Глава 5 Сеча у Игнач Креста
Глава 5
Сеча у Игнач Креста
Гнались безбожные татары Селигерским путем до Игнач креста, и посекоша людей, как траву, и не дошли до Новгорода всего ста верст. Новгород же сохранил Бог, и святой преподобный Кирилл, и молитвы святых преподобных архиепископов, и благоверных князей, и монахов иерейского собора.
Чурыня очнулся от солнца. Он сжал веки, но солнце проникало сквозь них, сквозь тонкую красную пленку, которой они стали. Там, за пленкой, колыхались тени – и таяли в море кипящей белизны. Он никогда не думал, что белизна может быть такой беспощадной, такой болезненной, словно раскаленное добела железо в руках палача – железо величиной с небо. Белизна обжигала не только глаза – всё тело полыхало, он чувствовал, как вспухает пузырями и лопается его кожа…
– В этой стране каждый день чувствуешь себя пьяным, – проворчал Туратемир, оглядываясь на страшного пленника. – Мне мерещится, что птицы подглядывают за нами, а деревья перешептываются за спиной. Я боюсь, что они вытащат корни из земли и набросятся на нас. Ни с какой, самой обильной выпивки, меня еще не посещали такие страхи!
Мерген, проследив взгляд попутчика, покачал головой:
– Надо бы накрыть мангуса получше, а то солнце спалит его начисто.
– С чего это?! Велено, чтобы все смотрели, какого мангуса изловил темник Бурундай, а если его прикрыть, то как узнают, что это – мангус?
– А если не прикрыть, то как узнают, что это не просто какой-то обгорелый урусут, подобранный на пожарище? – возразил Мерген.
– Ну это-то просто, клянусь рогами Эрлига! Где ты видел, чтобы человек так обгорел – и был жив?
Мерген оглянулся на пленника и передернул плечами – «Сээр!!». Борода, усы, волосы свисали вместе с лоскутьями отставшей кожи. Мутные струи сукровицы стекали на грудь, пропитывали рубаху, нос ввалился, задрав растянувшиеся ноздри едва ли не прямо вперед, из углов плотно закрытых глаз стекали две почти черные струйки…
Хорс Дажьбог обрушивал на него всю свою огненную мощь. Всю ненависть к Нави и ее обитателям.
Гори, навий выползень. Гори. Стань пеплом, нежить.
Ты не понимаешь, Тресветлый! Мне нужно было стать таким, понимаешь, нужно! Это – единственное оружие против них…
Великий Хорс не слышал. Бог, знавший только один, ясный и неизменный путь – от восхода к закату, Он не понимал и не принимал ночных путей, кривых троп, засад, оборотничества, черной ворожбы. Нежить должна быть сожжена. Это – неизменно, как череда рассвета, полудня и заката.
Что ж, нежить должна быть сожжена, Тресветлый… только одно, всего лишь одно – я не просто нежить, не только навий. Я не выполз из мрака, ведомый одним лишь голодом. У меня здесь есть дело. И я никому, даже Тебе, сын Сварога, не позволю помешать этому делу. Потому что оно важнее меня.
Я даже навь во мне не позволю Тебе убить, Тресветлый. Извини, но она – действительно мое единственное оружие. А я не могу выпустить оружие из рук сейчас, когда они на нашей земле и битва еще не кончена. Не могу позволить себе умереть. Извини, Тресветлый. Делай свое дело – жги. А я – я сделаю свое. Буду гореть, но сделаю… И даже Ты не встанешь у меня на пути…
Раскаленная белизна растопила всё. Всё, кроме него. Было очень больно, очень хотелось раствориться в этой белизне, позволить ей расплавить и себя, отдохнуть… но было нельзя. У него было дело. Он не помнил, какое, но это было неважно, он обязательно вспомнит, потом. Главное – оно было. А значит, должен быть и он… хотя очень хочется не быть…
Песню пропой мне, волк-одинец,
Зеленоглазый мой брат…
– Смотри! Он говорит что-то! Может, просит пить? – взволновался Мерген.
– Да будь я проклят, если подойду к нему с водой или иным питьем! – Туратемир коснулся щепотью лба, жирного подбородка и не менее жирной груди, укрытой кожаным куяком.
– Заклинания! – заорал коротышка Тас-Таракай. – Мангус говорит заклинания! Заткните ему пасть, живее, а то из земли полезут мёртвые урусуты и сожрут нас!
– Это не заклинания, – проговорил сотник Искандер Неврюй, подъезжая к саням. – И он ничего не просит. Он… он поет!
Сотня Неврюя сопровождала сани с пленными. По другим дорогам к стану Джихангира ехало еще двое саней, и каждые сопровождало по сотне конников. На тех санях лежали тела погибших урусутов и поднятых мангусом мертвецов. Те сани должны запутать урусутских мангусов, если они колдовством станут искать своего сотоварища.
Роман очнулся далеко за полдень. С трудом приоткрыл отекшие веки. От удара булавой по шелому в голове до сих пор позванивало. Перед лицом маячили какие-то пятна, и лишь когда он как следует проморгался, они слились в бледное лицо Игамаса.
– Здорово, белоглазый… – проговорил он негромко – во рту было сухо и гадко, как с самого лютого похмелья. – Вот уж выпала нам с тобою недоля… А старшой где, Чурыня?
– Вот, – мягко выговорил Игамас, утирая свои и впрямь ставшие еще светлее прежнего серые глаза рукавом кожуха и кивая вверх.
Роман перевалился на спину, точней сказать, на стянутые за спиною руки, и несколько долгих мгновений молчал, глядя на растянутое на деревянном косом кресте черное тело, больше всего похожее на обгоревшую куклу Масленицы. Сукровица продолжала сочиться с личины из угольно-черных пластин скупыми маслянистыми каплями.
Обретя дар речи, Роман начал браниться самой злой бранью, какую только знал.
– Они что ж, в костре жгли его? – выдохшись, проговорил он, кипя от злости.
– То не они… – трудно вымолвил Игамас. – То Сауле… Солнце…
И заплакал.
– Не плачь, – подал голос Перегуда с той стороны креста. – Рано плачешь. Живой он еще…
– Оттого и плачу… так жить…
– Рано! – повысил голос Перегуда, подымаясь на локте. – Рано еще…
И впрямь, когда солнце начало клониться к окоему, а длинные тени легли под копыта чужацких коней и полозья саней, куски угля начали осыпаться с лица и рук Чурыни. Под ними открывалась по-юношески свежая голая кожа. Налились под веками глазные яблоки, уже было вытекшие темным соком на щеки.
