Отступление о пожаре в Зимнем дворце

Отступление о пожаре в Зимнем дворце

Пожары в Петербурге со времен его основания случались часто, а некоторые становились настоящим бедствием. Сохранились описания страшных пожаров во времена Анны Иоанновны, Петра II, Екатерины. Но это тема для отдельного рассказа. Позволю себе лишь несколько упоминаний о пожарах, предшествовавших гибели Зимнего дворца.

8 августа 1825 года сгорел собор всей гвардии во имя Преображения Господня. (Все началось точно так же, как недавний пожар в Троицком соборе: огонь сначала показался в главном куполе около креста (тогда тоже ремонтировали купол). Но если в наши дни сгорел только купол, а здание удалось спасти, то почти 200 лет назад от собора остались одни стены.) В народе пошел слух: быть беде. Вскоре умер Александр I, потом началось декабрьское восстание.

Первый год царствования Николая Павловича был омрачен ужасными пожарами в окрестностях столицы. Леса горели несколько недель. Федор Глинка так описывал этот пожар:

От блеска не было ночей,

И солнце грустно, без лучей,

Как раскаленный уголь тлело!…

Летом 1832 года сгорело 102 каменных и 66 деревянных домов по берегам Литовского и Обводного каналов. Согласно летописям Петербурга, самым страшным по числу жертв был пожар, случившийся 2 февраля 1836 года во время представления в балагане Лемана, стоявшем в то время на Адмиралтейской площади. Из-за паники, возникшей при выходе, 126 из 400 зрителей не успели выбраться и погибли под рухнувшей пылающей крышей Надо отдать должное императору: он сам распоряжался спасательными работами и не покинул пожарище, пока все пострадавшие не были перенесены в Адмиралтейство, где по его указанию были отведены комнаты для оказания медицинской помощи; пока не было отыскано тело последнего погибшего.

Вечером 17 декабря 1837 года в Зимнем дворце начался небывалый пожар, длившийся более 30 часов. Попытки залить пламя водой ни к чему не привели: сухое дерево стен и перекрытий вспыхивало, как порох. Огонь, поглощая все, что могло гореть на втором и третьем этажах царской резиденции, превратил в пепел плоды труда великих зодчих: Растрелли, Ринальди, Кваренги, Фельтена, Вален-Деламота, Росси, Монферрана. Сгорели не только огромные художественные и материальные ценности, но и исторические интерьеры, связанные со значительнейшими событиями русской жизни второй половины XVIII – первой трети XIX века.

Очевидцы рассказывали: в эту ночь зарево было так велико, что за 50-70 верст от столицы его видели путники и крестьяне окрестных деревень. Одним из тех, кто с ужасом смотрел на огненный столб, поднимавшийся над столицей, был старший сын Александры Федоровны, будущий император Александр II. Он возвращался из поездки по стране, которую, по традиции, должен был совершить каждый наследник престола.

Императору доложили о пожаре, когда он с Александрой Федоровной был в Большом театре. Давали «Баядерку», в главной роли была несравненная Тальони. Николай тут же поехал к дворцу, попросив жену оставаться на спектакле: не хотел, чтобы она видела страшную картину гибели своего любимого дворца. Добравшись до площади, он приказал разбить окна на хорах Фельдмаршальского зала, чтобы дать выход наполнявшему его густому дыму. Результат этого приказа оказался плачевным: с притоком свежего воздуха огонь еще яростнее рванулся сразу в двух направлениях: из Петровского к Гербовому залу, к галерее 1812 года и дворцовой церкви; а в другую сторону – к Невской анфиладе, к личным покоям царской семьи.

Пламя быстро распространялось по стенам, полам, потолкам и чердакам, уничтожая на своем пути все. Потушить его было невозможно. Оставалось лишь спасать то, что можно было поднять и вынести на руках. Этим занимались рота дворцовых гренадер и дежурные батальоны гвардейских полков. Особенно бережно выносили портреты героев Отечества из галереи 1812 года. Серебро из огромных дворцовых кладовых, стоившее несколько миллионов рублей, выносили матросы. Ни одна, самая мелкая, хрупкая вещица не была сломана или потеряна. Скоро на затоптанном, почерневшем от копоти снегу Дворцовой площади выросли беспорядочные груды мебели, посуды, мраморных статуй, каменных и фарфоровых ваз, хрусталя, картин великих мастеров, драпировок, сундуков, белья, одежды, книг, альбомов, туалетных и письменных принадлежностей, бронзовых часов, хрустальных люстр, золоченых канделябров. Роскошное, бесценное имущество царской резиденции перемешалось со скарбом лакеев, ламповщиков, поваров, трубочистов, обитавших в служебных помещениях дворца.

