11. Святополк и легенда о Борисе и Глебе

11. Святополк и легенда о Борисе и Глебе

Одним из самых загадочных сюжетов русской историографии первой четверти XI в. по праву можно считать события, связанные с гибелью Бориса и Глеба — первых национальных русских святых, признанных греческой церковью уже в XII в., и та роль, которую сыграл в них «окаянный Святополк». Напомню вкратце их содержание согласно версии, представленной «Сказанием и страстью и похвалой святюю мученикоу Бориса и Глеба» в ее наиболее древнем списке, сохранившемся в составе Успенского сборника ХП-ХШ вв.[561], а в более сжатой форме — в «Повести об убиении святых новоявленных мучеников Бориса и Глеба», интерполированной в текст ст. 6523/1015 г. [Ип., 118–126].

После смерти Владимира Святополк, именуемый в ПВЛ «сыном двою отцов», т. е. Ярополка и Владимира, и находившийся в Турове (по другой версии — в Пинске), занял по праву старшинства киевский престол и при этом почему-то решил отделаться от младших братьев — Бориса, который перед этим был послан с киевским ополчением и дружиной Владимира на печенегов, и Глеба, который в то время княжил в Муроме на Оке. Никаких причин к тому, кроме «окаяньства» Святополка, тексты не приводят. Весть о смерти отца застала Бориса на устье Альты (вариант — «на Льте») одновременно с сообщением о намерениях Святополка, поскольку войском и дружиной ему было предложено свергнуть брата и занять Киев. Борис отказался, «готовясь к мученической смерти и почитая старшего брата», после чего киевское войско «разошлось». Узнав об этом, Святополк отправился в Вышгород, расположенный в 15 км от Киева вверх по Днепру, и призвал «вышгородских бояр», подтвердивших ему свою верность, убить Бориса. Четверо из них — Путьша (Путята?), Талец, Елович и Ляшко — отправившись на Альту, убили Бориса вместе с его любимым слугой «угрином Георгием», завернули тело «в шатер» и повезли хоронить в Вышгород. По дороге Борис стал проявлять признаки жизни, и тогда Святополк, «узнав об этом», послал «двух варягов», один из которых и прикончил Бориса, пронзив сердце мечом.

Наступила очередь Глеба. Чтобы прийти в Киев из Мурома по призыву Святополка, Глеб отправился верхом с дружиной на Волгу, затем пришел к Смоленску и стал «на Смядыне в корабли», т. е. совершил ряд абсолютно необъяснимых с точки зрения логики и географии поступков. Там, на Смядыни, его и нашли посланные Святополком убийцы во главе с неким «Горясером», по приказу которого «повар Глебов, именем Торчин» при полном попустительстве дружины Глеба перерезал ему горло, после чего тело Глеба оставили на берегу «между двух колод». Еще один брат Святополка, Святослав, о котором практически вообще ничего не известно, погиб от подосланных к нему убийц, когда бежал «в угры». Возмездие Святополку пришло от Ярослава, изгнавшего его из Киева. Святополк бежал к своему тестю Болеславу, который, разбив Ярослава, возвратил зятя на киевский престол. После ухода Болеслава Ярослав снова изгнал Святополка, теперь уже «в печенегы», после чего еще раз разбил его в сражении «на Альте», где был убит Борис. Разбитый Святополк бежал «к Берестью» и пропал в пустыне «межи чяхы и ляхы» от «пагубной раны», которая «в смерть его немилостиво вогна» [Ип., 132].

История почитания Бориса и Глеба, их канонизации и установления им службы традицией связывается с Ярославом, впервые соединившим их тела в 1020 г. на кладбище Вышгорода в деревянной церкви, а затем с его сыновьями, перенесшими в 1072 г. тела мучеников в новую церковь. Окончательное перенесение их мощей в каменный вышгородский храм, после чего Борис и Глеб становятся общерусскими святыми, произошло 2 мая 1115 г. А. Н. Ужанков, последний по времени исследователь процесса становления культа Бориса и Глеба, в особенности службы им и времени написания «Сказание и страсть и похвала святюю мученикоу Бориса и Глеба», устанавливает следующую хронологию событий: первая часть «Сказания…» (так наз. «Сказание о гибели Бориса и Глеба», без последующих «чудес») вместе с рассказом о перенесении мощей в 1072 г. было написано между 1073 и 1076 гг., «Чтение о Борисе и Глебе» Нестера/Нестора — между 1086 и 1088 гг., «Сказание о чудесах…» — до 1115 г., а свой окончательный вид «Сказание, и страсть, и похвала…» получило между 1115–1117 гг.[562]

Не ставя под сомнение выводы исследователя, задачей которого было установить наиболее вероятную хронологию процесса канонизации новоявленных русских святых, отраженного в памятниках письменности, попробуем подойти к этому вопросу с другой стороны, подвергнув анализу как дошедшие до нас тексты, так и собственно источниковедческую базу предания.

Насколько связаны между собой текстуально «Повесть о Борисе и Глебе» ПВЛ и «Сказание…» в отношении излагаемых фактов, можно видеть по сопоставлению основных фрагментов обоих произведений в их последовательности, причем некоторые фрагменты «Сказания…» оказываются использованы в ПВЛ за пределами собственно Повести, подчеркивая тем самым влияние «Сказания…» (или общего для него и Повести протографа) на определенную часть ПВЛ.

