Некоторые перспективы

Некоторые перспективы

После того как Цао Цао, завладев к 208 г. центральной равниной, вместо реставрации ханьского правления казнил Кун Жуна и присвоил себе высшее чиновничье звание канцлера (чэнсяна), предугадать развитие событий на политической арене уже было нетрудно. Осторожно, но твердо Цао Цао подготавливал династийный переворот, не щадя никого, кто мог бы ему помешать, будь то императрица или его старые соратники вроде Сюнь Юя.

В 213 г. Цао Цао получил титул гуна Вэй и большой удел, а через три года – высший знатный титул вана. Теперь только одна ступенька отделяла его от императора обреченной династии.

В начале 220 г. Цао Цао умер в Лояне, куда незадолго до того была перенесена столица. Перед смертью он сравнил себя с чжоуским Вэнь-ваном, недвусмысленно намекая на то, что его наследнику Цао Пи пора довести начатое им дело до логического конца. Спустя несколько месяцев Цао Пи принял от Сянь-ди императорские регалии и провозгласил воцарение династии Вэй.

Передача державной власти проходила по новому сценарию. Считалось, что Сянь-ди, подобно легендарному правителю древности Яо, добровольно отрекся от престола в пользу более достойного кандидата. Трижды обращался он к Цао Пи с просьбой принять императорский титул, и два раза тот, соблюдая этикет, отказывался. Лишь после многочисленных просьб придворных сановников Цао Пи наконец внял «чаяниям народа» и вступил на престол.

Церемония «добровольной уступки трона», ставшая обязательной при смене всех китайских династий вплоть до эпохи Тан, была символична для раннего средневековья: осуществлялась она военным диктатором-выскочкой, но по псевдоархаическим правилам конфуцианского ритуализма ученых людей. Тем самым в ней отобразились две, пожалуй, важнейшие силы на политической сцене той эпохи. Остановимся в заключение на судьбах институтов и ценностей ши после падения ханьской династии.

Как раз накануне воцарения Цао Пи его приближенный Чэнь Цюнь ввел новую систему квалификации и отбора служилых людей. По новому порядку все чиновники в соответствии с их «заслугами, добродетелями, талантом и поведением» были разделены на девять рангов [Саньго чжи, цз. 23, с. 7а].

Одновременно в областях были учреждены особые должности «беспристрастных и прямых» (чжун чжэн), ведавших выявлением и квалификацией кандидатов на службу. «Беспристрастные и прямые» собирали сведения о достойных людях области, записывали на специальной желтой бумаге характеристики их способностей и нравственных качеств и присваивали им своего рода персональную категорию (на первых порах, по-видимому, их тоже было девять). Такие категории формально следовало присуждать на основании «общего мнения» родной округи кандидата, отчего их именовали «деревенскими категориями» (сян пинь).

Решения «беспристрастных и прямых» утверждались столичными инстанциями. Насколько можно судить по отрывочным свидетельствам источников, раз данная категория более не повышалась и обычно была на три-четыре ступени выше чиновничьего ранга при первом назначении на должность. По мнению И. Миядзаки, присуждаемая категория указывала высший предел, которого мог достичь кандидат на служебной лестнице [Миядзаки, 1956, с. 121-124]. Регулярно проводились переаттестации чиновников на предмет их соответствия присвоенной категории.

О конкретных обстоятельствах реформы Чэнь Цюня и начальном этапе истории новой системы почти ничего не известно. Японские и китайские историки, уделившие этой системе большое внимание, по-разному оценивают ее истоки и характер. Не вдаваясь в подробный разбор их точек зрения, расходящихся большей частью по частным вопросам, отметим основные аспекты и последствия политической реорганизации, признаваемые всеми исследователями.

С одной стороны, создатели новой системы, несомненно, рассчитывали использовать ее как орудие упрочения власти вэйской династии. Реформы Цао Пи могли иметь и более конкретную цель – устранение с политической сцены соперничающей фракции его брата Цао Чжи [Кано, 1967, с. 117].

