Бунт голубой крови

Бунт голубой крови

Мария Головина сообщает о том, что Феликс Юсупов и Григорий Распутин встречались в среднем один-два раза в год на протяжении нескольких (а точнее, трех²⁸⁶. – А. К., Д. К.) лет подряд – вплоть до января 1915 года, когда против их дальнейших контактов решительно высказались родители Феликса. Николай Михайлович пишет, что Юсупов «возобновил знакомство с ним [Распутиным за] несколько месяцев» (курсив наш. – А. К., Д К.) до убийства.

Если исходить из того, что эти свидетельства соответствуют истине – а оснований не доверять Марии Головиной и Николаю Михайловичу в данном случае нет, – становятся ясными истоки многих логических несообразностей, наполняющих юсуповские мемуары.

Так, начинает казаться более или менее объяснимой путаница с датой первой встречи князя со «старцем», которую Феликс, как мы помним, сперва относит к 1909 году, а затем странным образом сдвигает на три года вперед. Резонно допустить, что упоминание Юсупова о якобы четырех годах, прошедших со времени его первой встречи со «старцем» до момента свидания с ним на квартире М. Г. 17 ноября 1916 года, вполне объяснимо. В данном случае князь по ошибке произвел отсчет не от даты знакомства со «старцем» в 1909 году, а от даты возобновления общения с ним вскоре по возвращении в Петербург из Лондона в 1912 году.

Проясняется и то, что Феликс старался скрыть тщательнее всего: психологическая диверсия против «старца» оказалась осуществимой лишь потому, что ей предшествовал продолжительный этап тесного и доверительного общения будущих убийцы и жертвы. Как можно догадаться, долгая история этих отношений фрагментарно предстает в мемуарах в облике мифического «информационно-подготовительного» этапа покушения.

Распутин чувствовал себя в обществе Юсупова абсолютно спокойно и внутренне комфортно не только, а точнее, не столько потому, что внезапно «ослеп от любви», но прежде всего потому, что по опыту многих лет был уверен в своем психологическом превосходстве над молодым князем.

Парадоксальным на первый взгляд образом Юсупов смог переиграть Распутина не потому, что оказался сильней его, а, напротив, потому, что был заведомо слабее и, в силу этого, не внушал «старцу» никаких опасений.

Самой красноречивой иллюстрацией того, до какой степени Григорий был прав, когда полагал Юсупова своим духовным рабом, служат многочисленные – и вряд ли сильно гиперболизированные – признания самого князя.

Григорий поработил воображение и волю Феликса уже в момент первой встречи с ним: «Взгляд его был острый, тяжелый и проницательный. В нем действительно чувствовалась скрытая нечеловеческая сила»; «Я… уехал весь под впечатлением встречи с этим странным и загадочным человеком»²⁸⁷.

Последующие встречи неизменно сопровождались отчаянным, почти животным трепетом молодого князя перед духовно подавляющим его «старцем».

«Вдруг, резко повернувшись, он подошел ко мне, близко нагнулся к моему лицу и пристально на меня посмотрел.

Мне стало жутко от этого взгляда: в нем чувствовалась огромная сила».

«Мне не раз казалось, когда я смотрел ему в глаза, что, помимо всех своих пороков, он одержим каким-то внутренним „беснованием“, которому он подчиняется и, в силу этого, многое делает без всякого участия мысли, а по какому-то наитию, похожему на припадочное состояние. „Бесноватость“ сообщает особенную уверенность некоторым его словам и поступкам, а потому люди, не имеющие твердых душевных и волевых устоев, легко ему подчиняются».

Наглядной иллюстрацией последнего пассажа служит содержащийся несколькими страницами ниже подробный рассказ Феликса о собственном опыте духовного погружения в пучину распутинской суггестии:

«„Старец“ уложил меня на диван, встал передо мною и, пристально глядя мне в глаза, начал поглаживать меня по груди, шее и голове.

