Люди на войне

Люди на войне

Состояние человека на войне описано в литературе тысячи раз. Трехмесячная Финская кампания не была исключением в общемировой военной истории в том смысле, что основную тяжесть нахождения на передовой приняли на себя так называемые резервисты — как с советской стороны, так и с финской. И если в Финляндии мобилизацию объявили еще в октябре (объявив ее «внеочередными армейскими сборами»), то в Советском Союзе войну начали кадровые части, которые затем пополнялись как за счет призванных из мирной жизни гражданских лиц, так и за счет новых сформированных подразделений.

Эта война становилась особенной еще и потому, что здесь не было многочисленных военных преступлений и не было массовой гибели гражданского населения. Да, существуют отчеты о «художествах» финнов в окруженных частях РККА в Карелии, равно как и сводки о жертвах среди горожан финских населенных пунктов после советских авианалетов. И будучи в бою, противники не жалели сил и средств, чтобы выполнить поставленную задачу, а это значило убивать и убивать…

Но когда жар сражения остывал и солдаты враждующих сторон опять располагались друг от друга на пусть и незначительном, но расстоянии, ожесточение и злоба в людских сердцах опять уступала место обычному человеческому состраданию. Плотная стена атакующего противника, воспринимаемая как единое целое, распадается на отдельных людей, к которым применимо сочувствие.

В период январского передыха наблюдатели с обеих сторон фронта пристально вглядывались в нейтральную полосу, чтобы засечь любое движение противника. Если с советской стороны дозорный видел значительное число перебегающих финнов, он тут же вызывал огонь артиллерии или пулеметов в означенный район.

Но иногда поведение неприятельской стороны обескураживало наблюдателей своей нетипичностью.

Вообще, любое перемещение в стане врага скрупулезно протоколировалось в разведсводках и в журналах боевых действий советских частей. Тем более что финны старались не высовываться и не дразнить противника. В один из морозных январских дней мерзнущие красноармейцы с удивлением увидели, как из траншеи противника, нисколько не скрываясь и положив винтовку на бруствер в советскую сторону, задумчиво смотрит финский пехотинец. В дневной записи 222-го стрелкового полка завершение этой необычной истории звучит так: «Финна пригласили во второй батальон. Не пошел, после чего был обстрелян пулеметным огнем и скрылся»[63].

Другая, более печальная история произошла в одну из ночей затишья между первой и второй «адскими неделями». В болотной канаве, одновременно ставшей окопом второй позиции Теренттиля, солдаты из батальона майора Лиеска находились на боевом дежурстве. Ночь была на удивление тихой и морозной. Морозной до такой степени, что к утру столбик термометра упал до -30 °C. Холодный блеск звезд затмевал только яркий месяц да осветительные ракеты, с шипением очерчивающие полукруг по черному небу и гаснущие на полпути к заснеженной земле. Солдаты почти не разговаривали — русские позиции были в нескольких десятках метрах от них, и временами они чувствовали запах махорки, достигавший их траншеи с легким ночным ветерком, от которого становилось еще холодней и тоскливей.

Внезапно из темноты «ничейной» земли до них донеслись слабые стоны. Они прислушались. Стоны усилились, и они смогли различить невнятную речь на русском языке, из которой они понимали только одно слово: «Сталин». Вероятно, это был один из несчастных бойцов Красной армии, участвовавший в последней атаке. Раненый в бою и потерявший сознание, сейчас он очнулся посреди ночи и начал бредить.

Прошло достаточно времени, но стоны и повторяющееся слово «Сталин» не только не прекратились, но еще и усилились. Теперь уже не надо было прислушиваться, чтобы их различить. Одинокий жалобный голос, раздающийся с перепаханного снарядами и обильно политого кровью мерзлого болота, резал слух и вызывал нестерпимую жалость в казалось бы очерствевших душах защитников Тайпале.

Стоны скоро перешли почти в крик. Один из пулеметчиков шепотом предложил выпустить очередь в направлении голоса, чтобы прекратить мучения неизвестного вражеского солдата. Однако его напарники возразили ему, и договорились, что если с русской стороны к кричащему будет пытаться подползти помощь, они не будут стрелять. Было очевидно, что крики хорошо слышны не только на финских, но и на советских позициях.

И действительно, через какое-то время впереди послышалось движение.

Осторожно выглянув из своего импровизированного укрытия, финские пехотинцы заметили в ночном сумраке две фигуры, ползущие к одной из воронок у растерзанных остатков заграждений из колючей проволоки. Пистолетный выстрел сухо разорвал морозную ночь, и под февральским небом Сурмансуо воцарилась тишина. И только закутанные до ушей дозорные всматривались в ночную мглу…

Вероятно, раненый красноармеец был безнадежен. В противном же случае однополчане попытались бы его вытащить, как бывало не раз и описывалось в боевых донесениях.

