О ЕВРАЗИЙСКОЙ КОНЦЕПЦИИ РУССКОГО ПУТИ (2000)

О ЕВРАЗИЙСКОЙ КОНЦЕПЦИИ РУССКОГО ПУТИ

(2000)

Понятия "Евразия" и "евразийство" в последние годы обсуждаются очень широко, но, к сожалению, далеко не всегда основательно. Поэтому начать следует с определения этих понятий.

Географический термин "Евразия" имеет в виду фактически единое (не разделенное океанами) пространство двух континентов, то есть Европу и Азию в целом, но уже сравнительно давно этим термином стали обозначать также и часть этого пространства — гигантскую равнину (поделенную не столь высоким Уральским хребтом) от Карпат до Тихого океана, то есть в конечном счете территорию России; южная часть Азии отграничена цепью горных массивов от этого, выражаясь терминологически, субконтинента, отличного и от собственно Европы, и от "основной" Азии. И понятие "Евразия" в этом более "узком" значении несет в себе вовсе не только географическое, но и многообразное общественно-историческое содержание. На первом плане здесь обычно оказывается тот факт, что на пространстве России — Евразии с древних времен жили и европейские (славяне, балты, молдаване), и азиатские (принадлежащие к тюркской, финно-угорской, кавказской, монгольской, иранской "семьям") народы.

В XX веке к осмыслению проблем Евразии в этом значении слова обратился целый ряд людей, так и называвших себя "евразийцами",- от Н. С. Трубецкого (1890-1938) до Л. Н. Гумилева (1912-1992). Это направление мысли развивалось главным образом в эмиграции; на родине оно долго было "полулегальным". И когда в конце 1980-х — начале 1990-х годов к наследию евразийцев обратились многие только что "открывшие" его для себя люди, идеи этой "школы" были восприняты сплошь и рядом односторонне, поверхностно и просто искаженно. Чаще всего суть дела сводили к тому, что Евразия — это, так сказать, "русские плюс тюрки" (и другие народы).

Но хотя тема многовекового взаимодействия русских и тюрок занимает свое существенное место в наследии евразийцев, это все же только определенная часть, сторона дела, обретающая свой истинный смысл лишь в целостности евразийской концепции. Исходным и главным для евразийцев было осознание изначальной самостоятельности и принципиального своеобразия всего бытия Евразийского субконтинента, а не "симбиоз" русских и тюрок, который представлял собой, как говорится, "следствие", а не "причину".

Но обратимся к истоку евразийской школы. Первым явным ее выражением была брошюра замечательного мыслителя и филолога Николая Трубецкого "Европа и Человечество", изданная в Софии (Болгария) в 1920 году. Вот ее начало:

"Не без внутреннего волнения выпускаю я в свет предлагаемую работу. Мысли, высказанные в ней, сложились в моем сознании уже более 10 лет назад (то есть еще до 1910 года.- В. К.). С тех пор я много разговаривал на эти темы с разными людьми, желая либо проверить себя, либо убедить других" (1).

Это сообщение мыслителя важно потому, что многие противники евразийства пытаются толковать его прежде всего или только как своего рода болезненную реакцию на пережитый Россией начиная с февраля 1917 года катаклизм. Между тем нет никаких оснований усомниться в правдивости Николая Трубецкого, когда он говорит, что его евразийские идеи начали складываться еще до крушения прежнего порядка. Конечно же, революция позднее мощно стимулировала размышления и Трубецкого, и других евразийцев. Но вместе с тем их концепция,- что, кстати, убедительно показано в ряде наиболее серьезных новейших работ об их наследии — явилась итогом всего развития русской историографии в XIX — начале XX века, развития, которое создало возможность масштабного и многостороннего взгляда на тысячелетний путь России. Причем эта концепция была подготовлена духовной работой крупнейших творцов русской историсофии (то есть философии истории) — от Чаадаева и Тютчева (об их идеях будет подробно сказано ниже) до Константина Леонтьева и Николая Федорова.

