Шелест был очень сильный. Могучий был мужчина и мог выпить разом безо всякого две, а то и три бутылки водки. И хоть бы хны! Начальник его охраны Захар Петрович Глушко, — когда я спрашивал: «Ну, как себя чувствует Петр Ефимович?», — говорил мне: «Нормально, он выпивает горшок горячего кипяченного коровьего молока и может сразу начинать по-новой. А главное — работать может и день, и ночь. Крепкий мужик!» Ну, да ладно. Вернемся к охоте…
…Без пятнадцати семь мы разбудили Хрущева и Шелеста и отправили их на фазанов. И опять Хрущев поехал в одном направлении, а Шелест — в другом. Надо сказать, поднялись они легко. Видать, толком еще не уснули. Не успели мы развернуться с завтраком, может, и часа не прошло, как Хрущев вернулся. И снова ни одного трофея, хотя фазанов там хватает. Я ему: «Никита Сергеевич, что-то вы опять без трофеев?» И снова Хрущев как бы обреченно махнул рукой: «А… Обойдемся!» Пошел к себе, попросил чаю и, как до этого, не то спросил, не то отметил: «Шелест еще не вернулся?! — и, усмехнувшись, добавил. — Видимо, снова заблудился…»
Однако на этот раз Шелест возвратился довольно скоро, менее чем через час. Но все равно получилось, что Хрущев опять вынужден был его ждать: не уезжать же гостю, не попрощавшись с хозяином.
У Шелеста снова были богатые трофеи: 9 или 10 фазанов. Их разложили на утренней полянке перед домом и позвали Хрущева посмотреть на добычу. Среди фазанов были и самки. А их запрещено бить, что каждый настоящий охотник знает. Хрущев пришел, поглядел так и говорит:
— Эх, ты, охотник, зачем же ты самок побил?! А? И не стыдно тебе?
Шелест: «Никита Сергеевич, охота есть охота…» Хрущев, словно не услышав его, говорит: «Видно, бил, когда они разбегались по траве… Стрелять надо на лету, когда птица становится на крыло, тогда не перепутаешь. Эх, вы, охотнички… Пойдем завтракать, а то мне пора уже ехать. В 10.00 самолет должен взлететь, чтобы не задерживать пассажирские вылеты». Покушали, поблагодарили за стол и распрощались.
В Симферополе уже ждал самолет. У трапа стоял Николай Иванович Цыбин. Генерал, летавший с Хрущевым еще во время войны, когда Никита Сергеевич был членом Военного совета. Он всегда сопровождал Хрущева в самолете и мог даже сам сесть за штурвал. Цыбин доложил, что все в порядке, а Хрущев вдруг и говорит: «Ну и зачем мы летим в Пицунду, если, оказывается, и там такая же плохая погода, как здесь?» А перед этим я позвонил Степину, начальнику 9-го отдела на Кавказе, и говорю: «Леня, как там у тебя погода? Сколько градусов?» «Десять!» — отвечает Степин. Хрущев, помню, посмотрел на меня и спросил: «Ну что? Какая в Пицунде погода?» — «К сожалению, Никита Сергеевич, — говорю, — тоже 10 градусов».
«Ну, ладно, — говорит Хрущев. — Раз мы уже решили, будем лететь».
Распрощался, поднялся по трапу, последний раз махнул рукой и… улетел. Пожалуй, больше я его не видел. Но на том моя ответственность за Хрущева не кончилась.
Хрущев нас не любил
…Хрущев улетел. Больше на отдыхе в Крыму никого не было. Наступил «мертвый сезон». Надо было ремонтировать пляжи, которые постоянно разрушались штормами, строить жилье для обслуги и приводить в порядок наши детские сады. Да мало ли работы после курортной поры. И вот 15 октября, в семь утра, включаю свой трофейный приемник «Симменс», чтобы, как обычно перед работой, узнать последние известия. Слышу: «Состоялся Пленум ЦК КПСС… Пленум принял решение освободить от обязанностей Первого секретаря… и Председателя Совета Министров СССР Хрущева Никиту Сергеевича… по его просьбе!» Как только прозвучало это сообщение, сразу мне в голову ударило: стали вспоминаться всякие события и случайные факты, которые в те дни, когда они наблюдались, я не мог свести воедино и дать им толковое объяснение. Конечно, первым делом перед глазами возникла картина последнего нашего прощания. Хрущев запомнился мне тогда очень плохим своим настроением, будто бы знал, что что-то будет, или о чем-то догадывался, а может быть, просто предчувствовал что-то нехорошее. Интуиция у него была — дай Бог каждому!
