XVII

XVII

От великого князя я отправился к себе на Мойку узнать, нет ли там чего-нибудь нового. Когда я туда приехал, мне сказали, что днем были допрошены все мои люди. Результат допроса мне был не известен, но из рассказов моих служащих можно было вывести о нем скорее благоприятное впечатление.

Мне этот допрос не понравился. Боясь быть задержанным разными формальностями и опоздать на праздники к моим родным, я решил поехать к министру юстиции Макарову, чтобы выяснить, в каком положении находится дело.

В.М. Пуришкевич совсем по-другому освещает эти события. Спустя почти две недели после убийства Распутина он 30 декабря 1916 г. записал в дневнике:

«Надо было принять какое-нибудь решение.

Доктор Лазоверт внес предложение немедленно заявить министру юстиции об убийстве Распутина, что было принято единогласно и тут же было решено снестись по телефону с министром юстиции А.А. Макаровым о предстоящем визите всех трех.

Вызов министра по телефону оказался не таким легким делом, пошли бесконечные разговоры и торг с курьером министра, так как, очевидно, он ни за что не хотел будить его в 5 часов утра, все это отняло массу времени, подействовало только категоричное заявление, что Его Высочество великий князь Дмитрий Павлович должен немедленно переговорить с министром. <…>

Минуты казались вечностью, пока министр подошел к телефону.

“У телефона член Государственной Думы Пуришкевич, Владимир Митрофанович, простите Ваше Высокопревосходительство за беспокойство в такой неурочный час. Случилось событие большой государственной важности… о котором по телефону неудобно распространяться. Разрешите нам немедленно – мне, Его Высочеству великому князю Дмитрию Павловичу, Его Сиятельству графу Феликсу Сумарокову-Эльстон князю Юсупову – к вам приехать и лично обо всем доложить…” – стараясь возможно спокойным голосом сказал я.

“А в чем дело?” – взволнованно еще раз спросил министр. “Я повторяю, дело государственной важности и не терпит отлагательства”, – не в состоянии себя более сдерживать, заявил я.

По-видимому, боясь отказа, трубку схватил Дмитрий Павлович, заявив, что настойчиво просит его принять.

Это возымело действие, и он [министр] заявил, что ждет у себя в своей квартире по Итальянской улице.

Сев на тот же управляемый доктором Лазовертом автомобиль, все трое помчались на прием к министру, который нас ждал уже одетый в своем просторном кабинете.

Было около полчаса седьмого.

Не садясь (и сам министр стоял), я обратился к нему с заявлением:

“Ваше Высокопревосходительство, побужденные чувством любви к своему монарху и долгом патриотизма перед своей родиной, мы все трое сообща с заранее задуманным намерением убили известного вам мерзавца и подлеца Григория Распутина…”

От неожиданности Макаров, по-видимому, опешил, почему задал такой нелепый вопрос: “То есть, как убили?”

– Очень просто, – заметил я, – убили и труп его уничтожили… Конечно, Распутина больше нет…

– Доведя до сведения об этом Вашему Высокопревосходительству, как министру юстиции и генерал-прокурору Правительствующего Сената, осмеливаемся просить вас, в виду того, что у каждого из нас имеются общественные обязанности, требующие нашего присутствия, не подвергать нас лишению свободы, а отпустить нас под честное слово явиться по вашему первому требованию или требованию соответствующих властей.

Доказательством, до чего растерялся министр, может служить то, что он сразу не нашел, что ответить, и, точно не допуская возможности убийства Распутина, он отрывочными вопросами старался выяснить обстоятельства, сопровождавшие убийство. Удовлетворить в деликатной форме высказанное требование министра, где произошло убийство, кто именно из нас трех убил Гришку и где труп убитого – мы уклонились, заявив о самом только факте.

Несколько придя в себя, министр просил нас садиться и объясняя, что освободить нас не может, что не для того писаны законы, чтобы он, как министр юстиции, их не исполнял и обязан подвергнуть нас всех троих аресту домашнему.

Я от лица всех заявил готовность идти на эту меру пресечения и тут же должен был по предложению министра набросать следующее заявление:

Его Высокопревосходительству

Г-ну Министру Юстиции Российской Империи.

Заявление.

Настоящим ниже подписавшиеся: член Государственной Думы Владимир Митрофанович Пуришкевич, Его Высочество великий князь Дмитрий Павлович Романов и князь Феликс Юсупов – граф Сумароков-Эльстон доводят до сведения Вашего Высокопревосходительства, что в ночь на 17 дек. 1916 г. в Петрограде по взаимному между собою сговору и все сообща убили крестьянина села Покровского Тобольской губернии, Григория Ефимовича Новых.