Следует вдуматься в основополагающие тезисы евразийства, изложенные в уже цитированной работе Николая Трубецкого так:

"Позиции, которые может занять каждый европеец по отношению к национальному вопросу,- констатировал мыслитель,- довольно многочисленны, но все они располагаются между двумя крайними пределами: шовинизмом, с одной, космополитизмом, с другой стороны... Не подлежит сомнению, что европейцу шовинизм и космополитизм представляются именно такими противоположностями, принципиально, в корне отличными одна от другой точками зрения.

Между тем с такой постановкой вопроса согласиться невозможно. Стоит пристально всмотреться в шовинизм и в космополитизм, чтобы заметить, что принципиального различия между ними нет, что это есть не более как две ступени, два различных аспекта одного и того же явления.

Шовинист исходит из того априорного положения, что лучшим народом в мире является его народ. Культура, созданная его народом, лучше, совершеннее всех остальных культур. Его народу одному принадлежит право первенствовать...

Космополит отрицает различия между национальностями... Цивилизованное человечество должно быть едино и иметь единую культуру. Нецивилизованные народы должны принять эту культуру, приобщиться к ней и, войдя в семью цивилизованных народов, идти с ними вместе по одному пути мирового прогресса. Цивилизация есть высшее благо, во имя которого надо жертвовать национальными особенностями.

В этой формулировке шовинизм и космополитизм, действительно, как будто резко отличаются друг от друга... Однако посмотрим, какое содержание вкладывают европейские космополиты в термины "цивилизация" и "цивилизованное человечество"? Под "цивилизацией" они разумеют ту культуру, которую в совместной работе выработали романские и германские народы Европы...

Таким образом, мы видим,- заключает Николай Трубецкой,- что та культура, которая, по мнению космополитов, должна господствовать в мире, упразднив все прочие культуры, есть культура такой же определенной этнографически-антропологической единицы, как и та единица, о господстве которой мечтает шовинист. Принципиальной разницы тут никакой нет. Разница лишь в том, что шовинист берет более тесную этническую группу, чем космополит... разница только в степени, а не в принципе..." (2).

И Николай Трубецкой так определял цель своей книги: "Понять, что ни "я", ни кто другой не есть пуп земли, что все народы и культуры равноценны, что высших и низших нет,- вот все, что требует моя книга".

Когда он это писал, безусловно господствовало представление, что основные страны Европы (Западной) представляют собой образцы высшей цивилизованности, по сравнению с которыми страны других континентов, замкнувшиеся-де в своей национальной ограниченности, являются более или менее "варварскими". Однако не прошло и двух десятилетий, как Германия с чудовищной очевидностью показала, что высокая цивилизация в самом деле может нести в себе предельно варварский шовинизм...

* * *

Но пойдем далее. Мысль Николая Трубецкого нельзя понять в рамках сопоставления собственно "национальной" и, с другой стороны, "общечеловеческой" культуры. Для этой мысли явно более существенно понятие европейской (точнее, западноевропейской) культуры, которую "в совместной работе выработали романские и германские народы" и, с другой стороны, культуры, выработанной — также совместно — народами Евразии — России.

Те, кто относится к истории России с заостренно "критической" точки зрения, без сомнения, заговорят о многочисленных межнациональных конфликтах в этой истории, о том, что Россия — "тюрьма народов" и т. п. При этом как-то странно забывают о жесточайшей межнациональной борьбе в истории Западной Европы, борьбе, итоги которой дают полное основание называть основные западноевропейские страны "кладбищами народов" (развернуто об этом говорится в моей изданной в 1997 году книге "История Руси и русского Слова. Современный взгляд"). Вместе с тем ясно, что эта многовековая борьба (включая и наше столетие) все же не "помешала" выработке, обладающей относительным единством романо-германской культуры Запада. Точно так же существует и относительно единая евразийская культура, размышляя о которой, Николай Трубецкой даже ставил вопрос об "общеевразийском национализме" (так и названа одна из его статей, опубликованная в 1927 году).

