Глава 36 Эпилог на борту судна

Глава 36

Эпилог на борту судна

Через две с лишним недели после того, как я покинул гавань Розенберга, я вновь сидел на палубе корабля. Воспользовавшись утренним туманом, это судно покинуло Хелу, морской порт в Данцигском заливе. Стоял конец апреля. Это было хорошее судно, которое в час делало до 18 морских узлов. Никакого конвоя сопровождения не было. Мы были в море одни.

Больные и раненые лежали, сидели и даже стояли на переполненной палубе; вероятно, на борту находилось до 5 тысяч человек. Из них 2 тысячи лежали на носилках в трюме. На юте собрались беженцы. Они молча сидели там, лишившиеся всего своего имущества, с голодными детьми на руках – жертвы войны.

Даже в таких обстоятельствах чуть ли не единственными людьми, которые старались сделать хоть что-нибудь для окружающих, были медики и их помощники – Матиезен между палубами оборудовал операционную. Квартирмейстер нашего госпиталя смог сделать почти невозможное – он добыл в голодном городе Хела такое количество продовольствия, что его должно было хватить на 5 тысяч человек в течение двух-трех дней. На полубаке были установлены три походные кухни, в которых не покладая рук трудились повара.

Я оглянулся назад. Артиллерийский огонь, который русские вели по гавани Хелы из Оксхефта, теперь казался только далекими всполохами. Туман превратился в легкую дымку, которая могла служить прекрасным укрытием от авиации противника. Над кораблем кружились чайки; пока я смотрел на них, я внезапно вспомнил одинокую чайку, которую я видел во время шторма на Азовском море. Ее пронзительный крик, который прорывался сквозь завывания ветра, неким мистическим образом послужил предзнаменованием всего того, что с нами впоследствии случилось.

Море было спокойным. Медленно катились невысокие волны. Все еще существовала опасность того, что на поверхности воды может появиться невысокий пенистый бурун, который сделает по нас залп из этой серебристой дымки, и мы все пойдем на дно. На мостике стояли опытные моряки, которые наблюдали за поверхностью моря с помощью биноклей; если появится пенистый след, все еще была возможность с помощью маневра уклониться от вражеского залпа. Но лично у меня больше не оставалось никаких дел, кроме как вспоминать о пережитом и строить планы на будущее.

Мокасин предусмотрительно догадался захватить одну вещь, которая кушать не просила, но оказалась весьма полезной. Во время посадки на судно мы проходили через кордоны, установленные полевой жандармерией в гавани Хелы, и все без исключения солдаты и офицеры должны были сдать свое оружие. Это делалось потому, что несколько дней назад группа решительных ребят захватила одно судно, покидавшее гавань Хелы, и под прицелами автоматов «убедила» капитана следовать в Стокгольм.

Я был совершенно безоружен, и вскоре после того, как мы покинули гавань, я внезапно столкнулся с разъяренной толпой. Только всеобщая апатия удерживала ее от открытого бунта. Большое число солдат отстало от своих частей, и теперь они превратились в аморфную массу, которой управляли анархические инстинкты. Мокасин предвидел такую возможность. Он затащил меня в угол, а затем движением, которое невозможно описать, засунул руку в свои штаны и вытащил оттуда небольшой изящный револьвер. Он был подвешен у него между ног с помощью веревки. Я засунул его себе за пояс и носил так, как это принято у ковбоев.

Естественно, что от подобного оружия было мало толку, но важен был сам факт его наличия. Мы распределяли еду, и многие солдаты делились с женщинами на юте. Но чтобы обеспечить справедливое распределение продовольствия, мы вынуждены были разбить солдат, находившихся на палубе, на отдельные группы. В такой ситуации наличие оружия действовало весьма успокаивающе. Всем этим солдатам пришлось пройти через невероятные трудности и опасности, и никто из них не собирался ни в малейшей степени опять рисковать своими жизнями, тем более что спасение было уже так близко. Так уж получилось, что в последний раз в ходе этой войны оружие пришлось использовать для того, чтобы убедить солдат некогда доблестной армии не возмущаться при распределении ячменного супа, в котором плавали крошечные кусочки конского мяса.