Потом он вдруг опустился на колени и, как мне показалось, начал молиться…

В такой позе он простоял довольно долго, затем быстрым движением вскочил на ноги и стал делать пассы…

Сила гипноза Распутина была огромная.

Я чувствовал, как эта сила охватывает меня и разливается теплотой по всему моему телу. Вместе с тем я весь был точно в оцепенении… Я попытался говорить, но язык мне не повиновался, и я медленно погружался в сон, как будто под влиянием сильного наркотического средства. Лишь одни глаза Распутина светились передо мною каким-то фосфорическим светом, увеличиваясь и сливаясь в один яркий круг…

В таком положении я лежал неподвижно, не имея возможности ни кричать, ни двигаться. Только мысль моя еще была свободна, и я сознавал, что постепенно подчиняюсь власти этого загадочного и страшного человека.

Но вскоре я почувствовал, что во мне помимо моей воли сама собой пробуждается моя собственная внутренняя сила, которая противодействует гипнозу… Я попытался сделать движение рукой – рука повиновалась. Но я все-таки продолжал лежать…»²⁸⁸

Говоря в воспоминаниях 1927 года о своей способности частично сопротивляться распутинской воле, Юсупов, судя по всему, слукавил, дабы не ставить под сомнение собственную духовную дееспособность и не бросить таким образом тень психологической ущербности на все содеянное им и его сообщниками.

Позднейшая редакция мемуаров, составленная в период, когда сиюминутные публицистические задачи отошли на второй план, рисует ту же сцену, судя по всему, гораздо реалистичнее:

«Я одеревенел. Хотел говорить, но язык не слушался. Потихоньку я погрузился в забытье, словно выпил сонного зелья… Я лежал так, не в силах ни крикнуть, ни шевельнуться. Только мысль оставалась на воле, и я понимал, что исподволь оказываюсь во власти гипнотизера. И усилием воли я попытался гипнозу сопротивляться. Сила его, однако, росла, как бы окружая меня плотной оболочкой. Впечатленье неравной борьбы двух личностей. Все ж, понял я, до конца он меня не сломил. Двигаться, однако, я не мог, пока он сам не приказал мне встать»²⁸⁹ (курсив везде наш. – А. К., Д. К.).

Нет никаких сомнений в том, что, если бы духовная мощь Григория не была к концу 1916 года подорвана продолжительным психологическим кризисом, Феликсу – даже при всей поддержке, которую ему оказывали прямые и косвенные участники заговора, – вряд ли удалось бы сыграть роль успешного Терминатора.

В тот роковой вечер Юсупов неоднократно оказывался на грани срыва, всякий раз впадая в «оцепенение», причем отнюдь не по причине нравственной рефлексии – она оказалась у сиятельного террориста не слишком назойливой, – а именно в связи с неодолимым внутренним трепетом перед психологически более мощной личностью жертвы. И всякий раз Распутин «не дожимал» Юсупова, оставляя лазейку, через которую тот в итоге ускользал.

«Мы вышли на темную площадку лестницы, и Распутин закрыл за собою дверь… Мы очутились вдвоем в полной темноте.

– Так лучше, – сказал Распутин и потянул меня вниз. Его рука причиняла мне боль; хотелось закричать, вырваться… Но на меня напало какое-то оцепенение. Я совсем не помню, что он мне тогда говорил и отвечал ли я ему. В ту минуту я хотел только одного: поскорее выйти на свет, увидеть как можно больше света и не чувствовать прикосновения этой ужасной руки.

Когда мы сошли вниз, ужас мой рассеялся…»²⁹⁰

«Он на меня смотрел, глаза его лукаво улыбались и, казалось, говорили мне: „Вот видишь, как ты ни стараешься, а ничего со мною не можешь поделать“.

Но вдруг выражение его лица резко изменилось: на смену хитрой слащавой улыбке явилось выражение ненависти и злобы.

Никогда еще не видел я его таким страшным.

Он смотрел на меня дьявольскими глазами.