Под этим заявлением первым подписался я, подписался “Дмитрий Романов” великий князь и стоя набросал обычную свою подпись – “Феликс Юсупов”. Министр прочитал указанное выше заявление, положил на углу резолюцию:

“Впредь до особого распоряжения подвергнуть указанных в сем лиц домашнему аресту с отобранием от них подписки о не выезде из Петрограда. А.М.”

И подписавши эту собственноручную резолюцию, министр написал: “О состоявшемся постановлении объявлено”, после чего он попросил еще раз подписаться.

По окончании всех этих формальностей, не подавая друг другу руки, мы отвесили глубокие взаимные поклоны и все трое очутились быстро на улице и, сев в автомобиль, помчались обратно в штаб-квартиру исполнительного комитета в особняк графа Сумарокова-Эльстон, где, быстро обсудив все создавшееся, пришли к заключению, что оставаться в столице, где отсутствует сильная поддержка, где возможны всякие неожиданности, далеко не безопасно, решили разъехаться, при чем мне на фронт, графу в имение к жене и только одному Дмитрию Павловичу решено было остаться в столице.

Горячо и тепло распростились; граф Сумароков с первым поездом выехал в Москву и далее в имение; сообщить я успел только по телефону домой и поспешил выехать на фронт, только великий князь остался в Петрограде ждать дальнейших событий». (Пуришкевич В. Дневник «Как я убивал Распутина». М., 1990. С. 94–97)

Эти сведения, вероятно, были придуманы В.М. Пуришкевичем с только ему одному понятными целями. В исторических источниках имеются другие сведения об его встрече с министром юстиции, но уже другим. Буквально через несколько дней после Февральского переворота, рассказывал ведавшему уголовным розыском Российской империи А.Ф. Кошко прокурор Петроградского окружного суда Ф.Ф. Нандельштедт, тот «заехал в министерство юстиции, где в приемной у Керенского застал немало публики. Каково было его удивление, когда среди присутствующих он заметил и Пуришкевича. Последний, одетый в походную форму, галифе и френч, с Владимиром с мечами на шее, расхаживал по приемной, дожидаясь своей очереди. У прокурора мелькнула мысль, уж не думает ли Пуришкевич занять какой-либо пост в министерстве юстиции? Но, наведя справку у начальника отделения, узнал, что Пуришкевич приезжал к Керенскому все по тому же делу Распутина. В каких тонах велась беседа этих двух политических полюсов – неизвестно, но следствием ее было распоряжение Временного правительства о полном прекращении дела…» (Кошко А.Ф. Очерки уголовного мира Царской России. Т. II. Париж, 1929. С. 134)

В министерстве, как и в градоначальстве, царило большое волнение. У министра сидел прокурор, с которым я столкнулся в дверях, входя в кабинет министра, причем прокурор посмотрел на меня с нескрываемым любопытством.

Это был С.В. Завадский (1871–1925), который состоял в должности прокурора петроградской судебной палаты. Ему было поручено «дело об убийстве Григория Распутина». Позднее были опубликованы его воспоминания: «На великом изломе. (Дело об убийстве Распутина)» в «Архиве русской революции». Т. 8. Берлин, 1923.

Прокурор С.В. Завадский описал это свидание:

«Когда мы вошли в бильярдную, которая в казенной квартире министра юстиции служила приемной, будучи расположена перед дверьми большого министерского кабинета, там нервно шагал из угла в угол молодой военный, в котором я по Серовскому портрету тотчас признал князя Юсупова. Услышав, как я говорил курьеру, чтобы министру было доложено о прибытии прокуроров палаты и суда, князь Юсупов направился ко мне и, глядя на меня возбужденными глазами, горевшими на поразительно бледном лице, произнес (голосом он владел вполне):

– Мы с вами, видимо, по одному делу. Позвольте представиться – князь Юсупов.

Называя себя в ответ и знакомя с ним прокурора суда, я не мог не чувствовать крайнего удивления: речь спокойная, а выдает себя всем поведением. Стал ли бы он метаться по властям, для него таким мелким, ничтожным, если бы ничего за собою не знал? Мог ли бы он, будучи непричастным к преступлению, обмолвиться словом “представиться”, обращаясь к какому-то прокурору палаты?