1. И у Ярополка жена грекини бе, и бяше была черницею, юже бе привелъ отець его Святославъ, и въда ю за Ярополка, красоты деля лица ея [Ип., 63, 6485/977 г.]. 1. Сего мати преже бе чьрницею, гръкыни соущи, и поялъ ю бе Яропълкъ, брат Володимирь, и ростригъ ю красоты деля лица ея [Усп. сб., с.43]. 2. Володимиръ же залеже жену братьню грекиню, и бе непраздна, от нея же роди Святополка <…> темьже и отець его не любяше, бе бо отъ двою отцю [Ип., 66, 6488/980 г.]. 2. Володимиръ же поганъи еще оубивъ Ярополка и поятъ женоу его непраздьноу соущу, отъ нея же роди ся сии оканьныи Святополк, и бысть отъ дъвою [от]цю и братоу соущю, темь же и не любляаше его Володимиръ [Усп. сб., с.43]. 3. Оумре же Володимиръ князь великыи на Берестовъмь, и потаиша и, бе бо Святополкъ в Кыеве, и нощью же межи клетми проимавъше помостъ, въ ко вре опрятавши и ужи свесиша на землю възложиша и на сани и везоша его, и поставиша и вь святей Богородици церкви, юже бе самъ создал [Ип., 115, 6523/1015 г.]. 3. И се приде вестьникъ к немоу поведая емоу отчю съмрьть <…> и како Святополкъ потаи съмьрть отца своего, и ночь проимавъ помостъ на Бересто вемь и в ковъръ обьртевъши съвесивъше оужи на землю, везъше на саньхъ, поставиша и въ церкви святыя Богородица [Усп. сб., с. 44]. 4. Святополкъ же седе в Киеве по отци своемь, и созва кыяны, и нача имение имь даяти; а они приимаху, и не бе сердце ихъ с нимь [Ип., 118]. 4. Святополкъ же седя Кыеве по отци, призвавъ кыяны, многи дары имъ давъ, отпоусти [Усп. сб., с.46]. 5. Реша ему дружина отня: се дружина оу тебе отня и вои; поиди, сяди в Кыеве на столе отне; он же рече: не буди то мне вьзняти рукы на брата стареишаго; аще отец ми умре, то сеи ми будеть в отца место; и се слышавше вои, и разиидошася отъ него [Ип., 118]. 5. И реша къ немоу дроужина: поиди, сяди Кыеве на столе отни, се бо вси вои въ роуку твоею соуть. Онъ же имъ отъвещааваше: не боуди ми възяти роукы на брата своего и еще же и на стареиша мене: его же быхъ имелъ аки отца. Си слышавъше вои разидоша ся от него [Усп. сб., с. 46]. 6. Святополкъ же приде нощью к Вышегороду, и отаи призва Путшю и вышегородьскыя боярьце, и рече имъ: прияете ли ми всимъ сердцем; И рече Путьша: можемъ головы свое с вышегородци положите за тя; он же рече имъ: не поведаючи никомуже, шедше оубиите брата моего Бориса [Ип., 118–119]. 6. Пришедъ Вышегородоу ночь отаи призъва Поутьшю и вышегородьскые моуже и рече имъ: поведите ми по истине, приязньство имеете ли къ мне. Поутьша рече: вьси мы можемъ главы своя положити за тя.<…> И отъвьрзъ пресквьрньая оуста рече испоусти зълыи гласъ Поутьшине чади: аще оубо главы своя обещасте ся положити за мя, шедъше оубо братия моя отаи, къде обрящете брата моего Бориса, съмотрьще время оубити [Усп. сб., с. 46]. 7. И се нападоша на нь, акы зверье дивии около шатра, и насунуша его копьи, и прободоша Бориса и слугу его, падша на немь, прободоша с нимь: бе бо сьи любимъ Борисомъ; бяше бо отрокъ сь родомъ оугрин, име-немь Георгии, его же любляше по велику Борисъ, бе бо възложи на нь гривьну злату [Ип., 120]. 7. И без милости прободено бысть чьстьное и многомилостивое тело святого и блаженааго Христова страстотьрпьца Бориса насоуноуша копии оканьнии Поутьша, Тальць, Еловичь, Ляшько. Видевъ же отрокъ его, вьрже ся на тело блаженааго, рекыи: да не останоу тебе господине мои драгыи <…> Бяше же сь родъмь оугрин, имьньмь же Георгии, и беаше възложилъ на нь гривьноу златоу и бе любимъ Борисъмь паче меры [Усп. сб., с. 48]. 8. Бориса же оубивше оканьнии, оувертевше и в шатеръ, и вьзложиша и на кола, повезоша, и еще дышющу ему; и оувидивьше се оканьный Святополкъ, и яко еще ему дышющу, и посла два варяга приконьчевати его; онема же пришедшима видевшима, яко ему еще живу сущю, и един ею извлекъ мечь и проньзе и въ сердце; и тако скончася блаженный Борис, приимь венець от Христа Бога с праведными, причтеся сь пророкы и съ апостолы, и с лики мученичьскыми въдворяяся, Авраму на лоне почивая, видя неизречьньную радость, вьспевая съ ангелы и веселяся с ликы святыхъ; и положиша тело его, принесше отаи Вышегороду, вь Церкви святого Василия; оканьнии же оубиици придоша къ Святополку, аки хвалу имуще, безаконьници; суть же имена симъ законопреступникомъ: Путьша, Талець, Еловичь, Ляшько, отець же ихъ сотона [Ип., 120–121]. 8. Блаженааго же Бориса обьртевъше въ шатьръ възложивъше на кола повезоша, и яко быша на бороу начать въскланяти святоую главоу свою, и се уведевъ Святопълкъ пославъ два варяга и прободоста и мечьмь въ сердце, и тако съконьча ся и въсприятъ не оувядаемыи веньць, и положиша тело его принесмъше Вышегородоу, оу церкве святааго Василия въ земли погребоша [Усп. сб., с. 50]. 9. С лестью посла кь Глебу, глаголя сице: пойди вборьзе, отець тя зоветь, не здоровить бо вельми [Ип., 122]. 9. Посла по блаженааго Глеба, рекъ: приди въборзе, отець зоветь тя и не съдравить ти вельми [Усп. сб., с. 50]. 10. И пришедшю ему на Волгу, на поле, потъчеся под нимь конь вь рве, и наломи ему ногу мало; и приде ко Смоленьску, и поиде оть Смоленьска, яко зреима, и ста на Смядини в корабли; в се же время пришла бе весть от Передьславы кь Ярославу о отни смерти, и посла Ярославъ къ Глебу, глаголя: не ходи; отець ти оумерлъ, а брать ти убить оть Святополка [Ип., 122]. 10. И пришедъ на Вългоу на поле потъче ся подъ нимъ конь въ рове, и наломи ногоу малы, и яко приде Смолиньскоу и поиде отъ Смолиньска яко зьреимъ едино, ста на Смядине въ кораблици. И въ се время пришьла бяаше весть от Передъславы къ Ярославоу о отьни съмьрти, и присла Ярославъ къ Глебоу, река: не ходи брате, отець ти оумьрлъ, а брать ти оубиенъ от Святопълка [Усп. сб., с. 50]. 11. Оканьный же Горясеръ повеле вборзе зарезати Глеба; поваръ же Глебовъ, именемь Торчинъ, выньзъ ножь, зареза Глеба, аки агня непорочно [Ип., 123]. 11. Тъгда оканьныи Горясеръ повеле зарезати и въ бръзе, поваръ же Глебовъ, именьмь Търчинъ, изьмъ ножь и имъ блаженааго и закла и, яко агня непорочьно и безлобиво [Усп. сб., с. 53]. 12. Они же окаяннии вьзвратишася вьспять, якоже рче Давид: възвратишася грешници въ адъ; и пакы: оружье изьвлекоша грешници, и напрягоша лукы своя истреляти нища и убога, заклати правыя сердцемъ; и оружье ихъ внидетъ вь сердца ихъ, и луци ихъ сокрушаться; яко грешници погибнуть; изьщезающе, яко дымъ погибьнуть; онемъ же пришедшимъ и поведавшимъ Святополку: яко сотворихомъ повеленое тобою; он же се слыша, и възвеселися сердце его болма, и не веды Давида, глаголюща: что ся хвалиши о злобе, силныи, и безаконье оумысли языкъ твои [Ип., 123–124]. 12. Оканьнии же они оубоице възвративъше ся къ пославъшюоумоу я, яко же рече Давид: възвратять ся грешьници въ адъ и вьси забывающии Бога. И пакы: ороужие звлекоша грешьници напрягоша лоукъ свои за клати правыя сьрдьцьмь и ороужие ихъ вънидеть въ сердца, и лоуци ихъ съкроушать ся, яко грешьници погыбъноуть. И яко съказаша Святопълкоу яко сътворихомъ повеленое тобою. И си слышавъ възнесе ся срьдьцьмь и събысть ся реченое псалмопевьцемь Давидъмъ. Чьто ся хвалиши сильныт о зълобе, безаконие вь сь день неправьдоу оумысли языкъ твои [Усп. сб., с. 53]. 13. Глебу же оубьену и повержену бывшю на брезе межи двеима кладома; по сем же вьземше и везоша и, и положиша и оу брата своего Бориса, оу церькви святого Василья [Ип., 124]. 13. Оубиеноу же Глебови и повьрженоу на поусте месте межю дьвема колодама [Усп. сб., с. 53].