Сейчас уже не помню, при каких обстоятельствах… Скорее всего, это было в день отправки умершего в Крыму Пальмиро Тольятти. Случайно дверь оказалась приоткрытой, и я невольно услышал условный разговор Косыгина с Брежневым. Косыгин из Гурзуфа, из Артека, звонил Леониду Ильичу в Симферополь. Брежнев как раз должен был сопровождать мертвого Тольятти, его семью и членов Политбюро Итальянской компартии. Косыгин, объясняя обстановку, называл его как-то особо по-дружески Леней. Говорил: «Леня, ну вот мы сейчас выезжаем… Встретимся и уже окончательно переговорим по всем этим вопросам…» При этом имя Хрущева не произносилось, но говорилось все так, что можно было легко понять, что этот разговор относится именно к нему. Что-то явно общее и взаимопонятное было в их отношениях, и нечто очень серьезное звучало в их словах относительно противостоявшего им кого-то третьего. Тогда я не придал этому значения. Мне было как-то ни к чему. Это я только потом понял, что имелось в виду.
Звонил Косыгин по ВЧ из моего кабинета в Артеке. Когда мы приехали в Симферополь, Леонид Ильич уже стоял под крылом самолета и ждал машину с телом Тольятти. Машина с гробом Тольятти опоздала. Стояла 34-градусная жара, и РАФик специального назначения вышел из строя. Из Алушты он стал подниматься на перевал и двигатель загорелся…
Тольятти умер в Артеке. Когда его состояние начало резко ухудшаться, мне там оборудовали кабинет с ВЧ-связью. Каждый день проводились консилиумы, и все происходящее я должен был держать под контролем и докладывать в Москву. Его, кажется, с тяжелой формой инсульта привез лечащий врач из Италии. Все члены ЦК посетили его. Премьер-министр Италии Альдо Моро специально выделил военный самолет для членов ЦК. Прилетело их около 100 человек. Тольятти лежал восемь суток в коматозном состоянии, но спасти его мы не смогли. И вот в такой напряженной обстановке я услышал тот как бы условный «товарищеский разговор»…
…Сам Семичастный, как Председатель КГБ, никаких сигналов по поводу предстоявшего смещения Хрущева мне не подавал. Абсолютно. Я ничего не знал. Я узнал все по радио. Помню еще жене сказал: «Я пойду на работу, а ты давай тут посиди и «покрути» радиоприемник. Может, еще чего скажут». Конечно, я был ошарашенный. Пришел к себе в кабинет, снимаю «ВЧ» и прямо с утра звоню Сверчкову, заместителю начальника 9-го Управления, моему куратору. Был такой покойный уже генерал КГБ Сверчков Владимир Алексеевич… Именно его сменил я на этом посту после того, как он был отправлен начальником Управления КГБ… на периферию. Говорю: «Владимир Алексеевич, сегодня утром по радио услышал… Как мне быть?» А тут еще позвонил первый секретарь Ялтинского горкома партии Андрей Андреич Куценко, чтобы я к 9 часам прибыл в Ялту в Театр имени Чехова, там собирается актив. Сверчков отвечает: «Воспринимай так, как слышал. И поезжай на актив. Приедешь с актива, позвони».
Куценко ночью возвратился из Симферополя. Там актив прошел еще вечером. И с докладом о том, за что Хрущева освободили от должности, выступил как раз тот самый Иван Кондратьич Лутак, который, так сказать, «разделил» последнее (теперь уже объясненное) одиночество Хрущева в Крыму… Короче, в Ялте Куценко собрал свой актив. Я, как член Ялтинского горкома партии, оказался в президиуме. Наблюдая за залом, обнаружил, что многие с мест открыто выражают недовольство. С балкона даже кричали: «Что это за безобразие? До каких пор это будет продолжаться? Один ни с того, ни с сего умер (это про Сталина). Другой вдруг оказался не тот (это про Маленкова). Потом главные вожди превратились в «антипартийную группу» (это про Молотова, Кагановича и других). И вот новый сюрприз… Опять власть поменялась! Когда это кончится? За кого нас держат?» С трибуны такого не было. А из зала реплик хватало… Слушая происходящее, я вспоминал прошедшее и начинал думать, что, наверное, неслучайно Шелест на охоте так долго «плутал», да и Лутак, видимо, не просто так не торопился тогда ехать к «одинокому Хрущеву». Полагаю, и тот, и другой были предупреждены, что Хрущева снимут. Совершенно не исключено! И Хрущев, видимо, уже чувствовал какое-то отчуждение с их стороны. Вот, видимо, чем, скорее всего, объяснялось плохое его настроение на последней охоте.