В стародавние времена войны были не менее жестокими, чем в наши дни; но тогда, во всяком случае, была возможность завершить их без особых жестокостей. Короли могли признать свое поражение. Побежденный король в пьесе Шекспира выглядит вполне достойно; но поверженный тиран не выглядит достойно даже в фильме. Современного тирана – который мыслит себя не иначе как владыкой всего реального мира – надо для начала лишить корней и веток. Даже Диктатор признал этот факт. Поэтому неудивительно, что он отказался признать свое поражение. Поскольку его могущество было отнюдь не символическим, его падение не принесло ничего, кроме громадного числа бед невинным людям.

В Земландии, самой западной области Восточной Пруссии, повторилась та же самая бессмысленная бойня, которая ранее уже имела место в Хейлигенбейле, – полный разгром немецких войск, который был вызван тем, что Верховное командование продолжало делать одну ошибку за другой. Единственное, что осталось неизменным до самого конца войны, так это нежелание высшего командования считаться со здравым смыслом.

Наспех организованная оборона оставшейся не занятой русскими части Восточной Пруссии была сметена в течение нескольких дней. Армия утратила свою боеспособность в результате бессмысленных приказов, страшной паники, а также бессмысленного, хотя и потрясающе мужественного сопротивления.

Как только нам удалось вырваться из «котла» в Хейлигенбейле, даже не успев толком осознать тот факт, что спасены, мы сразу же приступили к работе в Земландии. Я добрался до помещений, которые сумел занять наш расторопный квартирмейстер, отправившийся в Пиллау на несколько дней раньше нас; он уже успел наловить мелкой рыбешки и сразу же начал ее жарить. Я узнал, что Регау находится в Пиллау, и отправил вестового, чтобы тот разыскал его. Он сразу же навестил нас, хотя и был болен. Он выбрался из Хейлигенбейля без особых происшествий. На следующий день ему выделили место на корабле, и он благополучно добрался домой.

Нам потребовалась пара часов, чтобы съесть рыбешку, и этой же пары часов хватило на то, чтобы уберечь наш госпиталь от перевода в Кенигсберг, который вскоре был взят. Когда я добрался до дома, который занимал начальник медицинской службы армейского корпуса, я встретил там командира медицинской роты, который только что получил подобное предписание. Если бы я пришел на полчаса раньше, то его получили бы мы. Нам приказали разместиться в бункерах, где хранились торпеды, в Пейзенском лесу к западу от Кенигсберга, и мы ухитрились делать там хирургические операции в течение последующих двух недель. Однако за несколько дней до начала штурма города нас перевели в Палмникен на побережье Земландии, где я принял под свое начало запасной госпиталь с тремя сотнями пациентов. Этот госпиталь ранее был гражданским. Хотя над нами каждый день на протяжении нескольких недель пролетали десятки русских самолетов, не было отрыто ни одной траншеи. Мы смогли перевести 300 пациентов в Пиллау за 2 дня. Все выглядело так, будто мы здесь застряли надолго, и все ждали, когда начнется наступление русских. Бывшие с нами французы укрылись в бункере, вырубленном в прибрежных скалах, там они собирались ждать прихода союзников. Однажды в вечерних сумерках я отправился их проведать вместе с Матиезеном. Мы стояли у кромки моря. Где-то там, на противоположном берегу Балтийского моря, находились Стокгольм, Европа, свобода. Где-то там люди пили коктейли, любили друг друга, занимались бизнесом. Вероятно, они крутили радио, чтобы узнать, как далеко продвинулись русские, англичане или американцы; когда же, наконец, закончится эта война. Мы молча глядели на серую, непроницаемую гладь воды и внезапно заметили, как вдали появилась маленькая звезда.

Звезда!

Вероятно, она светила специально для нас. И хотя, казалось, в обозримом будущем нашим единственным занятием было служить мишенью для русских бомб и снарядов, а в госпитале имелись тяжелораненые, нам, по крайней мере, удалось угадать верные цифры в азартной игре, называемой «рулетка», в которую и превратилась эвакуация по морю. Вот так мы в конечном итоге и оказались в Хеле. Мои несгибаемые силезцы, невзирая ни на какой риск, загрузили в свои громадные рюкзаки все оборудование, необходимое для временного хирургического госпиталя.

