Глава V Красный кафтан

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава V

Красный кафтан

Стояла изматывающая жара, дорожная пыль висела в воздухе плотной завесой. Даже лошади, казалось, задыхались, что же говорить о всадниках? Знаменитая поездка императрицы в Крым 1787 г. шла к концу. Москва была уже недалеко, но свита императрицы стенала, умоляя о привале. Поэтому, когда 23 июня 1787 г., на горизонте замаячили величественные очертания Дубровиц — подмосковного имения князя Г. А. Потемкина — радостные возгласы невольно вырвались из уст даже самых выносливых спутников Екатерины II. Вскоре тенистые липовые аллеи приняли под свою сень вереницу дорожных царских карет. Легкий ветерок с р. Пахры доносил свежесть и прохладу.

Через несколько минут перед измученными путниками открылся вид белоснежного усадебного дворца, ярко выступающего на фоне изумрудной зелени парка. Хозяин усадьбы — князь Потемкин остался на юге, где начались турецкие провокации на границе. Но его дом был готов принять огромную и разноязыкую царскую свиту. У ворот маленький оркестр играл приятную музыку.

Дубровицы очень понравились Екатерине. Но еще больше они приглянулись ее молодому фавориту Александру Матвеевичу Дмитриеву-Мамонову. Изнеженного красавца, серого от усталости, почти вынесли из кареты; в тиши и прохладе мраморных сеней он очнулся, но так и не пришел в себя от восхищения. Великолепное имение с обширным французским парком, усадебным дворцом во вкусе елизаветинского времени и знаменитой своей необычной архитектурой позднего барокко Знаменской церковью пленили воображение 29-летнего вельможи.

Современники, обычно не расположенные к любимцам Северной Минервы, о Мамонове отзывались в целом довольно доброжелательно. Александр Матвеевич был скромен, хорошо воспитан и очень образован. Он принадлежал к древнему дворянскому роду, ведшему свое происхождение от Рюрика. Среди его предков были киевские, а затем смоленские князья, от одного из них — Дмитрия Александровича — отходила ветвь Дмитриевых, на службе у московских государей получившая прозвание Мамоновых. Мамоновы обладали крепкими корнями в Москве. Отец будущего фаворита Матвей Васильевич с 1763 г. был вице-президентом Вотчинной коллегии, располагавшейся в старой столице.

Дмитриевы-Мамоновы состояли в родстве с Потемкиными, поэтому молодой человек, едва поступив на службу в гвардию, оказался адъютантом светлейшего князя. Григорий Александрович обратил внимание на образованность и ум поручика из хорошей семьи. Придворный анекдот гласит, что, когда князь показал императрице портрет Александра Матвеевича, она заметила: «Рисунок хорош, но краски не важные». На Екатерину смотрело лицо нового поколения русской аристократии, духовно уже близкого эпохе сентиментализма. Он напоминал когда-то оставленного ею Станислава Понятовского. Та же образованность, застенчивость, даже апатичность… Действительно, молодой Мамонов был утончен до рафинированности, и в его образе преобладали больше мягкие, акварельные тона, а не густые сочные мазки, свойственные таким натурам как Орловы и сам Потемкин.

Секретарь саксонского посольства Гельбиг, обычно раздражительный и резкий, говорил о Мамонове в благожелательной манере: «очень умен, проницателен и обладал такими познаниями… в некоторых научных отраслях, особенно же во французской и итальянской литературах, что его можно было назвать ученым; он понимал несколько живых языков, а на французском говорил и писал в совершенстве».

Заметив прекрасный слог молодого поручика, Екатерина быстро привлекла его к ведению переписки с иностранными корреспондентами. Сама она писала по-французски не безупречно, иногда употребляя тяжеловесные немецкие обороты. По собственному выражению императрицы, ей нужна была «хорошая прачка, чтоб стирать написанное». Именно такой «прачкой» для Екатерины стал Дмитриев-Мамонов, довольно серьезно редактировавший ее стиль. Александр Матвеевич писал пьесы, некоторые из них были поставлены в Эрмитажном театре, хорошо рисовал, делал удачные карикатуры мелом, от которых умирало со смеху избранное придворное общество на камерных собраниях у императрицы. Среди его архива, разобранного уже в первой четверти XIX в. дочерью графа, был обнаружен искусно вырезанный силуэт Екатерины II.