В литературе сложились две противоположные точки зрения на взаимоотношение «Сказания…» и «Повести…». Согласно одной из них, «Повесть…» возникла в результате вычленения фактологического материала из «Сказания…»; согласно другой, «Сказание…» возникло на основе «Повести…» в результате ее распространения плачами, молитвами мучеников, благочестивыми рассуждениями и пр. Однако, как заметил еще А. А. Шахматов, и в том, и в другом случае перед нами не простое расширение (что всегда более сложно) или сокращение (что всегда более вероятно), а творческая переработка общего протографа, который исследователь видел в предполагаемом им «Древнейшем киевском летописном своде» второй четверти XI в.[563] Гипотеза об общем для «Повести…» и «Сказания…» протографе, в целом, представляется возможной, поскольку оба произведения располагают идентичным набором фактов, к тому же переданных в тождественных или текстуально сопоставимых синтагмах. В то же время текст «Сказания…» можно считать безусловно вторичным по отношению к тексту ПВЛ, как это видно по двум приведенным выше примерам. Так, если в ПВЛ сообщается, что мать Святополка стала «непраздна» после того, как ее «залежал» Владимир, то в «Сказании…» Владимир получает ее «непраздну» уже от Ярополка. Соответственно, и «потаение» смерти Владимира на Берестовом в «Сказании…» представлено делом рук Святополка, что лишено всякого смысла ввиду последующего выставлению тела Владимира в храме.

Что же касается общих синтагм, указывающих на единый источник происхождения текстов, то они прослеживаются в ПВЛ до погребения Глеба «межи двеима кладома», после чего кратко сообщается о его перезахоронении в Вышгороде рядом с Борисом, о чем подробно рассказывает «Сказание…» С этого момента тексты совершенно расходятся, поскольку далее в ПВЛ помещены стихиры, восходящие к акафисту обоим новоявленным мученикам (от «совокуплена телома» до «сподобита же и нас, поющихъ и почитающихъ ваю честное торжество, вь вся векы до скончания» [Ип., 124–126]), не находящие себе соответствия в известных службах Борису и Глебу[564].

Стихиры эти можно датировать временем от 1072 до 1115 г. включительно[565], тем более, что последняя фраза предполагает, скорее всего, их сочинение на перенесение мощей 2 мая 1115 г. Подтверждением может служить содержание этих стихир, изъятых позднее из служб обоим святым, поскольку здесь они прославляются исключительно в качестве святых целителей Русской земли, а не в качестве князей-защитников, на каковой их функции и процвел в дальнейшем культ Бориса и Глеба, — факт, по каким-то причинам ускользнувший от внимания исследователей.

Вместе с тем, взаимозависимость текстов ПВЛ и «Сказания…» оказывается много сложнее представленной как потому, что биографические сведения о Святополке, находящиеся вне вставной «Повести…», заимствованы из «Сказания…», а не из его протографа, так и потому, что рассказ о решающей битве на Альте между Ярославом и Святополком заимствован «Сказанием…», скорее всего, из ПВЛ, признаком чего служит не столько тождество текстов, сколько указание на могилу Святополка, что она «есть в пустыне сей и до сего дни», — оборот, характерный для лексики «краеведа»-киевлянина. Мог ли он быть и автором «Сказания…», в которое включил ранее написанную новеллу, сказать затрудняюсь.