Но в широком смысле система девяти категорий, укреплявшая контроль двора над бюрократией и устанавливавшая некий объективный статус чиновников, была направлена на укрепление центральной власти, изживание протекционизма в государственном аппарате. Заметим, что вэйские правители под страхом тяжкого наказания запретили служащим покидать пост из-за смерти того, кого они считали своим патроном [Саньго чжи, цз. 23, с. 7а]. Запрет этот оказался действенным не в последнюю очередь благодаря новой организации мандарината, ослаблявшей вертикальные личностные связи внутри него за счет консолидации горизонтальных страт иерархии девяти категорий.

С другой стороны, новый порядок выдвижения на службу представлял собой не что иное, как огосударствленную форму практики «деревенских оценок» провинциальной элиты. Примечательно, что его автор – Чэнь Цюнь, внук Чэнь Ши, происходил из именитейшего в кругах «чистой» критики клана. По мнению Ё. Кавакацу, вводя должности «беспристрастных и прямых», Чэнь Цюнь стремился, ввиду разорения районов, являвшихся традиционным оплотом «чистой» критики, поддержать последнюю сверху [Кавакацу, 1970, с. 145].

Современники единодушно отзываются о «беспристрастных и прямых» как о наследниках традиции «чистых суждений», а известные характеристики кандидатов в чиновники выдержаны в духе лаконичных оценок, принятых в кругах «рассуждающих ши». Из тех же источников явствует, что на должности «беспристрастных и прямых» полагалось назначать наиболее авторитетных мужей области. В официальном лексиконе появился термин «подвергнуться действию чистых суждений», означавший запрет служить на тот или иной срок за различные преступления против конфуцианской нравственности. Чиновникам по представлению «беспристрастных и прямых» могли снижать категорию.

Таким образом, система девяти категорий отличалась двойственной природой: призванная служить императорскому авторитаризму, она имела своей основой институт автономных «чистых суждений».

Жил-был один человек, содержавший в доме обезьян, и вот этот человек как-то сказал своим обезьянам: «Утром дам вам три меры желудей, а вечером – четыре». Обезьяны рассердились. Тогда он сказал: «Ладно, я дам вам утром четыре меры, а вечером – три». И все обезьяны обрадовались.

Вот так этот человек по поведению обезьян узнал, как нужно действовать, не поступаясь ни формой, ни существом дела. Он тоже, что называется, «следовал тому, что есть». Посему мудрый приводит к согласию утверждение и отрицание и пребывает в центре Небесного Круга. Это называется «идти двумя путями сразу».

Чжуан-цзы

Противоречия нового порядка сказались в разгоревшихся к 30-м годам III в. дебатах о критериях оценки людей. Преемники Цао Цао, старавшиеся продолжить его курс на квалификацию служащих по «действительному таланту», натолкнулись на противодействие верхов провинциального общества и высшей бюрократии. Второй вэйский император Мин-ди (227-240), выражая сановнику Лу Ю неудовольствие преклонением служилых людей перед «славным именем», заявлял: «В отборе на службу нельзя руководствоваться славой. Слава – все равно что нарисованная на земле лепешка, съесть ее нельзя» [Саньго чжи, цз. 22, с. 24а]. По указанию Мин-ди сановник Лю Шао составил пространную – из 72 статей – инструкцию по определению способностей чиновников. Лю Шао известен также как автор «Трактата о категориях людей», в котором дана детальная классификация человеческих способностей и характеров. (Всего в библиографическом разделе «Истории династии Суй» упомянуто более десяти сочинений такого рода за период Троецарствия.)

Однако громоздкие рекомендации Лю Шао, отразившие попытки дома Цао в своих интересах регламентировать деятельность бюрократии, остались на бумаге. Возражая против них, сановник Фу Ся заявлял, что без учета «общего мнения» родной округи кандидатов никакие инструкции не могут гарантировать выдвижения в чиновники «истинных талантов» [Саньго чжи, цз. 21, с. 25а].

