Глава XLIII

Глава XLIII

На следующий день мы выехали до рассвета в русло Сейль Абу Арад, пока белое солнце всходило над холмами Зиблият перед нами. Мы свернули дальше на север, чтобы срезать угол долины, и остановились на полчаса, пока не увидели, как подходит основной отряд. Затем Ауда, Насир и я, не в состоянии больше безвольно сносить удары солнца, как молотом, по нашим головам, рванули вперед тряской рысью. Почти сразу же мы потеряли из виду остальных среди лимфообразных душных испарений, пульсирующих вдоль равнины; но дорога по кустистому руслу вади Феджр была ясно видна.

К полудню мы достигли нашего желанного колодца. Он было около тридцати футов глубиной, вымощен камнем и по виду древний. Воды было много, несколько солоноватой, но не противной на вкус, если пить ее свежей: хотя в мехах она скоро становилась отвратительной. Долину наполнил водой какой-то ливень прошлого года, и поэтому она была обильным, сухим и безводным пастбищем; туда мы отпустили наших верблюдов. Подошли все остальные, набрали воды и испекли хлеб. Мы позволили верблюдам прилежно пастись до ночи, затем напоили их снова, и разместили на ночь под берегом, в полумиле от воды, с тем, чтобы оставить колодец на безопасном расстоянии, если он понадобится разбойникам в темное время. Но наши часовые не слышали никого.

Как обычно, мы были в пути до рассвета, хотя перед этим сделали легкий переход; но знойный блеск пустыни стал таким мучительным, что мы порешили провести полдень в каком-нибудь укрытии. Через две мили долина расширилась, и затем мы пришли к низкому, разрушенному утесу на восточном берегу, напротив устья Сейль Рауга. Здесь местность выглядела зеленее, и мы попросили Ауду раздобыть нам дичи. Он послал в одну сторону Заала, а на восток поехал сам, через открытую равнину, простиравшуюся за пределы поля зрения, пока мы свернули к скалам и нашли под их осыпавшимися склонами и срезанными уступами множество тенистых уголков, прохладных, несмотря на солнце, и которые давали отдохнуть нашим непривычным глазам.

Охотники вернулись до полудня, каждый с хорошей газелью. Мы наполнили мехи для воды в Феджре и могли ими воспользоваться, так как рядом была вода Абу Аджадж; итак, в нашем каменном логове был пир — хлеб и мясо. Эти поблажки среди долгих тягот длинных непрерывных переходов были благословением для изнеженных горожан: для меня, для сирийских слуг Зеки и Несиба и в меньшей степени — для самого Несиба. Учтивость Насира как хозяина и врожденный запас доброты побуждали его оказывать нам изысканное внимание, когда позволяла дорога. Его терпеливые уроки во многом позволили мне потом сопровождать кочевых арабов в походе, не нарушая их порядка и скорости.

Мы отдыхали до двух часов дня и достигли нашей остановки, Хабр Аджадж, прямо перед закатом, после скучной поездки по еще более скучной равнине, которой продолжалась вади Феджр на много миль к востоку. Пруд, образованный дождем в этом году, уже зарастал и был соленым, но годился для верблюдов, и люди тоже могли выпить такую воду. Он лежал в мелкой двойной впадине в вади Феджр, течение которой наполнило его на глубину двух футов, на территории двухсот ярдов в ширину. На его северном краю был низкий холмик из песчаника. Мы думали найти ховейтат здесь; но трава была вся ощипана, вода загажена их животными, где бы они ни проходили. Ауда искал их следы, но не мог найти ничего: бури вымели на песке чистые новые волны. Однако, поскольку они пришли сюда их Тубаика, они, должно быть, продолжили путь в Сирхан; и, двинувшись на север, мы должны были найти их.

Следующий день, несмотря на то, что время тянулось бесконечно, был только четырнадцатым днем пути из Веджха; и солнце снова ополчилось на нас в пути. Днем мы наконец оставили вади Феджр и держали путь в Арфаджу в Сирхане, пункт достаточно восточный к северу. Соответственно, мы отклонились вправо, через ровную местность известняка и песка, и увидели отдаленный край Великого Нефуда, знаменитого пояса песчаных дюн, отрезающего Джебель Шаммар от Сирийской пустыни. В числе известных путешественников ее пересекали Палгрейв, Бланты[75] и Гертруда Белл, и я упрашивал Ауду немного срезать путь, позволив нам вступить в пределы Нефуда (и в их число); но он прорычал, что люди ходят в Нефуд только по необходимости, когда совершают набеги, и что сын его отца не ездил еще в набеги на спотыкающемся чесоточном верблюде. Наша задача — живыми добраться до Арфаджи.

