Глава LXVIII
Глава LXVIII
День прошел в разговорах о политике, организации и стратегии с Фейсалом, пока проходили приготовления к новой операции. Наша удача взбудоражила лагерь; и минирование поездов обещало стать популярным, если мы будем способны натренировать в технической стороне дела достаточно людей, чтобы сформировать несколько отрядов. Первым добровольцем был капитан Пизани. Это был опытный командир французов в Акабе, деятельный солдат, который горел жаждой отличиться и заработать знаки отличия. Фейсал нашел мне трех юношей из Дамаска, из знатных семей, которые стремились вести вылазки племен. Мы отправились в Рамм и объявили, что эта вылазка — специально для клана Гасима. Такие горящие уголья обожгли им головы[97]; но жадность не позволяла им отказаться. Все целыми днями толпились вокруг, желая присоединиться к нам. Большинство было отсеяно: тем не менее, мы вышли со ста пятьюдесятью людьми и огромным караваном ненагруженных вьючных верблюдов для добычи.
Ради разнообразия мы решили поработать под Мааном. Поэтому мы поехали к Батре, попадая из жары в холод, из Аравии в Сирию, от тамариска — к полыни. Когда мы взобрались на перевал и увидели кроваво-красные холмы над колодцем, полным пиявок, нас встретило первое дыхание северной пустыни; тот вид, слишком тонкий для описания, говорил о совершенном одиночестве, о высушенной траве и о солнце на пылающих камнях.
Проводники сказали, что на 475 километре будет хорошо заложить мину; но мы нашли его окруженным блокгаузами, и пришлось нам стыдливо отползти прочь. Мы шагали вдоль рельсов, пока они не пересекли долину на высоком берегу, обрамленном мостами с каждой стороны и в середине. Там после полуночи мы заложили автоматическую мину — новую и очень мощную, лиддитного типа. Закапывание заняло часы, и рассвет застиг нас за работой. Не было различимого света, и, когда мы оглядывались, чтобы узнать, где рассеивается темнота, мы не могли увидеть, где именно начинается день. Спустя долгие минуты солнце обнаружилось, высоко над кромкой земли, над кудрявым берегом бескрайнего тумана.
Мы отступили на тысячу ярдов вверх по кустистой долине, чтобы засесть в засаду на нестерпимый день. Пока шли часы, солнечный свет нарастал и сиял так близко к нашему сверкающему окопу, что нам казалось, будто лучи обступили нас. Люди были безумной толпой, распаленной надеждами на успех. Они не слушали ничьих слов, кроме моих, и несли ко мне свои заботы на суд. За шесть дней вылазки возникли и были разобраны двенадцать дел о вооруженном нападении, четыре — об угоне верблюдов, один брак, две кражи, развод, четырнадцать дел о кровной вражде, два — о сглазе и одно — о колдовстве.
Эти решения принимались вопреки моему несовершенному знанию арабского. Обманчивость моего занятия ранила меня. Это были плоды, горькие плоды моего решения перед Акабой стать руководителем восстания. Я поднимал арабов на фальшивых претензиях и утверждался в фальшивом авторитете среди тех, кого дурачил, видя свидетельства только в их лицах, насколько было видно моим глазам, сухим и раздраженным после того, как целый год по ним били, били удары солнечного света.
Мы ждали весь этот день и ночь. На закате из куста, около которого я разлегся, чтобы составить заметки о дневных трудах, выбежал скорпион и ужалил меня в левую руку, что потрясло меня, так как было не в первый раз. Боль в распухшей руке не давала мне сомкнуть глаз до рассвета; это облегчило мой перегруженный ум, так как тело, принадлежащее ему, слишком громко заявляло о себе, чтобы прервать мой самодопрос, когда огонь поверхностной раны всколыхнул вялые нервы.
Но боль такого рода никогда не длилась настолько долго, чтобы действительно исцелить дурноту ума. На следующую ночь она уступила место непривлекательной и не делающей мне чести внутренней боли, которая сама по себе провоцировала мысль и оставляла свою жертву после сопротивления еще более слабой. В таких условиях война казалась столь же великим безумием, сколь мое лживое руководство — преступлением, и, посылая за нашими шейхами, я чуть было не свалил себя и свои претензии в их озадаченные руки, когда наблюдатель объявил о поезде.