Похожий случай, хотя и с более счастливым концом, произошел с финским солдатом Арни Нити, прибывшим на Тайпале в составе пополнения в середине февраля 1940 года. Будучи подносчиком патронов, он был прошит очередью из советского пулемета и в момент отступления своих был в бессознательном состоянии оставлен в одной из воронок на «гиблом болоте». Когда он открыл глаза, над ним склонились два вражеских солдата, у которых еще не прошел пыл ожесточения сражения. Обычно в момент боя атакующие обеих сторон, не задумываясь, стреляли в попадавшихся по пути бойцов противника и продолжали атаку. Поэтому Арни закрыл глаза, ожидая последнего выстрела. Однако ему повезло.

Красноармейцы с выражением нескрываемого любопытства на грязных лицах спрыгнули в воронку, быстро обыскали его самого и содержимое его вещмешка и торопливо выкинули в соседнюю яму найденные там гранаты, а заодно с ними вещи и продукты. Потом, откуда ни возьмись, появились носилки, и солдаты потащили его к своим позициям, проходившим по южному краю болота. Пришел врач, который поцокал языком, сказал пару фраз ни слова не понимающему по-русски финскому парню, разрезал его куртку и накрепко перевязал.

Арни потерял сознание, а когда очнулся, то обнаружил себя уже в Метсяпиртти, в полевом госпитале. Его накормили горячей пищей и даже влили в него стакан водки. Смерть отступила.

После того как его переправили в советский тыл, рядовой Нити покочевал по советским госпиталям, побывав в Рауту, Сиркиянсаари и в Ленинграде. В конце концов он очутился в лагере для военнопленных в глубине России, откуда с сотней своих земляков благополучно вернулся на родину в мае сорокового года.

Плен — это всегда сильное потрясение, страх за свою жизнь и глубокое унижение. Конечно, если речь не идет о добровольном переходе на сторону врага. Судьба плененного полностью находится во власти его противника и порой совсем не зависит от его поведения. Пленный может рассказать на допросе все, что знает, чтобы потом быть расстрелянным просто из-за того, что у захвативших его солдат нет ни дополнительного пайка для него, ни возможности отправить его в свой тыл.

Проблема отсутствия достаточного количества пленных (а следовательно, информации о противоборствующем войске) вынуждала советскую сторону относиться к каждому захваченному военнослужащему противника с большим вниманием. Конечно, бывали досадные случаи, когда добыча ускользала из рук, как, например, в случае с захватом окопов у болота Теренттилянсуо. Притворившийся мертвым финский солдат открыл огонь по находившимся в траншее красноармейцам 222-го полка. Недолго думая, его закололи штыками, о чем потом с нотками извинения и доложили своим командирам. Дескать, выхода другого не было…

Тех, кто, не сопротивляясь, сдавался в плен, отправляли в Особый отдел дивизии на допрос. Для того чтобы представить, какую информацию советская разведка получала от каждого допрашиваемого, ниже почти полностью приведен протокол допроса финского солдата, взятого в плен бойцами 49-й стрелковой дивизии в начале февраля во время «первой адской недели» на высоте «Стул» или 5-й опорной позиции Кирвесмяки.

«ОПРОСНЫЙ ЛИСТ ВОЕННОПЛЕННОГО БЕЛОФИННА-ШЮЦКОРОВЦА ЛАППЕ ЭЙНО ЮГАНПОЙКО

Рабочий, но имеет землю 100 Га. Уроженец Пихлаявеси, местечко Пиракюля. Служил в финской армии рядовым, по национальности финн, член шюцкоровской организации с 1933 года.

Вступил в шюцкоровскую организацию в г. Пихлаявеси. В бело-финскую армию мобилизован 13-го октября 1939 года. На передовой линии находится с начала войны в 21-м полку 3-го батальона 9-й роты, который действует в районе оз. Суванто-ярви. С самого начала войны наш полк носил до января 1940 года 30 номер и с января переименован в 21 пехотный полк. Штаб полка находится в деревне Виллакала. Точное место нахождение штаба полка на карте показать не могу. 3-й батальон находится в районе Коуккуниеми. В одном километре от Коуккуниеми — штаб батальона, который находится в тылу от высоты „Стул“ в одном километре сев-зап. на опушке леса и в лесу. Справа кто находится не знаю. 1-й и 2-й батальон 21-го пехотного полка располагается левее. Точное место расположение батальонов на карте показать не могу — не знаю. Знаю только, что в районе высоты „Стул“ действовала наша 9-я рота. Какие полки располагаются справа и слева от 21-го пехотного полка не знаю, но знаю, что какие то части есть.

Артиллерия полевая у нас есть, сколько батарей и где они находятся не знаю. Есть 5–6 дюймовая артиллерия, где стоит не знаю.

