Глава 13. Общекатолический крестовый поход против России под предводительством Стефана Батория: причины побед и поражений

Глава 13. Общекатолический крестовый поход против России под предводительством Стефана Батория: причины побед и поражений

Как явствует из текстов самого Грозного, утверждение на Прибалтийском плацдарме границ Московского государства он считал не только необходимым, но и законным. В многочисленных посланиях, обращенных к польским королям и вельможам, царь, опираясь на реальные исторические факты и документы, не уставал доказывать: Ливония — древняя «государева вотчина» еще «от великого князя Ярослава, сына великого Владимира, а во святом крещении Георгия, который завоевал Чудскую землю и поставил в ней город, названный по его имени Юрьевым, а по-немецки Дерптом, а затем от великого государя Александра Невского, Ливонская земля… обязалась платить дань (Руси), и они (ливонцы) неоднократно присылали бить челом прадеду нашему, великому государю и царю Василию, и деду нашему, великому государю Ивану, и отцу нашему, блаженной памяти государю и царю всея Руси Василию, о своих винах и нуждах и о мире».[472] Обо всем этом, подчеркивал Грозный, у русских хранятся соответствующие грамоты и договоры. Следовательно, отвоевывая (или, по выражению самого царя, «очищая») свою «Лифляндскую вотчину», он действовал абсолютно справедливо. Цель его была не в захвате чужого, но лишь в возвращении того, что издревле принадлежало Руси. Тогда как претензии Польши на эти же земли исторически совершенно необоснованны, ибо Ливония никогда прежде польским королям не подчинялась.[473]

Теперь эта цель была достигнута, и Грозный, не желая более воевать, немедля предложил новоизбранному королю Стефану Баторию прекратить старое, затянувшееся противостояние. «Ты б о том досаду отложил, — писал царь, — и с нами нежитья не хотел, занеже то не при тебе делалось». Вполне логично указывая, что «тебе (Стефану) было в Лифляндскую землю вступаться непригоже, потому что тебя взяли с княжества Семиградского на королевство Польское и на великое княжество Литовское, а не на Лифляндскую землю». В грамоте от 12 сентября 1577 г., врученной (для передачи королю) отпускаемому в Польшу гетману Полубенскому, Иван Грозный прямо посоветовал Баторию, чтобы тот «на кровопролитье бы еси хрестьянское не прагнул (не стремился) и послов своих к нам с почестивостью, для братские приязни посылал неомешкаючи».[474]

Однако мира не получилось. И вовсе не по вине «агрессивности» царя Ивана… Едва расправившись в декабре с непокорным Гданьском, король Стефан уже 19 января 1578 г. добился от Варшавского сейма решения о начале новой войны с московитом. Практически же эти действия короля являлись продолжением старой борьбы. Той извечной, непримиримой и беспощадной борьбы Польши против России, продолжать которую было одним «из главных обязательств, данных Баторием при его избрании».[475] Выполняя это обязательство, Стефан еще в октябре 1577 г. отдал свой первый приказ о наступлении на русские позиции. Отдал как раз тогда, когда Грозный, рассчитывая на мирное соглашение, только что вывел уставшие московские войска из Ливонии, оставив лишь укрепленные гарнизоны в занятых городах. В результате этого неожиданного нападения русские потеряли сразу две мощные крепости — Венден и Двинск. Так, выполняя волю своих фактических хозяев, с первого шага явно не по-рыцарски (вопреки навязываемому г-ном Радзинским романтическому представлению о нем как о короле-рыцаре), начал действовать бывший семиградский воевода. Так незамедлительно могли убедиться в правильности осуществленного выбора и те, кто возвел на престол именно его, Батория, одного из самых талантливых и опытных полководцев того времени.

Лишь спустя год, за который он успел не только отвоевать у русских ряд ливонских замков, но и быстро реорганизовать по западноевропейскому образцу польское войско, состоявшее из нерегулярного и трудно управляемого шляхетского ополчения, усилить пехоту и усовершенствовать артиллерию, Стефан уже официально объявил войну России.

Причем в начале военных действий обвинил… самого русского царя.[476] Но и об этом весьма неприглядном моменте телесказитель Радзинский в своем повествовании даже не упомянул, с восторгом рисуя образ благородного польского короля — полную противоположность трусливого московского тирана… Нет. Вопрос, как всегда, стоял значительно глубже. И речь шла не только и не столько о «рыцарской чести» того или иного правителя, сколько о жестком столкновении давних политических интересов. Столкновении не на жизнь, а на смерть.

Задайся автор разбираемого текста целью хотя бы немногими основными чертами действительно раскрыть читателю ту сложнейшую внешнеполитическую ситуацию, в которой оказался Иван IV на последнем, самом трагическом для России изломе Ливонской войны, г-н Радзинский обязан был бы тогда сказать не только о причинах и обстоятельствах нового наступления Речи Посполитой (а он этого не сделал совершенно). Обязан был автор сказать и многое другое, к сожалению, вряд ли уместившееся бы на тех не полных двух страничках, что отведены у него для событий конца Ливонской войны. А дела развивались следующим образом.