Вот для сравнения оба текста, причем текст ПВЛ приводится по Ипатьевскому списку с исправлениями по Хлебниковскому, если они оказываются ближе к тексту «Сказания…», и с указанием наиболее существенных разночтений по Лаврентьевскому в [])

«Приде Святополк с печенегы в силе тяжце, и Ярославъ собра множьство вои, и изыде проти-ву ему на Алъто [Льто]; Ярослав же ста на месте, идеже убиша Бориса, и вьздевъ руце на небо и рече: кровь брата моего вопиеть къ тобе, Владыко, мьсти от крови праведною сею, якоже мьстилъ еси отъ крови Авелевы, положивъ на Каине стенанье и трясение; тако положи на семь; и помолился рекъ: брата моя, аще есте отсюду те-ломъ отошла, но молитвою помозита ми на противнаго сего убийцю гордаго; и се ему рекшю, и поидоша противу собе, и покрыша поле Лядьское обои от множества вой. Бе же пятокъ тогда; всходящу солнцю, и совокупишася обои, и бысть сеча зла, аки же не бывала в Руси, и за рукы емлюще сечахуся; и соступишася трижды, яко по удольемь кръви тещи, и кь вечеру одоле Ярославъ, а Святополкъ побежа; бежащу же ему, и нападе на нь бесъ, и раслабеша кости его, и не мо-жаше седети на кони, и ношахуть и вь носилахъ; и прине-соша его кь Берестью, бегающе с нимь, он же глаголаше: побегаете со мною, а се женуть по насъ; отроци же его посылаху противу: егда кто поженеть по немь; и не бе никого же вьследъ женущего с нимь; онъ же в немощи лежа, и вьсхапися глаголаше: о, се женуть, оно женуть, побегнете; и не можаше стерпети на единомъ месте, и пробеже Лядьскую землю, гонимъ гневомъ Божиимъ, и пробеже в пустыню межи чяхы и ляхы, и ту испроверже живот свой зле; его же и по правде, яко неправедна, суду пришедшу, по отшествии сего света прияша муку оканьнаго: показываше яве посланая пагубная рана, вь смерть немилостивно вьгна, и по смерти вечно мучимъ есть и связанъ; есть же могила его в пустыни той и до сих днии [сего дне], исходить же оть неи смрадъ золъ; се же Богъ показа на показание княземь рускымъ, да аще сицево створять, се слышавше бе, ту же казнь приимуть, но больши сея, понеже се ведуще бывшее, творити таково же зло братоубииство; 7 бо мьстий прия Каинъ, убивъ Авеля, Ламехъ 70, понеже бо Каинъ не веды мьщьния прията оть Бога, а Ламехъ веды казнь, бывшюю на прародителю его, створи убийство» [Ип., 131–133]. «Трьклятыи прииде съ множьствъмь печенегъ и Ярославъ съвъкоупивъ воя, изиде противоу емоу на Льто и ста на месте, идеже бе оубиенъ святыи Борисъ. И въздевъ роуце на небо и рече: сё кровь брата моего въпиеть къ тебе, Владыко, яко же и Авелевава преже, и ты мьсти его, яко же и на ономъ положи стонание и трясение на братооубиици Каине. Еи молю тя, Господи, да въсприимоуть противоу томоу. Аще и телъмь ошьла есте, нъ благодатию жива еста и Господеви предъстоита, и молитвою помозета ми. И си рекъ и поидоша противоу собе, и покрыша поле Льтьское множьствъмь вои, и състоупиша ся въсходящю солнцю. И бысть сеча зла отиноудь, и състоупаша ся тришьды, и биша ся чересъ день весь, и уже къ вечероу одоле Ярославъ, а сь оканьныии Святопълкъ побе-же, и нападе на нь бесъ, и раслабеша кости его, яко не мощи ни на кони седети, и несяхоуть его на носилехъ. И прибегоша Берестию съ нимь, он же рече: побегаете, осе женоуть по насъ. И посылахоуть противоу, и не бе ни гонящаа го ни женоущааго въ следъ его. И лежа в немощи въсхопивъ ся глаголааше: побегнемы еже женоуть, охъ мне. И не можааше тьрпети на единомь месте, и пробеже Лядьскоу землю, гонимъ гневъмь Божиемь. И прибеже въ поустыню межю чехы и ляхы, и тоу испроврьже животь свои зъле, и приять възмьздие отъ Бога, яко же показа ся посъланая на нь пагоубная рана, и по съмьрти моукоу вечьноую. И тако обою животоу лихованъ бысть. И сьде не тъкъмо княжения, нъ и живота гонезе, и тамо не тъкъмо царствия небеснааго и еже съ ангелы жития погреши, нъ и моуце и огню предасть ся. И есть могыла его и до сего дне, и исходить оть нее смрадъ зълыи на показание человекомъ, да аще кто си сътворить, слыша таковая, си же прииметь и вящьша сихъ, яко же Каинъ не ведыи мьсти прията и единоу прия, а Ламехъ зане ведевъ на Каине темь же седмьдесятицею мьсти сия емоу» [Усп. сб., с. 54–55].

Сравнение этих текстов приводит к заключению, во-первых, что рассказ о битве на Альте, представленный в ПВЛ, существовал, по-видимому, еще до окончательной выработки «Сказания…» о Борисе и Глебе в том виде, как оно представлено в Успенском сборнике, и, во-вторых, об использовании уже сложившегося «Сказания…» в процессе переработки ряда статей ПВЛ (начиная со ст. 6498 г., рассказывающей о Ярополке и дополненной известием о матери Святополка), бросающих тень на происхождение Святополка и раскрывающих предопределенность его будущих злодеяний. Однако, что здесь можно считать отражением действительности, а что — тенденциозным домыслом сочинителя?