Утверждая, что под "космополитами",- то есть "гражданами мира", свободными-де от "национальной ограниченности", обрекающей на непреодолимый дефицит "цивилизованности",- имеют в виду именно и только людей, сформированных западноевропейской (романо-германской) культурой, Николай Трубецкой, конечно же, был совершенно прав. Ведь если в качестве "граждан мира" выступают японец, китаец, араб, индеец Америки и т. п., они уже не несут в себе ярко выраженных национальных и "континентальных" черт, их поведение, сознание и даже сам их облик предстают как бы отшлифованными именно на западноевропейский манер. Поэтому Николай Трубецкой имел все основания усматривать в космополитизме своего рода шовинизм основных народов Запада (более или менее бессознательно усваиваемый и людьми других национальностей и континентов).

С особенной остротой эта проблема встает в отношении русских людей, ибо их национальные черты, отграничивающие их от западноевропейских народов, не обладают такой определенностью, какая присуща национальным обликам людей Азии и других континентов, и при интенсивном усвоении романо-германской культуры "русскость" может вроде бы полностью стереться, исчезнуть,- к чему, собственно говоря, и стремились (и стремятся) так называемые "западники", громко заявившие о себе еще в 1840-х годах.

Правда, при ближайшем рассмотрении проблема оказывается более сложной и противоречивой. Сами слова "западники", "западничество" таят в себе как бы подрывной смысл, в них заложена "идеологическая мина". Казалось бы, последовательный "западник" — это человек, преодолевший свою "русскость" (которая, как ни крути, оценивается в западнической идеологии в качестве чего-то "второсортного"...) и "сравнявшийся" с людьми западноевропейских стран. Однако ведь абсолютно ясно, что живущие на Западе люди никак не могут быть "западниками", то есть стремящимися преодолеть "свое" и усвоить иной, "чужой" образ жизни и мысли!

Западник — это, в конечном счете, "разновидность", "тип" именно русского человека, которым овладело стремление превратиться в западноевропейца, и с известной точки зрения "русское" в этом типе выступает даже более явно и резко, чем в тех русских людях, которые попросту живут в своем мире, оставаясь самими собой. Более резко потому, что в "западниках" очевиден как бы некий надлом, или, пользуясь популярным определением, "комплекс национальной неполноценности", который они стремятся изжить. Поэтому последовательное западничество являет собой, в сущности, один из видов русского экстремизма (который вообще характерен для русских); именно экстремистами были такие "крайние" западники XIX века, как В. С. Печерин или И. С. Гагарин, пытавшиеся (впрочем, тщетно) вытравить в себе все русское,- точно так же, как "крайние" славянофилы П. В. Киреевский и К. С. Аксаков пытались "очиститься" от всего западноевропейского...

И в конечном счете западник никак не может сравняться с западноевропейцами в глубоком, фундаментальном значении слова (для чего, кстати сказать, он должен стать не западноевропейцем "вообще", а англичанином, или немцем, или французом и т. п.) — подобно тому, как искусственные вещи никогда не равны естественным, природным. Более того: западники фатально "второсортны" и в своей, русской культуре. Так, например, в России было немало даровитых писателей, принадлежавших по своему мировоззрению к западничеству, но ни один из них не достигал уровня Пушкина, Тютчева, Гоголя, Достоевского или Толстого, которых невозможно отнести к западничеству.

Естественно возникает вопрос о противостоящем западникам направлении славянофилов. Гоголя и Достоевского и, тем более, поэта и мыслителя Тютчева нередко так или иначе причисляют к славянофильству, но это едва ли основательное решение (ниже мы будем подробно говорить о мировоззрении Тютчева). Последовательное, ортодоксальное славянофильство (следует отметить, что наиболее значительные представители этого направления далеко не вполне "умещались" в его рамках) ратовало за развитие своеобразной, отличной от романской и германской культур (и даже противостоящей им) славянской культуры и цивилизации, во главе которой, по убеждению славянофилов, должен быть русский народ.

В XIX веке (аналогичная ситуация сложилась также впоследствии в 1940-х годах, во время экспансии германского нацизма) для этой концепции вроде бы имелись существенные основания. Дело в том, что славянские народы подвергались тогда давлению и прямому гнету, с одной стороны-Австрийской, а с другой — Турецкой империй, а также Германии и Италии, и видели свою единственную защитницу в лице России.