В 40-х годах начались жаркие споры о соотношении способностей и моральной природы в человеке, весьма вероятно, связанные с борьбой за власть между группировками Цао Шуана, регента малолетнего императора, и могущественного военачальника Сыма И. Обстоятельства и исход этой борьбы показывают, что вэйская династия проиграла в единоборстве с провинциальной элитой.

Члены фракции Цао Шуана, уничтоженной семейством Сыма в 249 г., предстают в источниках изолированной группировкой дворцовых бюрократов-выскочек. Семеро из восьми ближайших сподвижников Цао Шуана были родом из незнатных семей, возвысились как дети императорских наложниц или благодаря «действительным способностям» и «приобрели славу ши в столице». Все они выделялись экстравагантными манерами, за которыми угадывается вызов служилой знати [Саньго чжи, цз. 9, с. 23а-24а, 26а, 38б, цз. 15, с. 5а].

Примечательно, что Сыма И выставлял себя защитником «почтенных людей из потомственных служилых семейств», а Цао Шуана называл главарем «новых людей», сколотившим клику [Саньго чжи, цз. 9, с. 21б].

Хотя люди Цао Шуана возглавляли регулярную администрацию, его стремление вербовать сторонников путем нерегулярных прямых назначений свидетельствует о неспособности «беспристрастных и прямых» выполнить возложенную на них двором миссию.

Фракция Цао Шуана так и не смогла завоевать поддержку в провинции. «Славные мужи наполовину уничтожены, а люди относятся к этому спокойно, никто не выказывает скорби», – оценивал современник ситуацию, сложившуюся после ее разгрома [Саньго чжи, цз. 28, с. 2б].

Вопрос о деятельности «беспристрастных и прямых» занимал важное место в политических столкновениях 40-х годов. Провэйский сановник Сяхоу Сюань, отмечая, что «беспристрастные и прямые» обладают слишком большими полномочиями, предлагал оставить за ними право оценить только нравственные качества кандидатов [Саньго чжи, цз. 9, с. 29а-30а]. Со своей стороны Сыма И, придя к власти, отменил ранее присвоенные чиновникам категории и учредил в округах должности «старших беспристрастных и прямых» на том основании, что прежде «беспристрастные и прямые» не могли выявить способных людей [Тайпин юйлань, с. 1243]. Этот шаг Сыма И знаменовал собой дальнейшую аристократизацию института «деревенских категорий». Теперь прерогативы «беспристрастных и прямых» в наибольшей степени удовлетворяли интересам избранного меньшинства служилых верхов общества.

На перерождение введенной Чэнь Цюнем системы указывают ее довольно многочисленные критики. Один из них, Вэй Гуань, писал: «Когда [девять категорий] были учреждены, чистые суждения на местах не зависели от положения [кандидатов]... Еще было живо наследие деревенских рассуждений. Со временем порядок был извращен, категории стали присваивать, исходя из богатства. Вся Поднебесная видит, что ценится только положение в обществе» [Цзинь шу, цз. 36, с. 2б]. Известно, что Вэй Гуань вместе с рядом чиновников просил «упразднить девять категорий и восстановить деревенские суждения» [Цзинь шу, цз. 45, с. 4б].

Протесты Вэй Гуаня и его единомышленников, руководствовавшихся традиционными идеалами бюрократической империи, не могли остановить объективных тенденций социального и политического развития. Во второй половине III в., когда преемники Сыма И основали новую династию Цзинь, появилась отчетливая грань между худородными – буквально «холодными» – и знатными семьями среди верхов тогдашнего общества. «Выходцы из худородных семей не имеют высоких категорий, среди обладателей низких категорий нет людей именитых семейств»; «те, кто имеет высокие категории, если не сыновья и внуки знатных людей, то братья высокопоставленных чиновников», – свидетельствуют цзиньские современники [Цзинь шу, цз. 45, с. 5а, цз. 48, с. 8а].