Первой фигурой, представляющей безусловной интерес для исследователя, в этой ситуации оказывается сам Святополк. Сведения о его матери, расстриженной Святославом инокини-гречанки, которую тот дал в жены Ярополку, и о том, что она стала наложницей Владимира, от которого родила Святополка, известен исключительно из «Сказания…». Однако и в этом случае выражение «Володимиръ же залеже жену братьню грекиню, и бе не праздна, от нея роди (т. е. Владимир „роди“) Святополка», снимает всякие сомнения в отцовстве Владимира. Что же касается наименования Святополка «плодом греха», то и этому есть объяснение в тексте: «понеже была бе мати его черницею, а второе, Володимиръ залеже ю не по браку», отсюда и наименование Святополка «плодом греха, от которого ничего доброго быть не может». Эти сведения текстуально приняты ПВЛ, а потому не могут быть проверены, точно так же, как постулируемая «нелюбовь» Владимира к Святополку. Такая генеалогия Святополка никак не объясняет его имени, характерного для западных славян и чуждого славянам восточным и южным, почему В. Д. Королюк прямо считал его сыном Владимира от какой-то «чехини»[566]. Можно утверждать, что автор «Сказания…» ничего не знал о Святополке с достоверностью, однако считал его старшим сыном Владимира (кстати сказать, как Ярослав и остальные его: братья), имеющим преимущественное право на киевский престол, т. е. в соответствии с порядком распределения княжений во второй половине XI в. Последним, скорее всего, объясняется разночтение между «Сказанием…», в котором удел Святополка указан в Пинске[567], и ПВЛ, определяющей родовым владением Святополка и его потомков Туров [Ип., 105], что соответствует ситуации 80–90-х гг. XI в. в отношении Святополка Изяславича. Местонахождение Святополка в Турове и женитьба его, единственного из сыновей Владимира, на дочери соседнего короля, о чем прямо пишет Титмар из Мерзебурга, объясняя этим и последующее развитие событий, заставляют видеть в Святополке не только старшего сына, но и предполагаемого наследника киевского престола. Однако вскоре после своей женитьбы Святополк оказался вместе с женой в темнице, где находился в момент смерти Владимира 15 июля 1015 г., причем освободиться из темницы он сумел только «впоследствии», после чего бежал к тестю, оставив там свою жену, которую Болеслав потом обменивал на «жену, мачеху и сестер Ярослава»[568].

Факт этот чрезвычайно важен, поскольку оказывается, что Святополк просто не имел возможности принять участие в событиях, имевших место после смерти Владимира, до того момента, когда в результате поражения Ярослава на Волыни в 1018 г. Болеслав вернул его снова в Киев[569], о чем сообщает ПВЛ [Ип., 130–131] в новелле, зеркально повторяющей новеллу о битве при Любече и несущей отпечаток событий 1069 г.[570], и умалчивает «Сказание…».

Поскольку новелла, рассказывающая о заключительной битве на Альте, как считает большинство исследователей, является благочестивым вымыслом, о чем подробно пишет М. Х. Алешковский[571], а ситуация, при которой Ярослав смог возвратить себе Киев, никак не раскрывается ни ПВЛ, ни «Сказанием…», в распоряжении исследователя, желающего выяснить дальнейшую судьбу Святополка, остается только описание его бегства «с Альты» сначала «к Берестию», а затем «в пустыню межи чяхы и ляхы», где он окончил свои дни от какой-то открывшейся раны. Однако столь красочное описание казни, воспринятой от Бога Святополком, при ближайшем рассмотрении оказывается не отражением исторического факта, как показал еще А. А. Шахматов, а всего только заимствованием из хроники Георгия Амартола, рассказывающего о казни Ирода, который «нелепо и хоулно житье си испровьрже, егоже по правде яко неправеднаго, соуду пришедшю по отшествии сего света прияша моукы оканьнаго, показавше яве образъ, абье приять сего отъ Бога послана рана пагоубная въ смерть немилостивно въгна»[572].

Столь же недостоверным оказывается и топография могилы Святополка, испомещение места его смерти «межи чяхы и ляхы», поскольку здесь автором использован сюжет, связанный с еще одним Святополком, на этот раз — Святополком моравским, к слову сказать, хорошо известным русским книжникам, поскольку он несколько раз упомянут ПВЛ в новелле о славянской грамоте [Ип., 18–19]. Этот князь, неожиданно для своих сподвижников, бежал с поля битвы и скрылся «межи чяхы и ляхы» в обители пустынников-еремитов, о чем сообщал читателям в своей хронике Козьма Пражский[573].

О дальнейшей судьбе Святополка и о времени ухода Болеслава из Киева Титмар ничего не пишет, так как всё это произошло уже после смерти хрониста, и единственным сообщением об этих событиях в ПВЛ оказывается заключительная фраза ст. 6527/1018 г., что по уходе Болеслава «поиде Ярославъ на Святополка, и победи Ярославъ Святополка, и бежа Святополкъ вь печенегы» [Ип., 131]. Однако прежде, чем окончательно отказаться от выяснения судьбы Святополка, который, как оказывается, физически не мог исполнить то, что ему приписывает легенда о Борисе и Глебе, рассмотрим фактические данные, которые содержат об этих князьях-мучениках «Сказание…» и ПВЛ.

Как ни странно, таких данных нет, кроме ничем не подтверждаемого сообщения, что их матерью была некая «болгарыня», при «раздаче уделов» Борису был дан Ростов, а Глебу — Муром, но к моменту болезни Владимира Борис по какой-то причине прибыл в Киев. Ничего больше о них не известно[574]. Еще более странно, как отмечали все исследователи, выглядят их передвижения, в первую очередь, Глеба, который, чтобы попасть в Киев из Мурома (на Оке), зачем-то идет в противоположную сторону, на Волгу, где «на поле» (по-видимому, здесь сделана попытка приурочить событие к Угличу, называвшемуся ранее «Углече поле») у него «спотыкается конь» (по другой версии конь спотыкается еще дальше, на устье Тьмаки, т. е. в Твери), затем он попадает «к Смоленску», где оказывается уже «в корабли» (вариант — «в носаде») близ устья р. Смядыни. Подобный маршрут мог быть придуман только человеком, не представляющим действительное местоположение этих пунктов и путей, связывавших тот же Муром на Оке с Киевом на Днепре через Чернигов, если только для своего сочинения он не использовал текст, содержавший указанные топонимы, расположенные, однако, в иной географической реальности, из которой и выплыл неожиданный «корабль».