Однако в тех исторических ситуациях, когда перед славянскими народами открывалась перспектива "свободного выбора" между Россией и Западом, они, как правило (отдельные "исключения" его не отменяют), стремились (и стремятся ныне) "интегрироваться" с Западом... Стоит сообщить, что в конце 1980-х годов мне довелось дать интервью журналистам Чехословакии и Польши, и я не без остроты поставил вопрос о том, что эти страны как бы всегда стояли и стоят перед "альтернативой": быть ли "передним крыльцом России" или "задним двором Запада", и беседовавшие со мной журналисты признали, что в конечном счете их страны склонны выбирать второе.

Славянофильство, опираясь на единство происхождения славянских народов, не могло или не желало признать, что существеннейший геополитический водораздел проходит не между, скажем, Чехией и Германией и, тем более, Хорватией и Италией, а по западной границе России — Евразии.

Но главное — в другом. Самой своей идеей славянской цивилизации, в чьем лоне русские должны выступить как часть (пусть и значительнейшая) целого, славянофилы по сути дела как бы "добавляли" к двум важнейшим европейским цивилизациям — романской и германской — еще одну, которая, в конечном счете, должна была, так сказать, мериться той же мерой, что и две первые.

Но если эту меру и можно применять к собственно европейским славянским странам, для России такая мера не годится хотя бы уже потому, что Россия всегда была многоэтнической страной, включавшей в себя не только славянские, но и финно-угорские, тюркские и другие народы.

Еще в Х? веке, при Ярославе Мудром, Россия (тогда — "Русь") занимала пространство от Карпат до Урала, и уже в 1639 году, то есть более трех с половиной столетий назад, русские "землепроходцы", возглавляемые человеком с символическим именем Иван Москвитин, достигли берега Тихого океана точнее, принадлежащего к его бассейну Охотского моря (в 1647 году на его берегу появилось поселение, впоследствии ставшее городом Охотск).

В последнее время, когда стало чуть ли не модой всяческое "очернение" России, ее вековое движение к востоку толкуется нередко как безнравственный и жестокий "колониализм", порабощавший и даже чуть ли не уничтожавший множество народов. Конечно, в ходе освоения гигантского евразийского пространства имели место всякого рода прискорбные явления, ибо история (да и человеческая жизнь вообще) — это отнюдь не идиллия, а драма, в которой к тому же неизбежны и открыто трагедийные коллизии. И вызывает решительные возражения вовсе не сама по себе констатация тех или иных заведомо "негативных" фактов истории России, но постоянно предпринимаемые в наши дни попытки представить Россию беспрецедентной "империей зла" — как "заклеймил" ее один из президентов США,- противостоящей-де неким "добрым" государствам.

При этом ухитряются как-то "не замечать", что история создания тех же США, вне всякого сомнения, имела гораздо более жестокий и безнравственный характер, чем история создания России. Так, продвижение создателей этого государства от берегов Атлантического в направлении того же Тихого океана сопровождалось целенаправленным — и, между прочим, всячески воспеваемым уничтожением коренного, индейского, населения. А овладение основной частью Тихоокеанского побережья США было результатом трехлетней (1846-1848 годы) захватнической войны с суверенным государством — Мексикой. США отторгли от Мексики больше половины (к тому же наиболее ценной половины, включающей, в частности, нынешние штаты Калифорния и Техас) ее территории. И есть даже своего рода цинизм в том, что крупнейшие города Тихоокеанского побережья США — Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Сан-Диего, Сакраменто, Сан-Хосе — носят мексиканские (испаноязычные) имена, между тем как прежним хозяевам этого побережья мексиканцам не было предоставлено в США и тени автономии (хотя бы чисто "культурной").

Речь идет отнюдь не о том, чтобы сопоставлением с США "обелить" Россию, но об объективном понимании ее истории в контексте мировой истории. Обращусь в связи с этим к сравнительно недавним событиям.