Существенно изменилось значение самих категорий: как показал И. Миядзаки, если в период Вэй правом сразу поступать на службу в регулярную бюрократию пользовались все, кто имел категорию не ниже пятой, то к концу III в. оно сохранилось лишь для обладателей высшей второй категории [Миядзаки, 1956, с. 105].

Можно согласиться с Д. Джонсоном, объясняющим повышение квалификационного ценза постоянным ростом числа кандидатов на привилегированные категории [Johnson, 1977, с. 26]. С конца III в. появилась потребность выделить элиту даже среди обладателей второй категории – знатнейших сановников уже иногда именуют людьми «самоочевидной второй категории».

Новая прослойка служилой знати обычно фигурирует под именем «чистого чиновничества второй категории». Представители ее имели исключительное право на так называемые чистые должности – ключевые должности в столичной администрации.

Речь идет не просто о некоей страте внутри бюрократии. Действие системы девяти категорий привело к тому, что служебная карьера и социальный статус именитых семейств оказались теснейшим и очевидным для всех образом связанными между собой. «Чистое чиновничество» стало общественным слоем, обосновывавшим свои привилегии наследственным семейным статусом (цзы мэнь, мэнь ди) со всеми сопутствующими ему социальными и культурными нормами – составлением родословных и реестров знатных фамилий, практикой внутрисословных браков, претензиями на культурную исключительность и т. д. Большинство исследователей называет этот слой аристократией.

Раннесредневековая китайская аристократия интегрировала в себе разъединенные прежде тенденции к политическому господству и соблюдению «чистоты». Тем самым она воплотила в себе и противоречия исторического развития в раннеимператорскую эпоху. Ее формирование вызвало глубокий кризис бюрократической системы, но не подорвало основ имперского порядка, не позволило сложиться военно-феодальному сословию, но и не воспрепятствовало гегемонии военных вождей.

Новая аристократия не сумела добиться ни прочной экономической базы, ни юридического признания ее наследственных привилегий, ни монополии на отправление публичных функций. Она предстает как бы растворенной в традиционных институтах империи, а зависимость от военной диктатуры – норма ее политического положения.

Известная противоречивость исторической природы раннесредневековой китайской аристократии затрудняет общую оценку ее культурной традиции. В целом облик аристократической культуры определяла двоякая отчужденность аристократии от института квазиобщинных «чистых суждений» и военно-бюрократической государственности.

Аристократия превратила автономность «чистых суждений» в свою сословную, сугубо элитарную свободу и сознавала ее как свободу внутреннюю перед лицом диктатуры военных лидеров. В результате культуру аристократии отличает культ собственной исключительности и одновременно опрощения; в ней проповедь конфуцианского ритуалистического ригоризма совмещается с мотивами даосской естественности. В духовной жизни аристократии влияние последних было преобладающим, конфуцианство же как официальная идеология и даже как ученая традиция вступило в период длительного упадка.

Пафос аристократической культуры выражен не столько в общественной активности, сколько в мечтаниях, говоря языком той эпохи, о «вольном странствии за пределами мирской пыли и грязи». Отмеченная самоотчужденность, как удел социального и политического бытия аристократии, выразилась в пронизывающей раннесредневековую лирическую поэзию Китая теме «тоски скитальца», но также во вкусе аристократии к игре и пародированию. В среде аристократов раннего средневековья практика персональных оценок превратилась в искусство риторики, изощренную игру ума, а «чистые суждения» – в отвлеченные философские диспуты, сочетавшие утонченные метафизические построения с ораторским красноречием.

Свойственные аристократической культуре обостренное внимание к внутренней жизни, миру чувств, любовь к игре и фантазии, а главное – идеал внутренней освобожденности дали мощный толчок развитию изящной словесности и искусства. Созданный аристократией новый культурный синтез определил облик средневековой китайской цивилизации. Но это уже тема другой книги.