– Добре… – проговорил он сперва еле слышно, с сипением вдохнул воздух, откашлялся, схаркнул на дорогу под некованые копыта, повторил уже в голос: – Ох, добре! А я еще на Сварожича нарекался, светить Ему вечно… как на десять лет помолодел… только вот те усы Он мне зря, того… хороши были усы, жалко. Эй, челядинцы! Ни у кого того зеркальца не найдется?
– Мангус, – бормотали охранники. – Подлинный мангус!
– Эй, Романе, а спроси-ка у той челяди, куда везут, хорош ли там стол да каковы девки…
– Оклемался, – проворчал Роман, улыбаясь от уха до уха. – Роман то, Роман се… сыскал себе отрока! И спрашивать не надо. К царю ихнему едем. А стол да девок там поглядим. Только вот молю и Христа с Богородицею, и ваших идолов, чтоб девки не в мужиков страхолюдством пошли. Мне ж столько вовек не выпить!
Захохотал помолодевший Чурыня, захохотал Роман, и Перегуда, и Игамас, снова утиравший связанными руками слёзы, и даже Налист, очнувшийся от горячечного забытья, слабо смеялся. Стражники зло глядели на них раскосыми глазами, но молчали.
– А что остальные? – спросил вдруг Чурыня, оглядывая сани, сколько позволяли оковы на руках и ногах, прижимавшие их к деревянному пялу.
– Меня, Чурыня Ходынич, и не спрашивай, – открестился Роман, пряча глаза. – Как меня поганые дверью приветили… жизнь мне та дверь спасла, стрелами меня не накрыло – да и всё. А как прочухался да из-за двери выскочил, так тут меня снова попотчевали – тогда уж булавою по темечку.
– Нет их, старшой, – глухо выговорил Перегуда. – Там всех стрелами и положили. Нам тоже перепало… мне в руку, да в плечо, голядину нашему ухо отсекло да ногу пробило, а тяжелей всего вятичу пришлось. Из него четыре стрелы вытянули. Да ладно, живы – и то слава Богам.
– Смерть на бою – тоже не для жалости, – жестко промолвил Чурыня.
– То так, – кивнул Роман. – «Дивно ли, если муж погиб на войне, умирали так славнейшие из прадедов наших». Володимер Всеволодович, Володимерский государь, сказал, Мономах назвищем. Хоть и володимерский, а сказал добро.
– Володимерских не трожь, удалой… – подал посушавший голос Перегуда.
– Да тю на тебе, кто ж вас трогает…
– Ладно! – оборвал их разговоры Чурыня. – Давайте-ка спать покуда… завтра день будет нелегкий, выспаться надо хорошо. А мне последнее время что-то на солнышке спится плохо. Голова после тяжелая, и во рту как воронья стая нагадила…
И он криво усмехнулся…
Утро вновь разбудило его раскаленной белизной.
Ну что ж, Светлый и Тресветлый, если Тебе нравится эта игра – потягаемся еще раз…
Шум с дальней окраины лагеря Непобедимый расслышал издалека. Этот час он посвятил трапезе – простой, как и подобает монгольскому воину. Ему доводилось вкушать изысканных яств на пирах в белом шатре, но для себя он по-прежнему не знал ничего вкуснее зажаренного на углях мяса – хотя зубы его нынче были уже не те, и мясо приходилось пластать ножом на тонкие полоски.
Он даже не успел выговорить «Найма…», как сын уже оказался у дверей чёрной юрты, отдавая приказы чёрным нукерам.
Пёс-Людоед успел расправиться только с четвертью своего куска кобылятины, как с улицы вбежал и рухнул ничком нукер в чёрном чапане.
– Дозволит ли Непобедимый…
– Говори… – буркнул, проглатывая мясо, одноглазый.
– Это цэреги темника Бурундая, о Непобедимый…
Старый полководец испытал чувство, схожее с тем, как бывает, когда пытаешься жевать расколотым зубом – впрочем, как почти всегда, когда слышал это имя.
– …Они привезли пленного мангуса!
– Что?! – не дожевал снятый с ножа кусок Непобедимый, наспех вытирая руки о штанину.
– Мангуса, о Непобедимый! Бурундай пленил мангуса, из тех, что поднимают мертвецов. Его везут к белому шатру!
Смотреть на пленённое Бурундаем чудовище собралось, было впечатление, полкошуна. Четверо урусутов, валявшихся на санях рядом с ним, были обычными людьми. А вот главный пленник и впрямь напоминал тварь из царства Эрлиг-Номун-хана, только, скорее, не мангуса – ни встрепанной рыжей гривы, ни венца из черепов, ни вывернутых мясистых губ и распирающих пасть клыков, ни свисающего на колени волосатого брюха, – а отрыгнутого им полупереваренного грешника. Чад жареного мяса у саней стоял едва ли не более сильный, чем в чёрной юрте.
– Что тут творится, вы, отрыжка болотных жаб?!
При приближении Пса-Людоеда в окружении не скупящихся на плети чёрных нукеров толпа быстро поредела. Сотня охраны повалилась с коней плоскими лицами в снег. Непобедимый отыскал глазом сотника.
– Что ты тут устроил, ублюдок крота и жабы?! – Плеть со свистом рассекла воздух. – Решил всему войску показать, что в лесах и впрямь водятся страшные чудовища? Помогаешь урусутам запугивать наших цэрегов? Отчего ты не бережешь свою красную жизнь толщиной с нитку?!
После этих слов Непобедимого последние любопытствующие внезапно вспомнили, что у них есть дела в других частях лагеря, и поспешили к ним, кто пешком, кто верхом.
– Это был приказ темника Бурундая, о Непобедимый. Покорный слуга Джихангира готов ответить, если выполнял его неправильно.
Непобедимый пожевал сухими губами и, развернув пузатого конька, казалось, раздавшегося вширь под тяжестью его тела – рослых долгоногих коней, на которых ездил Джихангир и сиятельные ханы, полководец не признавал – кинул через плечо:
– Поезжай за мною, сотник. И набросьте что-нибудь на него!
Одного из нукеров он отправил вперёд с распоряжением поставить рядом с чёрной юртой еще одну, окружив ее усиленной охраной.