ДОТы находятся с обоих сторон от высоты „Стул“ в лесу, несколько ДОТов разрушено. Разрушенные ДОТы восстанавливать не успеваем, а переходим в другие ДОТы. Механизированных частей нет. Снаряды возятся из тыла на лошадях, преимущественно ночью, на карте эти дороги показать не могу.

С желанием на войну никто не идет и я как шюцкоровец на войну шел не с желанием. Какое настроение офицеров не знаю, но обращение офицеров с солдатами хорошее.

На передовой линии в основном находится младший командный состав, а средний командный состав приходит для проверки один раз в день. Во время атаки ваших частей на короткое время приходил командир роты, потом ушел.

Начальниками ДОТов является младший командный состав, который там и находится вместе с солдатами. На роту 4–5 ДОТов, в каждом ДОТе от 30 до 40 человек. Связь между ДОТами — телефонная, кабель не всегда зарывается в землю. Часть ДОТов не имеет кабельной связи, пользуется ходами сообщений. ДОТы друг от друга на расстоянии 50–70 метров, по глубине до 200 метров в шахматном порядке.

Фамилия командира 9-й роты Неминен, командир 3-го батальона — Полун в чине капитана, командир полка Кемппи в чине полковника, фамилию командира дивизии не знаю.

О народном правительстве знаю по листовкам и по радио. Отношение к народному правительству плохое, старое правительство лучше.

Патрон дают без нормы. Об артиллерии не знаю, какая норма выдается им. Подходит ли железная дорога к Тайпале не знаю. Питаемся хорошо, дают каждый день мясо, суп и ячневую кашу, хлеба черного дают неограниченное количество»[64].

Финны относились к пленным с меньшим почтением, особенно если поблизости не было старших офицеров. Характерна история, описанная командиром взвода Каарло Симойоки о пленном красноармейце, захваченном в контратаке на тот же самый пятый опорный пункт Кирвесмяки или высоту «Стул», где был пленен упомянутый выше Эйно Лаппе. Собственно, трофеев после боя у финнов оказалось два: один пленный солдат противника и одна бутылка водки. В отличие от порядков в воюющих частях Советского Союза у финнов водка не входила в ежедневный рацион, и поэтому появившаяся возможность выпить привлекла в блиндаже гораздо больше внимания, чем прикорнувший в углу боец в буденовке.

Открыв бутылку, никто из присутствовавших не рискнул первым выпить разлитое по кружкам спиртное, потому что все опасались, что коварные русские специально оставили на брошенной позиции яд для нейтрализации вражеских сил. Все находящиеся в блиндаже долго совещались, как поступить в такой ситуации, пока решение не пришло само собой. Выбор пал на задремавшего в углу пленного. Его пинком подняли с пола и приказали выпить содержимое протянутой кружки. Испуганный красноармеец залпом влил в себя водку и скроил благодарную гримасу. Подождав немного и увидев, что с пленным ничего не происходит, финны за два круга с удовольствием опорожнили бутылку. Когда алкоголь начал влиять на их мозг, им захотелось поговорить с обитателем другой стороны фронта, которого к тому времени опять сморил сон. Один из хозяев землянки подошел к дремавшему пленному и, скорчив злобное выражение физиономии, схватил его за грудки и рывком поставил на ноги. Испуг на лице красноармейца повеселил финских солдат. Затем с грехом пополам, используя словарик и язык жестов, они выяснили, что он из Ленинграда, что прибыл на Тайпале недавно и что в окопах «пятерки» до их контратаки была почти сотня советских бойцов. На вопрос, что он думает о Сталине и Молотове, пленный ответил, что он их ненавидит. Будучи в плену, всегда хочется говорить то, что от тебя желают услышать хозяева положения, от которых в буквальном смысле зависит твоя жизнь…

Эта история окончилась тем, что в блиндаж пришел офицер и увел пленного в штаб на допрос. Дальнейшая его судьба, к сожалению, неизвестна…

Людская психология интересна тем, что она одинакова вне зависимости от национальности и вероисповедания. Не прошло и полутора месяцев противостояния, как в расположении противоборствующих сторон начали возникать очень похожие истории о жизни по другую сторону фронта. И финская и советская стороны утверждали, что в боях противник использует команды на языке неприятеля. Находились красноармейцы, которые явно слышали русскую речь от финнов. И финны также ясно слышали команды на своем наречии с позиций атакующих. Обе стороны объясняли такое применение знания иностранного языка противником для того, чтобы сбить их с толку, и в то же время докладывали, что уловка врага не удалась и одурачить их не получилось.

Одной из самых известных историй с советской стороны являлся рассказ о «кукушках» — финских снайперах, сидящих на деревьях. На линии фронта в районе реки Тайпалеен-йоки снайпера действительно были как с финской, так и с советской стороны. Проблема была в деревьях. Их просто не было как по природным условиям (вокруг были крестьянские поля), так и по результатам боевых действий — большинство рощ и лесков было сметено огнем артиллерии и авиабомбардировками. Поэтому снайперы собирали свою смертельную жатву обычным способом, из замаскированных позиций на земле.