В эту минуту я его особенно ненавидел и готов был наброситься на него и задушить.

В комнате царила напряженная зловещая тишина.

Мне показалось, что ему известно, зачем я его привел сюда и что намерен с ним сделать. Между нами шла как будто молчаливая, глухая борьба; она была ужасна. Еще одно мгновение, и я был бы побежден и уничтожен. Я чувствовал, что под тяжелым взглядом Распутина начинаю терять самообладание. Меня охватило какое-то странное оцепенение: голова закружилась, я ничего не замечал перед собою. Не знаю, сколько времени это продолжалось.

Очнувшись, я увидел Распутина, сидящего на том же месте: голова его была опущена, – он поддерживал ее руками; глаз не было видно.

Ко мне снова вернулось прежнее спокойствие…»

Даже полумертвый Распутин продолжал казаться Юсупову носителем сверхчеловеческой мощи:

«Оживший Распутин хриплым шепотом непрестанно повторял мое имя.

Обуявший меня ужас был не сравним ни с чем.

Я пытался вырваться, но железные тиски держали меня с невероятной силой. Началась кошмарная борьба…

Я тогда еще яснее понял и глубже почувствовал, что такое был Распутин; казалось, сам дьявол, воплотившийся в этого мужика, был передо мной и держал меня своими цепкими пальцами, чтобы никогда уже не выпустить».

И все же одного лишь фактора личностного превосходства «старца» над князем было бы недостаточно ни для того, чтобы Феликс на протяжении нескольких лет активно, притом явно вопреки желанию семьи, продолжал общаться с Григорием, ни для того, чтобы сам Распутин смог воспринять «Маленького» как своего верного духовного вассала.

Сила, как известно, может в равной мере как притягивать, так и отталкивать. Юсупов пытается убедить читателей – а возможно, и самого себя – в том, что на всех этапах общения с Распутиным испытывал по отношению к нему неизменное чувство отвращения. Факты, однако, как мы уже успели заметить, свидетельствуют о том, что в реальности тяга князя и «старца» друг к другу на протяжении долгих лет была обоюдной.

Сам Феликс косвенным образом указывает на одну важную причину, благодаря которой общение со «старцем» могло оказаться для князя не просто притягательным, но прямо завораживающим: «Конечно, и его положение – первого советника и друга царской семьи – помогает ему порабощать людей, особенно тех, которых ослепляет всякая власть вообще».

Если вспомнить теперь, что Феликс Юсупов всегда тяготел к романтическим отношениям с теми, кто стоит выше его на ступенях придворной лестницы, то нетрудно предположить, что сам факт флирта с могущественным царским фаворитом, сосредоточившим в своих руках судьбы страны и династии, не мог не зачаровывать воображение амбициозного князя.

Однако исходный эротический интерес Григория к Феликсу, проявившийся в ходе их первой встречи, а также встречное влечение князя к «старцу», которое условно можно характеризовать как «тщеславно-карьеристское», вряд ли могли оказаться достаточным условием для становления и, главное, развития их многолетней связи.

Силой, накрепко спаявшей судьбы Распутина и Юсупова в единое целое и сообщившей их отношениям особую степень доверительности, стала взаимозависимость по линии «врач—пациент».

Матрена Распутина сообщает о том, что Феликс, задумавший убийство ее отца, для того чтобы выйти на постоянный контакт с ним, нарочно завел с М. Е. Головиной разговор на тему о своем намерении исцелиться от гомосексуализма: «Он изложил ей свои желания, напустив поэзии ровно столько, сколько понадобилось, чтобы сбить с толку добрую душу, полную сочувствия. В подобных делах Мария Евгеньевна была невежественна и поняла все так, будто бедный Феликс наконец-то захотел излечиться»²⁹¹.

По мнению Э. С. Радзинского, тот факт, что инициатором ноябрьской 1916 года встречи князя и «старца» явился именно Феликс²⁹², косвенно подтверждается следующей ремаркой из показаний Марии Головиной: «Феликс жаловался на боли в груди»²⁹³.