Он шел от Маана, это был поезд водоснабжения, и он прошел через мину без происшествий. Арабы мне были только благодарны, поскольку вода в качестве добычи не была пределом их мечтаний. Мина не сработала; поэтому в полдень я со своими учениками пошел заложить электрическую мину над лиддитом, чтобы детонация одной запалила другую. В качестве прикрытия мы полагались на дымку миража и на полуденную дремоту турок; и это оправдало себя, так как за тот час, пока мы закапывали заряд, тревоги не было.
С южного моста мы принесли электрические заряды к среднему мосту, арка которого скрыла бы взрыватель от поезда над головой. «Льюисы» мы поставили под северный мост, чтобы накрыть дальнюю сторону поезда, когда мина сработает. Арабы выстроятся в ряд по кустам в перекрестной долине, в трехстах ярдов с нашей стороны железной дороги. Мы ждали весь день напролет, среди солнца и мух. Вражеские патрули активно шагали вдоль полотна, утром, днем и вечером.
На второй день, около восьми утра, от Маана отошел столб дыма. В то же время приблизился первый патруль. В нем было полдюжины людей, но их предупреждение спугнуло бы поезд, и мы напряженно смотрели, кто из них придет первым. Поезд шел очень медленно, а патруль иногда останавливался.
Мы рассчитали, что они будут в двух-трех сотнях ярдов от нас, когда придет поезд. И вот мы приказали всем становиться на позицию. С двадцатью нагруженными вагонами паровоз поднимался, пыхтел, но держался упорно. Я сидел за кустом в русле ручья, в сотне ярдов от мины; в поле зрения была мина, отряд на взрывателе и пулеметы. Когда Фаиз и Бедри услышали паровоз над своей аркой, они исполнили боевой танец вокруг своего электрического ящика. Арабы в канаве шептали мне, что пора поджигать: но не раньше, чем паровоз был точно под аркой, я вскочил и махнул покрывалом. Фаиз мгновенно нажал рукоятку, раздался страшный шум, появились пыль и чернота, как в Мудовваре неделей раньше, и окутали меня там, где я сидел, пока нездоровый зелено-желтый дым от лиддита вяло висел над руинами. Вдруг загрохотали «льюисы», три или четыре коротких удара, послышался вопль со стороны арабов, и во главе с Пизани, который дрожащим по-женски голосом выкрикнул боевой клич, они помчались на поезд дикой лавиной.
На буферах четвертого вагона с конца появился турок, отцепил сцепления и оставил хвост поезда катиться назад по уклону. Я сделал вялую попытку попасть за колесо камнем, но едва ли старался сделать это как следует. Казалось честнее и остроумнее, чтобы эта часть добычи ушла от нас. Турецкий полковник выстрелил в меня через окно из маузера, задев мне бедро. Я посмеялся над избытком его рвения, над тем, что он думал, как регулярный офицер, продвинуть войну, убивая поодиночке.
Наша мина сорвала ближайшую арку моста. У паровоза топка была вывернута наружу, и взорвались много труб. Будка была сметена, цилиндр снесен, рама выгнута, два ведущих колеса и их буксы разбиты. Тендер и первый вагон врезались друг в друга. Около двадцати турок были мертвы, а другие попали в плен, включая четырех офицеров, что стояли у рельсов, оплакивая свои жизни, которые арабы и не думали у них отнимать.
Содержимым вагонов было продовольствие, около семидесяти тонн, «срочной необходимости», согласно накладной, в Медаин Салих. Мы послали одну накладную Фейсалу как подробный отчет о нашем успехе, и оставили другую в вагоне, подписанную нами. Также мы вытолкали к северу около дюжины штатских, которые думали, что идут в Медину.
Пизани управлял уборкой или разрушением добычи. Как и раньше, арабы теперь в основном вели верблюдов, шагая позади нагруженных вьючных животных. Фаррадж держал моего верблюда, пока Салем и Дейлан помогали с взрывателем и слишком тяжелым проводом. Спасательные отряды турок были в четырехстах ярдах, когда мы закончили, но мы уехали прочь без единого убитого или раненого.