Хрущев не мог не видеть, что к нему уже не спешат, как раньше. Потому что он терял власть…
Между тем ни до того, ни после лично я от Председателя КГБ Владимира Ефимовича Семичастного ничего по поводу Хрущева не слышал. Зато начальник нашего 9-го Управления Владимир Яковлевич Чекалов во время разговора в его кабинете как-то сказал мне, что вообще-то Хрущев был умным человеком! Я понял, что он сожалеет…
И вскоре… он, Чекалов, был заменен… Хотя, думаю, Чекалова-то Семичастный поставил в известность, что ждет Никиту Сергеевича. Потому что не без ведома Чекалова уже была готова группа по разоружению охраны Хрущева. Делалось все очень быстро. Это я знаю от наших ветеранов, которые поставили меня во главе своего совета… Кстати, группу по разоружению личной охраны возглавлял бывший замначальника отдела этой охраны Иван Петрович Соломатин, которого еще по указанию самого Хрущева освободили от обязанностей заместителя начальника личной охраны и с повышением назначали начальником другого оперативного отдела, отдела, занимавшегося охраной трасс, правительственных городских квартир и т. д. Но непосредственного общения с Хрущевым он уже не имел. И для этого были причины…
После отставки Хрущев размещался в Горках-9. Однако, когда меня вернули в Москву в связи с назначением на должность начальника хозяйственного отдела, а вскоре и заместителя начальника «девятки», т. е. к осени 67-го года, возникла особо не объяснявшаяся тогда необходимость переселить Хрущева в Петрово-Дальнее или Ближнее. Не помню уж. Так снова мои пути пересеклись с Никитой Сергеевичем, но на этот раз он должен был находиться под совсем другим моим наблюдением. Дело было так. Вызывает меня шеф «девятки» Антонов Сергей Николаевич: «Съезди, посмотри новое жилье для Хрущева. ЮВА (Юрий Владимирович Андропов, он Семичастного в мае 67-го заменил) интересуется, что там за дачу Хрущеву дали». ЮВА очень щепетильный был в этих делах… независимо ни от чего. А тут все-таки бывшее первое лицо. Ну, я поехал. Стал осматривать. Дача оказалась очень скромненькая. Одноэтажная. Три или четыре комнаты. Участок соток двадцать или побольше. Прогулочные дорожки. Обычный забор… При власти Хрущева дачу эту занимал управляющий делами Совмина… Степанов такой был. А когда Хрущева сняли, и Степанова убрали. Со временем и дача освободилась. И вот на нее-то и предполагалось переселить Хрущева. Разумеется, удобства были все. Все-таки управляющий Совмина жил. Но, конечно, не по нашей норме, не по норме для членов Политбюро, все было. Вернулся, докладываю: «В сравнении с нашими дачами, Сергей Николаевич, конечно, не тот уровень. Но все удобства есть. Чистенько». Ну и т. д. По-моему, даже кинозал был небольшой. Антонов выслушал и приказывает: «Что ж, бери ее под себя! И имей в виду — там Хрущев будет жить…»
Раз такое дело, назначил на эту дачу нового коменданта, Кондрашова. Потом в своей книге Хрущев его возненавидел. Тот без конца к нему обращался с какими-то вопросами, а наш Кондрашов ему отвечал одно и то же: «Я доложу своему руководству». У Хрущева все какие-то проблемы были. Хрущев вообще нас не любил. Не любил. И не доверял нам. До самой смерти. Там он, кажется, и жил, пока не умер. А я туда больше не ездил. Зачем старое ворошить?..