Обладая врожденным вкусом, Мамонов любил носить красное, гармонировавшее с его черными глазами. Поэтому сначала Екатерина, а за ней и весь двор прозвали его «Красный кафтан». Протеже Потемкина, Мамонов принадлежал к его партии. Часто отсутствуя в столице, князь нуждался в преданном ему человеке возле императрицы. Первые годы своего фавора Александр Матвеевич оправдывал надежды покровителя. Однако близилось время, когда молодой человек, почувствовав степень своего влияния на Екатерину, захотел занять при ней первую роль. Пустяковый, на первый взгляд, случай с Дубровицами стал своего рода пробой пера, попыткой показать покровителю, как много он значит для императрицы.

По общему мнению, Мамонов имел один весомый недостаток — страсть к накоплению и приобретению. Иными словами, жадность. Образ Дубровиц оставил в его сердце незаживающую рану, и после отъезда Александр Матвеевич приступил к императрице, умоляя купить для него подмосковное имение Потемкина. Князь любил Дубровицы. Село было куплено Григорием Александровичем в 1781 г. у князя С. А. Голицына, оно располагалось на старых боярских землях и было застроено с размахом. Хотя сам светлейший там не жил, но денег на приведение в порядок запущенного прежними разорившимися владельцами имения не жалел. Особая привязанность князя к Дубровицах объяснялась тем, что он сам думал под старость, подобно другим русским отставным вельможам, перебраться в Москву и здесь доживать свой век. Но судьба не отпустила ему ни времени, ни места для покоя.

Екатерина II считала Дубровицы просто одним из многочисленных имений светлейшего, которые он нередко продавал в казну для уплаты долгов, а затем вновь получал от императрицы в подарок. Потемкин часто расходовал свои деньги на государственные нужды и, по меткому выражению принца Ш.-Ж. де Линя, «владея миллионами, вечно сидел без денег». Поэтому ничего дурного в покупке Дубровиц Екатерина не нашла. Уже через два дня после посещения имения 25 июня из Коломенского императрица отправила светлейшему князю письмо о своем намерении купить у него имение. «Естьли вы намерены продавать, то покупщик я верный, а имя в купчую внесем Александра Матвеевича», — писала она.

Идея Потемкину не понравилась. Но и прямо сказать об этом императрице он не мог: она столько раз выручала его деньгами, делала так много бесценных подарков, и отказать ей сейчас в пустяковой просьбе, значило обидеть ее. Он велел своему управляющему в Петербурге М. А. Гарновскому затягивать дело. И тут Оттоманская Порта разорвала мир. Для Потемкина Дубровицы сразу отодвинулись на задний план.

Обострение политической обстановки усилили роль Мамонова при дворе, императрица делилась с ним многими секретными сведениями, допустила к ознакомлению с донесениями с театра военных действий, расширила доступ к своей личной переписке. Это льстило честолюбию фаворита, но даже возбуждение крупной политической игры не затмевало в его глазах тихих радостей стяжательства. «Александру Матвеевичу приятно чтение реляций, но еще приятнее дела дубровицкие», — не без сарказма замечал Гарновский в письме В. С. Попову, начальнику канцелярии светлейшего князя. А ведь донесения начала войны были безрадостны. Первые неудачи, отход вглубь территории, страшное известие о том, что многодневной бурей уничтожен Черноморский флот, вышедший в море на поиски противника… Без флота не только невозможно было штурмовать Очаков, но и защищать Крым. До Дубровиц ли? Занятый и измученный Потемкин, наконец, сдался. Просто отмахнулся. Да и не нужны они ему уже были, Дубровицы, без флота, без Тавриды…

В конце концов и флот, как оказалось, не погиб, а только был сильно поврежден, и Крым удалось отстоять, но Дубровицы уплыли в чужие руки. В сентябре 1787 г. в самый разгар трудностей на театре военных действий сделка была завершена.

Находившийся в Москве отец фаворита сам следил за всеми мелочами сделки и проявил при этом редкую скаредность. Московскому и дубровицкому управляющим Потемкина (а люди это были оборотистые) не удалось забрать из имения даже фарфорового сервиза и серебряных ложек. Мамонов явно находился в силе. Он все еще поддерживал при дворе партию светлейшего князя, но заставлял за это дорого платить. Кто бы мог тогда подумать, что великолепный подмосковный дворец понадобится Александру Матвеевичу так скоро.