Блестящая победа Грозного в 1577 г. серьезно обеспокоила не только Краков и поддерживающий его Ватикан. До поры до времени Священная Германская империя нейтрально относилась к намерениям русских утвердиться в Прибалтике, а иногда, помнит внимательный читатель, негласно поддерживала их (хоть и не без собственной корысти). Но как только дело дошло до реальных успехов Московии, границы которой вплотную подошли к балтийскому побережью, настроения при дворе немецких Габсбургов резко изменились. Изменились так, что даже Польша мгновенно перестала быть для Германии и врагом, и объектом агрессии. Врагом стала Россия…

Особенно вскипели страсти на Регенсбургском рейхстаге, заседавшем с июля по октябрь 1576 г. Помимо прочих общеимперских дел, именно «русский вопрос» вызвал самые жаркие прения среди его участников. Именно там, отмечает историк, возник первый немецкий «план контрагрессии, направленной на Московскую державу; его развивает пфальцграф Георг Ганс, ярый враг Москвы, еще в 1570 г. предлагавший организовать германский флот на Балтийском море для разгрома русской морской торговли. Вскоре после Регенсбургского рейхстага пфальцграф сближается со Штаденом[477] и знакомится с его проектом завоевания Московии».[478] Проект бежавшего из России служилого немца настолько пришелся по сердцу Георгу Гансу, что он незамедлительно ознакомил с ним и императора… Надо сказать, что любопытный этот документ был составлен, как полагают некоторые историки, на основе подробных записей, сделанных автором еще на Руси. Найденный в Ганноверском архиве и только в 1925 г. опубликованный в России под весьма обычным, малопримечательным заглавием — Генрих Штаден, «О Москве Ивана Грозного. Записки немца-опричника», он в действительности имел другое, более откровенное и жесткое название: «План обращения Московии в имперскую провинцию».

Интересны конкретные детали сего «проекта»: Штаден, во-первых, предлагал для отвлечения Грозного от Ливонии создать ему новый фронт в Поморье, на севере, нанести удар со стороны Студеного моря, откуда он не ждет нападения. Далее подробнейшим образом расписываются все северные морские пути, коими имперским войскам следует добираться до России, в устья каких рек заходить кораблям для высадки десанта, какими дорогами и к каким городам войскам двигаться уже после высадки, где и что грабить в первую очередь. Скрупулезно оговаривается также, сколько вообще людей и артиллерии потребуется для осуществления намечаемой операции, даются указания точных расстояний между городами, объясняется, где надо создать военные базы и как велики должны быть оставляемые в городах гарнизоны. Например, Штаден пишет: «Когда будет занято свыше 300 миль вдоль морского берега и в глубь материка вдоль течения Онеги, следует в Каргополе на перевале, где начинается течение рек, впадающих в Волгу, устроить большой укрепленный лагерь». Или такой совет: «С отрядом в 500 человек — половина мореходцев — следует занять Соловецкий монастырь. Пленных, взятых с оружием в руках, надо увезти в империю на тех же кораблях. Они должны быть закованы в кандалы и заключены по тюрьмам в замках и городах; их можно будет отпускать и на работу, но не иначе, как в железных кандалах, залитых у ног свинцом».[479]

Касательно судьбы самого русского царя Ивана, то Штаден считал, что государя «вместе с его сыновьями, связанных, как пленников, необходимо (тоже) увезти в христианскую землю (т. е. в империю). Когда великий, князь будет доставлен на ее границу, его необходимо встретить с конным отрядом в несколько тысяч всадников, а затем отправить его в горы, где Рейн или Эльба берут свое начало. Туда же тем временем надо свезти всех пленных из его страны и там, в присутствии его и обоих его сыновей, убить их так, чтобы они (т. е. великий князь и его сыновья) видели все своими собственными глазами. Затем у трупов надо перевязать ноги около щиколоток и, взяв длинное бревно, насадить на него мертвецов так, чтобы на каждом бревне висело по 30, по 40, а то и по 50 трупов; одним словом, столько, сколько могло бы удержать на воде одно бревно, чтобы вместе с трупами не пойти ко дну. Бревна с трупами надо бросить затем в реку и пустить вниз по течению».[480] Такой вот действительно продуманный до последней «мелочи» план был представлен Генрихом Штаденом в 1578 г. на личное рассмотрение новому германскому императору Рудольфу II…

Одновременно Георг Ганс с целью организации широкой антирусской коалиции европейских государей и подготовки их общего наступления против Москвы отправлял посольства в Швецию, Польшу, Пруссию, в города Ганзейского союза. Над изнуренной 20-летним противоборством страной вновь сгущались тяжелые тучи войны.

Обстановку усугубило и новое внутреннее предательство. Еще в ходе летнего наступления 1577 г. у русского царя возникли проблемы с его вассалом (голдовником) — принцем Магнусом, которого Иван сам сделал королем Ливонии. Случайно или не случайно (о том у историков свидетельств нет), но принц Магнус, сын герцога Саксен-Люнебургского, близкий родственник германского императора и короля Шведского, именно в момент решающих военных успехов русского государя вдруг выразил недовольство условиями заключенного с царем союза. В частности, выступая из Пскова с войсками, Грозный предупредил Магнуса о том, что отдает под его власть лишь три крепости в центральной Ливонии — Каркус, Салис и Лемзаль. Герцогу разрешалось в ходе наступления расширить эти владения, но так, чтобы южной их границей стала река Говь (Гауя). Южнее этой реки он имел право взять себе только один город Венден (Кесь), все остальные должны были принадлежать самому царю… И тогда, вероятно, оскорбленный этим ограничением и, кроме того, стремясь воспользоваться общим стремительным наступлением русских войск, Магнус, рассылая призывы к населению переходить на его сторону, предпринял попытку явочным порядком захватить под свою власть гораздо больше городов, чем позволил ему царь. Возмущенный самовольством голдовника, Иван 25 августа отправил ему грамоту со строгим порицанием.[481] Как передает ливонский хронист, вызвав Магнуса в ставку, царь сказал ему. «Глупец! Я тебя принял в свою семью, одел, обул, а ты восстал на меня…»,[482] однако продержав некоторое время под арестом, Иван затем с миром отпустил герцога в его владения… Ошибка? Да, это было ошибкой. Но ведь и победа была уже так близка. И так не хотелось думать о дурном.