Сущность объяснений, данных князем Юсуповым министру, сводится к следующему: князь Юсупов поражен и взволнован, что его заподозрили в убийстве Распутина, которого он эту ночь и не видел. У него во дворце вчера собрались несколько знакомых; дам он не хотел бы назвать, а из мужчин были Пуришкевич и великий князь Дмитрий Павлович. Ночью звонил во дворец по телефону Распутин и звал князя Юсупова к цыганам, но он не мог покинуть гостей и отказался, чем рассердил Распутина. Великий князь, уезжая домой, застрелил на дворе собаку, и этот выстрел услышал городовой.

Каков был в передаче кн. Юсупова разговор городового с Пуришкевичем, я, к сожалению, совершенно не помню.

После того, как князь Юсупов удалился, министр решительно объявил мне, что он безоговорочно верит “молодому человеку”. И тут я не нашел в себе силы возражать, хотя ни на волос “молодому человеку” не верил; но лихо беды начало, а там уж само катится». (Завадский С.В. На великом изломе. / Григорий Распутин. Сборник исторических материалов. Т. 4. М., 1997. С. 235–236)

Министра юстиции я видел впервые, и он сразу мне понравился. Это был худощавый старик с седыми волосами и бородой, с приятным лицом и мягким голосом.

Я ему объяснил причину моего приезда и по его просьбе повторил опять с самого начала и со всеми подробностями заученную историю. Когда я в моем рассказе коснулся разговора Пуришкевича с городовым, Макаров меня остановил:

– Я Владимира Митрофановича хорошо знаю и знаю также, что он никогда не пьет. Если не ошибаюсь, он даже член Общества трезвости.

– Могу уверить вас, – ответил я, – что на этот раз Владимир Митрофанович изменил себе и своему обществу, если он в таковом состоит членом, как вы говорите. Ему было трудно отказаться от вина, так как я справлял новоселье, и мы все уговорили его выпить с нами, а с непривычки несколько рюмок сильно на него подействовали.

Закончив мои объяснения, я спросил министра, обеспечены ли мои служащие от дальнейших допросов и каких-либо неприятностей, так как они все волнуются за свою судьбу в виду моего отъезда сегодня вечером в Крым.

Он меня успокоил, сказав, что, по всей вероятности, полицейские власти ограничатся сделанным уже допросом. Со своей стороны он обещал не допускать в нашем доме каких-либо обысков и не придавать значения городским слухам и сплетням.

Прощаясь со мной, министр на мой вопрос, могу ли я покинуть Петербург, ответил утвердительно. Провожая меня, он еще раз выразил сожаление, что из-за такого недоразумения у меня столько хлопот и неприятностей.

Из Министерства юстиции я отправился к моему дяде, председателю Государственной Думы Родзянко. Он и его жена знали о нашем решении покончить с Распутиным и ждали с нетерпением услышать подробности. Войдя к ним в гостиную, я увидел, что они оба взволнованы и о чем-то громко спорят. Моя тетка подошла ко мне со слезами на глазах, обняла и благословила, а Михаил Владимирович своим громовым голосом обратился ко мне со словами одобрения.

По воспоминаниям председателя Государственной Думы М.В. Родзянко события получили общую, политическую окраску, а о свидании с родственником ничего не говорится:

«В ночь на 17 декабря 1916 г. произошло событие, которое по справедливости надо считать началом второй революции – убийство Распутина. Вне всякого сомнения, что главные деятели этого убийства руководились патриотическими целями. Видя, что легальная борьба с опасным временщиком не достигает цели, они решили, что их священный долг – избавить Царскую семью и Россию от окутавшего их гипноза. Но получился обратный результат. Страна увидала, что бороться во имя интересов России можно только террористическими актами, так как законные приемы не приводят к желанным результатам. Участие в убийстве Распутина одного из великих князей, члена Царской фамилии, представителя высшей аристократии и членов Г. Думы как бы подчеркивало такое положение. А сила и значение Распутина как бы подтверждались теми небывалыми репрессиями, которые были применены императором к членам императорской фамилии. Целый ряд великих князей был выслан из столицы в армию и другие места. Было в порядке цензуры воспрещено газетам писать о старце Распутине и вообще о старцах. Но газеты платили штрафы и печатали мельчайшие подробности этого дела.