Не менее удивительно выглядят и действия Святополка в отношении Бориса. Чтобы найти доверенных исполнителей задуманного убийства, он отправляется из Киева в Вышгород, т. е. в противоположную от Альты сторону, где заручается поддержкой нескольких вышгородцев. Те отправляются за 100 с лишним километров на устье Альты, впадающей в Трубеж, т. е. едут мимо Киева, затем, совершив убийство, везут тело Бориса опять мимо Киева, чтобы похоронить его именно в Вышгороде. Последнее может быть объяснено только тем обстоятельством, что Борис действительно был похоронен в Вышгороде, и именно сюда легенда должна была привезти его тело «с Альты», хотя естественнее всего было его там и похоронить. Более того, обнаружив, что Борис еще жив (?!), убийцы сообщают об этом Святополку (?!), а тот посылает «двух варягов», чтобы прикончить Бориса. Более нелепой ситуации нельзя придумать, и здесь не спасают расчеты А. А. Шахматова, пытавшегося примирить изложенные факты догадкой, что в действительности Борис был убит не на Альте, а «на Дорогожиче, на пути из Киева в Вышегород», где потом «находилась церковь св. Бориса и Глеба», а «варяги» были «заимствованы сочинителем из какой-то легенды»[575].

В подлинности описанного не убеждают и имена упомянутых «Сказанием…» лиц — вышгородцев Путьши, Тальца, Еловича, Ляшко, расправившихся с Борисом, и Горясера с неким «торчином», поваром Глеба, который его «зареза, как агня», поскольку ни до событий, ни после их имена нигде не встречаются. Столь же странно обращение Святополка для исполнения преступного замысла к обитателям Вышгорода, который становится затем центром культа новых мучеников, тем более, что «Сказание…», как я уже писал, в своем настоящем виде сложилось вряд ли ранее 1115 г., то есть после смерти другого Святополка — Святополка Изяславича.

Последнее обстоятельство можно было бы посчитать случайностью, если бы не удивительные совпадения, касающиеся отражения деятельности Святополка Изяславича в ПВЛ и Святополка Владимировича в «Сказании…». Так оказывается, что князя Василька (теребовльского) слепил ножом «торчин, именемь Береньдеи, овчюхъ Святополчь» [Ип., 235], сразу заставляющий вспомнить другого «торчина», повара Глеба, который его «зареза, аки агня» (вариант: «аки овчю»). Воеводой Святополка Изяславича в ПВЛ неоднократно назван киевский тысяцкий Путята, чей двор по смерти Святополка был подвергнут погрому и разорению («кияни же разъграбиша дворъ Путятинъ, тысячьского, идоша на жиды и разграбиша я» [Ип., 275]) и чье имя естественно ассоциируется с именем предводителя вышгородских убийц Бориса — «Путьша». При этом в «Сказании о чудесах христовых страстотерпцев Романа и Давида», ставших второй частью сочинения «Сказание и страсть, и похвала…», в рассказе о строительстве каменной церкви в Вышгороде, законченной только в 1115 г., многозначительно говорится, что при Святополке Изяславиче «бысть забвение о церкви сей»[576], а одно из самых пространных чудес связано с двумя «мужами», невинно заточенными этим Святополком, которых чудесным образом освободили Борис и Глеб[577].

Случайны ли такие совпадения? Не думаю. Сын Изяслава Ярославича, пришедший на киевский престол из Турова по праву старшинства, судя по всему, не пользовался любовью киян и авторов ПВЛ. Вокняжившись в Киеве, он «всадил в погреб» половецких послов, пришедших к нему для заключения мира, тем самым развязав кровопролитную войну между Степью и Русью, закончившуюся полным разгромом русских князей, гибелью князя Ростислава Всеволодовича на р. Стугне во время бегства [Ип., 209–213] и разорением всей Киевской земли. Новое обострение отношений между Степью и Русью оказалось связано опять со Святополком Изяславичем, который потребовал от Владимира Всеволодовича (Мономаха) избиения «Итларевой чади» и Китаня с дружиной [Ип., 217–218]. Но главным его преступлением стало соучастие с Давыдом Игоревичем в ослеплении Василька теребовльского — события, вызвавшего возмущение в князьях вплоть до попытки изгнать Святополка из Киева [Ип.,237].

Самое замечательное, что при этом (если верить автору «хроники княжения Святополка») князья заявили, что «сего не было есть у Русьскои земли ни при дедехъ наших, ни при отцихъ нашихъ, такого зла» [Ип., 236]. Естественно задаться вопросом: разве ни князья, ни авторы этих новелл, современники не только правления Святополка Изяславича, но и становления культа Бориса и Глеба, ничего не знали о другом Святополке, который как раз «уверже ножь» в дедов современных князей? В последнее можно поверить только в том случае, если прославление новоявленных мучеников в 1072 г. не считало их жертвами братоубийственной резни, которая, если следовать ПВЛ, началась Ярополком, была продолжена Владимиром и завершена Ярославом. Между тем, согласно рассказу об ослеплении Василька, первым «Святополком Окаянным» оказывается Святополк Изяславич, а вовсе не его двоюродный дед, на память которого только в первой четверти XII в. перенесена была та неприязнь, которую вызывал он сам у своих современников. Отсюда и скрытый подтекст в рассказе о его княжении, и те реалии конца XI — начала XII вв., которые мы находим в описании событий первой четверти XI в. («торчин», «Путята», «вышгородцы»), и выбор «братоубийцы», имя которого оказалось табуировано только в XII в., о чем почему-то не подумал М. Ф. Котляр, попытавшийся опровергнуть легенду ПВЛ о «Святополке Окаянном», повторив аргументы своих предшественников, Н. Н. Ильина и М. Х. Алешковского[578].

Стоит также напомнить, что «повар торчин», зарезавший Глеба, для 1016 г. оказывается таким же безусловным анахронизмом, как «варяги», поскольку сами торки, гонимые половцами, появились в окрестностях Киева лишь в середине 50-х гг. XI в., а «подручными» киевских князей стали только полвека спустя. Так, первое упоминание о торках, действующих заодно с дружинниками Владимира Всеволодовича, в ПВЛ находится под 6603/1095 г. в рассказе об убийстве половецких ханов Китаня и Итларя [Ип., 218]. Тем самым, в рассказе о смерти мучеников снова проявляется ситуация конца XI — начала XII века, использованная для воссоздания событий второго десятилетия XI в.