Царь не знал, что уже в начале того похода, как свидетельствует в своем дневнике гетман Александр Полубенский, герцог Магнус изменил своему сюзерену, тайно связавшись с его врагом — Стефаном Баторием,[483] и вел с ним переговоры о сепаратном мире.[484] Увы, эта измена стала очевидной лишь полгода спустя, когда Магнус, сбежав из Ливонии, окончательно перешел на сторону Речи Посполитой.[485] Но что-либо менять было уже слишком поздно. Агрессия началась…

Агрессия, осуществляемая одновременно двумя государствами — Речью Посполитой и Швецией, но которая, по сути своей, сразу приняла характер общеевропейского и общекатолического крестового похода против Руси. Сам папа римский прислал Стефану Баторию на Рождество 1579 г. освященные им специально для похода на Москву шлем и меч (не случайно в одном из посланий Грозный отмечал, что Баторию удалось поднять на него «всю Италию», т. е. всю католическую Европу). Столь популярные нынче технологии формирования общественного мнения были известны и хорошо работали уже тогда. Авторы многочисленных «летучих листков» без устали прославляли польского короля — защитника христианства, его же противника, русского царя, соответственно, рисовали чудовищем, с коим необходимо покончить. «Дезинформированные этими листками, европейские государства охотно поставляли наемников в ряды армии Стефана Батория»,[486] где, помимо литовцев и поляков, были и профессиональные немецкие ландскнехты, и знаменитая венгерская пехота, французы, итальянцы, и даже 600 запорожских казаков. Общая численность войск Речи Посполитой составила, таким образом, 41 814 человек. Швеция располагала 17-тысячной армией и кроме того имела лучший в Европе флот.

Россия же после двадцатилетней титанической борьбы на западном фронте могла сосредоточить не более 35 000 войск. Соотношение было явно неравным. И все-таки, как свидетельствует польский (!) хронист, оказавшийся тогда при королевском дворе, знаменитый турецкий Магмет-паша мудро заметил Стефану Баторию: «Король берет на себя трудное дело; велика сила московитов, и, за исключением моего повелителя (т. е. турецкого султана. — Авт.), нет на земле более могущественного государя».[487] Очень вероятно, что, говоря так, министр Османской империи имел в виду не столько реальную численность русских войск, сколько… силу их духа. Силу их убежденности в своей правоте, их непреклонную волю и решимость сражаться до конца. Эту же «поразительную уверенность в себе»[488] Грозного царя в самый тяжелый момент Ливонской войны не без удивления отмечал более 300 лет спустя совсем другой человек — католический историк, иезуит Павел Пирлинг. Да, Иван твердо сознавал свое моральное превосходство в борьбе с врагом. Он верил, что правда на стороне России, — ибо не она совершает агрессию, не по ее вине льется «кровь христианская». А потому надеялся одержать победу. Даже королевского гонца Венцеслава Лопатинского, в 1579 г. привезшего от Батория «разметную грамоту»[489] — крайне грубо составленное официальное объявление войны, — Грозный отпустил, указав при этом, что «которые люди с такими грамотами ездят, и таких везде казнят: да мы, как есть государь христианский, твоей убогой крови не хотим».[490]

Первый удар польские войска нанесли в направлении Полоцка — древнего русского города, 16 лет назад отвоеванного Грозным у короля Сигизмунда-Августа. Мощная крепость была ключом ко всей Ливонии. И стратегический замысел Батория как раз состоял в том, чтобы, взяв Полоцк, отрезать Россию от Ливонии, а одновременно угрожать Смоленску, Пскову и Новгороду. Кроме того, отмечает историк, если бы король «двинулся в Ливонию, ему пришлось бы штурмовать многочисленные каменные замки. Полоцк же располагал деревянными укреплениями».[491]

Однако с самого начала полякам стало ясно, что борьба будет все-таки очень нелегкой. Хронист Рейнгольд Гейденштейн передает, как поразила их русская «засечная черта» — система крепостей, возведенных по приказу Грозного вдоль русско-литовской границы. Особенно сильно укреплена была полоса между Двиной и Днепром, где стояла могучая крепость Суша. Крепости были окружены непроходимыми лесными дебрями, которым русские специально давали разрастаться, чтобы затруднить движение неприятеля. Наконец, все укрепленные пункты (и в этом тоже чувствовалась воля мудрого государя) были снабжены обильными запасами провианта и боеприпасов. Например, когда в 1580 г. гетман Замойский взял крепость Велиж, то там, свидетельствует современник, было найдено так много «провианту, фуража, пороху, военных снарядов, что не только наделили все наше войско, но еще осталось всего столько, сколько нужно было для гарнизона».[492]

Словом, как справедливо подчеркивает исследователь, эта вновь разгоравшаяся борьба могла бы иметь совершенно иной характер и иной исход, если бы Грозный и Баторий встретились не в 1579, а десятью-двенадцатью годами раньше, когда русский царь был еще в полной силе. Когда, например, после Земского собора 1566 г. «и служилые и торговые люди объявили о своей готовности энергично продолжать боевые действия. Правда, Баторий (тоже был) воитель по призванию, весьма популярный среди солдат… Зато Иван IV своими качествами техника и военного администратора мог по-своему уравновесить блестящие данные Батория как стратега и тактика. Вся беда состояла в том, что войска Ивана крайне уменьшились, сократились донельзя денежные средства».[493] И враг цинично жаждал этим воспользоваться.