Уже с середины 1787 г. Гарновский доносил на юг начальству, что «паренек скучает». Фаворит сравнивал свое житье с золотой клеткой. В 1796 г. Державин написал стихотворение «Птичка»: «Поймали птичку голосисту / И ну сжимать ее рукой. / Пищит малютка вместо свисту, / А ей твердят: пой, птичка, пой.» Эти строки как нельзя лучше подходят для характеристики душевного состояния Александра Матвеевича этого времени. Во дворце Мамонов обратил внимание на молодую фрейлину императрицы Дарью Федоровну Щербатову, дочь генерал-поручика Ф. Ф. Щербатова.

Запретное чувство оказалось для обоих настолько притягательным, что они начали украдкой встречаться в доме своих общих друзей Рибопьеров. Риск только поджигал слабый огонек взаимной склонности, и вскоре желание быть рядом с любимой, как тогда казалось Мамонову, женщиной стало для фаворита наваждением. Он тайком посылал ей фрукты с императорского стола, совершал тысячи опасных поступков, которые могли выдать обоих с головой. Так продолжалось около полутора лет. Мамонов полагал, что со временем императрица сама оставит его, и тогда он сможет жениться. Его деловые качества, а также большая осведомленность в самых секретных вопросах тогдашней политики позволяли ему надеяться, что и после отставки с поста фаворита он останется на службе. Но судьба распорядилась иначе.

В начале 1789 г. Потемкин побывал в Петербурге. Его возмутило почти пренебрежительное обращение Мамонова с императрицей. Покорный в вопросе о Дубровицах, здесь князь был задет за живое. Он довольно резко поставил фаворита на место, а Екатерине посоветовал «плюнуть на него». После отъезда Григория Александровича в армию императрица собралась с силами и написала Мамонову грустное письмо, где признавала, что ему скучно с ней и предлагала фавориту оставить ее и жениться. В ответ Александр Матвеевич сознался, что уже полтора года любит Щербатову, и она отвечает ему взаимностью. Больнее измены Екатерину в данном случае оскорбил тот факт, что Мамонов все это время лгал и притворялся, вместо того, чтоб честно признаться ей. Она простила несчастных влюбленных, считая, что они и без того уже наказаны необходимостью прятаться и скрывать свое чувство.

«Государыня была у него более 4 часов. Слезы текли тут и потом в своих комнатах потоками», — доносил 21 июня Гарновский. На следующий день состоялся сговор молодых. «Государыня при сем случае желала добра новой паре таковыми изречениями, коих нельзя было слушать без слез». 1 июля состоялось венчание в придворной церкви, императрица по обычаю сама убирала голову невесты бриллиантами. Праздник был тихим, в кругу «малого числа приглашенных особ», как писал Гарновский. В качестве свадебного подарка молодые получили 3 тысячи душ и 100 тысяч рублей на обзаведение.

Императрица сама обо всем написала Потемкину. Из некоторых замечаний князя зимой во время приезда Екатерина сделала вывод, что Григорий Александрович знал о романе фаворита со Щербатовой. «Если зимой тебе открылись, для чего ты мне не сказал тогда? — упрекала она корреспондента 14 июля. — Много бы огорчения излишнего тем прекратилось и давно он уже женат был. Я ни чей тиран никогда не была и принуждение ненавижу… Вы исцелили бы меня в минуту, сказав правду». Благодаря донесениям Гарновского, Потемкин действительно знал, как развиваются события, но, щадя чувства своей немолодой подруги, он лишь намекнул ей, что Мамонов не стоит ее слез. «Но я виновата, — говорила императрица секретарю А. В. Храповицкому, — я сама его перед князем оправдать старалась».

Мамонов вместе с молодой женой покинул Петербург. «Он не может быть счастлив, — сказала Екатерина Храповицкому, — разница ходить с кем в саду и видеться на четверть часа или жить вместе». В этих словах слышится не ревность и раздражение, а глубокая печаль пожилой женщины, прекрасно разбирающегося в человеческих душах.