Еще одна тема, в негуманности которой стороны обвиняли друг друга, — разрывные пули. Скорее всего и финские и советские части имели на вооружении патроны с пристрелочными и зажигательными пулями, разорванная оболочка которых и принималась за запрещенный международной конвенцией вид боеприпаса.

Кроме этого, в советских частях почти до самого конца войны циркулировали распространяемые политотделами слухи о брожении в тылу врага, о скором восстании «порабощенного пролетариата» и неминуемой победе социалистической идеи в Финляндии. Доходило до того, что рассказывали, как на неразорвавшихся снарядах, прилетевших с севера, были надписи по-русски «Чем можем, тем поможем»…

И, конечно же, рассказы о женщинах… Женщины на фронте всегда являлись источником повышенного внимания, даже если их было мало или не было совсем. Советские наблюдатели докладывали о женских голосах, якобы слышимых из окопов противника. Финские дозорные в точности повторяли эту информацию о русских позициях. Можно с уверенностью сказать, что на финской передовой женщин не было вообще. Члены женской полувоенной организации «Лотта Свярд» находились как минимум на расстоянии двадцати километров от места боя, прикомандированные к ближайшему стационарному госпиталю. В палаточных медсанчастях прифронтовой полосы все врачи и санитары были сплошь мужского пола. Учитывая, что финское гражданское население было поголовно эвакуировано, женские голоса на позициях противника могли возникать только в воображении бойцов Красной армии.

Что же касается присутствия женщин с советской стороны фронта, то тут единичные случаи нахождения санитарок или военврачей на передовой имели место. Известен факт участия лекпома 2-го батальона 222-го полка Староверовой в боевой операции — она сопровождала группу капитана Нетребы при захвате «Алказара» в декабре 1939 года. Кроме того, все госпитали и медицинские части находились в Метсяпиртти, то есть прямо за рекой. В тихую морозную ночь, когда ветер меняет направление с северного на юго-западное, голоса с того берега вполне могли достигать траншей финских опорных пунктов.

И все равно, даже в прифронтовой полосе, в Метсяпиртти, Рауту и прочих занятых советскими частями населенных пунктах женщин было очень мало. Промелькнувшая дамская фигура в белом халате мгновенно рождала ассоциации с находящейся так далеко отсюда гражданской жизнью, покинутым домом, женой и детьми. Большинство из рядовых солдат и младших командиров, призванных в ряды бойцов 13-й армии РККА, были выходцами из сельской местности, жизнь в которой после сталинского «Великого перелома» никак не поворачивала к лучшему. И в своих письмах красноармейцы мало писали о боевых буднях. Их больше интересовала информация о том, что происходит дома.

«Здравствуйте, Жена Наталия Яковлевна и дорогие дети. Привет Вам с фронта от Вашего мужа и отца пламенный Красноармейский. Желаю Вам хороших успехов в вашей жизни и очень Вас благодарю за ваше письмо, которое писано 21.01.40 г. и получено мною 27.01.40 г.

Наташа вы пишете дать Вам совет относительно выноски молока. Конечно совет выносить и кормить своих детей, а заявление напишите в районный ком. заг. отдел. А от работы дояркой в колхозе я Вам советую воздержаться так как я полагаю, что там себя мучить задаром не стоит. Все равно от Кузнецовой ордена не заработаешь. У нее отношение к нам плохое и трудодень дешевый. Если суждено вернуться в живых тогда будем соображать что-то новое. Так как я полагаю, что наш колхоз окончательно экономически ослаб.

Наташа прошу тебя, как получишь это письмо, ответь, как учатся наши дети в школе и их отметки. Опишите мне непременно. Прошу Вас отпишите, если возможно моему семейству просьбу купить для Вас 2 кило хлеба в магазине в Локотско а также попросите у отца часть других продуктов. Таких как сахар и сахарный песок и крупа. Наташа Тихон мне писал что он достал 15 метров мануфактуры и купи что-нибудь детям для носки. Им ходить в школу в особенности Пете.

Наташа опишите, когда получите пособие до сообщения моей записки или после как я написал письмо совет зятю Володи.

Наташа, когда будет у Вас составлен годовой отчет и утвержден. Пишите мне выписку из лицевого счета письмом.

Теперь описываю Вам о себе. У нас стояли морозы 16–18–19–20–21/1.40 года не выше 40 и не ниже 33 градусов. А теперь тепло живем мы в прифронтовой полосе. Никаких нам смен нет. Как вы просили — условия нашей жизни писать не буду. Так Вы знаете теперь. Прошу Вас ухаживайте лучше за коровой. Затем до свидания. Остаюсь жив и здоров. Пишу Вам письмо 28.01.40 года утром в 9 часов дня.

Жду ответа. Пишите чаще письма. Известный Ваш муж и отец

Ив. Воронин»[65].