Тем временем с сожженным лицом урусутского мангуса, прикрытым теперь накинутой на брусья, на которых он висел, попоной, творилось нечто, что напоминало о возведении юрты.
Вот разворачивается остов.
Вот он обрастает мягкой плотью войлоков.
И наконец, и пересечения остова, и мягкие бугры войлока обтягивает, как кожа, ткань.
Так и тут, на почти обнажившейся кости вспухли бугры наполняющейся кровью плоти, подернулись серой паутиной сухожилий, а после стали обрастать кожею.
Непобедимый вдруг понял, что мангус смотрит на него.
Мангус заговорил.
– Что он говорит? – не отрывая взгляда единственного глаза от синих глаз мангуса, Непобедимый закусил редкий седой ус. – Эй, сотник?!
– С позволения Непобедимого – темник не дал нам толмача.
– Тебе сказали, – вдруг раздалось рядом по-кипчакски. Говорил лежащий на санях урусут. – Тебе сказали, кривой, – хочешь так же? Хочешь выздоравливать после любых ран? Хочешь отрастить новый глаз и новую руку взамен сухой? Подставь горло. Я тебя укушу, и станешь таким же…
Непобедимого передернуло. Он отвел взгляд и сжал бедрами ребра конька, посылая его вперед.
– Эй, куда же ты? Куда бежишь?! – донеслось сзади. Непобедимый, не оборачиваясь, подал знак здоровой рукой. За спиной несколько раз просвистела плеть, и глумливый голос замолк.
Джихангир явил свой светлый лик слуге своему после обеденной трапезы – он, как видно, не счел появление плененного мангуса достаточным поводом для того, чтобы прервать ее. Непобедимый выбежал встречать ученика наружу, опустился на колени в снег у порога черной юрты. Рядом так же опустился на колени, склонил к снегу голову в черной шапке Найма. Первыми посыпались с коней синие нукеры. Двое, опустившись на одно колено, обнялись, уложив головы на плечи друг друга, у самого стремени Джихангира, рядом с ними встал на четвереньки третий, и четвертый упал в снег ничком.
Когда-то он взлетал в седло с земли, не касаясь стремян, и весело смеялся этому. И уж подавно сам спрыгивал наземь.
Повелитель сошел с седла белого жеребца по живым ступеням. Подошел к склоненному полководцу:
– Разрешаем встать.
Непобедимый поднялся, кряхтя.
– Нас известили, что захваченный Бурундаем мангус и урусуты из его свиты у тебя.
– Это так, Повелитель. Я счёл необходимым убрать его с глаз, дабы не устрашать наших цэрегов, и без того смущённых слухами.
– Что ж, разумно. Но отчего ты не поспешил уведомить нас об этом?
– Да простит Джихангир нерадивого раба своего, я торопился допросить пленных, полагая возможным известить Повелителя моего потом.
– Напрасно, Непобедимый. Мы сами допросим пленников. – И, пройдя уже несколько шагов к черной юрте, кинул, не оборачиваясь: – Дозволяем сопровождать нас.
Непобедимый переглянулся с Наймой и отправился вслед за Повелителем – а если быть точным, за четырьмя синими нукерами и двумя белобородыми уйгурами в синих халатах и синих высоких шапках и невзрачным человечком с на редкость неприметным лицом.
Жарко горят фитили в плошках с бараньим жиром. Крепко держат цепи на запястьях. Душно. А тут еще ввалились толпою – воины и старики в синем, давешний кривой, видать, воевода здешний, какой-то неприметный, не пойми кто, половец не половец, касог не касог… А впереди всех – не то девка, не то парень, но размалеванный, как скоморох. Тонкостанный, тонкорукий, пальцы в перстнях, на лице – роспись, как на стене церковной, одежка белая, на голове и вовсе не пойми чего одето. У пояса – меч. Садиться стал, где стоял, думал уж – на пол сядет, так белобородые с кривым наперебой под него подушек наметали. В тонкие пальцы чеплашку, пахнущую пропавшим молоком, сунули. И расступились, согнувшись.
Да никак сам царь Батый?! Вот этот вот сопляк? Вот этому скомороху крашеному покоряется орда, которой от козарских времен на русских землях не видывали?
А тут неприметный выступил вперед:
– Тебе оказана великая честь, колдун. Тебя будет допрашивать сам великий царь Бату, сын Джучи, сына Чингиса, Потрясателя Вселенной, Священного Воителя, царь над царями, земной бог…
Оттарабанил – и склонился в сторону Батыя.
Заговорил скоморох. Что и сказать – умеет себя держать. И слов не понимаю, а от голоса мороз по коже продрал… бы. Продрал бы, не будь этой зимы, мёртвых городов, котла на Пертовом угоре, поднятых…
И снова неприметный зарядил:
– Кто вы, каким Богам молитесь и почему нападаете на меня?
Ох, чуть не поперхнулся Чурыня, это мы, выходит, на него нападаем… ну что ж, слушай, царище косоглазое.
– Веры мы – русской, русским Богам молимся. Мы – люди Государя Резанского, Юрия Ингоревича, – да, это было так. После Котла на Пертовом угоре он – резанец, такой же, как и прочие. Это его боль, это его месть. И за Государя – тоже. – А что нападаем… так не нападаем мы пока, так, медом хмельным потчуем… Напоим, накормим вас досыта, да и проводим восвояси… Жаль только, гостей многовато, всех угостить не успели…
Неприметный забормотал, царь-скоморох слушал, едва покачивая головою. Белобородые в синем платье торопливо укладывали строки на бумажные свитки. Потом беленая рожа вдруг поднялась, перекинулась несколькими словами с кривым и вышла.
Поди пойми – понравился ему ответ или нет… Кто этих царей разберет? Чурыня надеялся, что нет.
На оставленных Батыем подушках тут же устроился кривой, зыркая на Чурыню исподлобья.
– Теперь расскажи: сколько у вас войска, что умеете делать из колдовства…
Сейчас говорил другой толмач, в чёрном чапане. Неприметный человечишка исчез из шатра вслед за размалеванным царем и его синей свитой.
– Нас чуть-чуть побольше, чем мертвецов, что вы оставили за спиной, и чуть-чуть поменьше, чем деревьев в наших лесах. Мы можем поднять людей, которых ты убил, мы можем поднять крепости, которые ты сжег. Вьюга – наш голос, птицы и звери в лесу – наши глаза, деревья – наши руки.