Как чудовищный и возможный-де только в нашей "проклятой" стране акт преподносят сегодня высылку в 1944 году в восточные районы нескольких народов за сотрудничество той или иной их части с германской армией. При этом опять-таки "не замечают", что ранее, после нападения Японии в декабре 1941 года на военно-морскую базу Пёрл-Харбор, все граждане США (страны, чье население образовалось из иммигрантов) японского происхождения — а их имелось около 100 тысяч человек — были без каких-либо разбирательств посажены до конца войны в концлагеря,- хотя они фактически никак не могли (в отличие от тех, кто подвергся ссылке в нашей стране) сотрудничать с атаковавшей американский флот Японией, поскольку Пёрл-Харбор отделен от берегов США почти четырьмя тысячами километров океана...

Снова подчеркну, что задача состоит не в "оправдании" жестоких акций, совершенных в нашей стране, но только в отвержении попыток представить ее неким уникальным средоточием зла.

Нельзя не сказать еще и о том, что становление России как государственности, включавшей в себя и восточную часть Европейского континента, и северную часть Азиатского, и постепенное продвижение этой государственности по всему громадному равнинному пространству от Карпат до Тихого океана было воплощением определенной исторической закономерности, проявлявшей себя в деятельности ряда предшествующих государственных (или хотя бы "протогосударственных") образований,- что осмыслено в работах евразийской школы (см., например, курсы истории Руси, созданные одним из виднейших евразийцев — Г. В. Вернадским, сыном знаменитого естествоиспытателя).

Именно "евразийский" характер был присущ возникавшим на территории будущей России "империям" гуннов (IV-V вв. нашей эры), аваров (VI-VII вв.), хазар (VIII-Х вв.) и, в особенности, позднейшей Монгольской империи (XIII-XV вв.). Словом, государственное единство Евразийского субконтинента имело глубочайшие исторические корни, и последовательное "расширение" Руси — России уместно понять поэтому не как волюнтаристскую экспансию, а как исполнение объективной "воли" самой истории.

Необходимо также учитывать, что именно евразийской империей была явившаяся для Руси еще в Х веке "образцом" Византия (см. об этом мою уже упомянутую книгу "История Руси и русского Слова").

* * *

Евразийское понимание пути России подвергалось (и подвергается) критике и с западнической, и со славянофильской точек зрения, ибо, несмотря на все их различия, их равно не устраивает идея необходимости, неотъемлемости "азийского компонента" в бытии России. В глазах западников все "азийское" особенно мешает России стать страной западного типа (что для них является бесспорным и конечным "идеалом"), а для славянофилов "азийство" означает искажение или вообще утрату (о чем — ниже) самобытной славянской сущности русского народа.

Петр Чаадаев, не впадавший ни в западничество, ни в славянофильство, еще в начале 1830-х годов утверждал, что в конечном счете "стихии азиатские и европейские переработаются в оригинальную Русскую цивилизацию", предвосхищая тем самым идеи евразийской школы (3). В этой формулировке важно слово "переработаются", означающее, что дело идет не о соединении, не о "приплюсовывании" азиатского и европейского, но о складывающемся в ходе истории ином, "третьем" феномене, который достаточно адекватно обозначается термином "евразийство" (а не "европоазиатство", то есть Европа плюс Азия).

Нынешние люди славянофильского умонастроения не приемлют евразийства, не без возмущения заявляя, что утверждение России в качестве Евразии ведет к растворению и, в конце концов, исчезновению русского народа, место которого займет некий неопределенный "евразийский народ".

Но это восприятие исходит из заведомо упрощенного и, следовательно, ложного представления в духе "русские плюс тюрки, финно-угры и т. п.". В действительности же — и эта сторона дела имеет всеопределяющее значение евразийским народом является именно и только русский народ; остальные населяющие Россию народы — это в основе своей либо европейские, либо азиатские народы, обретающие евразийские черты лишь в "магнитном поле" России. И если они оказываются за пределами этого поля, они утрачивают евразийский характер и постепенно опять превращаются в собственно европейские или же азиатские.