Это письмо, которое тридцатичетырехлетний красноармеец 31-го артиллерийского полка 49-й стрелковой дивизии Иван Иванович Воронин написал в январе 1940 года у берегов реки Тайпалеен-йоки. Десять дней спустя он погиб от разрыва финской мины, прокладывая связь по этому самому ненавистному берегу ненавистной реки. Его жена и шестеро детей в деревне Рыхлово Новгородской области получили извещение о том, что он пропал без вести…

Смерть могла прийти в любую минуту к каждому, кто находился на передовой. Даже представители такой «мирной» профессии, как военные строители, ежедневно теряли людей, несмотря на то, что большая часть их обязанностей заключалась в строительстве мостов, очистке дорог от снега и устройстве землянок в тылу боевых позиций. Каждый день разрыв шального снаряда или случайная пуля вырывали солдат из строя как с советской стороны, так и с финской. От потерь финнов не спасала даже ночная темнота, в условиях которой они и производили все работы по дооборудованию своих траншей и восстановлению противопехотных препятствий.

Многие из побывавших на передовой финских солдат оставили свои воспоминания, наполненные описанием того ужаса, что пережили они, находясь под непрерывным обстрелом. Одно из таких хотелось бы перевести почти целиком:

«Утром девятнадцатого числа мы начинаем ощущать, что противник все точнее и точнее бьет по вымороженной территории перед нашим кривым стрелковым окопом, в котором серыми чучелами торчим мы.

Артиллерийский огонь становится все сильнее, но несмотря на это обстоятельство, все бойцы остаются на своих наблюдательных постах. Мы знаем, что после такого массированного обстрела обычно начинается атака. Мы уже почти с нетерпением ждем начала вражеского наступления, лишь бы прекратился этот чертов обстрел.

Я осторожно выглядываю из траншеи. Насколько хватает взгляда, видны разрывы снарядов, дым и головы бойцов, так же как и я, ведущих наблюдение. Один разрыв срубает дерево прямо перед моей позицией. Страх парализует меня. Обстрел настолько интенсивен и точен, что кажется в этом мире никого уже больше не осталось кроме меня и моего напарника, свернувшихся в комок от страха и дрожи на дне стрелковой ячейки. Я замечаю, что внутреннее напряжение атрофировало природные чувства и я уже не чувствую холода.

Мимо меня с дежурным обходом проползает младший лейтенант. Очередной снаряд разрывается рядом с нами, недалеко от покалеченного дерева. Горячий осколок вонзается в стенку траншеи между лейтенантом и мной, с шипением плавит снег и исчезает. Я сообщаю, что противник обнаружил нашу наблюдательную позицию и пытается артиллерийским огнем накрыть всю прилегающую местность.

„Вы сами себя выдали своим мельканием над бруствером“, ворчит лейтенант. „Меняйте позицию и в следующий раз ведите себя осмотрительнее“.

Втроем мы выползаем из окопчика, упираясь носом в подошвы впереди ползущего. Внезапно мы слышим приближающийся свист. Вместе с моим напарником и младшим лейтенантом мы падаем в соседнюю ячейку и боковым зрением видим, как только что покинутый нами наблюдательный пункт взлетает на воздух из-за прямого попадания снаряда.

Я невольно крещюсь, после чего мои руки безвольно опускаются. Провидение прислало проверяющего лейтенанта к нам в нужный момент. Я смотрю на скрючившегося напротив меня напарника и вижу, что его лицо стало белым как простыня. Это отчетливо видно, несмотря на то, что свободная от бороды часть его физиономии покрыта землей.

Он вздыхает и продолжает ползти за младшим лейтенантом. Вылезая из ямы мы замечаем, что лежали на большой бурой куче, которая представляла собой свидетельство постоянных посещений этого окопчика нашими сослуживцами во время долгих бессонных дежурств в дозорах. Несмотря на это обстоятельство, эта стрелковая ячейка нам в сто раз дороже той, что мы покинули за мгновение до разрыва.

Младший лейтенант исчезает из зоны нашего обзора, мы продолжаем ползти, и снова слышим приближающийся свист. Удивительно, что по свисту приближающегося снаряда можно определить, летит он мимо или прямо к тебе. Мы снова скатываемся в стрелковую ячейку, благо они расположены довольно близко друг к другу. Метрах в девяти перед нами слышится треск. Как только огонь затихает, мы ползем дальше и обнаруживаем лейтенанта, склонившегося над лежащим прибывшим к нам совсем недавно унтер-офицером. Мы спешим к нему на помощь и когда приближаемся, то я вижу что у унтера из спины под левой лопаткой торчит осколок величиной с мою ладонь. Кровь пузырится и пульсирует из раны и на его губах также видна кровавая пена.

Я ничего не могу поделать. Унтер-офицер внезапно открывает глаза, смотрит на фенрика и медленно выдыхает окровавленным ртом: „Я умираю… Пошли мои часы моей матери. Выиграйте вой… ну“.