Кривой оборвал чёрного толмача. Заговорил. Толмач, выслушав его, начал переводить:
– Ты хвастлив, как все колдуны. Но тебе лучше сказать правду. Может, ты и неуязвим, но те, кого с тобой привезли, – нет.
– Не веришь, воевода поганский? Так скоро сам всё увидишь. Не сегодня завтра мои побратимы все за мной придут. Тогда и посчитаешь, и посмотришь, чего могут.
Кривой аж переменился в харе своей искалеченной. Вскочил, выбежал вон.
Чёрные нукеры муравьями рассыпались по становищу, и вскоре в черную юрту заспешили тысячники. Если туда они просто спешили, то обратно вылетали как ошпаренные. Тысячники кричали на сотников, сотники орали на десятников, десятники кнутами торопили цэрегов. В эту ночь выспаться во всем многотысячном становье довелось разве что Джихангиру, сиятельным ханам с обслугой да пленникам. Их не тревожили, даже попить-поесть принесли – правда, питье было скисшим молоком, а еда – жареной кониной.
Войско собралось в логовине неподалеку от ордынского становища. Здесь были и свои – прошедшие Пертов угор, и сторонники – живые и поднятые. Их уже научились прятать на ночь от опасных для них лучей. Самыми толковыми оказались почему-то самогубцы. Эти сами прятались от солнца, да и в драке не дожидались приказов. Еще они проявляли большую тягу к чужацкой крови – вроде девушки у ног воеводского коня, в который раз расчесывавшей свои длинные белые волосы – между боями это было ее единственное дело, расчесывать волосы, заплетать и расплетать огромную косу. Жаль, на всё войско таковых набралась бы едва ли дюжина.
Жаль, не выходило поднимать воинов, павших в битвах. Видно, над ними непрожитое не имело власти – и то сказать, средь жгучих видений Котла на Пертовом угоре не было смерти ни одного из дружины Государя и его ближников.
Догада, Златко и еще несколько гридней так и не приучились хорошо управляться с поднятыми. У них было другое оружие. Рядом с каждым из них сидели на снегу волки, а ветви над головою чернели от воронов.
И еще были сторонники. Из отбитых пленных, из уцелевших жителей уничтоженных сел и городов, из последних воинов павших дружин и ратей.
К полуночи перекличка закончилась. Коловрат встал в стременах.
– Сторонники! Завтра на самого царя идем, в прямой бой. Нам нашего побратима выручать надо. А вас не неволю. Кто хочет – ступайте по домам.
Оглядел войско. Нигде никакого шевеления.
– Ну что, сторонники? Или не слышали – смертный бой завтра. Мы-то навьи, а вам…
– Не трать зря слов, воевода… – подал голос рослый темноусый парень с ослопом на широких плечах. – Кто хотел – давно уж ушел. Убежал даже, на красавцев вон этих полюбовавшись, – и кивнул на заплетавшую косу мертвячку.
Многие засмеялись, а поднятая посмотрела на парня и улыбнулась ему синими губами.
– Ну что ж, – усмехнулся и воевода. Поглядел на звезды, исчезающие в громаде наползавшей тучи. – Дажьбог Сварожич нам нынче не в помеху. С Хозяином, браты…
И вынул мечи из ножен.
Щита он давно не носил, а шлем и кольчугу отдал кому-то из сторонников. Живому нужнее…
– Скоро рассвет, – объезжавший войско Непобедимый сплюнул на снег. – Зря я испугался слов мангуса. Днём они не посмеют выйти из леса – все видели, что делает с ними солнце…
– Солнце, Непобедимый? – Найма с тревожным недоумением взглянул на отца. – Какое солнце?
Непобедимый вскинул глаз кверху. От окоема до окоема лежала сыплющая снежинки серая пелена. Ни просвета…
И словно дожидавшись этого его движения, этого взгляда, предрассветье взревело тысячей глоток. Запоздало закричали, поднимая тревогу, сигнальные барабаны – и только один, стоявший ближе всех к лесу, кричал о помощи, но смолк вскоре.
Тысяча Хордабега полегла почти сразу, не успев толком очнуться от тяжелой мути бессонной ночи. Впереди шли почти сплошной стеной мертвецы, а впереди них, на конях, не прячась от стрел, – полуголые воины с крыльями-плащами за спиною и чёрными знаками хас-тэмдэг на груди. Рядом с ними неслись волки, вгрызающиеся в конские ноги и глотки, выхватывающие из седел низкорослых степных лошадок их всадников, за стеной мертвецов шли лесные пешцы, выпуская облака стрел.
– Их всего полторы тысячи, – прошептал Непобедимый и крикнул: – Их всего полторы тысячи! Тысячникам Теле-Буге, Дзонхабу, Кутлугу – атаку! Урагшаа!
Буйволами зарявкали сигнальные барабаны. Чёрные нукеры размахивали белыми и чёрными полотнищами на шестах, передавая слово Непобедимого тысячникам. Хотя как раз от них толку было маловато: поднималась пурга.
«Пурга – наш голос» …
– Урагшаа! Урагшаа! Кху-кху-кхуууу! – выли и ревели человеческие волны, накатываясь на сомкнувшийся в твёрдый четырехугольник отряд лесных колдунов, их мёртвых слуг и живых союзников. Накатываясь – и разбиваясь…
– Тысячникам Сэчену, Бакруху, Эзен-Бури – атаку! Урагшаа!
Полк шёл. Шёл, карабкаясь по грудам вражеских тел. Шёл сквозь вой пурги и вой чужеземных конников. Вороны падали в лицо чужакам, метя клювами и когтями под опушку шапок и шлемов, в глазницы боевых личин. Волки рвали коней. Всадники падали в холодные гостеприимные объятия поднятых, на копья сторонников, под мечи навьих.
– Деррржать строй! – громче пурги, громче орды раздавался рык Коловрата. – Белгород! – сносил он мечом голову в чалме поверх шишака.
– Пронск! – разваливал надвое боевую личину, плеснувшую вишневым из-под клинка.
– Нерск! – валилось с коня обезглавленное тело в чапане.
– Ижеславль! – отлетала прочь сжимавшая кривой клинок рука.
– Воинь! Ольгов! Исады! – И обрушивая с обеих рук два страшных удара: – Ррррезаань!
– Резаань! – взревело несколько голосов разом.