В августе 1579 г. свежая армия наемников окружила Полоцк Но предварительно польский король обратился к русским со специальным манифестом. Его текст, отпечатанный (а король печатный станок возил за собой на протяжении всей войны[494]) на нескольких европейских языках и, соответственно, распространенный по всей Европе, призван был еще раз оправдать, подчеркнуть действия Батория не как агрессора, но как благородного «защитника христианства». Более того — как освободителя от тирании Грозного царя. Ибо, обращаясь к русским с клятвенными обещаниями оберегать «личность и собственность», король Стефан одновременно заверял: все «то, что (Иван) по отношению к многим людям и вам, его подданным, совершил и совершает, обратить на него самого и освободить христианский народ от кровопролития и неволи».[495] Поляки ждали, что русские станут сдаваться без боя и с великой радостью…

Но, к изумлению европейцев, все случилось иначе. Уже под Полоцком их войскам пришлось остановиться на четыре недели. Гарнизон и жители города с такой яростью и мужеством защищали свою крепость, что героизм обороняющихся не мог не признать в одном из посланий сам Стефан Баторий.[496] Король впервые использовал под Полоцком свое новейшее изобретение — обстрел калеными ядрами, которые должны были вызывать пожар в стенах и внутри города. Однако, видимо, сама русская природа стремилась помочь осажденным.

День за днем над городом все шли и шли проливные дожди, гася вражеский огонь. Крепость держалась.

На подмогу к ней Грозный немедленно отправил из Пскова часть войск во главе с воеводами Шейным и Шереметевым. Но окружавшая Полоцк польская армия оказалась столь велика, что русские не смогли пробиться к своим и отступили в соседний Сокол. Наконец венгерским пехотинцам удалось поджечь деревянные городские стены смоляными факелами. Начался жестокий пожар и штурм. Город был взят. Последние защитники, не желая сдаваться, затворились вместе с епископом Киприаном в полоцком соборе Святой Софии, откуда их выбили с необычайным зверством. Засим пришло время грабежа, в ходе которого поляки и венгерцы, боясь захватить меньше добычи, бросались убивать уже не русских, а друг друга… И все же они были крайне разочарованы, так как самым ценным, что хранилось в городском кафедральном соборе, оказалась… громадная библиотека, сотни старинных летописей и древних рукописных книг, которые доблестные воины короля-рыцаря тут же СОЖГЛИ[497] за ненадобностью. Вслед за польской армией в разгромленный город вошли ее всегдашние спутники — отцы иезуиты…

Пораженный отважным сопротивлением, Стефан Баторий, по рассказу Гейденштейна, предоставил всем взятым тогда в плен «московитам» выбор: либо идти к нему на службу, либо возвращаться на родину. Очевидно, втайне король очень хотел иметь под своим началом таких бойцов и надеялся, что, страшась кары за потерю крепости, они изменят тирану, перейдут на сторону поляков… Но Баторий снова ошибся в своих прагматических расчетах на массовую измену в армии Грозного. Усиленно распространяемый по Европе миф о якобы господствующей в России всеобщей ненависти к «кровожадному деспоту» явно не подтверждался. Как свидетельствовал пораженный не меньше короля шляхтич-хронист, большинство пленных русских воинов, свято храня любовь к Отечеству и верность присяге, предпочли вернуться на службу к своему государю, «хотя каждый из них мог думать, что идет на верную смерть и страшные мучения».[498] И здесь хорошо изучившему русскую историю Рейнгольду Гейденштейну нельзя отказать в справедливости, глубине отдельных замечаний. Ибо, рассказывая в своих «Записках о Московской войне» о той жертвенной стойкости и преданности, которые проявили тогда русские люди, польский хронист объяснял это прежде всего высочайшим религиозным чувством — чувством долга и ответственности. «По установлениям своей религии, — писал автор, — они считают верность государю в такой степени обязательной, как и верность богу, они превозносят похвалами твердость тех, которые до последнего вздоха сохранили присягу своему князю, и говорят, что души их, расставшись с телом, тотчас переселяются на небо».[499]

Надо сказать, что и царь Иван по достоинству ценил ратный подвиг и преданность своих войск, стремился щадить их. Ни одного вернувшегося из полоцкого пленения воина он не казнил. А когда армия Стефана Батория вслед за Полоцком осадила крепость Сушу, оказавшуюся у нее в тылу, царь, понимая, что оборона Суши уже не может кардинально изменить обстановку и жертвы ее будут напрасны, отправил гарнизону грамоту с приказом крепость сдать без боя. Не сомневаюсь в вашей верности, писал Грозный, но не хочу подвергать вас лишним испытаниям, а желаю сохранить для более важных подвигов. В той же грамоте царь приказал отступающим испортить все пушки и другие орудия, которые невозможно быстро увезти с собой, привести в негодность имевшиеся запасы пороха.[500] Наконец, следовало закопать в землю иконы, церковную утварь и книги,[501] дабы не стали они объектом поругания. Наверное, после падения и расправы с Полоцком царь понял, с кем придется ему воевать…