Политика правительства как бы назло общественному мнению повернула еще правее, и доверие оказывалось только сторонникам Распутина. Результатом шума, поднятого возле этого дела, было то, что террористический акт стал всеми одобряться и получалось внутреннее убеждение, что раз в нем участвовали близкие к Царской чете лица и представители высших слоев общества, значит, положение сделалось безысходным». (Родзянко М.В. Крушение империи и Государственная Дума и февральская 1917 года революция. М., 2002. С. 201–202)

В эту минуту я особенно оценил их искренность и сердечность. Вдали от своих, совершенно одинокий, я переживал очень тяжелые минуты, и такое чисто отеческое отношение ко мне подбодрило и успокоило меня. Долго у них я оставаться не мог, так как мой поезд уходил в девять часов вечера, а у меня еще ничего не было уложено. В коротких словах сообщив им об обстоятельствах убийства, я с ними распрощался.

– Теперь мы отойдем в сторону и предоставим действовать другим, – сказал я, уходя.[278] – Дай Бог, чтобы общими усилиями можно было воздействовать на Государя и дать ему возможность увидеть всю правду, пока еще не поздно. Более благоприятный момент для этого трудно себе представить.

– Я уверен, что убийство Распутина будет понято как патриотический акт, – ответил Родзянко, – и что все, как один человек, объединятся и спасут погибающую Родину.

От Родзянко я отправился во дворец великого князя Александра Михайловича.

Войдя в переднюю, я услышал от швейцара, что дама, которой я будто бы назначил прийти ко мне в семь часов вечера, уже ждет меня в кабинете.

Никакой дамы я не ждал к себе. Нечаянный визит этот показался мне очень странным, и я попросил швейцара в общих чертах описать мне ее внешность. Я узнал, что она одета во все черное, причем лица ее почти нельзя разглядеть, так как оно скрыто под густой вуалью.

Предчувствуя что-то недоброе, я решил пройти в спальню, минуя кабинет, и оттуда посмотреть на таинственную посетительницу.

Каково же было мое удивление, когда я, заглянув через приоткрытую слегка дверь в кабинет, узнал в ожидавшей меня даме одну из ярых поклонниц Распутина.

Я позвал швейцара и отдал распоряжение передать непрошенной гостье, что я вернусь домой лишь очень поздно вечером. Затем, быстро уложив свои веши, я пошел обедать.

На лестнице, подымаясь в столовую, я встретил моего товарища, английского офицера Освальда Рейнера. Он знал обо всем и очень за меня волновался. Я его успокоил, сказав, что все пока обстоит благополучно.

Личность еще одного участника убийства была установлена совсем недавно после выхода в Лондоне книги Джеймса Кука «Как убить Распутина» в 2006 г. Это был офицер британской разведки Освальд Рейнер, который сделал контрольный выстрел в голову раненого Распутина, тем самым поставив точку в этой кровавой акции. В этой связи также представляет интерес документальный телевизионный фильм «Кто убил Распутина?» (автор и сценарист Тим Робинсон). В фильме имеются сведения по Освальду Рейнеру, который был причастен к «ликвидации старца» от спецслужб Великобритании. В нем, в частности, говорится о некоторых рассекреченных документах английских архивов.

Фигурирует в версиях по убийству Г.Е. Распутина и участие университетского товарища по Оксфорду князя Феликса Юсупова англичанина Самюэля Хора. (См.: Шишкин О.А. Убить Распутина. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2000. С. 120)

За обедом присутствовали три старших брата моей жены, которые тоже ехали в Крым, их воспитатель англичанин Стюарт, фрейлина великой княгини Ксении Александровны С.Д. Евреинова, Рейнер и еще несколько человек.[279]

Все были потрясены таинственным исчезновением Распутина и передавали самые невероятные слухи, которые ходили по городу. Некоторые не верили в гибель «старца», уверяя, что он жив и все случившееся только выдумка. Другие, ссылаясь на «достоверные источники» и чуть ли не на свидетелей-очевидцев, рассказывали, что «старец» убит во время кутежа у цыган. Были и такие, которые во всеуслышание заявляли, что убийство Распутина произошло у нас в доме на Мойке, и я – один из его участников. Менее доверчивые думали, что едва ли я сам принимал личное участие в убийстве, но во всяком случае считали меня осведомленным во всех его подробностях и приставали ко мне с расспросами. На меня устремлялись испытующие взоры, в надежде что-нибудь прочесть на моем лице. Но я был спокоен, вместе со всеми радовался событию, благодаря чему подозрения по моему адресу у присутствующих постепенно рассеялись.

Телефон в это время звонил без конца, так как в городе упорно связывали исчезновение Распутина с моим именем. Звонили родные, знакомые, члены Государственной Думы, звонили представители и директора разных предприятий и заводов, заявляя, что их рабочие постановили установить мне охрану.