– Володимер! – звенела тетива.
– Углич! – находила дорогу в дыре-глазнице на кольчужной сетке стрела.
– Клещин! – свистела сулица.
– Ростов! – сносил с седла умудрившегося разминуться с мечами навьих и прорвать стену поднятых всадника тяжелый ослоп.
И даже поднятые шевелили синими губами, вгрызаясь в плоть чужаков, шевелили, пытаясь выговорить название убитых сел, сожженных весок, растоптанных деревенек…
– Непобедимый! – гонец почти свалился с коня. – Тысячник Эзен-Бури мертв! Сотник Алчедар принял бунчук! Просим о помощи!
О помощи?! Он бросил на лесных мангусов полтумена!
– Помощи не будет! Стоять крепко!
– Внимание и повиновение!
Если бы не пурга… если бы не пурга, можно было бы покончить дело луками… Но тут толком не отойдешь на расстояние хорошего выстрела, слишком тесно.
– Внимание и повиновение! – заорали сзади. А слуги в синих чапанах уже раскатывали ковер рядом с чёрной юртой и уже укладывали на нем возвышение из ковров и подушек.
– Что здесь происходит? – по плечам в синих чапанах светло-зелёные сапоги прошли на вершину этого возвышения. Сейчас, поверх жемчужно-белого чапана, расшитого серебром, на Повелителе была шуба и шапка из седых зимних песцов…
Полк шел сквозь пургу, но Коловрат не видел пурги. Он видел красный туман, туман из пряных и хмельных вишневых капель, взвесью окутывавший его войско. Туман вливался в него. Туман переполнял силой, делал движения неимоверно быстрыми и точными. Стрелы в красном тумане летели неторопливо – как жуки, которых в травне-месяце сбивают метлами дети. Чужаки двигались в нем, будто в вязком киселе. И каждый всплеск из-под клинков его мечей делал гуще туман, сильнее – его, беспомощнее – врагов.
Только в нем самом человеческого оставалось всё меньше.
Впрочем, он уже не думал об этом…
– …Непобедимый решил верно, – наклонил голову в серебристом песце фарфоровый истукан. – Мы не можем бросить на них больше воинов.
– Как это не можем, наш брат и Повелитель?! – по визгливому голосу сиятельного Хархасуна мудрено было не узнать даже среди самой тёмной ночи. – Как это не можем?! Посмотри же – они идут сюда! Они… они прошли больше половины пути! Я требую, чтобы на них отправили еще тысячу, нет, две, три тысячи!
– У кого это требует наш брат?! – Голос Джихангира напоминал шипение огромной змеи. – Волею Вечного Синего Неба и его наместника на земле, нашего брата, Божественного Эзен-Хана Угэдэ, Джихангир похода – мы! Мы, и только мы решаем, куда и сколько цэрегов тратить! Может, наш брат интересовался, сколько воинов осталось у нас после взятия урусутских городов?! Может, сиятельный брат наш знает, что в кошуне нет ни одной полной тысячи?! С кем наш брат думает добираться до дома? Может, он полагает, что это – последние оставшиеся в живых урусуты?! Или что остальные постелют под ноги нашему брату самаркандский ковер и проводят его до степи с песнями и плясками красивых мальчиков?! А может быть, наш сиятельный брат думал над тем, сколько дней он проживёт в Каракоруме, вернувшись туда без войска?!
Сиятельный Хархасун даже попятился, прикрывая рукавом халата лицо от горевших яростью прорезей в фарфорово-белой личине.
– Дозволь, Повелитель мой! – тысячник Хостоврул упал на колени у края ковра, упер в персидские узоры сжатые кулаки, склонил островерхий шлем. – Дозволь моей тысяче ударить на урусутских колдунов!
Начернённые, будто тушью нарисованные брови сошлись на переносице – и расступились. Повелитель узнал брата любимой жены.
– Что ж, еще одну тысячу, полагаем, мы можем послать в бой.
– Недостойный осмелится посоветовать Повелителю, – подал голос Непобедимый. – Если тысячник Хостоврул сумеет одолеть мангусов, ему надо будет дать тумен – тумен Бурундая, который навлёк на нас эту беду.
– Мы согласны, – качнулись седые песцы.
– Я приведу главного мангуса живым, Повелитель! – богатырь-тысячник на мгновение припал к основанию пирамиды из ковров и подушек – и бросился прочь, на ходу скликая сотников.
…Пробитый копьем конь под седлом Коловрата захрипел и начал падать. Однако прежде чем он коснулся земли, с уст воеводы сорвалось Навье слово – почти что само собою. Жеребец замер – и стал медленно, теми деревянными движениями, что Коловрат уже сотни раз видел у поднятых, выпрямляться. Отчего это раньше не пришло ему в голову? Не пришлось бы тратить время и силы на поиск корма для коней! Кони-поднятые! Коловрат засмеялся. Красный туман пьянил, как хмель, но не отнимал, а прибавлял силы. Из тумана наскочил чужак, замахнулся мечом, заревел, будто бык. Коловрат выставил косой крест из своих мечей. Клинок ордынца обрушился на них – и исщербленные клинки не выдержали, переломились пополам, секанув по лицу крошевом горячих осколков. Враг опять заревел, замахиваясь – тягуче-медленно, так же медленно, как поднимался на ноги поднятый-конь. Воевода перехватил его руку, приказывая поднятому-скакуну шагнуть вперед. Обхватил пальцами сжимающий рукоять меча кулак. Надавил, разворачивая клинок к противнику, не обращая внимания на сопротивление, выламывая руку врага, разрывая его мышцы и жилы. Рев чужака стал визгом задолго до того, как его собственный клинок лезвием вошел ему в горло. Перехватив правой рукою выпущенную рукоять, Коловрат ухватил другой вопящего противника за затылок – и прижал к себе, припав губами к источнику восхитительно-пьяного вишневого потока. Хозяин, как хор-рошо! Жаль, что недолго – тут же пришлось развернуть обмякающее тело на копье наскочившего ордынца. Пока тот тщился вырвать копье из спины соплеменника, клинок покойного разнес ему голову – и красный туман стал еще гуще…
Он чувствовал побратимов. Те, как и он, наслаждались, пировали в красном тумане. Сторонникам приходилось хуже – немало из них уже полегло, но за каждую жизнь было щедро заплачено вражьими. Подняли на копья и обезглавили поднятую-девушку, успевшую перегрызть глотки нескольким ордынцам.