Поэтому мы благоразумно шли дальше, по однообразному блистающему песку и еще более трудным полосам «джиаан», отполированной глины, белой и гладкой, как бумага, часто на целые квадратные мили. Эти полосы сияли, как стекло, отражая солнце нам в лицо, и мы ехали, а этот свет падал прямыми стрелами нам на головы, и его отражение поблескивало вверх с земли сквозь наши веки, не служившие нам защитой. Это было не упорное давление, но переменная, текучая боль, она то накапливалась до того, что мы чуть не падали в обморок, то откатывала, создавая на миг обманчивую прохладу и тень, пересекающую сетчатку, словно черной паутинкой; это давало нам мгновение перевести дух и набраться сил для новых страданий, как утопающим, которые пытаются держаться на поверхности.

Мы переговаривались коротко; но к шести часам пришло облегчение, когда мы остановились на ужин и испекли свежего хлеба. Я отдал верблюдице то, что осталось от моей доли, потому что бедное животное устало и оголодало за этот тяжкий поход. Это была племенная верблюдица, подаренная ибн Сауду из Неджда королем Хусейном, а Саудом — Фейсалу; прекрасное животное, суровое, но в горах уверенное и великодушное. Зажиточные арабы ездят исключительно на верблюдицах, поскольку те мягче идут под седлом, чем самцы, более покладисты и производят меньше шума; к тому же они терпеливы и выносят долгие походы, даже когда уже выдохлись, пока не доковыляют до предела своих сил, упадут на пути и умрут; в то время как более упрямые самцы, когда устают, злятся, бросаются на землю и из-за своей злости умирают без надобности.

После наступления темноты мы тащились три часа, добираясь до вершины песчаного гребня. Там мы с благодарностью заснули после тяжелого дня с раскаленным ветром и пылевыми бурями, когда блуждающий песок жалил наши обожженные лица, а при больших порывах ветра скрывал из виду дорогу и уводил наших ноющих верблюдов в разные стороны. Но Ауда беспокоился о завтрашнем дне, так как, если еще раз придет горячий встречный ветер, он задержит нас на третий день в пустыне, а у нас не остается воды; итак, он поднял нас рано, и мы шли по равнине Бисайта[76], прозванной так в насмешку, за огромные размеры и ровную поверхность, до рассвета. Под ногами обожженный на солнце кремень был темным после восхода — отдых для наших слезящихся глаз, но горячая и трудная тропа для верблюдов, некоторые из них уже сбили ноги и хромали.

У верблюдов, выросших на песчаных равнинах Аравийского побережья, подушечки на ногах были нежными, и если таких животных вдруг вели в долгие походы в глубь страны по камням или по земле, сохраняющей жар, они обжигали подошвы, и, наконец, натирали нарывы, оставляя обнаженное мясо на два дюйма или больше в центре подушечки. В этом состоянии они могли идти по песку, как обычно; но если случайно нога попадала на камешек, они спотыкались или шарахались, как будто ступали в костер, и долгий поход не мог сломить только самых бесстрашных. Поэтому мы ехали осторожно, выбирая наиболее мягкий путь, Ауда и я были впереди.

Пока мы шли, ветер приносил нам с пылью небольшие пушинки. Ауда сказал, что здесь были страусы. К нам прибежал человек с двумя крупными яйцами цвета слоновой кости. Мы расположились на завтрак, чтобы вкусить даров Бисайты, и стали искать топлива; но на двадцать миль был только один пучок травы. Бесплодная пустыня побеждала нас. Прошли вьючные верблюды, и мой взгляд упал на груз гремучего студня. Мы открыли пакет, осторожно укрывая его в огне под яйцом, закопанным в камнях, пока стряпню не объявили готовой. Насир и Несиб, крайне заинтересованные, спешились, чтобы поиздеваться над нами. Ауда вытащил свой кинжал с серебряной рукояткой и снес верхушку с первого яйца. Чумная вонь прошла по нашему отряду. Мы сбежали на чистое место, осторожно толкая перед собой второе горячее яйцо. Оно было свежим и твердым, как камень. Мы вычерпали его содержимое кинжалом на осколки камней, служившие нам блюдцами, и съели его по кусочкам, уговорив взять свою долю даже Насира, который за всю свою жизнь не опускался до того, чтобы есть яйца. Общий приговор гласил: грубо и жестко, но для Бисайты и это неплохо.

Заал видел сернобыка, догнал его и убил. Лучшие куски привязали к вьючным верблюдам до следующего привала, и наш поход продолжался. Затем жадные ховейтат увидели вдали еще больше таких животных и отправились за ними; те из глупости не убегали, а стояли и смотрели, пока люди не приблизятся, и бросались наутек слишком поздно. Белые сверкающие животы выдавали их, так как, в обманчивом мареве, они маячили нам издали при каждом их движении.