То обстоятельство, что в данном случае Головина скрывает истинный характер жалоб Феликса, подтверждают не только свидетельства Матрены, но – косвенным образом – признания самого Юсупова, который, ни словом не упоминая о болях в груди, описывает мучивший его осенью 1916 года недуг в гротескно противоречивых выражениях, больше напоминающих художественный вымысел: «…как раз в это время я чувствовал себя не совсем здоровым. Я ему (Распутину. – А. К., Д. К.) рассказал, что уже много лет я обращаюсь к разным докторам, но до сих пор мне не помогли»; «Энергии у меня много, желания работать тоже, а работать не могу – очень быстро утомляюсь и становлюсь больным…»²⁹⁴ (курсив везде наш. – А. К., Д. К.).

Об истинном характере загадочной юсуповской астении говорит Пуришкевич, со слов самого Феликса воспроизводящий вполне прозрачные рецептурно-терапевтические пассажи «старца»: «Зачем ты, Феликс… не бываешь у Бадмаева – нужный он человек, полезный человек, ты иди к нему, милый, больно хорошо он лечит травочкой, все только травочкой своею… Даст он тебе махонькую-ма-ахонькую рюмочку из травушки своей, и у!-ух! как бабы тебе захочется»²⁹⁵ (курсив наш. – А. К., Д. К.).

Возникает, однако, неизбежный вопрос: если истинной целью возобновления Феликсом в ноябре 1916 года общения со «старцем» являлась подготовка покушения, зачем Юсупову вообще понадобилась медицинская тема? Ведь, как мы помним, согласно свидетельству самого Феликса, Григорий сразу же выказал готовность общаться с ним отнюдь не только в связи с лечением. Зачем же Юсупов в этот период так настойчиво требовал от Распутина проведения полноценных лечебных мероприятий?

Чисто теоретически можно, конечно, представить ситуацию, когда молодой великосветский циник, надумавший умертвить «Григория-чудотворца», решил у него заодно и подлечиться. Однако эта версия кажется настолько психологически экстравагантной, что вряд ли заслуживает рассмотрения.

Гораздо более убедительной выглядит гипотеза, согласно которой медицинский сюжет являлся своего рода постоянным фундаментом отношений Григория и Феликса, вне которого оно было попросту немыслимо.

По этой причине Юсупов и был принужден накануне покушения – когда ему явно было уже не до избавления от пристрастия к однополой любви – напоминать Распутину о необходимости проведения лечебных сеансов: таков был многолетний стереотип их отношений, нарушение которого могло зародить у «старца» смутные подозрения относительно истинной причины внезапно пробудившейся у Феликса тяги к регулярным контактам со «старцем».

На этот лечебно-терапевтический фундамент неизбежно наслаивались все прочие – в том числе сиюминутно-развлекательные – формы общения Григория и Феликса. В этой связи не выглядит странной реакция Распутина на заявление Юсупова (как нетрудно предположить, далеко не первое в истории их отношений) о желании лечиться: «Я тебя мигом выправлю. Вот поедешь со мной к цыганам – всю болезнь как рукой снимет»²⁹⁶.

То обстоятельство, что, обращаясь в ноябре 1916 года к Головиной с просьбой избавить его от «болезненной» тяги к мужчинам, Феликс был, судя по всему, абсолютно уверен в том, что как сама Головина, так и Распутин не только не углядят в таком обращении ничего странного, но отзовутся быстро и с готовностью, – лишний раз подтверждает, что это был далеко не первый выход «пациента» Феликса на контакт с «врачом» Григорием.

Более того. Как можно предположить, сама идея свести Феликса Юсупова с «отцом Григорием» пришла Марии Головиной в голову еще в 1909 году в связи с намерением помочь молодому князю – к судьбе которого она всегда относилась с повышенным участием – исцелиться от тяжкого порока через контакт с чудотворцем, обладающим даром «снятия блудных страстей».