Волосяной аркан упал ему на плечи, рванул. Коловрат едва удержался в седле. Перехватил веревку из конского волоса рукой, рванул теперь уже на себя. Несколько раз он вот так сдергивал наземь, в месиво серых волчьих тел и иссиня-бледных поднятых чужаков, пытавшихся захватить «главного мангуса» живьем. На сей раз противник удержался в седле, а вот аркан отбросил, поднимая над головой внушительного вида палицу. Первый взмах пришелся впустую – в лицо ордынцу, к седлу которого был приторочен роскошный бунчук из конских хвостов, упал ворон, заслонив крыльями белый свет и едва не лишив глаза. А второй ему толком и начать не пришлось. Встал рядом на дыбки мёртвый конь, и наездник с чёрным хас-тэмдэг на груди всем своим и конским весом бросил на тысячника ордынский же длинный клинок. Прямое волнистое по краю лезвие ударило у основания шеи, ушло через грудь, круша ребра, вниз, рассекло мягкие потроха, раскололо таз – а там уж тяжесть двух половин дебелого, крупного тулова сделала свое дело, порвав недорубленное.
Красный туман плеснул в тело Коловрата силой, и тот, ухватив за руку падающую с коня правую половину тысячника, раскрутил ее, плещущую кровью и внутренностями, над головой и метнул вперед, через шапки и шлемы вражеских воинов.
Левую уже рвали волки.
– Непобедимый! Великий Джихангир! – вестник ткнулся шапкой в снег у края ковра. – Тысячник Хостоврул погиб! Главный мангус разрубил его надвое и бросил половину в наше войско!
Непобедимый застонал про себя. Не иначе как этот безумец и впрямь вздумал сам, собственноручно взять мангуса живьем!
Под холмом, на котором стояли белый шатер в окружении юрт сиятельных ханов и чёрная юрта, ворочалось человеческое море, пытаясь раз за разом захлестнуть, поглотить идущий сквозь него четырехугольник отряда мангусов. Сотни… нет, наверное, уже тысячи трупов оставались на снегу, но всё, чего добилось человеческое море – замедлить продвижение полка колдунов.
– Брат мой! Брат мой и Повелитель! Погляди, как близко они подошли! – Хархасун взмахнул рукавами халата. – Быть может, стоит отдать приказ о том, чтобы белый шатёр поставили на колеса?
– Наш сиятельный брат сошёл с ума, – процедил Саин-хан. – Никто никуда не поедет…
– Но, брат мой и По…
– Молчание!
– Повелитель мой, – подал голос Непобедимый. – Недостойный осмелится напомнить – даже Священный Воитель посчитал возможным для спасения жизни отступить…
– Непобедимый хотел сказать – «бежать», – одними накрашенными губами усмехнулось фарфоровое лицо. – «Бурхан-Халдуном изблевана жизнь моя, подобная жизни вши» … Как называется это место, Непобедимый?
– Игнач-крест, мой Повелитель.
– «Игнач-крестом изблевана» … Нет, скверно! – В глазах фарфоровой личины вдруг сверкнули искры весёлого безумия. – Не ложится в размер! Мы никуда не поедем, Непобедимый.
– Соизволят ли Повелитель и Непобедимый выслушать ничтожного? – подал голос невзрачный человечек, бывший толмачом на вчерашнем допросе пленного мангуса. Случилось это так неожиданно, что все услышавшие несколько мгновений водили глазами туда и сюда, ища заговорившего, и не в силах поверить, что дар речи обрело вот это ничтожество, лицо которого напоминало то чжурчженя, то, через мгновение – перса, выскальзывая из памяти, как кусок сала из пальцев.
– Кто ты такой? – нахмурил бровь Непобедимый. – Как смеешь открывать свой жалкий рот перед лицом Повелителя?!
– Непобедимый не помнит бедного купца, год назад сделавшего ему такой славный подарок? – улыбнулся невзрачный.
Непобедимый моргнул – и начал привставать с места:
– Ты?! Ты… Ты – А-на-по-со-пос!!!
Человечек поклонился со всё той же мягкой улыбкой.
Это произошло тогда, в ночь после злополучного пира, на котором нукеры в синем и нукеры в чёрном плетьми вразумляли расходившихся Сиятельных ханов. Оставив у белого шатра двойную стражу, Непобедимый отправился в свою черную юрту, отдав нукерам на входе приказ будить его по любой тревоге. Но будить не пришлось – Пёс-Людоед так и не смог уснуть. Он плохо спал последние годы – возраст! – ну и вечер выдался не самый располагающий к успокоению. Не каждый день твой воспитанник празднует поминки по самому себе, а ты угощаешь плетью его Сиятельных братьев. Переваливался с боку на бок на жёсткой кошме, кряхтел, вздыхал, но уснуть не получалось. Поэтому даже обрадовался появлению нукера, сообщившего, что Непобедимого спрашивают.
Он ждал увидеть человека одного из Сиятельных ханов, вестника из белого шатра, может, даже человека Божественного Угэдэ с изъявлениями недовольства. Вместо этого в юрту, кланяясь, вошел человек со странным лицом. Несколько мгновений он казался хорезмийцем, потом – кипчаком, а то и аланом. Поневоле вспомнился поход на дальний Запад, закончившийся позорной «Бараньей битвой».
– Да простит Непобедимый моё неурочное появление, – человек припал лбом к самому ковру, – я всего лишь скромный купец из далекой страны, завтра я уезжаю, но не мог покинуть ваш город, не предложив Непобедимому свой товар…
Купец?! Пришедший к Непобедимому?!! Посреди ночи?!! Не только Сиятельные ханы перебрали сегодня хмельной арзы! Похоже, нетрезвы сами Боги!
Впустивший его стражник пожалеет о дне, когда родился на свет. Но это подождёт. Стоит посмотреть, что принес этот гадючий выползень, прежде чем приказать удавить его и выкинуть вон.
– Показывай, – хмуро уронил Непобедимый.
В ответ незваный гость развернул свиток, который он держал в руках. Это была ткань с вышитым на ней странным узором – на зелёном поле было вышито синее дерево без листьев, там и здесь виднелись пуговицы, заключённые в круги красного бисера, бисерные линии – жёлтые и синие – соединяли их.