Такое наблюдение подтверждает и тот беспрецедентный в истории факт, вызывавший недоумение у всех исследователей данного сюжета, что имя «Святополк» на протяжении XI и XII вв. продолжает употребляться потомками Ярослава Владимировича (кроме Святополка I, летописью отмечены Святополк Изяславич (1050–1113), сын Изяслава Ярославича; Святополк Мстиславич (до 1132–1154), сын Мстислава Владимировича; Святополк Юрьевич (до 1157–1190), сын Юрия Ярославича, князя туровского; наконец, Святополк, боярин галичский, упоминаемый под 6681/1173 г.), и получает одиозный оттенок только к концу XII в. по мере распространения «Сказания…», ПВЛ и утверждения «борисоглебовского» культа, сменившего ранее существовавший «глебоборисовский»[579]. Другими словами, до конца XI в. и даже позднее, пока происходило формирование культа Бориса и Глеба (а первоначально — Глеба и Бориса, как убедительно показал М. Х. Алешковский[580]), сначала чюдотворцев-целителей и лишь затем преобразованных в небесных патронов русских князей-воителей, имя Святополка не было предано проклятию и табуированию.

Вот почему правомерно задаться вопросом: действительно ли он был братоубийцей, как то утверждают ПВЛ и «Сказание…»?

Но если встает сомнение в виновности Святополка, то неизбежно возникают и другие вопросы: кто такие Борис и Глеб, имена которых, похоже, изначально не были связаны друг с другом? Почему уже в 90-х гг. XI в. культ Глеба обнаруживается вместе с частицей его мощей в чешском Сазавском монастыре, почему их происхождение (в первую очередь — Бориса) легенда связывает с «матерью-болгаркой»? Каким образом в Константинополе, Церковь которого всегда с неприязнью относилась к появлению иноязычных святых, оказывается в конце XII в. не только икона Бориса и Глеба, но даже посвященный им храм, как о том сообщает новгородский архиепископ Антоний, в миру Добрыня Ядрейкович? Описывая святыни Константинополя в 1200 г., он замечал: «У алтаря (в Софии. — А. Н.) на правой стране… поставлена икона велика святыхъ Бориса и Глеба», «а во Испигасе граде есть церковь святыихъ мученикъ Бориса и Глеба: въ томъ граде явишася святии, и исцеления многа бываютъ отъ нихъ»[581]. Свидетельство новгородского архиепископа о том, что еще на рубеже XII–XIII вв. Борис и Глеб почитались в пригороде Константинополя только как целители, чрезвычайно любопытно, поскольку должно иметь какое-то основание в их жизни и подвиге, а это остается нам до сих пор неизвестным, еще раз убеждая в необходимости проведения всестороннего исследования становления их культа, в первую очередь в Византии, что возможно лишь при отказе от той беспочвенной (в интерпретации «Сказания…» и ПВЛ) легенды, которая постепенно преобразовывалась вместе с их иконографией.

В том, что князья-мученики Борис и Глеб первоначально имели иные легенды, или, наоборот, «наложились» на каких-то других персонажей, убеждают наблюдения М. Х. Алешковского над «глебоборисовскими» энколпионами. Археолог обнаружил, что имена обоих святых первоначально чеканились на уже готовых отливках, причем чеканщики часто путали «братьев»[582]. Судя по тому, что надписи делались не на модели, а уже после отливки в старых, не совсем четких матрицах, для утверждения и прославления культа новоявленных мучеников русская Церковь использовала формы уже имевшихся энколпионов, путем надче-канки имен превращая изображенных на них святых в Глеба и Бориса. Соответственно, со временем менялся и внешний облик «братьев» — менялись их прически, появлялись усы и борода, «однако, — писал исследователь, — все эти признаки либо отсутствуют на энколпионных изображениях, либо встречаются вперемежку у обеих фигур, как и любое из двух имен братьев»[583].

С другой стороны, следует заметить, что имена «Борис» и «Глеб» и раньше могли быть окружены ореолом святости. Имя «Борис» перестало быть языческим уже в начале X в., когда был канонизирован болгарский царь Борис-Михаил, крестивший Болгарию[584], а потому безусловно признанный греческой Церковью. Об этом косвенно свидетельствует указание на «мать-болгарку» Бориса Владимировича, а Шахматов задавался вопросом: «В 1072 г. было перенесение мощей св. Бориса и Глеба в новую церковь; днем перенесения избрано 2-е мая[585]. Не в память ли Бориса (болгарского), скончавшегося 2-го мая 6415 (907) года?»[586]

Что же касается «Глеба», то с какой бы осторожностью ни относиться к сведениям, содержащимся в «Истории Российской» В. Н. Татищева, нельзя игнорировать его сообщение о брате (опять «брат»!) Святослава Игоревича «Улебе», фигурирующем в договоре Игоря с греками, о котором историк в примечании писал: «Улеб, у Иоакима (т. е. в Иоакимовой летописи. — А. Н.) Глеб, сын Игорев, от брата Святослава за веру Христову замучен»[587]. Внимание к этому неизвестному персонажу русской истории оправдывается тем обстоятельством, что смерть одного из князей-мучеников традицией связывается с р. Альтой, левым притоком Днепра, имеющем своим двойником Альт/Олт, левый приток Дуная, в верховьях которого еще в прошлом веке находились селения «русинов», а в низовьях происходили военные действия Святослава.

Обращение к именам братьев-мучеников Ярослава Владимировича, который, согласно «Сказанию…», с первого же момента предпринимал самые активные шаги по их прославлению и канонизации вплоть до построению в 1020 г. специального для них деревянного храма в Вышгороде, сталкивается с тем необъяснимым фактом, что ни один из его сыновей, родившихся уже в Киеве (Владимир, Изяслав, Святослав, Всеволод, Вячеслав, Игорь), не получил ни их мирских, ни их крестильных имен. Наоборот, как показали в своих работах В. И. Лесючевский[588] и М. Х. Алешковский, первым и главным инициатором прославления Глеба выступает после смерти отца Святослав Ярославич.