Хрущев и Сталин
Возвращаясь к той последней встрече с Хрущевым, что была на охоте, вспоминаю, что несмотря на плохое настроение был он тогда спокоен: не ругался, как обычно, ничем не возмущался, был на редкость уравновешен. А вообще… обычно он не церемонился. Скажем, во время своих выступлений он мог отложить кем-то написанный ему текст и начать все по-своему. А как захватило его, так все — не остановишь. С одного на другое. И понес. Причем, все съезды и пленумы, на которых приходилось мне работать до отъезда в Крым, т. е. до марта 1962 года, он все время, о чем бы ни заговаривал, переходил на Сталина и ругал его, как только мог. Даже в грубой форме. Все время. Обзывал его. Язвил по поводу его внешности. Дескать, отрастил себе живот и напялил мундир генералиссимуса, а мы… все богу на него молились. И в таком стиле, пока духу хватало. И все время ругал органы государственной безопасности. Говорил: «Это безобразники. Мы должны искоренить это дело. Мы должны послать на работу в органы новые кадры. Главным образом, надо с партийной работы туда посылать».
На одном пленуме, когда он выступил в таком плане, выскочил из боковой двери оттуда Семичастный к нам, в «Карьергардный зал»: «Ну что он привязался? Опять как понес нас… такие-сякие и прочее». Семичастный был встревоженный, а я как раз сидел там за столом и дежурил на телефонах для руководства. Семичастный выскочил позвонить: «Где тут у тебя «вертушка»?» Я показал и отошел. Он с кем-то переговорил и, не скрывая обиды, возвратился на пленум, где Хрущев продолжал отчитывать всех, кто попадется под горячую руку. Невыдержанный был человек.
Много раз я слушал и видел выступления Сталина и выступления Хрущева, что называется, в натуральную величину. И если сравнить их, то вот что следует сказать. На массового слушателя выступления Хрущева производили большее впечатление уже хотя бы потому, что он осмелился критиковать Сталина.
Привлекала и форма его выступлений, когда он совершенно отрывался и отключался от текста и начинал делать такие отступления, которые по своему значению перекрывали главную речь.
Что же касается людей государственного масштаба, людей думающих, да и простых людей, понимавших величие Сталина, понимавших неразрывность его слов и дел, на них выступления Сталина, конечно, производили сильнее впечатление. Хотя слушать его было тяжело. Он же тоже выступал подолгу. Причем, он все читал и почти не отходил от написанной им самим речи. Читал с большим акцентом и при этом волновался. И чем больше волновался, тем больше это отражалось на его акценте. Так вместо обычного своего мягкого «мы» он начинал произносить явное «ми». Говорил тихо и не спеша, и довольно однообразно. Зал молчал абсолютно, как будто в нем людей нет. И только когда он заканчивал какие-то подводящие итог фразы, народ взрывался аплодисментами. Но как только он начинал говорить, снова наступала тишина. Это была просто гробовая тишина. Сталин великолепно знал пословицы, литературные образы и исторические факты и часто приводил их в своих выступлениях. Он завораживал связанностью своей речи, в которой одно вызывалось другим и на одном держалось другое. Никто не хотел прослушать и потерять нить разговора, каким был захвачен весь зал. И вместе с тем именно поэтому, именно из-за концентрированности речи, слушать его было тяжело. Однако и удовлетворение от сказанного давало такие новые и ни с чем несравнимые силы, что люди верили, что будет так, как он сказал, и, возвращаясь на свои рабочие места, сразу начинали делать то, что он сказал. Не случайно так быстро восстановили страну после войны. Большинство искренне верило Сталину. А у Хрущева слова часто расходились с делом. Чаще было не так, как обещал Хрущев. И ему переставали и в конце концов совсем перестали верить.
…Здесь я хочу снова вернуться в Крым, потому что на отдыхе чаще всего человек и проявляется, какой он на самом деле. С него спадает все величие, если, конечно, оно напускное. Как сейчас вижу Никиту Сергеевича на фоне моря. Тепло. Никита Сергеевич, как всегда, когда тепло, в одних трусах бродит по пляжу, ходит по берегу, прогуливается на глазах у всех по дорожкам по территории дачи, не обращая внимания — смотрят на него или нет… Особенно он любил ходить в одних трусах утром.
Трусы были широкие, длинные, почти как у футболистов когда-то. Они могли быть разные: светлые или черные. Эти его «семейные трусы» производили неизгладимое впечатление. Потому что тело у Никиты Сергеевича имело очень сложные, очень нестандартные формы. Я больше ни у кого не встречал таких очертаний.