«Рыцарские деяния» армии Батория продолжались. Так, ее гордость — немецкие ландскнехты — при взятии крепости Сокол убили всех русских пленных, в том числе и воеводу Шеина. Но Рейнгольд Гейденштейн передает и еще более страшный факт. Воины короля не щадили не только живых, под Соколом ими было совершено святотатственное надругательство, даже над мертвыми. Хронист пишет: «Многие из убитых (русских) отличались тучностью; немецкие маркитантки, взрезывая такие тела, вынимали жир для известных лекарств от ран, и, между прочим, это было сделано также у Шеина».[502] Одновременно, выполняя волю короля, знаменитый западнорусский князь Константин Острожский беспощадно опустошал Северскую землю до самого Стародуба, а Филон Кмита — староста Орши- подступал к Смоленску.

Иван с основной частью русской армии находился во Пскове, но помочь своим войскам, сражающимся с Баторием, присылкой большой дополнительной помощи уже не мог. Как раз в момент падения крепостей на западе он должен был бросать войска совсем в другую сторону — на север, в Новгородскую область, где «началась концентрация шведских войск Уже в июле шведский флот обстрелял и сжег предместья Нарвы и Ивангорода. Вслед затем многочисленный шведский корпус высадился в Ревеле и в сентябре приступил к осаде Нарвы. Русские оказались меж двух огней. Неприятельские армии обладали численным превосходством и наступали с разных сторон».[503] Правда, первая русская гавань на Балтике тогда не сдалась. Понеся большие людские потери, шведы через две недели принуждены были снять осаду и отступить от Нарвы. Но положение все равно оставалось угрожающим.

Лишь на некоторое время противников развела суровая русская зима. Баторий ушел в Вильну, Грозный в Москву, но оба готовились к новой схватке. Ибо еще в конце октября от имени боярской Думы к полякам была отправлена грамота с предложением о перемирии. Ее повез гонец Леонтий Стремоухов. Но Речь Посполитая высокомерно отклонила это предложение.[504]

Для дальнейшей борьбы с агрессором Ивану прежде всего нужны были дополнительные денежные средства. Этого необходимого пополнения государственных доходов можно было достичь, в частности, путем ограничения земельных вкладов в монастыри. Ведь земли, подаренные или жертвуемые какой-либо обители, скажем, «на помин души», сразу же выходили «из службы», освобождались от уплаты государственных налогов и податей. Как показывается в исследовании С. Б. Веселовского «О монастырском землевладении Московской Руси во второй половине XVI века», такого рода «внутреннее бегство», уклонение от службы путем передачи своих имений под юрисдикцию монастырей, было тогда в большом ходу у московской земельной аристократии. Кроме того, переходя под сень крупных привилегированных обителей, иные из вотчинников, почему-либо оказавшиеся перед угрозой утраты (конфискации) своих владений, таким образом пытались уберечь, оставить за собой хотя бы их часть. Ибо, по законам того времени, вкладчик обусловливал свое дарение монастырю правом сохранить пожизненное пользование подаренной землей для себя и своей семьи. (Любопытен и характерен в этом отношении такой факт. Уже известный читателю богатейший боярин и глава крупного заговора против государя, И. П. Федоров-Челяднин, задолго до событий 1567 г. предчувствуя, вероятно, чем могут кончиться для него замышляемые действия, роздал значительную часть своих вотчин по большим монастырям.[505])

Словом, передача земель церкви существенно сокращала поступление денежных средств в государственную казну, между тем как война поглощала их все больше. Требовались радикальные меры. И как всегда при принятии важного решения, Иван вынес его на широкое соборное обсуждение.

15 января 1580 г. в Москве был созван церковный собор. Обращаясь к высшим иерархам, царь прямо говорил, сколь тяжело его положение: «бесчисленные враги восстали на русскую державу», потому он и просит помощи у церкви.[506] Нельзя сказать, что обращение государя было воспринято безропотно. Но все же, как без малого тридцать лет назад — во время работы церковно-земского (Стоглавого) собора в феврале 1551 г., - сознавая нужды Отечества, большая часть духовенства вновь пошла навстречу Ивану. На государя были отписаны все боярские и княжеские вотчины, перешедшие до этого во владение монастырей. Кроме того, специальным соборным постановлением всем русским монастырям впредь запрещено было покупать земли, брать их в залог и, наконец, принимать земельные вклады, жертвуемые «на помин души».[507] Однако, мельком упоминая об этом суровом запрете (совершенно не указав ни истинных исторических причин, ни обстоятельств, вызвавших появление запрета), г-н Радзинский, следуя своей излюбленной манере, всецело приписывает сие решение исключительно самому Грозному, его торжествующему самовластию…

Государю меж тем было совсем не до «тиранских выходок». Над страной нависала смертельная опасность, и он всеми силами стремился ей противостоять. Так, с целью упредить новое наступление поляков царь весной 1580 г. отправил Баторию еще одно — уже от себя лично — послание, в котором заявлял, что, «смиряясь перед богом и перед ним, королем», готов первым послать к Стефану своих полномочных представителей для начала мирных переговоров — пусть только пришлет им «охранные грамоты». Причем, до этого крайне щепетильный и требовательный в вопросах соблюдения дипломатического регламента, царь на сей раз советовал своим послам не обращать внимания на возможные грубости со стороны поляков и нарушения ими норм взаимного уважения. Например, раньше, если король, принимая послов русского государя, не вставал и не справлялся о его здоровье, то это могло привести к немедленному прекращению переговоров. Теперь же в инструкции для послов Иван писал: «Если король о царском здоровье не спросит и (при поклоне) не встанет, то пропустить это без внимания; если станут бесчестить, теснить, досаждать, то жаловаться на это приставу слегка, а прытко об этом не говорить, терпеть».[508]