Особенно удивило императрицу и придворных то, что Мамонов надеялся остаться с супругой в Петербурге и продолжать вести дела. Его поведение ничуть не напоминало поведения счастливого человека. Уезжая, он, по словам Гарновского, обещал еще вернуться и «всеми править». Граф мешался в речах, и даже изводил оставленную им Екатерину вспышками неожиданной ревности. Неудивительно поэтому, что многие при дворе заговорили о том, что Мамонов повредился в рассудке. Те же слухи приходили и из Москвы, куда отправились молодые.

Уже в XIX в. история молодого фаворита, отказавшегося от своего положения из-за любви к юной прелестной девушке, обросла романтическими подробностями. Известный автор популярных сочинений на историческую тему поляк Валишевский, живший в Париже, весьма живо передал этот эпизод из жизни Екатерины II. Молодой тщеславный красавец несколько лет разыгрывал перед «влюбленной старухой» спектакль. Но, по мнению Валишевского, в данном случае читатели имели дело «с человеком, у которого низменные инстинкты еще не вполне взяли верх над чувствами высшего порядка. Только цена позора была слишком высока… Но наступил день, когда этот человек, сделавший любовь унизительным орудием своего честолюбия и богатства, пожертвовал тем и другим также ради любви». Прекрасный сюжет в духе немецкого романтизма: здесь и нравственное падение обаятельного, но нестойкого героя, и возрождение души под очищающим воздействием любви, и нежная благородная девушка, чье возвышенное чувство помогает герою подняться. Именно такую пьесу под названием «Фаворит» и создала в 1830 г. немецкая писательница Бирх Пфейфер. Единственное представление имело громадный успех, театр ломился, зрители рыдали в зале.

Но дело в том, что жизнь — самый талантливый писатель, а реальность всегда намного глубже и сложнее любой, пусть даже самой удачной инсценировки. Современный русский историк В. С. Лопатин справедливо отмечал, говоря о популярных в последнее время в России книгах Валишевского, что при всей их броскости, автор как бы скользит по поверхности, не опускаясь дальше первого наиболее яркого впечатления. Что же происходило в реальности?

Прежде всего не было «влюбленной старухи», комичной в своем самообольщении. Да, Екатерина в 1789 г. была уже очень не молода и далеко не так хороша собой, как 30 лет назад. Но она это прекрасно осознавала. Сохранился любопытный придворный анекдот: императрица и одна из ее пожилых подруг сидели в парке на скамейке, а мимо них прошли молодые офицеры, не замечая мирно беседующих дам, и даже не отдали честь императрице. Подруга было хотела возмутиться, но Екатерина остановила ее: «Полноте, — с улыбкой сказала она. — Согласитесь, что лет 30 назад они бы так не сделали». Одной из самых обаятельных черт в характере Северной Минервы было ее умение посмеяться над собой, а такие люди не легко обольщаются.

Екатерина знала себе цену. Даже в пожилом возрасте. Она имела на это право. Приведем два примера, которые говорят сами за себя. В 1787 г., как раз в то время, когда императрица путешествовала по Крыму в сопровождении 29-летнего Мамонова, юная графиня Вера Николаевна Апраксина, племянница графа К. Г. Разумовского, написала, как пушкинская Татьяна Ларина, письмо Петру Васильевичу Завадовскому, которого часто видела в доме своего дяди. Храбрая девушка встретилась с предметом своей тайной страсти и сама первая призналась ему в любви, прося жениться на ней. Завадовский был обескуражен. Сентиментальный и сострадательный, он не посмеялся над Верой и ответил, что может стать ее мужем, но полюбить будет не в силах, несмотря на все достоинства юной графини, его сердце навсегда отдано только одной женщине. Фавор Завадовского окончился уже 10 лет назад, а он так и не избавился от тоски. Вера решила, что ее чувство оживит душу любимого человека, но ошиблась, их брак оказался несчастливым: Завадовский говорил правду, кроме Екатерины ему никто не был нужен.

В это время Екатерина II встречалась в Киеве с представителями польского дворянства, среди которых был Ф. Щенсный-Потоцкий, один из богатейших магнатов Польши, входивший в старошляхетскую оппозицию королю. Императрице необходимо было расколоть ряды противников Станислава-Августа, она обласкала графа Феликса, вела с ним долгие беседы у себя на корабле и возлагала на него почетную ответственность за спасение Польши. Щенсный-Потоцкий был очарован. Много лет спустя он рассказывал об этой встрече и впечатлении, произведенном на него Екатериной: «Что за женщина! Боже мой! Что за женщина. Она осыпала дарами своих любимцев, а я бы отдал половину своего состояния, чтоб быть ее любимцем!» Екатерине в это время было 58 лет, Щенсному-Потоцкому — едва за 30. Этот случай должен разочаровать тех, кто полагает, что пожилую императрицу любили только за власть и богатство, которое она могла дать. Обаяние, исходившее от нее было сильнее, возраста и любых предубеждений. Екатерина II была гением, а мерить гениев обычными мерками — бессмысленно.