Все кончено. Мы оттаскиваем тело в сторону, и мой напарник отправляется за носилками, чтобы было легче транспортировать тело в узкой траншее.

Воздух! Откуда-то я слышу шум, смотрю в небо и вижу звено из девяти самолетов, сбрасывающих метровые бомбы. Я прикидываю разные пути спасения, но все кажется безнадежным. Я не успеваю выбраться из зоны бомбардировки, поэтому просто остаюсь в окопе, в котором меня застала судьба.

Что-то падает и свистит так пронзительно, что мое сердце замирает. Я больше не слышу грохота разрывов, хотя они вздымаются землей и снегом совсем рядом со мной. Мой слух улавливает только страшный вой падающих бомб. Я приседаю на корточки, зажмуриваю глаза, и напрягая все мышцы пытаюсь свернуться таким образом, чтобы меня было как можно меньше.

Невозможно описать психологическое напряжение за те несколько секунд, пока бомба проходит свой путь с небес до земли. Страх кричит во мне, все мое тело напряжено и пот струится по моему лбу.

„Господи, пронеси! Промахнитесь, промахнитесь“, — звучит внутри меня до тех пор, пока очередная бомба не разрывается рядом со мной.

Несмотря на то, что мои глаза плотно зажмурены, вспышка пронзает мои веки и я становлюсь незрячим. Взрывная волна приподнимает меня и бросает снова на землю.

Тишина. „Это конец“, проносится у меня в голове и я еще не понимаю, где я нахожусь. Жив я или я мертв? Я не знаю этого. Я дышу с трудом… „Раз я дышу, значит воздух мне еще необходим“, — проносится в моем мозгу. Я осторожно открываю глаза, и убеждаюсь в том, что они видят.

Я по шею погребен в земле, сучьях и снеге. Я с трудом пытаюсь выбраться и слышу свист пуль, который напоминает мне о широком разнообразии вариантов смерти на войне.

Я осторожно ощупываю себя и осознаю что все мои части тела на месте. Быстро оглядевшись я понимаю, что артиллерийский огонь так же мощен, как и до начала бомбардировки.

Одновременно с этим я замечаю, что рядом со мной образовалась воронка диаметром около пяти метров, которая задела кусок траншеи, ведущей к убежищу. От нее метрах в восемнадцати, прямо посреди окопа еще одна воронка по направлению к блиндажу. „Мой напарник!“, проносится у меня в голове, „он же пошел за носилками“.

Я достигаю блиндажа, и когда я заползаю за угол, я обнаруживаю своего приятеля погребенного в сугробе похожим на тот, что завалил меня. Напарник цел и невредим.

Грохот артиллерийского обстрела усиливается и продолжается вплоть до самого заката. Помимо него мы переживаем еще восемнадцать авианалетов. В темнеющих сумерках, к нам опять подползает лейтенант.

Мы искренне удивляемся тому, что он еще жив, не говоря уже о других бойцах. Наше удивление становится еще больше, когда мы узнаем что потеряли всего двух человек — нового унтер-офицера и одного набожного солдата, за две недели до этого сообщившего что погибнет именно в этот день. Его убил шальной осколок, когда он вышел из блиндажа по естественной надобности. До этого он целый день безвылазно просидел в убежище.

„Ему попало прямо в шею, пробив затылок. В остальном на теле ни единого повреждения.“ — завершает свой рассказ офицер.

Проходит еще один день с „обычным артиллерийским обстрелом наших позиций противником“. А наш пулеметный взвод опять остается без командира»[66].

Кстати, после того как артиллерия и саперы Красной армии уничтожили практически все стационарные проволочные заграждения, основным препятствием, которое выставляли финны, были так называемые «рогатки». «Рогатки» представляли собой подобие грубо сколоченных козлов, опутанных колючей проволокой. Сами изготовители называли это изделие «испанскими лошадями». В отличие от своего неприятеля советские саперы не заморачивались с изготовлением деревянных конструкций, просто разматывая бухты колючки в «спирали Бруно».

Журнал боевых действий финского 3-го батальона 19-го пехотного полка методично описывает ежедневные события «тихого» января 1940 года:

«18.1.1940, 23.00. 8-я и 7-я роты производят работы в ближайшем тылу и на передовой. Один человек убит.

19.1.1940, 23.00. 7-я и 9-я роты производят работы. Один человек убит.

21.1.1940. Пересменка. 9 рота на боевом охранении у Мустаоя, 8-я рота на работах.

22.1.1940, 06.30. 8-я рота на производстве работ. Один человек убит.

22.1.1940, 23.00. 8-я и 7-я рота на работах. В результате артналета один человек убит, два пропали без вести и шесть раненых»[67].

Записи советского саперного батальона очень похожи на финские. Каждый день вычеркивал из списка одного или двух убитых или раненых, в основном становившихся жертвами снайперов противника.