Однако Баторий упорно не желал даже слышать о мире. Собрав еще более крупные, нежели в предыдущий раз, силы — 48 399 человек, — он с началом лета двинулся на Россию, так что новое русское посольство застало его уже в походном лагере недалеко от местечка Чашники, где король назначил главный сбор своим войскам. Причем Чашники — небольшая крепость над рекой Улой — были выбраны королем далеко не случайно: оттуда дороги уходили на Псков, Смоленск и Великие Луки — три стратегически важных направления, и было неясно, по какому из них он будет развивать наступление. Чтобы дольше держать царя в неведении относительно планов своего движения, Баторий даже демонстративно устроил в Чашниках, на глазах у русских послов, военный совет — нападать ли в первую очередь на Смоленск, Псков или Великие Луки?.. В результате московские войска пришлось раздробить, отдельные отряды были посланы к Новгороду, Пскову, Кокенгаузену, Смоленску; сильные полки должны были остаться и на южном пограничье, где могли появиться крымцы.

Во время второго похода на Россию Баторий заявил, что требует передачи под власть Речи Посполитой уже не только Ливонии и Полоцка, но также Новгорода Великого и Пскова — вожделенной цели многих польских королей. И в соответствии с этим требованием обрушил главный удар именно на север, на Великие Луки. Овладев этой старинной крепостью, долгое время служившей главным сборным пунктом для всех русских войск, уходивших на Ливонию, Баторий надеялся одновременно и отрезать Россию от Прибалтики, и непосредственно подступить к Новгородской земле…

Удар оказался действительно тяжелым, ибо Великие Луки уже давно находились в глубоком тылу, городские укрепления обветшали, были мало пригодны к длительной обороне. И все-таки… случилось то же самое, что и под Полоцком. Как пишет историк, «располагая громадным превосходством в силах, поляки рассчитывали быстро овладеть крепостью, но натолкнулись на упорное сопротивление».[509] Сопротивление настолько упорное и яростное, что уже в первые дни осады защитники города, предприняв смелую вылазку, опрокинули часть войск под командованием польского канцлера Яна Замойского и захватили личный королевский прапор (знамя)… Попытка общего штурма также была отбита. Только после того, как неприятелю удалось поджечь деревянные стены, город сдался — 5 сентября. Причем храбрые воины короля-рыцаря убили всех пленных, даже монахов.[510] В результате погибло около 7000 человек, а саму крепость захватчики буквально сровняли с землей.

Свидетелем этой трагедии была еще одна русская посольская миссия (во главе с И. В. Сицким), прибывшая в стан Батория с мирными предложениями от Грозного 28 августа, на второй день после начала осады Великих Лук. Намеренно или нет, но, как передает литовский канцелярист, все время осады русских послов держали в «особливом намете» (шатре), а «по их выеханью замок был запален так, иж они огонь видели».[511]

Следом за Великими Луками пали крепости Невель и Заволочье. Перешедший на службу к Стефану царский изменник герцог Магнус жестоко теснил русские войска под Дерптом (Юрьевом). Поляков поддержала Швеция. Той же осенью после тщательной подготовки в Россию вновь вторглась шведская армия под командованием барона П. Делагарди. В ноябре им была взята крепость Корела. Итогом всех этих поражений для России стало то, что она потеряла большую часть территории бывшего Ливонского ордена, завоеванной с таким трудом. Но все же благодаря мужеству русских гарнизонов, сдававших замки и города только после долгой осады и кровопролитнейших боев, «дальнейшее продвижение польско-литовских войск было приостановлено».[512] Близились холода, и, хотя на сей раз Баторий принял решение оставить свою армию зимовать в России, идти дальше — либо к Пскову, либо к Новгороду — он все-таки не отважился.

К тому же и шляхта требовала передышки. Во время Варшавского сейма (созванного в феврале 1581 г.), убеждая ее продолжать войну и испрашивая согласия на сбор дополнительных налогов в пользу королевской армии, канцлер Замойский подчеркивал, что нельзя складывать оружия, пока не будет взята вся Ливония. Пока русский царь не будет изгнан, лишен балтийских гаваней, откуда он получает «все нужное для усиления своего могущества». Прозрачно намекая на русский герб, канцлер утверждал, что надо «нанести врагу такой удар, чтобы у него не только не выросли снова крылья, но и плеч больше не было».[513]

Да, Речь Посполитая — форпост католицизма на востоке Европы — страстно хотела обрубить крылья России, навечно отрезав ее от Балтики… Несмотря на то что к концу 1580 г. Москва ради заключения мира готова была пойти на самые значительные уступки (царь Иван не мог не понимать: в сложившейся обстановке «объективные интересы Русского государства требовали скорейшего прекращения войны, хотя бы и ценой временного отказа от осуществления целей, вызвавших данную войну»[514]), несмотря, повторим, на то, что даже личные послы Грозного передали Баторию его согласие отдать королю всю Ливонию с крупнейшими городами Юрьевом, Феллином и Перновом, Баторий упорно отказывался начинать мирные переговоры. Отказывался, ибо в предложенном царем списке не было главного — Нарвы. Как пишет историк, «Грозный готов был пожертвовать интересами русских помещиков в Ливонии и отказаться от всех завоеванных земель, чтобы сохранить „нарвское мореплавание“».[515] И, как отмечает другой историк, король знал, что он не сможет ни окончательно разгромить Москву, ни достаточно прочно обеспечить за Польшей Ливонию, пока в руках Грозного остается эта балтийская гавань, «окно в Европу».[516] Главным условием мира, в грубо ультимативной форме выдвинутым тогда польской стороной, была сдача русскими Нарвы и выплата ими громадной контрибуции в 400 000 злотых — за военные издержки Речи Посполитой…