Во-вторых, не было актера, который, согласно Валишевскому, «сделал любовь унизительным орудием своего честолюбия». Как много о людях могут рассказать их портреты! Когда я впервые увидела портрет Д. Ф. Щербатовой, меня не оставляло чувство, что это лицо мне кого-то напоминает. Удлиненный, не русский овал, тяжелый волевой подбородок, похожая складка упрямых тонких губ… Пожилая императрица и молоденькая фрейлина внешне принадлежали к одному и тому же типу женщин. В этом состояла грустная тайна Александра Матвеевича. Он тоже любил Екатерину. Но она была уже слишком стара для него. И, когда Мамонов решил оставить пострадавший от времени оригинал, он выбрал не новую картину, а неудачную копию.

Но разве вина Дарьи Федоровны, что она оказалась обыкновенной женщиной? Легкомысленное желание молоденькой фрейлины хоть в чем-то взять верх над императрицей обернулось для нее несчастьем всей жизни. Любимый муж не любил ее. Весь дом в Дубровицах, по свидетельству А. Я. Булгакова, осматривавшего его уже в первой четверти XIX в., был увешан портретами Екатерины. Культ императрицы являлся заметной чертой русского дворянского быта второй половины XVIII — начала XIX вв., однако в Дубровицах он принял поистине болезненные размеры. Портреты Екатерины находились в каждой комнате, среди них были и маленькие рисунки, сделанные рукой самого Александра Матвеевича. Как непохоже такое поведение на образ действий человека, наконец, вырвавшегося из душивших и унижавших его объятий «влюбленной старухи». Если б дело действительно обстояло так, то бывший фаворит постарался бы поскорее избавиться от всего, что напоминало ему о прежней жизни.

Похожую историю рассказал Сомерсет Моэм в романе «Театр». Пожилая талантливая актриса Джулия Ламберт заводит молодого любовника, мелкого клерка, с детства преклонявшегося перед ее дарованием. Однако вскоре, став респектабельным и разбогатев, не без помощи Джулии, бывший клерк начинает тяготиться своей увядающей возлюбленной, он увлекается молоденькой артисткой и признается во всем Джулии, виня себя за то, что позволил богатой старухе купить свои чувства. Джулия отпускает его. Но на премьере нового спектакля ее душевные переживания выплескиваются на публику, на сцене она все еще царица, ей удается превратить бездарную пьесу в настоящий театральный триумф. А что же соперница? Она тоже получила одну из главных ролей, но на фоне блестящей игры Джулии, выглядит бледно и нелепо, для нее это полный провал. Бывший возлюбленный осознает все ничтожество молодой амбициозной недоучки и пытается вернуть Джулию, но она потеряна для него навсегда.

В жизни, как и в романе Моэма, побеждает более талантливая и богато одаренная натура. Промучившись около года в подмосковной глуши, Александр Матвеевич не выдержал. «Случай, коим я по молодости лет и по тогдашнему моему легкомыслию удален… стал от Вашего Величества… — писал он Екатерине из Дубровиц, — беспрестанно терзает мою душу… Возможно ли, чтобы я нашел случай доказать всем… ту привязанность к особе Вашей, которая, верьте мне, с моею только жизнью кончится». Императрица не оставила письма бывшего фаворита без ответа, но обстоятельства ее жизни изменились, теперь возле нее был другой — П. А. Зубов. В ответе Екатерина справилась о том, как поживают домашние Мамонова, мягко показывая тем самым, что просьба Александра Матвеевича теперь, после свадьбы, не реальна. «Сколь я к ней не привязан, — писал Мамонов о семье, — а оставить ее огорчением не почту».