Вместе с тем несмотря на очень неординарную фигуру костюмы на нем сидели прекрасно. Потому что был у него потрясающий закройщик, которому так удавалось преодолевать все сложности анатомии Никиты Сергеевича, что специалисты этого дела и иностранные гости не раз отмечали удачность подобранных для Хрущева одежд. Чтобы понять, насколько дело это было нелегкое, нужно было видеть Хрущева в одних трусах. В глаза сразу бросалась большая шея и короткие руки при известном на весь мир животе. Ему не подходила ни одна стандартная рубашка. Для него специально шили даже рубашки. Шили из шелка. Во все времена года он любил костюмы из темно-серых и светлых тканей, а уж летом, как говорится, сам Бог велел носить ему белые и серые костюмы. Ну и, конечно, почти не расставался со шляпой, как Лужков с кепкой. Запоминающийся был человек».
…Что-то вспомнив, генерал Королев засмеялся. Однако, почему засмеялся, распространяться не стал. Не все же можно рассказывать. Тем более человеку, который, как он, кажется, от и до наполнен тайнами, а быть может, и вообще весь(!) состоит из тайн… Между тем, созерцая этого нерядового генерала, я не мог отвлечься и от личности Хрущева «в одних трусах»… Мне показалось, что я про это где-то уже слышал. Стоп! Да ведь Егоров, Павел Иванович Егоров, охранявший от Сталина до Шелепина, рассказывал мне, как, будучи охранником Мориса Тореза, тоже наблюдал нечто подобное, а именно… Утро. Побережье Черного моря. Дача генерального секретаря Компартии Франции Мориса Тореза, приехавшего с женой и сыном на отдых в СССР. Семья собирается завтракать. И вдруг в их апартаментах появляется Хрущев. В одних трусах. Нет. В семейных трусах и в шляпе. И, бесцеремонно выставив необъятный живот, начинает какой-то свой нескончаемый разговор. Французы не знают, что делать? По правилам их этикета нужно бы отвести глаза от почти голого старого тела, но по русским правилам — это может обидеть гостя!
Вспоминая эту картину, я неожиданно понимаю, что трудно даже представить Сталина в таком виде и в подобной ситуации.
P.S. В заключение имеет смысл вновь, но более обстоятельно изучить одно «Личное дело», благодаря которому можно хоть немного представить: откуда(?) брались и берутся такие «деятели», как Хрущёв. Итак:
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Комиссара запаса
Никиты Сергеевича Хрущёва
1894 года рождения
(Выдержки с комментариями автора)
«Аттестация за период с 21 июля 1930 г. по 1 сентября 1930 г.»
ЛИЧНЫЕ ДАННЫЕ: энергичен и решителен, инициативу проявлял недостаточно (То есть брать на себя ответственность за других или за какое-то дело не стремился, но в тоже время уже тогда, если что-то предпринимал, обращал на себя внимание энергичностью и решительностью. — НАД.,), дисциплинирован (Это всегда ценилось, а Сталиным — тем более. — НАД.); походы вынес удовлетворительно.
СЛУЖЕБНЫЕ ДАННЫЕ: военная подготовка, стрелковое дело — усвоил удовлетворительно; оружие — удовлетворительно; стрельбы выполнил (Выходит: военными и воинскими данными не отличался. — НАД.); политзанятия «Наши западные соседи» усвоил удовлетворительно; политработа и политигры — удовлетворительно (Стало быть, к истории и политическим теориям интереса не проявлял. — НАД.).
ТАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА: в обстановке разбирается вполне (Значит, было у него чутьё, позволявшее ему раньше большинства определять — откуда подует ветер. Недаром бывший председатель КГБ Владимир Семичастный говорил мне: «Хрущёв толком не учился, но от мамы получил столько, сколько иные не получают и после нескольких академий». — НАД.); язык имеет, нет системы в мышлении по оценке обстановки и принятию решений.
Командир роты — старшина политсостава Страшненко.
3 сентября 1930 г. С «Аттестацией» и выводами согласен.
Нач. под. див. Исаенко, 17 октября 1930 г.»
Итак, из главных данных «Личного дела» Н. С. Хрущёва прямо следует, что даже в зрелом, 36-летнем, возрасте большинство его качеств оценивались как удовлетворительные. Напрашивается вывод: прислушались бы тогда к мнению старшины Страшненко, особенно к заключительным его словам, как это сделал нач. под. див. Исаенко, может быть, и не было бы у нас разразившихся в годы правления Хрущёва и после: смуты, разброда, развала, бед и позора на весь мир… Впрочем, Хрущёв был закономерным продуктом складывавшейся системы, которая в том или ином обличье, но, скорее всего, пришла бы к тому, к чему пришла! Вместе с тем нельзя не признать, что очень наблюдательным и дальновидным оказался этот самый старшина Страшненко…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.