Я всем отвечал, что слухи относительно моего участия в убийстве Распутина ложны и что я совершенно не причастен к этому делу.

До отхода поезда оставалось всего полчаса. Простившись с присутствующими, мы отправились на вокзал. Со мной в автомобиль сели братья моей жены князья Андрей, Федор и Никита; Стюарт и Рейнер. Подъезжая к вокзалу, я заметил, что на лестнице собралось большое количество дворцовой полиции. Меня это удивило: «Не отдан ли приказ о моем аресте?» – подумал я. Мы вышли из автомобиля и поднялись по лестнице. Когда я поравнялся с жандармским полковником, он подошел ко мне и, очень волнуясь, что-то невнятно проговорил.

– Нельзя ли погромче, господин полковник, – сказал я, – а то я ничего не слышу.

Он немного поправился и громко произнес:

– По приказанию Ее Величества выезд из Петербурга вам запрещен. Вы должны вернуться во дворец великого князя Александра Михайловича и оставаться там впредь до особых распоряжений.

– Очень жаль; меня это совсем не устраивает, – ответил я и, обернувшись к своим спутникам, повторил им высочайшее повеление.

Императрица Александра Федоровна отправила телеграмму супругу.

«Телеграмма № 111.

Царское Село – Ставка. 17 декабря 1916 г.

22 ч. 24 м. – 23 ч. 10 м.

Его Величеству.

К[алинин] делает все возможное. Пока еще ничего не нашли. Ф[еликс], намеревавшийся уехать в Крым, задержан. Очень хочу, чтобы ты был здесь. Помоги нам, Боже! Спи спокойно. В молитвах и мыслях вместе. Благословляю с безграничной нежностью.

Аликс». (Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917 гг. М.; Л., 1927. Т. V. С. 206)

Для них мой арест был полной неожиданностью. Князья Андрей и Федор решили, что они не поедут в Крым и останутся со мной, а князь Никита отправится со своим воспитателем.

Мы пошли провожать наших отъезжающих. Полиция последовала за нами, как будто боялась, что я сяду в поезд и уеду.

Картина нашего шествия по вокзалу была, по-видимому, незаурядная, так как публика останавливалась и с любопытством нас разглядывала.

Я вошел в вагон поговорить с князем Никитой. Полицейские снова заволновались. Я их успокоил, сказав, что никуда от них не скроюсь, а лишь хочу проститься с уезжающими.

Поезд тронулся, и мы пошли обратно к автомобилю.

«Странно чувствовать себя арестованным, – думал я, возвращаясь домой, – что со мной будет?»

Дома были очень удивлены нашему возвращению и недоумевали: что бы все это могло означать?

Я чрезвычайно устал за день и, очутившись в своей комнате, лег отдохнуть. По моей просьбе со мной остались князь Федор и Рейнер; они оба были взволнованы и опасались за мою судьбу.

Во время нашего разговора вбежал в комнату князь Андрей[280] и объявил о приезде великого князя Николая Михайловича.

По свидетельству великого князя Николая Михайловича:

«17/XII в 5 ¹/₂ часов два телефонных звонка – один от княгини М.А. Трубецкой, другой от английского посла Бьюкенена – мне сообщили, что прошедшею ночь убит Григорий Распутин и что подозреваемые убийцы – князь Ф.Ф. Юсупов и мои племянники Федор и Никита. Такое неожиданное известие меня ошеломило, и я помчался в автомобиле в дом брата Александра на Мойку, чтобы узнать, в чем дело. Застал лишь одного Никиту за уроком, а ни Федора, ни Феликса, жившего (без супруги) у них, не оказалось дома. Я был озадачен и взволнован и решил дождаться возвращения другого племянника, Федора, так как прислуга сообщила, что Юсупов вернется поздно. Федор вернулся в начале седьмого часа, заметно сконфузился, когда меня увидал, и на мой вопрос: “Что случилось?” – ответил, что ничего положительного, кроме слухов, не знает, а дает слово, что он к убийству непричастен. Это меня отчасти успокоило, и, не дождавшись Юсупова, я пошел обедать в клуб, где все только и говорили об исчезновении Гришки. Под конец обеда появился вел. князь Дмитрий Павлович, бледный как смерть, с которым я не разговаривал, так как он сел за другой стол, а я, успев спросить Трепова о правоте случившегося и получив ответ, что все это ерунда, доказывал во всеуслышание, что это новая провокация Протопопова. Между тем Дмитрий Павлович заявил другим, что, по его мнению, действительно Распутин или исчез, или убит. Мы сели играть в quinze (“пятнадцать” – фр.), а Дмитрий Павлович уехал во французский Михайловский театр.