Недавно известнейший грузинский публицист Мэлор Стуруа не без горечи написал о судьбе своего народа после 1991 года:

"Привилегированный доминион империи превратился буквально с ночи на утро (это, конечно, преувеличение.- В. К.) в евроазиатские задворки. "Азиатский Париж" — Тбилиси -перестал быть Парижем, оставшись азиатским" (4). Тут только неточно выражение "евроазиатские задворки": оказавшись вне магнитного поля России — Евразии, Грузия обречена быть "задворками Азии", точно так же, как "привилегированная" ранее Литва — "задворками Европы". Возьмем один конкретный пример. Сотворенные в евразийском поле грузинская и литовская кинематографии приобрели весомый всемирный резонанс, но едва ли есть основания предполагать, что небольшие окраинные страны Азии и Европы, в которые превращаются теперь Грузия и Литва, смогут создавать нечто подобное...

Следует напомнить также, что "расцвет" культуры Грузии, предшествующий ее пребыванию в российском "поле", приходится на византийскую эпоху ее истории, когда она также находилась в "поле" евразийской — хотя и другой империи, а предшествующий высший "взлет" Литвы имел место в XIV-XV веках, когда существовало государство, справедливо определяемое историографией как "Литовско-русское" (позднее Литва надолго вошла в состав Польши, превратившись тем самым в самые что ни есть "задворки Европы").

Выше было сказано, что один только русский народ является евразийским по своей сути, "по определению"; так, с самых своих истоков, с IX века, Русь развивается в сложном, но теснейшем взаимодействии с европейцами-скандинавами и азиатами-хазарами, а в Х веке воспринимает в качестве своего рода старшего брата евразийскую Византию.

Не исключено, что провозглашение русских единственным "истинно евразийским" народом кто-либо квалифицирует как националистическую претензию. Однако евразийское существо русских обусловило не только те или иные их "достоинства", но и — равным образом — "недостатки", в частности, очевидную "неопределенность", аморфность и разного рода "комплексы неполноценности", которые, между прочим, выразились как в русском западничестве, так и в славянофильстве. Постоянные и горячие, подчас приобретающие надрывный, почти истерический характер споры о том, "кто такие русские", не свойственные иным народам (ни англичане, ни японцы, ни армяне, ни узбеки и т. д. нисколько не сомневаются в своей национальной идентичности), говорят сами за себя.

Впрочем, есть и более "объективный", могущий быть отнесенным к сфере "коллективно-бессознательного" показатель недостаточной определенности русской нации, воплотившийся в естественном бытии языка.

Мы очень редко задумываемся над тем, что основной фонд языка является продуктом "деятельности" столетий и миллионов людей и не зависит от чьих-либо субъективных умонастроений. И невозможно переоценить тот факт, что по-русски все столь многочисленные народы Евразии — от молдаван до чукчей — называются именами существительными и только один русский — именем прилагательным!

Уместно сделать вывод, что в этом запечатлелось, помимо прочего, представление о русских как прежде всего связи, объединяющем факторе, "общем знаменателе" многонациональной России — Евразии. Это рожденное в "стихийной" жизни языка слово не несет в себе, конечно, осознанного и целеустремленного смысла (характерно, что его, в сущности, удивительное, странное отъединение от остальных русских слов, обозначающих народы, вообще почти никто не замечает), но именно потому оно особенно значительно и весомо: в нем как бы воплотился голос самой исторической реальности, а не каких-либо идеологов.

Привлечение внимания к этому феномену, как я не раз убеждался, вызывает недовольство и вместе с тем замешательство у людей славянофильской направленности. Я столкнулся даже с попыткой истолковать слово "русский" в более "благоприятном" смысле: оно, мол, имеет значение не "прилагательности", а "притяжательности", отвечает на вопрос не "какие?", а "чьи?". Но это уже в самом деле "принижающее" истолкование, ибо "прилагать" себя к чему-нибудь может сам народ, а "притяжает" его к этому чему-нибудь какая-либо иная сила...[131]

Главное же, разумеется, в том, что "прилагательное" имя "русские" плод не измышлений неких русофобов, а многовековой жизни самого русского языка, и от такого плода нельзя отмахнуться и беззаветному русофилу. В уникальном характере этого имени выразилось, надо полагать, историческое переживание (а не теоретическое осознание) недостаточной "определенности", "размытости" обозначаемого им "предмета"; русские — это даже как бы и не "предмет", а "стихия".