Учитывая то, что после возвращения Феликса из Англии его связь с Григорием продолжала осуществляться при посредничестве все той же Головиной, а также то, что именно в эти годы решался вопрос о женитьбе Юсупова-младшего на дочери великого князя Александра Михайловича, следует допустить, что главной темой, по поводу которой «один-два раза в год» встречались «старец» и князь, была тема излечения горе-жениха, ставшего затем молодым горе-супругом, от излишнего мужелюбия.

Собственную, как всегда исполненную сомнительных деталей, версию предлагает А. Симанович: «Так как Феликс был гомосексуалистом, то родители пытались его вылечить с помощью Распутина. Лечение, которому подвергался Феликс, состояло в том, что Распутин укладывал его через порог комнаты, порол и гипнотизировал. Немного это помогло»²⁹⁷.

Судя по всему, определенный эффект – как минимум чисто психологический – и впрямь был достигнут, поскольку свадьба Феликса и Ирины в конце концов успешно состоялась и вскоре у них родилась дочь Ирина.

Тем не менее поменять сексуальную ориентацию, даже под воздействием распутинского «гипноза», Феликс Юсупов, разумеется, не мог и, по свидетельству Матрены Распутиной, называл свою жизнь с молодой красавицей-женой «диетой».

Тем естественнее должно было выглядеть последовавшее в ноябре 1916 года обращение Юсупова к Распутину с просьбой о проведении очередного «планово-лечебного» цикла.

Характерно, что оба раза, когда Матрена пыталась выяснить у отца причину его общения с Феликсом, – в первый день, когда князь заявился в дом на Гороховой, а также накануне их последнего свидания – Распутин, явно не желая вдаваться в подробности, неизменно ссылался на свою обязанность помогать князю: «Ему нужен я»; «Я ему нужен»²⁹⁸.

На первый взгляд история пациента, возненавидевшего своего целителя и решившего поднять на него руку, кажется не вполне правдоподобной. В действительности, однако, из практики медицины известно, что продолжительная – а лучше сказать, вечная – зависимость от врача в конечном счете может вызвать у больного примерно такие же негативные переживания, что и любая зависимость, носящая личный характер.

Что касается Феликса Юсупова, то ему тем проще было ненавидеть «старца», что к этому подталкивал целый ряд дополнительных факторов, помимо уже упомянутой выше регулярной антираспутинской обработки, которой Феликс подвергался в семье.

Из юсуповских мемуаров видно, что Феликс испытывал по отношению к «старцу» жгучее физиологическое отвращение.

Распутин «приблизился ко мне и со словами „Здравствуй, милый“ хотел меня обнять и поцеловать; я невольно отстранился от него».

«Его внешность мне не понравилась с первого взгляда: в ней было что-то отталкивающее».

«Меня все больше и больше поражали его глаза, и поражающее в них было отвратительным. Не только никакого признака высокой одухотворенности не было в физиономии Распутина, но она скорее напоминала лицо сатира, лукавое и похотливое… Кроме ужасного взгляда, поражала еще его улыбка, слащавая и вместе с тем злая и плотоядная; да и во всем его существе было что-то невыразимо гадкое, скрытое под маской лицемерия и фальшивой святости».

«Увидав меня, он прищурился и сладко улыбнулся, потом быстро подошел ко мне, обнял и поцеловал. Прикосновение Распутина вызвало во мне труднопреодолимое чувство гадливости, однако я пересилил себя и сделал вид, что очень рад встрече с ним».

«Всякий раз, приходя к Распутину, я бывал сам себе отвратителен. Шел как на казнь, так что ходить стал реже»²⁹⁹.

Эмоции, которые князь обречен был испытывать в ходе общения со «старцем», станут еще более понятны, если вспомнить, каким именно образом Григорий имел обыкновение «снимать блудные страсти» со своих пациентов.