Непобедимый долго смотрел на изображение, силясь понять, что оно обозначает. Узор? Неровно и неряшливо, количество бусин везде разное, синее «дерево» сильно перекосило на один бок.
– Что здесь? – устав ломать голову, спросил Пёс-Людоед у смиренно улыбающегося и рассматривающего узоры ковра купца.
И не поверил ушам, услышав ответ:
– Это страна россов. Вы называете их урусутами.
Непобедимый не знал, что подумать. Этого не может быть! Такого просто не бывает!
Сон?
А ночной гость продолжал:
– Синими нитями вышита река, которую вы называете Идель. Пуговицы – города. Белые пуговицы – города, где сидят великие росские архонты… то есть ханы. Красные – там, где сидят младшие ханы. В городах, меченных черной пуговицей, ханов нет. Бисер вокруг городов – это войско, которое они могут выставить. Каждая бисеринка – сотня. Бисер между городов обозначает дни дороги, за которые ваше войско сможет пройти от одного к другому. Желтые бисеринки – летом, синие – зимой.
Непобедимый взял вышитый плат в руки. Сжал его так, что бисеринки вдавились в кожу.
Нет, это не сон.
– Кто ты? – глухо спросил он у торговца.
И услышал в ответ:
– Непобедимый может называть своего слугу Анапосопос.
– Повернись! – хрипло потребовал Непобедимый. – Повернись, покажи мне спину!
Называвший себя Анапосопосом ничем не выказал удивления, поднялся на ноги и повернулся вокруг оси. Спина была на месте, печень и потроха не просвечивали в огромную дыру, как то, говорят старики, бывает у иных ночных гостей, приходящих с дарами, что оборачиваются потом большой бедой.
– Сядь, – проговорил Непобедимый, не спуская глаза с ночного гостя. Тот опустился на кошму, глядя всё так же почтительно – только лицо текло и менялось, и Пёс-Людоед невольно подумал, что никогда не запомнит его, не узнает в толпе. – Что ты хочешь за свой товар?
– Пока – немного, – позволил себе улыбнуться странный торговец. – Ты еще не видел, будет ли тебе толк от этого. Поэтому я возьму всего лишь семь серебряных пай-дзе.
Непобедимый не колебался ни одного удара сердца. На этом полотне была вышита жизнь, победа и слава его воспитанника.
Неотлучный Найма явился на зов отца с сундучком в руках. Семь серебряных дощечек с одинаковой вязью уйгурских букв: «Вечною силою неба, имя хана да будет свято. Кто не повинуется, должен быть убитым, умереть», с луной на одном боку и солнцем – на другом, перешли из толстых пальцев Пса-Людоеда в тонкие длинные пальцы ночного гостя.
Прибрав их за пазуху, человек, называвший себя Анапосопосом, поклонился:
– А теперь я прошу у Непобедимого дозволения удалиться. Когда небу будет угодно, мы встретимся вновь и продолжим нашу беседу.
– Скажи хоть, какому богу приносить за тебя жертвы? – проворчал старый полководец.
По изменчивому лицу ночного гостя проскользнула улыбка:
– Непобедимый, твой слуга – христианин…
С этими словами он поклонился и исчез за пологом юрты. Растаял в жаркой ночной тьме.
Непобедимый смутно помнил, что каждый христианин носит имя в честь своего онгона-заступника. На следующий день, испросив аудиенции у той жены Джихангира, что, как знал Непобедимый, чтит распятого бога, он спросил у неё:
– Повелительница, не подскажешь ли, кто из ваших богов…
– Непобедимый! – строго прервал его юный голос. – Сколько раз я говорила тебе: нет никаких богов. Совсем. Те, кого ты зовешь нашими богами, – это святые. Они жили на земле простыми смертными людьми и умерли.
Даин Дерхе, как верили многие, тоже когда-то был человеком. И Абай Гэсэр. А уж Священный Воитель и подавно. А теперь они – Боги. Но Пёс-Людоед смолчал, не став вдаваться в пустую игру словами.
– Да простит меня Повелительница, слуга её хотел узнать – в какой день и как чтят свя-то-го, – со старанием выговорил Непобедимый, – по имени Анапосопос?
Великая ханша изумленно распахнула огромные глаза.
– Такого имени нет, Непобедимый! И быть не может… ведь на языке страны Рум это значит – Тот, Кто Без Лица.
Тот, кто без лица… Ночной торговец выбрал себе на редкость меткое прозвище…
Одну из пай-дзе он увидел потом в руках большого чёрного жреца неподалеку от города Ре-зан. Несколько раз передовые дозоры докладывали о больших чёрных жрецах, которых приходилось отпускать, ибо они показали серебряную пай-дзе. А в городе Ула-Темир оставил след и сам Тот, Кто Без Лица. Перебившие чёрных жрецов этого города – единственного города, где чёрные жрецы отбивались вместе с воинами – цэреги уверяли, что сделали это по приказу человека с пай-дзе. А потом он же, пройдя по трупам в чёрных одеждах, извлек из одеяний большого жреца города Ула-Темир что-то, сверкнувшее серебром. Непобедимый не сомневался – то была табличка с солнцем и луной. Однако как странно! Отчего, владея ею, большой жрец Ула-Темир не попытался спастись? И для чего потребовалась смерть жрецов города Ула-Темир человеку, лицо которого, возраст и племя не смог припомнить ни один из видевших его цэрегов?
– Какая честь для меня! Непобедимый помнит имя недостойного… – Тот, Кто Без Лица, почтительно поклонился.
– Ты! Это ты притащил нас в эту страну колдунов!
– Непобедимый забывает, он пришел в эту страну по воле своего базилевса… я хотел сказать, Эзен-Хана, да живет он тысячу лет, – укоризненно покачал шапочкой Анапосопос. – Я пришел снова помочь Непобедимому. Мне никогда, слава Господу, не доводилось видеть таких бойцов… но предания про них я в этой стране слышал. Они заговорены от железа – но не от камня.
– И что ты хочешь сказать, ночной нетопырь? Что наши цэреги должны кидать в урусутов камушками? Или, взяв большую глыбу, вдесятером подходить к урусуту и вежливо просить его нагнуться, чтоб они могли уронить её ему на голову?!
С плавностью, достойной чжурчженьского придворного, Анапосопос указал на стоящие на телегах, укрытые холстинами камнеметы.