Это была горькая правда. Жизнь молодых в Москве и Дубровицах нельзя было назвать счастливой. Александр Матвеевич бросался на стены от безделья. Не даром Потемкин, как бы он ни был рассержен на своего неблагодарного и корыстного протеже, советовал Екатерине не забывать о способностях молодого человека и отправить его куда-нибудь послом. Все что угодно, только не бездействие. Светлейший князь знал, о чем говорил. В жилах выходцев со Смоленщины, Дмитриевых-Мамоновых текло много польской крови. Григорий Александрович сам принадлежал к православной смоленской шляхте и понимал «национальные» особенности этой среды. В одном из писем Екатерине, доказывая пользу службы поляков в русской армии, он говорил: «Пусть лучше здесь себе головы ломают, чем бьют баклуши в резиденциях и делаются ни к чему не годными». Запертый в Дубровицах, Мамонов именно «бил баклуши в резиденции», и с каждым днем все больше нравственно опускался.

Ни в чем не желая упрекать себя, он считал жену виновницей своего главного несчастья — удаления от Екатерины и вынужденного безделья. Упреками и мелким домашним тиранством граф буквально изводил несчастную женщину, которая и так не чувствовала себя хозяйкой в доме, где каждая мелочь, каждая ваза, табакерка, перстень, платок напоминали об императрице. В Москве Дарья Федоровна родила двоих детей: Матвея и Марию, но и это не смогло вновь сблизить ее с мужем. Молодая графиня заметно чахла, и наконец в 1801 г. умерла. Ее супруг, замкнутый и избегавший общества, вынужден был сам заняться детьми. Александр Матвеевич относился к малышам скорее как добросовестный опекун, чем как любящий отец. Их окружало множество воспитателей и учителей, некоторые из которых были специально выписаны графом из Парижа. Надо отдать Мамонову должное, его дети действительно получили прекрасное образование, но отсутствие домашнего тепла болезненно сказалось впоследствии на характерах обоих.

Обладая огромным состоянием и прекрасными задатками, граф, уйдя в отставку, так и не нашел себе дела. Свою опалу он переносил гораздо болезненнее, чем другие вельможи того времени, оказавшиеся в Москве на вынужденном покое. Блестящий кавалер, остроумный собеседник, приятный гость, он даже не попытался вписаться в круг московского дворянского общества того времени и тем самым добровольно лишил себя общения с людьми.

Почему? Может быть общество было к нему не расположено? Напротив. В это же самое время в Москве жил другой отставной фаворит Екатерины II Иван Николаевич Римский-Корсаков, история опалы которого напоминала случай Мамонова. Его фавор окончился 10 лет назад из-за связи с приятельницей императрицы графиней П. А. Брюс. Правда, Прасковья Александровна не была молоденькой фрейлиной, они с императрицей родились в один год, но «Брюсша», как графиню за глаза именовали в свете, считалась красивейшей дамой при дворе и была широко известна своими куртуазными похождениями. О Римском-Корсакове москвичи сплетничали ни чуть не меньше, чем о Мамонове. Дело усугубилось еще и тем, что он увез с собой в старую столицу Е. П. Строганову, жену одного из богатейших меценатов России А. С. Строганова. Влюбленная дама разъехалась с мужем и открыто поселилась в доме Римского-Корсакова в Москве. Жили они по-семейному, имели общих детей, получивших впоследствии дворянство под фамилией Ладомирских, и ни от кого не прятались.

Итак, дорога для Мамонова была уже проложена. Ничего необычного в его приезде в старую столицу не замечалось. Куда сложнее было когда-то Г. Г. Орлову проехать через Москву, где толпа забрасывала его карету грязью, или А. Г. Орлову явиться в старую столицу с клеймом цареубийцы на лбу, но и они нашли в себе мужество не прятаться. Сделай Мамонов шаг навстречу московскому обществу, найди в себе силы жить в нем, и рано или поздно он был бы принят. Но мягкий и мнительный Александр Матвеевич не смог.

Ланжерон писал в мемуарах: «Некоторые из фаворитов умели облагородить свое унизительное положение: Потемкин, сделавшись чуть не императором, Завадовский — пользой, которую приносил в администрации; Мамонов — испытываемым и не скрываемым стыдом». Во время памятного разговора Екатерины с А. В. Храповицким о женитьбе Мамонова императрица сказала: «Он от всех отдалился, избегал даже меня. Его вечно удерживало в его покоях стеснение в груди. А на днях вздумал жаловаться, будто совесть мучает его; но не мог себя преодолеть… Сперва, ты помнишь, имел до всего охоту, и все легко давалось, а теперь мешается в речах, все ему скучно, и все грудь болит».