С именами связана и другая загадка князей-мучеников. Вопреки очевидности, в текстах посвященных им церковных служб, в иконографии и даже в обиходе, как то показывает пример детей Святослава Ярославича, мы встречаемся не с одной, а с двумя парами их имен — мирскими (Борис и Глеб) и крестильными (Роман и Давид). При этом, если «Сказание и страсти…» и ПВЛ пользуются исключительно первой парой, собственно и представляющей новых русских святых, то «Сказание о чудесах…» неизменно называет их «Романом и Давидом», что свидетельствует то ли о каких-то серьезных в прошлом разногласиях по поводу имен и происхождения святых в греко-русской Церкви того времени, то ли о прямой «переадресовке» этих произведений. Объяснить такую двойственность тем обстоятельством, что «Борис и Глеб» — имена языческие, а «Роман и Давид» — христианские, не представляется возможным, поскольку весь смысл канонизации состоял как раз в освящении некогда языческих имен. Весьма мало вероятным представляется и объяснение М. Д. Приселковым крестильных имен Бориса и Глеба зависимостью русской епископии в конце X в. от болгарской (Охридской) архиепископии, почему Борис при крещении якобы получил свое имя в честь Романа, сына болгарского царя Петра, занимавшего трон в 979–991 гг., а Глеб — в честь Давида, брата болгарского царя Самуила (991–1014)[589]. В результате такой путаницы у детей Святослава Ярославича, кроме Глеба, мы находим Давыда и Романа, наименованных на известной миниатюре Изборника 1073 г., и, как я показал в одной из своих работ[590], следуя Воскресенскому списку летописи[591], можем предполагать еще и «Бориса»[592].

Ситуация, когда наряду с канонизированными церковью именами святых продолжают употребляться также имена их небесных патронов, не имеет аналогий в практике христианского богослужения (у «гражданина небесного града» не может быть двух имен, как не допускается двух толкований догмата), а потому данная ситуация может быть объяснена, скорее всего, заимствованием (переосмыслением) имен «Роман» и «Давид» у какой-то неизвестной нам пары персонажей, обладавших к тому времени собственной иконографией и церковной службой. Стоит напомнить, что нам сейчас неизвестны даже более или менее точные датировки глебоборисовских энколпионов, использованных М. Х. Алешковским в своей работе en masse даже без выяснения места их вероятного изготовления. Между тем, нельзя исключить возможности того, что их «переименование» происходило не сразу по отливке, а значительно позднее. Эти обстоятельства убеждают в необходимости дальнейшего изучения вопроса, донельзя запутанного на протяжении XI–XH вв. сложением благочестивой легенды, на содержание которой, как можно видеть, повлияли не столько действительные события начала XI в., сколько события конца этого столетия и начала следующего, а также письменные памятники моравской агиографии, как сказания о св. Людмиле, св. Вячеславе, Святополке моравском и пр., связанные в том числе и с «Вышеградом», каковых городов было предостаточно в Центральной Европе.

Остается попытаться ответить на вопрос: что же случилось со Святополком, когда Ярослав окончательно захватил Киев и начал переговоры с Болеславом I об обмене пленных? Киевский князь, тесть Болеслава, не мог исчезнуть без следа. По всей видимости, Болеслав получил достоверное известие о его смерти, в противном случае он не спешил бы выменивать свою дочь у Ярослава, поскольку о ней мог позаботиться ее муж. Но где, как и кем тот был убит?

Ответ, который я могу предложить, является не гипотезой, а всего только догадкой, попыткой связать воедино несколько фактов, требующих объяснения, в первую очередь — загадки появления «двух варягов», прикончивших Бориса на пути с Альты в Вышгород. В свое время А. А. Шахматов предположил, что «варяги» попали сюда «из какой-то легенды», однако дальше этого исследователь не пошел. Между тем, в тексте ПВЛ мы встречаем еще «двух варягов», точно так же действующих мечами, которые в этом случае выступают убийцами Ярополка по приказу Владимира. Пикантность последней ситуации заключается в том, что ни у Святополка, ни у Владимира не было и не могло быть «варягов», поскольку для Владимира «варяги» — безусловный анахронизм, вызванный тем обстоятельством, что все его действия (по новгородской версии) дублируют действия Ярослава, опиравшегося на «варягов», тогда как союзниками Святополка неизменно выступают печенеги, являющиеся одновременно союзниками его тестя Болеслава[593], с чем приходится считаться, как с доказанным историческим фактом. Это дает основание говорить не просто о путанице, внесенной обработчиками, а о вероятности в первом случае замещения Ярослава — Святополком, а во втором — Владимиром. Более того, настойчивые попытки обработчиков (через отрока «Варяжко») связать Ярополка с печенегами позволяют в данном случае подозревать другую замену — Святополка его отцом Ярополком. Зачем?

Выше я показал, как для построения генеалогии Владимира и утверждения его родства со Святославом в ст. 6476 и 6478 гг. последовательно вводились факты его действительной (или вымышленной) биографии. То же самое было сделано в статьях 6485 и 6488 гг. по отношению Ярополка и Святополка с целью показать, что «от греховного бо корене злой плод бывает». В действительности же нам вовсе неизвестно, была ли мать Святополка наложницей сначала Ярополка, а потом Владимира, поскольку, как можно видеть, Титмар, Болеслав и кияне, принявшие его в 1018 г., считали Святополка вполне легитимным князем, достойным правителем, безусловным сыном Владимира и старшим в Русской земле[594]. Наконец, неожиданная смена у Ярополка «воеводы Свенгельда», действующего в статье 6483 г., на «воеводу Блуда», который находит своего двойника в «воеводе Будый» у Ярослава, виновника поражения в битве с Болеславом на Волыни, вынуждает подозревать, что вся картина поимки и убийства «Ярополка» на самом деле принадлежит рассказу о завершении борьбы Ярослава со Святополком после триумфального ухода Болеслава из Киева[595], место которого в ПВЛ теперь занимает новелла, повествующая о «битве на Альте» и бегстве Святополка в «пустыню межи чяхы и ляхы».

Допустив, что история борьбы Владимира с Ярополкам, как она представлена в статье 6488/980 г., на самом деле является историей гибели Святополка от рук «варягов» в результате предательства «воеводы Блуда» (он же «Будый»), мы не только возвращаем данный текст на принадлежащее ему место, приведя в соответствие с действительностью исторические реалии (печенеги, «варяги» и пр.), но оказываемся в состоянии объяснить появление «двух варягов» в легенде о Борисе.