На другой день, 18-го, я узнал, все еще не видав Юсупова, что он и оба племянника уезжают вечером в Крым и что из ст. “Медведь” вернулся старший племянник Андрей. Но за день толки не умолкли, и А.Ф. Трепов мне по телефону сообщил, что действительно Распутин, вероятно, убит и что упорно называют Юсупова, вел. князя Дмитрия Павловича и Пуришкевича – как замешанных в этом убийстве. Племянников я снова навестил и простился с ними, а в 9 час. вечера мне дали знать, что они благополучно отбыли в Ай-Тодор. Я вздохнул свободно и сел безмятежно играть в quinze, радуясь, радуясь, что этот мерзавец, наконец, не будет больше вредить, но опасался, что все сведения Трепова неверны и что вся эта mise en scene [мизансцена (фр.)] затеяна Протопоповым.

Каково было мое удивление, когда около 10 ¹/₂ ч. меня вызвал к телефону Юсупов, говоря, что жандармский офицер его задержал на Николаевском вокзале и что он очень просит меня заехать к нему, в дом брата. Когда я приехал к нему, Феликс уже лежал в кровати, и два племянника, Андрей и Федор, были около него. Я пробыл у него до часа или 1 ¹/₂, слушая его откровения. Он казался утомленным, глаза его блестели особенным блеском, но, видимо, брал на себя, чтобы произвести впечатление по полному спокойствию духа и даже какой-то невинности. Слушал я его повествование молча и редко перебивая, и, когда он кончил, я сказал следующее: как Николай Михайлович – я не смею ему не верить, но – как М. Лекок (из романа “Рабство”) весь его роман не выдерживает критики, и что, по мнению M. Lecoqu’a, убийца – он». (Великий князь Николай Михайлович. Записки. / Гибель монархии. История России и Дома Романовых в мемуарах современников. XVII–XX вв. М., 2000. С. 66–67)

Это позднее посещение не предвещало мне ничего хорошего. Он, очевидно, приехал, чтобы подробно узнать от меня, в чем дело, и приехал как раз в то время, когда я устал, хотел спать, и когда мне было не до разговоров.

Великий князь Николай Михайлович совмещал удивительные противоречия в своем характере. Ученый-историк, человек большого ума и независимой мысли, он в обращении с людьми иногда принимал чрезмерно шутливый тон, страдал излишней разговорчивостью и мог даже проболтаться о том, о чем следовало молчать.

Он не только ненавидел Распутина и сознавал весь его вред для России, но и вообще по своим политическим воззрениям был крайне либеральный человек. В самой резкой форме высказывая критику тогдашнего положения вещей, он даже пострадал за свои суждения и на время был выслан из Петербурга в свое имение в Херсонской губернии, Грушевку.

Едва успели князь Федор и Рейнер закрыть за собой дверь, как вошел в комнату великий князь Николай Михайлович. Он обратился ко мне со словами:

– Ну, рассказывай, что ты натворил?

Я сделал удивленное лицо и спросил его:

– Неужели ты тоже веришь всяким пустым слухам? Ведь это все сплошное недоразумение, в котором я совершенно ни при чем.

– Да, рассказывай это другим, а не мне! Я все знаю, со всеми подробностями, знаю даже имена дам, которые были у тебя на вечере[281].

Эти последние слова великого князя показали мне, что он ровно ничего не знает и лишь нарочно притворяется осведомленным, чтобы легче меня поймать. Я ему подробно рассказал все ту же историю о вечере и о застреленной собаке.

Великий князь как будто поверил моему рассказу, но на всякий случай, уходя, хитро улыбнулся[282].

Мне было ясно, что он не в курсе дела и в душе очень сердится и досадует на то, что ничего от меня не узнал.

После отъезда великого князя Николая Михайловича князья Андрей и Федор и Рейнер снова пришли ко мне[283]. Я им сказал, что завтра утром перееду в Сергиевский дворец к великому князю Дмитрию Павловичу, чтобы быть вместе с ним до определения нашей участи. Затем я подробно объяснил им, что они должны отвечать в случае допроса. Все трое обещали мне точно следовать моим указаниям и, простившись со мной, ушли.

Долго я не мог уснуть. События предыдущей ночи проносились передо мною, мысли сменяли одна другую…

Наконец голова моя отяжелела, и я заснул.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.