И Иван уже не смог, да и не видел более смысла сдерживать свой гнев. 29 июня 1581 г. он отправил Баторию одну из самых знаменитых своих грамот, начинавшуюся словами: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси, по божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению…» Далее Грозный царь прямо обвинял своего врага в агрессии. В намерении захватить уже не только ливонские территории, но и собственно русские земли. «Мы ищем того, — писал он, — как бы кровь христианскую унять, а ты ищешь того, как бы воевать». «Наши послы уступили тебе более семидесяти городов (в Ливонии), но ты… договориться (с ними) не пожелал и решил отослать». Ибо «тебе ничего другого не нужно, только бы быть сильнее нас». Ибо «уже сначала, когда тебя посадили на престол, паны привели тебя к присяге, что ты будешь беспрестанно отвоевывать все те земли, которые отделены от Великого княжества Литовского к Московскому государству». А потому, «сколько послов ни посылай, что ни делай — ни чем вас не удовлетворишь и миру не добьешься».[517]

Категорически отвергая все условия Батория, Грозный, конечно, отверг и требование о выплате контрибуции. По сему поводу он, кстати, со злой иронией указывал: «Просишь оплатить военные сборы, — это ты придумал по бусурманскому обычаю: такие требования выставляют татары, а в христианских государствах не ведется, чтоб государь государю платил дань — нигде этого не сыщешь; да и бусурмане друг у друга дань не берут, только с христиан берут. Ты ведь называешься христианским государем, — чего же просишь с христиан дань?.. И за что нам тебе дань давать? С нами же ты воевал, столько народу в плен забрал, и с нас же убытки взимаешь. Кто тебя заставлял воевать? Мы тебе о том не били челом, чтобы ты сделал милость, воевал с нами! Взыскивай с того, кто тебя заставил воевать… Следовало бы скорее тебе оплатить нам убытки за то, что, беспричинно напав, завоевал нашу землю, да и людей бы вернуть без выкупа».[518]

В заключении грамоты царь заявлял, что готов подписать перемирие с Баторием только на своих условиях. (В частности, он уступал полякам Великие Луки, Холм и Заволочье, но требовал оставить ему в Ливонии Нарву, Юрьев, а также вернуть Русскому государству Полоцк.) «И если ты (король) хочешь с нами соглашения, договора или перемирия, то согласись на (эти) условия, переданные нашим послам — дворянину и наместнику Муромскому Остафию Михайловичу Пушкину с товарищи. Если же не хочешь соглашения, а желаешь кровопролития, то отпусти к нам наших послов и пусть с этого времени между нами в течение сорока-пятидесяти лет не будет ни послов, ни гонцов. А когда ты послов наших отпустишь, то прикажи проводить их до границы, чтобы их твои пограничные негодяи не убили и не ограбили, а если им будет причинен какой-нибудь ущерб, то вина ляжет на тебя. Мы ведь предлагаем добро и для нас и для тебя, ты же несговорчив, как онагр-конь (осел), и стремишься к битве; бог в помощь! Уповая на его силу и вооружившись крестоносным оружием, ополчаемся на своих врагов».[519]

В ответной грамоте, отправленной из Заволочья, Баторий,[520] словно поднимая брошенную Грозным перчатку, назвал его Каином, фараоном Московским, Иродом и волком, вторгшимся к овцам, а под конец действительно предложил царю сразиться в личном — один на один — поединке,[521] о чем с восхищением передает в своем тексте наш неутомимый телерассказчик Вот только не упомянул г-н Радзинский, что свой горделивый вызов «московского тирана» на рыцарское ристалище польский король Стефан Баторий подкрепил… новым походом на Россию летом 1581 г. теперь уже 100 000 войска…[522]

Целью этого похода был древний Псков. Родина равноапостольной княгини Ольги и сильнейшая русская крепость, город этот веками славился самоотверженной борьбой с Тевтонским орденом, по сути прикрывая собой всю северо-западную Русь. Но одновременно Псков являлся и воротами в Ливонию. Так что Баторий был совершенно прав, когда подчеркивал важное стратегическое значение крепости. Он не раз говорил своим военачальникам в лагере под стенам Пскова: если мы принудим его сдаться, вся эта земля достанется нам в руки без кровопролития… Но «короля-рыцаря» ждало поражение. Самое жестокое поражение во всей его жизни.

Как писал в своем дневнике поляк, участник тех знаменитых боев, «такого большого города нет в Польше. Он весь обведен стенами. За стенами красуются церкви, как густой лес».[523] И автор не грешил перед истиной. Псков окружал тройной каменный пояс. Крепостные стены имели общую протяженность в 9 километров. Высота их достигала 8–9 метров, толщина — около 5 метров. Гарнизон составлял приблизительно 7000 человек. Кроме того, указывает историк, «русское командование, обнаружив намерения противника, успело перебросить в Псков подкрепление из близлежащих ливонских замков. Подобная мера ослабила линию обороны в Ливонии, но она оправдывалась военной необходимостью».[524] Наконец, — и что, пожалуй, самое главное, — в городе проживало около 20 000 жителей. Как искони ведется на Руси, все они, включая стариков, женщин и детей, тоже поднялись на защиту своего города.