Однако "грамматическая" выделенность русских несет в себе, без сомнения, и "высокий" смысл; речь идет, если угодно, о "сверхнации", которая имеет основания "прилагать" себя ко всем многочисленным народам Евразии. Ведь вполне естественно звучат словосочетания "русский татарин", "русский грузин", "русский еврей" и т. п., применяемые, в частности, к множеству выдающихся деятелей России нерусского происхождения.

Для того чтобы показать, сколь существенную роль эта "тема" играла в истории России, приведу два конкретных примера. Многие знают, что после кончины в 1598 году последнего Рюриковича — Федора Иоанновича, царем был избран боярин "татарского происхождения" Борис Годунов. Но менее широко известно, что его главным соперником, претендующим на российский трон, был также русский татарин (точнее, монгол) — потомок Чингисхана Симеон (Саин) Бекбулатович, которого Иван Грозный в 1575 году объявил "великим князем всея Руси", номинально низведя самого себя в "князя Ивана Московского". А через полвека совершился раскол в русской Церкви и во главе борющихся сторон оказались два русских мордвина — патриарх Никон и протопоп Аввакум...

Эти факты отнюдь не исключительны, а, напротив, типичны для России. Они способны, конечно, вызывать огорчение или недоумение у славянофильски настроенных людей, усматривающих в таких фактах национальное унижение. Однако это не более чем симптом комплекса неполноценности, ибо на деле тот факт, что "русское" не умещается в этнических рамках и предстает как цементирующая основа огромного субконтинента Евразии, вполне уместно воспринимать в качестве неоспоримого повода для национальной гордости русских...

Но суть дела, конечно, не в "оценочных" суждениях, которыми, увы, главным образом и оперируют противники евразийства, — как славянофильские, так и западнические. Первые "недовольны" тем, что русские так и не объединили славян, и, далее, не возглавили чаемую мощную славянскую цивилизацию; вторые же горько сетуют, что русские все никак не превратятся в народ западного типа.

Таким образом, обе эти идеологии в конечном счете оценивают тысячелетнюю русскую историю "неудовлетворительно" или, иначе говоря, считают ее, по сути дела, "ошибочной"...

Однако при беспристрастном, взвешенном и разумном обсуждении этой проблематики естественно напрашивается вывод о том, что объявление многовекового пути великой страны "ошибочным" представляет собой чисто субъективистское решение; оно не более основательно, чем не раз имевшие место претензии объявить "ошибочной" всю историю человечества в целом или даже "историю" Вселенной вообще... Поэтому уместно утверждать, что и славянофильская, и западническая концепции в их наиболее последовательных выражениях являют собой опыты сопоставления (и противопоставления) реального исторического бытия России с чисто субъективными "идеалами", а не плоды объективного осмысления этого реального бытия.

"Превосходство" евразийской концепции проявляется уже в том, что она не зиждется на "оценочности" и не ставит истории России "неуды", а в то же время не превозносит ее ни над Европой, ни над Азией, видя в России Евразии не нечто "лучшее" (или "худшее"), но другое.

Правда, на начальном этапе формирования евразийской школы подчас толковалась как "ошибка" всепоглощающая (будто бы) устремленность Петра Великого на Запад. Но позднее евразийцы — прежде всего П. Н. Савицкий осознали, что их понимание деятельности Петра односторонне, ибо односторонний характер имело, как правило, освещение этой деятельности в предшествующей историографии. И в написанном П. Н. Савицким в 1933 году обзоре "Проблемы русской истории" (см. изданную в 1997 году С. Ю. Ключниковым антологию "Русский узел евразийства") показано, что Петр, утвердив свои отношения с Западом (включая победу над шведской экспансией), интенсивно обращает свою политику к Востоку — к Закавказью, Средней Азии, даже к Китаю.

Евразийская проблема, конечно же, далеко не исчерпывается сказанным, но дальнейший разговор о судьбоносных исторических событиях и их осознании в русской мысли, надеюсь, сделает общую постановку вопроса более ясной и определенной.

ЛИТЕРАТУРА

1. Трубецкой Н. С. Европа и Человечество. София, 1920.

2. Там же.

3. Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. Т. 2. М., 1991. С. 541.

4. Дружба народов, 1995, № 12. С. 137.