В зените своего влияния Александр Матвеевич испытывал что-то вроде страха перед большим стечением народа: ему казалось, что все на него смотрят и все осуждают. Гарновский в донесениях на юг рассказывал, что во время венчания, по просьбе Мамонова, в придворную церковь, не допускался никто посторонний, кроме лиц, непосредственно присутствовавших на свадьбе. Потом последовал скромный свадебный ужин с очень небольшим числом приглашенных. Через день молодые отбыли в Дубровицу «с тем, — отмечает Гарновский, — чтоб пробраться туда прямо, не заезжая в Москву».

Добровольно запершись в Дубровицах, Мамонов изводил себя и окружающих. Неудивительно поэтому, что по Москве пополз слух о его сумасшествии. Забегая вперед скажем, что, зная о душевной болезни сына Александра Матвеевича, мы не видим в этих слухах ничего невероятного. После смерти жены он все же сумел взять себя в руки. Упрекать больше было некого, а на его попечении остались двое маленьких детей. Первым решительным шагом к выходу из затянувшегося кризиса стала для Мамонова перестройка дворца. В соответствии с канонами классицизма старое усадебное здание было увенчано фронтонами. Работы, начатые с размахом, остановились после внезапной смерти самого владельца в 1803 г. «Больная грудь» не была отговоркой — чахотка, прогрессировавшая вместе с нервным заболеванием, свела Александра Матвеевича в могилу. Все свое огромное состояние он оставил сыну, юному графу Матвею Александровичу.

Судьба этого мальчика во многих отношениях примечательна, поскольку с сыном до известной степени повторились несчастья, постигшие его отца. Блестяще образованный и талантливый молодой граф быстро продвигался по служебной лестнице, к началу войны 1812 г. в 23-летнем возрасте он был уже обер-прокурором Сената. В трагические дни, когда французы подходили к Москве, граф на свои средства формирует полк, а затем участвует с ним в заграничном походе русской армии. Однако гордый и заносчивый Матвей Александрович чем-то не поладил с Александром I и вынужден был снять генеральский мундир и уйти в отставку. Так же как и его отец, он заперся в Дубровицах, никого не хотел видеть, почти никуда не выходил, и с 1817 г. по Москве поползли слухи о его помешательстве.

Недовольный «нашим неустройством» (общественными порядками в России), Мамонов вместе со своим другом генералом М. Ф. Орловым в 1814 г. создал первую преддекабристскую организацию «Орден русских рыцарей». Известный историк Ю. М. Лотман в специальной статье, посвященной жизни графа, высказывал мнение, что причиной его безумия была расправа, учиненная над ним как над членом декабристского общества: Мамонова объявили сумасшедшим, заключили в собственном доме и в конце концов он действительно сошел сума. Непонятно правда, что помешало Николаю I, если Александр Матвеевич был в действительности здоров, сослать его, как других членов общества, в Сибирь? Вероятнее всего признаки начинавшейся болезни как раз спасли Мамонова от возбуждения против него дела, однако насильственное заточение, опека, принудительное лечение еще больше усугубили помешательство графа. Много лет он прожил под строжайшим присмотром и скончался в 1863 г., уже совершенно умалишенным.

Перед нами судьба двух незаурядных людей своего времени, не выдержавших одного из главных испытаний в жизни государственного деятеля эпохи абсолютизма — испытания опалой. На примере отца и сына Дмитриевых-Мамоновых приходится признать, что пережить отставку и немилость крупный вельможа или заметный чиновник мог, лишь отважившись сосуществовать с остальным дворянским обществом и добившись для себя в нем прочного места. В противном случае вынужденное одиночество приводило к нервному срыву и трагической развязке..

* * *

Мы прощаемся с нашими героями, но не прощаемся со старой столицей. Как и двести лет назад звучит музыка в московском доме княгини Дашковой; прогуливаются парочки по тихим аллеям Нескучного сада; в далеком селе Дугине, где занимался «великим деланием» П. И. Панин, краеведы продолжают находить загадочные масонские клады; грустно и величественно встречают путешественников Дубровицы; и каждое утро солнце золотит маленькие короны над куполами церквей в Перово и Барашах.