В эти тяжелые дни Грозный, руководя войсками, находился совсем недалеко от Пскова, в Старице. «Неприятельские разъезды сожгли несколько деревень в непосредственной близости от его резиденции. Из окон дворца можно было видеть зарево пожаров. Литовское командование даже обсуждало планы пленения царя». Но вопреки упорно навязываемой г-ном Радзинским версии, «перед лицом опасности Иван IV не выказал малодушия. Он отослал жену с младшим сыном, а сам стал готовить крепость к обороне. С царем в Старице находилось не более 700 дворян и стрельцов»…[525]

20 августа 1581 г. отборные польские войска под командованием Стефана Батория и коронного гетмана Яна Замойского окружили Псков. Баторий немедленно отдал приказ копать «борозды» (траншеи), чтобы, вплотную подойдя к крепостному рву, установить там пушки. 7 сентября начался массированный артобстрел крепостных стен — пролог к общему штурму. Двадцать осадных орудий в течение суток беспрестанно вели огонь. Но взять город единым лобовым ударом агрессору все же не удалось. Хотя в южной стене был сделан пролом и захвачены две башни, однако на следующий день под набатный звон колокола церкви Святого Василия на Горке мужественные защитники Пскова опрокинули наступление польско-литовских и венгерских отрядов. Метким огнем из пушки «Барс», стоявшей на Похвальской горке, псковские пушкари снесли верхние ярусы двух захваченных врагом башен. А безымянные герои, сознательно жертвуя жизнью, проникли в подземелья Свинусской башни и взорвали ее вместе с неприятелем. Чтобы поддержать сражающихся воинов и горожан, в бой вступили даже монахи Псково-Печерского монастыря, неся с собой особо почитаемую в городе икону Богоматери. И свершилось чудо. Многократно превосходящий псковичей численностью враг дрогнул. Со страшными потерями (около 5000 человек, среди которых был любимец короля Стефана — предводитель венгерской кавалерии Гавриил Бекеш) войска Батория сдали захваченные позиции и отступили. Участник похода, аббат Пиотровский, с изумлением записывал в своем дневнике: «Не так крепки стены (русских), как (их) твердость и способность обороняться».[526]

«Эта неудача до тех пор непобедимого врага, — отмечает историк, — произвела огромное впечатление на обе воюющие стороны». Осажденные, по словам летописца, «храбро-победного своего поту отерше», начали (предпринимать) вылазки, подводить подкопы к вражеской линии. В конце концов командующий псковским гарнизоном кн. И. П. Шуйский даже сделал смелую попытку выйти с войском за стены города и напасть на лагерь неприятеля.[527] Поляки же были повергнуты в шок. Им не оставалось ничего другого, как начать долгую осаду крепости…

Правда, на следующий день после неудавшегося штурма Баторий еще раз предложил горожанам сдаться, пытаясь подкупить их своими обещаниями. Он написал псковским воеводам грамоту, содержание которой передает в «Истории Государства Российского» Н. М. Карамзин. «Дальнейшее сопротивление для вас бесполезно, — самонадеянно утверждал король. — Знаете, сколько городов завоевано мною в два года? Сдайтеся мирно: вам будет честь и милость, какой вы не заслужите от московского тирана, а народу льгота, неизвестная в России, со всеми выгодами свободной торговли… Обычаи, достояние, вера будут неприкосновенны. Мое слово — закон. В случае безумного упрямства — гибель вам и народу!» С сею бумагою, — продолжает Н. М. Карамзин, — (поляки) пустили стрелу в город (ибо осажденные не хотели иметь никакого сношения с врагами). Воеводы таким же способом ответили королю: «Мы не жиды: не предадим ни Христа, ни Царя, ни Отечества. Не слугиаем лести, не боимся угроз. Иди на брань: победа зависит от бога».[528] Такова была воля русских людей, полагаясь на божию помощь, решивших защищать свою Родину и свою честь до конца. «Пушки же (у русских) отличные и в достаточном количестве, — писал поляк, — стреляют ядрами в сорок полновесных фунтов, величиною с голову… Достанется нашим батареям и насыпям!..»[529] Он не ошибся. Досталось с лихвой. За пять месяцев осады псковичи отбили еще ровно 30 попыток врага штурмом овладеть их городом.[530]

Последняя из этих попыток была предпринята 2 ноября 1581 года, когда в осажденной крепости уже начался голод и мор, а вся Псковщина и прилегающие тверские земли были опустошены. Однако, свидетельствует едва ли не самый знаменитый современник и очевидец тех событий, легат Святейшего престола Антонио Поссевино, «русские при защите городов не думают о жизни, хладнокровно становятся на место убитых или взорванных действием подкопа и заграждают (проломы) грудью, день и ночь сражаясь; едят один хлеб, умирают с голоду, но не сдаются».[531] Так случилось и 2 ноября 1581 г., когда польско-литовское войско попыталось овладеть городом, перейдя замерзшую реку Великую, но тут же в страхе и панике должно было отступить, оставив на льду горы трупов, сраженных артиллерийским обстрелом с высоких крепостных стен.