Мои ученики впоследствии применяли искусство минирования сами и учили других. Слухи об их удаче катились среди племен нарастающей волной; не всегда вразумительные. «Пришлите нам луренса, мы будем взрывать им поезда», — написали бени-атийе Фейсалу. Тот выделил им Саада, аджейля-головореза, при помощи которого они захватили важный поезд, везущий Сулеймана Рифаду, который когда-то был нам препятствием на пути в Веджх, с двадцатью тысячами фунтов золотом и драгоценными трофеями. Так Саад повторил нашу историю, разве что долей его добычи были не провода.
За следующие четыре месяца наши специалисты из Акабы разрушили семнадцать локомотивов. Путешествия стали для врага ужасной неопределенностью. В Дамаске люди дрались за сиденья в задних вагонах, даже переплачивали за них. Машинисты бастовали. Гражданское движение почти прекратилось; и мы распространили свою угрозу до Алеппо, просто приклеив однажды ночью объявление в городской палате Дамаска, что порядочные арабы будут с этих пор путешествовать по Сирийской железной дороге на свой страх и риск. Потери паровозов были болезненны для турок. Поскольку подвижной состав был объединен для Палестины и Хиджаза, наши разрушения не только сделали невозможной массовую эвакуацию Медины, но и начали прижимать армию вокруг Иерусалима, как раз когда британская угроза стала внушительной.
Тем временем Египет телеграфировал мне. Самолет доставил меня в Генеральный штаб, где Алленби величием своей воли возрождал разбитую Британскую армию. Он спросил, что значат наши усилия на железной дороге; или, скорее, значат ли они что-либо помимо шумной рекламы делу Фейсала.
Я объяснил, что надеюсь оставить железнодорожную линию работающей, но лишь едва-едва, до Медины, где войска Фахри питались с меньшими для нас затратами, чем если бы сидели в каирской тюрьме. Самый верный способ ограничить движение, не прекращая его — это атаковать поезда. Арабы вкладывали в подрывные работы усердие превыше чистого разрушения. Мы не могли еще разрушить пути, поскольку вокзал был сильнейшей точкой железной дороги, и мы предпочитали слабость ближайшего по соседству врага, пока наша регулярная армия не станет достаточно обученной, экипированной и многочисленной, чтобы блокировать Маан.
Он спросил о вади Муса, потому что турецкие послания показывали их намерение атаковать ее немедленно. Я объяснил, что мы и пытались спровоцировать турок на атаку вади Муса, и даже награды заслуживаем за то, что они, одураченные и озадаченные, попали в нашу ловушку. Мы выступаем отрядами без твердого порядка, и их самолеты не могут оценить наши силы. И шпионы тоже не могут нас сосчитать, поскольку даже у нас самих нет ни малейшего представления о численности наших сил в каждый отдельно взятый момент.
Напротив, их мы знали точно, каждое подразделение и каждого человека, которые они выдвигали. Они относились к нам как к регулярной армии, и прежде чем отважиться выступить против нас, примерно подсчитывали общую силу, которой мы могли их встретить. Мы, менее ортодоксальные, знали точно, чем они нас встретят. В этом было наше равновесие. Арабское движение в эти годы существовало на оживленном, но скользком участке между «мочь» и «сделать». Мы не допускали никаких пределов для случайностей: поистине, «никаких пределов» — это был лозунг Акабы, и он был у всех на устах.
Когда она, великая атака Джемаля, наконец, пришла в вади Муса, она не наделала особого шума. Мавлюд командовал прекрасно. Он открыл свой центр и, с большой долей юмора, впустил туда турок, пока они не врезались лбом в отвесные утесы, убежище арабов. Затем, пока они там стояли, обескураженные и задетые, он напал с обоих флангов одновременно. Больше они никогда не атаковали подготовленные позиции арабов. Их потери были тяжелы, но потеря боевого духа при виде нас, незримых и все же противодействующих, стоила им больше, чем человеческие жертвы. Благодаря Мавлюду, с Акабой и с ее текущей безопасностью больше не было хлопот.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.