Иногда в записях боевых будней нет-нет да и мелькали лирические нотки, которые затем сменялись простым описанием событий:

«Была светлая лунная ночь с 14-го на 15-е февраля. Мерцали звезды, трещал мороз. Взвод третьей роты сменял взвод второй роты с передовой линии 15-го СП. С 21 часа до 24 часов тишину ночи нарушали отдельные выстрелы нашей артиллерии, отдельные винтовочные выстрелы и очереди пулеметов. В 6 часов в сторону противника пролетели наши гордые соколы со своим очередным грузом. С наступлением утра деятельность нашей авиации возобновилась и до самой ночи над нами пролетали группы наших самолетов неся белофиннам очередной груз бомб, после взрывов которых весь горизонт делался темным»[68].

Фронтовая жизнь двух стран имела много общего и много разного. В расположении 13-й армии текла в первую очередь советская жизнь. Каким бы страшным ни было пребывание на фронте, заведенный распорядок и повсеместно принятый в СССР план политических мероприятий распространялся и на Карельский перешеек. С завидной регулярностью проводились партийные и комсомольские собрания, где принимали новых членов и пропесочивали провинившихся. В частях организовывались социалистические соревнования на звания лучших подразделений. Периодически наезжала комиссия политуправления 13-й армии, проверяя политико-моральное состояние красноармейцев. Для отдыхающего личного состава организовывались концерты ленинградских артистов. Время от времени в части прибывали посылки с подарками для бойцов — от трудящихся Ленинградской фабрики «Красное Знамя», от жен комсостава города Старая Русса и от многих других простых людей, искренне желавших хоть как-то скрасить пребывание своих соотечественников на противоречивой и непонятной войне.

Согласно «указаниям партии и правительства», ведение войны должно было быть подробно освещено в печати как важная идеологическая составляющая Финской кампании. Поэтому в войсках имелось значительное количество военных корреспондентов. В Финляндии же журналистов к передовой на Карельском перешейке даже близко не подпускали. Поэтому все статьи о героях Суоми черпались из официальных бюллетеней Министерства обороны.

Большинство советских литераторов, поставлявших материалы для передовиц в газетах «Правда», «Красная звезда» и прочая и прочая, были обычными гражданскими писателями и журналистами, которые стали «военными» совсем недавно, осенью 1939 года, во время «Освободительного похода» в Польшу. В числе побывавших на фронте были такие известные писатели и поэты, как Самуил Маршак, Евгений Долматовский, Николай Тихонов и, конечно же, автор «Василия Теркина» Александр Твардовский. Твардовский, кстати, собирал материал о Героях Советского Союза и лично был в расположении 3-го стрелкового корпуса. Правда, за реку Тайпалеен-йоки поэта-военкора не пустили, ограничив его встречей с бойцами 7-го отдельного понтонного батальона. Пребывание в батальоне запомнилось ему беседой с шофером Владимиром Артюхом, о котором впоследствии он написал стихи, и баней, армейской фронтовой баней в нетронутой войной финской бревенчатой избушке.

«В 7-м понтонном, стоявшем в маленькой лесной усадьбе на берегу озера, ходили в баню. Баня очень хорошая, предбанник отопляется, в нем мягкая мебель. Хозяин, помывшись, мог еще помечтать, подремать у печки, просушиваясь.

Воды горячей было немного, но она была действительно горячая. Разводили ее холодной, с кусками льда, водой из другого котла. Вода — из озера, немного пахнет задохнувшейся рыбой и какая-то красноватая на свет, но хорошая, очень мягкая. Волосы сразу заскрипели и стали мягкими.

Какое благо баня на фронте! Ни с чем этого не сравнить. И удивительная штука: банька маленькая, уже достаточно захламленная нашими, народу моется много, тесновато, грязновато, воды маловато, а все выходят чистые, все успевают отпарить и смыть с себя грязь, пот и усталость.

Глядишь на бойца: вот он вышел, голый красный богатырь, на берег озера, о котором и не слышал до похода, ступает босой ногой на снег и спокойно, благодушно мочится на эту столь страшную и суровую издали землю, за которую немало погибло его товарищей и сам он умрет, когда придется»[69].

Понятно, что основной темой статей и очерков военных корреспондентов Красной армии был героизм солдат и командиров, быт на фронте и звериный облик врага, «белофинских бандитов».