В Хеле я направился к офицеру, ответственному за погрузку всех медицинских частей. Наши шансы на эвакуацию были отнюдь не блестящими; мы прибыли слишком поздно; здесь уже скопилось много медицинских частей, ожидавших погрузки на корабли.

В течение долгого времени Матиезен и я бродили возле эвакуационного штаба, раздумывая, что нам предпринять. Так ничего и не придумав, мы зашли вовнутрь здания. Ответственный за эвакуацию офицер, молодой симпатичный капитан медицинской службы, беседовал с седовласым подполковником, начальником медицинской службы полка. На меня большое впечатление произвела его вежливость, поскольку в то время она уже как-то исчезла из обихода. Когда подполковник ушел, молодой капитан подошел к нам с дружелюбной, но откровенно ироничной улыбкой:

– Вероятно, господа хотели бы отправиться в Копенгаген?

Он сказал это так, словно он был Томасом Куком. Я опять не спал много ночей подряд. Но, несмотря на усталость, я собрался с силами.

– Вопрос заключается не в том, «хотим ли мы». Мы должны туда отправиться. Это приказ.

Через 2 минуты мы сидели у него в комнате, держа в руках стаканы с водкой. Он поведал нам, что ему уже предлагали тысячу марок за отправку, но не это было самым худшим: он видел, как плачут немолодые, повидавшие виды офицеры.

В порту скопилось множество медицинских частей, однако хирургические бригады по-прежнему были в большом дефиците, так как большинство из них остались без оборудования. Но поскольку у нас оно сохранилось, следующей ночью мы погрузились на хороший корабль, который и увозил нас теперь в западном направлении от Хелы.

Однако наша дальнейшая судьба все еще была неопределенной. Мы могли направиться в Свинемюнде, если попадем в очередную переделку. Ночью мы прошли опасный Борнхольмский пролив и только после этого взяли курс на Моенс-Клинт, маяк, расположенный к югу от Копенгагена. На следующее утро мы вошли в гавань Копенгагена.

Когда на горизонте показались шпили городских построек, я понял, что мне удалось выжить. И я решил, что однажды напишу обо всем, что мне довелось пережить.

Я посвятил свой труд памяти тех, кто нес свою службу под невидимым флагом и отдал свои жизни во имя других людей. Их могилы разбросаны по всей земле.

Бог войны освободил не только своих демонов; он отпустил на волю также и своих ангелов. И пока демоны сеют хаос, ангелы спокойно занимаются своим делом.

Никто из нас персонально не виноват в разгуле варварства; однако среди нас нет и абсолютно невинных. И те, кто отдал свои жизни ради спасения других людей, немного облегчили груз нашей ответственности. Поэтому невидимый флаг, под которым они погибли, ни в коем случае не может быть флагом заведомо проигрышного дела; и в этом заключается оправдание их смерти.

Когда мы подошли к причалу, Матиезен поднялся на палубу из своей операционной. Ярко светило солнышко, и его тепло согревало нас. Он слегка толкнул меня, засмеялся и сказал:

– Помнишь ту маленькую звезду!

Мы спустились на берег, чтобы наблюдать за выгрузкой больных и раненых. Мы прошли мимо портовых складов, мимо таможни и вышли в город. Рядом с портом стояла древняя, хорошо укрепленная крепость; была весна, и стены крепости были покрыты яркой зеленью. Мы внимательно оглядели небо. Однако теперь яркий солнечный свет не означал, что скоро начнется бомбежка; весна не означала, что скоро начнется очередное наступление русских.

Мы присели на скамейку, которая стояла рядом с клумбой цветущих тюльпанов. В кустах щебетали птички. Две маленькие девочки, примерно пяти лет, одетые во все белое, прогуливались, взявшись за руки, по усыпанной гравием дорожке, сзади следовала их нянька, держа в руке зонтик. Когда они подошли к двум сгорбленным созданиям, сидевшим на скамейке в своей потрепанной, выцветшей на солнце униформе, дети бросили на них косой, испуганный взгляд.

Мы сидели молча. Нам больше не хотелось ни о чем думать. Затем Матиезен положил мне руку на плечо.

– Точно пара старых степных волков, – сказал он, – сидит на солнышке и зализывает свои раны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.