Запись в дневнике Николая Михайловича, в слегка завуалированной форме явно воспроизводящая рассказ самого Феликса, сомнений на этот счет не оставляет: «Неужели во время нескончаемых бесед между собою они только пили, ели и болтали? Убежден, что были какие-то физические излияния дружбы в форме поцелуев, взаимного ощупывания и возможно… чего-либо еще более циничного. Садизм Распутина не подлежит сомнению, но насколько велико было плотское извращение у Феликса, мне еще малопонятно… хотя слухи о его похотях были еще распространены до его женитьбы»³⁰⁰.

Помимо психофизиологической неприязни, захлебываться ненавистью к Распутину Юсупова понуждал его сословный снобизм, его спесивая барская ненависть к «грязному мужику», сумевшему возвыситься над аристократами, разлитая, подобно желчи, по всему тексту воспоминаний.

«Он прежде всего темный, необразованный мужик, едва грамотный. Что же он может сам смыслить в сложных вопросах войны, политики, внутреннего управления?»

«Вероятно, обстановка, в которой теперь вращался и жил этот мужик, оторванный от свойственной ему здоровой физической работы, потонувший в полной праздности, проводящий свои ночи в кутежах, наложила на него свой неизбежный отпечаток. Его лицо стало одутловатым, и он как-то весь обрюзг и опустился…»

«Полуграмотный мужик, разваливающийся на мягких креслах, говорящий с апломбом первые попавшиеся слова… этот мужик тешится не только над женской экзальтированностью: он тешится над целой страной, он играет участью великого многомиллионного народа…»

«Вся обстановка распутинской квартиры, начиная с объемистого буфета и кончая нагруженной обильными запасами кухни, носила отпечаток чисто мещанского довольства и благополучия. Литографии и плохо намалеванные картины на стенах вполне соответствовали вкусам хозяина…»

«Я негодовал, слушая, с каким снисходительным пренебрежением этот зазнавшийся мужик-конокрад говорит о русском императоре».

«Темный, еле грамотный мужик, он не мог, конечно, во многом разбираться, многое не понимал. Беспринципный, циничный, жадный до денег, достигнув неожиданно для себя головокружительного успеха, он стал еще беспринципнее, циничнее и жаднее»³⁰¹.

Только приняв во внимание агрессивно-яркую, поистине экспрессионистскую палитру переживаний, которые рождал в юсуповском сердце образ «старца Григория», можно понять истоки той отвратительной коды, которой граф-князь завершил сведение счетов со своим душевно-телесным целителем.

«Голова моя разрывалась на части, мысли путались; злоба и ярость душили меня.

Какое-то необъяснимое состояние овладело мною.

Я ринулся на труп и начал избивать его резиновой палкой… В бешенстве и остервенении я бил куда попало…

Все Божеские и человеческие законы в эту минуту были попраны…

Тщетно пытались остановить меня. Когда это наконец удалось, я потерял сознание».

«Эта сцена убийства, – не преминул в очередной раз облечься в тогу беспристрастного моралиста Николай Михайлович, – где один хладнокровно отравлял другого и только удивлялся, что яд не действует, и продолжал с ним пить. Далее – вся последняя борьба. Пробуждение убитого, выражение его глаз, полных злобы и кровожадности, конечно понятной, ярости нагло обманутого мерзавца при виде ошеломленного юноши-убийцы, это рычание насмерть раненного зверя – все это отвратительно по своему реализму, но если не было плотской страсти, разве все это было возможно? Наконец исступление самого Юсупова перед трупом убитого и добивание жгутом из каучука своей уже беспомощной жертвы. Отчего такая злоба, отчего такой цинизм, такое извращение чувств – все же страдающей, умирающей жертвы… Что же касается Феликса, то он многого, конечно, недоговаривает из чувства стыдливости, особенно перед дядей его жены (Николаем II. – А. К., Д. К.). Мне кажется, что он кандидат на сумасшествие в будущем… Если Распутин был зверь, то что сказать о молодом Юсупове?..»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.