Негативные случаи из жизни воюющих частей в газеты не попадали. А между тем в них случались и воинские преступления, требующие вмешательства военного трибунала. Кстати, все прибывшие в качестве пополнения новобранцы проходили беседу не только с политруками, но и с военными следователями…

Без конфликтов не существует ни одно людское сообщество. Вооруженные силы, как обособленный социальный институт, обладает специфическими особенностями, которые рождают особые виды конфликтов. А учитывая то, что армия вообще представляет собой сообщество вооруженных людей и долговременное нахождение на фронте отражается на человеческой психике не лучшим образом, ссоры и непонимание друг друга легко может привести к кровавой развязке. Командир отделения 212-го полка 49-й дивизии Козлов повздорил с командиром отделения комендантского взвода и комсоргом штабной комсомольской организации. Скорее всего, конфликт возник из-за натянутых отношений между тыловиками и солдатами боевых подразделений. Что конкретно случилось и как развивался конфликт, неизвестно. Известен результат: Козлов выхватил револьвер и застрелил своих оппонентов. Через неделю, по решению военного трибунала 13-й армии, он был расстрелян перед строем своих сослуживцев.

И дежурство на передовой, и работа в тылу по укреплению оборонительных позиций в любом случае была сопряжена с опасностью — война есть война, и гибель людей неизбежна. А остававшиеся в живых день ото дня продолжали свою солдатскую работу. По подсчетам, к концу января потери финской 10-й пехотной дивизии, переименованной в седьмую, составили почти восемьсот офицеров и рядовых погибшими и около двух тысяч ранеными, покалеченными и обмороженными. Потери войск РККА на этом участке были строго засекречены, хотя любому, участвующему в боях, было очевидно, что на небольшом перешейке между Суванто-ярви и Ладогой перемолота не одна тысяча красноармейцев.

За скупыми словами описания атак и контратак всегда теряются чувства солдат, участвующих в боевых действиях. Как описать состояние бойца, которому приказано встать во весь рост и выпрыгнуть из окопа навстречу неизвестности? Немилосердный окрик «вперед» вырывает его из относительно безопасного укрытия, и он бежит по снегу, перепрыгивая через застывшие тела бойцов предыдущих атак, автоматически фиксируя шелест предназначенных для него пуль, летящих из чернеющей стены леса на том краю поля. На половине пути он падает, укрываясь за крохотным бугорком, который в данный момент означает краткосрочное спасение, и несколько секунд ничего не соображает, задыхаясь от страха и от бега. Крепко прижав щеку к мерзлой земле, он жадно слизывает сухим ртом серый, истоптанный снег. Потом его сознание включается, и он слышит надрывные крики раненых, которые лежат где-то позади, минометные взрывы, редко ухающие совсем рядом, и мат командира, который пытается поднять залегших под пулями солдат. Хриплое дыхание никак не может прийти в норму. Он понимает, что отчетливо слышащиеся в морозном воздухе резкие щелчки — это пули, летящие в него, предназначенные ему и только ему. Страх сковывает его, и он готов отдать все, все, что у него есть, за простую возможность просто лежать здесь, за этим спасением в виде крохотной земляной насыпи, которую преподнесла ему сама природа. Потом он видит, как те, кому удалось вместе с ним достичь этого рубежа, вновь поднимаются и нелепо пригнувшись и мелко семеня, устремляются вперед. Он поднимается, делает несколько больших прыжков и тут неведомая сила сбивает его с ног и вдребезги разбивает его сознание. И через мгновение он становится еще одним телом, через которое будут перепрыгивать бойцы следующих атак.

А если нет, если судьба улыбнулась ему и он смог дождаться долгожданного (и не всегда бывающего) приказа на отход, то он опять вползает в свою нору, вырытую в мерзлом песке в паре сотен метров от реки Тайпалеен-йоки, чтобы снова мерзнуть у крохотной земляной печурки, и жадно хлебать паек из черного от копоти алюминиевого котелка, и молиться, чтобы в следующую атаку его взвод не послали, а послали бы соседний, а он с готовностью будет выполнять все, что будет приказано, — копать новые окопы, ползком подтаскивать ящики с боеприпасами к передовой, оттаскивать за реку раненых, словом, все, лишь бы не туда, под невидимые на слепящем снегу веера пулеметных очередей.

На постоянные неудачи советских подразделений влиял и тот фактор, что даже через месяц боев в войсках остро ощущался недостаток боевого «окопного» опыта. После губительных атак поля за Тайпалеен-йоки были усеяны мертвецами, которые никогда никому уже ничего не могли рассказать. Оставшиеся в живых раненые и покалеченные солдаты отправлялись в тыл. На их места приходили новички из маршевых батальонов, внезапно вырванные из привычной гражданской жизни, которым некому было поведать, где у противника пулемет, когда следует атаковать, а когда залегать в воронке, как вести себя под артиллерийским обстрелом и что делать, если тебе удалось достичь вражеских окопов. Как только отправленное на переформирование подразделение возвращалось на передовые позиции, все повторялось заново — кровь, отход на исходные, досада и недоумение.

Такова была жизнь в окопах у реки Тайпалеен-йоки. И в принципе она не отличалась от условий службы на других участках фронта Карельского перешейка. Каждый прожитый день считался удачей. Каждый следующий мог обернуться непоправимой трагедией. И таких дней на Тайпале было ровно сто…