– Ведь россы, то есть урусуты, сейчас зажаты со всех сторон вашим войском и почти не двигаются… Отчего бы не обстрелять их из ваших замечательных баллист?
– Камнеметы? В поле?! – удивился Непобедимый.
– Отчего же нет? Великий хан и воитель моей страны, которого вы чтите под именем Гэсэра, рекомендовал снабжать такими каждый отряд – и не пренебрегать ими и в полевых сражениях!
– А твой знакомец, Непобедимый, говорит дело… – медленно проговорил Джихангир и махнул рукою: – Немедленно! Приказываем открыть, развернуть на урусутов и приготовить к стрельбе камнеметы!
Приказание Повелителя было исполнено так стремительно, как только позволяла людская природа. Огромные самострелы с двойными дугами снимали с телег, устанавливали, разворачивая к тому месту, где увязал в колышущемся вареве орды полк урусутских колдунов и их живых и мёртвых прислужников. Несколько рук сразу вцепились в каждый ворот, проворачивая его, натягивая тетивы обоих луков до упора, а другие руки уже поднимали в потных ладонях каменное ядро, готовясь пристроить его на желоб-ложе.
…Первых выстрелов он даже не заметил. Хотя бы оттого, что пришлись они не по нему, даже не по полку его – каменные ядра ушли в орду, прибавив истошных воплей и оставив за собою страшные борозды из покалеченных тел.
Третье или четвертое упало в глубь полка, где и так уж на ногах оставались едва ль не одни бывшие гридни да ратники городских полков – лесные охотники и селяне полегли мало не все.
– Камни! – рявкнул Догада. – Из пороков лупят, паскуды!
– Честь нам! – оскалился воевода. – За детинец ходячий, значит, почитают!
Стоявший по другую руку Златко открыл рот засмеяться. Свист камня они услышали едва ли не в один миг с глухим влажным ударом, снесшим золотоголового гридня вместе с конем в толпу утыканных стрелами поднятых. Коловрат ощерился, половиня ударом наскочившего чужака. Не в первый раз при нем валился наземь гридень, валился, чтоб спустя пару ударов сердца вскочить невредимым – разве что разозленным пуще прежнего. Еще один пришелец сунулся в конскую гриву, пятная ее красным и серым из разрубленного шишака. Третий свалился наземь. Четвертый ушел от удара – на руке воеводы повис волк с белыми от страха глазами. Оторвав и швырнув в лицо врагу воющего зверя, воевода кинул взгляд через плечо.
Златко лежал неподвижно, раскидав руки. По золотистой бороде текла из носа и губ густая кровь. А на промятой камнем груди таял чёрный коловрат.
Воронов Златко не было видно. Перепуганные и озлобленные волки метались под копытами, набрасывались, не разбирая больше своих и чужих. Двое грызли, сбивши с ног, поднятых, третий вцепился в бедро воеводиному скакуну.
– Догада! Перенимай серых! – крикнул Коловрат.
Пять камней прочертили воздух – и теперь уже ни один не лег мимо полка. Трое пришлись в толпу поднятых и сторонников. Двое… двое достались навьим. Побратимам по Пертову угору. Поднятые, которых они держали, колодами повалились наземь – и в прорехи с восторженным визгом рванулись вражьи конники.
Что же это? Кончился, наконец, запас наварившегося на их кости в Котле Хозяина непрожитого? Или…
Коловрат застонал, посылая клинок в глазницу хвалисского шлема.
Камни! Он много раз слышал, что воины Велеса были заговорены от железа – но не от камня!
Теперь уже ударила дюжина камней. И четыре побратима рухнули наземь.
– Вот теперь, Догада, нам и славу споют! – выговорил Коловрат, снося руку замахнувшегося на Догаду копьем чужака.
– Поглядим… – проговорил Догада, скаля из бороды, которой оброс еще с безумной и напрасной скачки от Чернигова к родному городу, волчьи зубы…
Темное облако собралось над ним – и сквозь метель рванулось туда, где стояли, изрыгая смерть, камнебойные машины чужаков.
Чернокосый тангут с визгом выронил каменное ядро и схватился ладонями за залитое кровью лицо. Загудела втуне спущенная тетива – стрелки разбегались от воротов, размахивая руками над головой. Туча чёрных птиц обрушилась на камнеметы, на тех, кто стоял вокруг них.
– Защищать Повелителя! – раненым тигром заревел Непобедимый, сухой рукой заслоняя здоровый глаз и вслепую размахивая саблей. – Защищайте Повелителя! Лучников сюда!
И с несказанной радостью услышал пение тетив грозных монгольских луков. Даже с гордостью – луки били от черной юрты! Его нукеры успели первыми! Почти сразу же радующий сердце звук раздался от белого шатра – синие нукеры тоже принялись расстреливать клубящееся над камнеметами облако.
Вскоре камнеметы заговорили опять…
Поднятых больше почти не было. Он истратил их всех, бросив в отчаянную попытку прорваться к белому шатру и порокам. Навьи сомкнулись вокруг редеющего отряда сторонников, большая часть – уже пешие. Даже от поднятых коней с отрубленными или поломанными ногами проку мало. Но меч в его руке – уже третий – продолжал рубить. Рубить, хотя красный туман уже развеялся.
Тот, до кого он дотянется, уже никогда не убьет русича. Не сожжет русского дома. Не протянет смуглых лап к русой косе.
И когда свет пасмурного дня, для глаз навьего почти нестерпимо-яркий, заслонило каменное ядро, он успел подумать только: «Жаль» …
А камни летели. Летели и падали.
Чурыню било на его кресте, било страшно. Что-то испуганно кричали соратники снизу, о чем-то спрашивал Роман, ворвался и убежал чужак в чёрном. Это он хотя бы видел – хотя слышать уже ничего не мог. Потом накатила тьма.
Сквозь неё, как сквозь сон, почувствовал, как отцепляют от креста запястья, перевязывая толстенной веревкой, как в обвисшее тело упираются острия копий. Выволокли во двор. Тьма перед глазами медленно расходилась.
Зря. Лучше б не расходилась, лучше бы он так и остался в той тьме.
Воевода лежал на снегу. Вместо груди – страшная вмятина-чаша, полная крови. И дивно спокойное лицо, сомкнутые веки, стальная борода, сталью отливают рассыпавшиеся волосы. Из стиснутой руки так и не выдрали рукоять широкого кривого клинка c иззубрившимся в сече лезвием.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.