Николая особенно заботило сохранение любимых вещей Александры Федоровны. Любопытен в этом отношении рассказ барона Э. Мирбаха: «Государь, осторожно пробираясь между раскиданными на снегу перед дворцом вещами, спросил у меня: „Не знаешь ли, где императрицыны картины?“ Я указал на три разных места, где они были положены. „Пойдем же со мною, дружок, поискать любимую картинку жены“. И вот при свете пожара мы отправились вдвоем приподнимать одну картину за другою: искомая нашлась во второй куче. „Прошу же тебя, – сказал государь, – велеть отнести эту картину в Адмиралтейство и там сдать на особое попечение Блоку (смотрителю Аничкова дворца. – И. С.)“».

Сегодня это кажется поразительным, но из всех вынесенных из дворца вещей пропал только большой серебряный кофейник, но вор был схвачен незамедлительно, стоило ему попытаться продать украденное. Все драгоценности Александры Федоровны были спасены. Не досчитались только одного маленького золотого украшения. Но когда растаял снег, его нашли на площади и вернули хозяйке. Говорили, она прослезилась. Не оттого, что дорожила возвращенной вещицей, – оттого, что убедилась в честности и благородстве столичных жителей.

(Когда говорят о России, которую мы потеряли, я вспоминаю не молочные реки и кисельные берега, а именно этот случай…)

К шести часам утра пламя охватило уже весь дворец, и борьба с ним продолжалась только с торца: с той стороны, где находился Эрмитаж. Здесь были сосредоточены все противопожарные средства. С невероятной быстротой возвели глухую стену, чтобы отгородить от пылающего дворца сокровища музея. Стену эту непрерывно поливали из брандспойтов. К рассвету хмурого декабрьского дня появилась надежда, что Эрмитаж удастся спасти.

Пожар потряс весь Петербург. Сохранилось много описаний этого ужасного события. Самое, пожалуй, красочное принадлежит перу знаменитого историка Петербурга Александра Павловича Башуцкого: «Торжественно-печальны были последние часы феникса-здания… уже безмолвно, неподвижно, но с сердцами, сжатыми тяжелою грустию, смотрели на нее бесчисленные толпы народа, наполнявшие площадь… Был момент, производивший впечатление, которое описать невозможно. Давно уже бушевал пожар, нещадно разрушая многообразные органы этого огромного тела… Вдруг над смутным шумом внутреннего уничтожения возвысился из умиравшего здания, как жалобный стон, чей-то звонкий и всем знакомый голос: древние дворцовые часы, еще не тронутые пожаром, протяжно и жалобно пробили полночь; почти при последнем ударе молота пламя внезапно покрыло их узорчатою сетью, и через минуту они обрушились в огромный костер. Тогда уже со всех сторон великан был охвачен врагом… Три дня горело это обширное пожарище; пламя не довольствовалось, пока не сокрушило всего без изъятия… Свидетели события, казалось, не хотели верить возможности его; долго после пожара площадь с утра до вечера была наполнена толпами, в грустном раздумье безмолвно смотревшими на величественный и печальный вид гигантского остова».

Александра Федоровна, наверное, впервые в жизни, проигнорировала пожелание супруга: не нашла в себе сил остаться в театре. Когда приехала на площадь, первый вопрос был: «Не погиб ли кто-нибудь из народа?». Услышав, что не погиб, облегченно перекрестилась. За пожаром наблюдала из окон квартиры канцлера Нессельроде. Эта квартира находилась в правом (от арки) крыле Главного штаба, где размещалось министерство иностранных дел (сейчас помещение восстановлено после многих лет варварского использования, в нем разместилась новая экспозиция из собрания Эрмитажа). Императрице было страшно. Не только потому, что рушилось ее семейное гнездо, погибали дорогие ей вещи. Главным было другое: снова, как в декабре незабываемого 1825 года, она безумно боялась за мужа. Он ведь не берег себя, был совсем рядом с огнем, а то и входил в пылающее здание.

После пожара в высочайшем указе было сказано: «Пожар, истребивший часть Зимнего дворца нашего, был случаем к новым изъявлениям усердия наших верных подданных. По доходящим до нас отовсюду сведениям, люди всех состояний ревнуют каждый по мере средств своих содействовать добровольными приношениями восстановлению сего здания. Сии приношения не будут нужны; мы не принимаем их; но чувства, к ним побуждающие, чувства верноподданнической привязанности к нам и престолу, всегда при всяком более или менее важном событии обнаруживающиеся с новою силою, глубоко трогают наше сердце». Они обдумывали этот указ вдвоем. Это чувствуется в его интонации. Впрочем, принято считать, что в политике она никакого участия не принимала…

«Русский архив» рассказал о таком случае: ехали государь с государыней в санях по Дворцовой набережной (сани, замечу, открытые, охраны никакой. – И. С.). У Троицкого моста стоят двое без шапок, у одного в руках блюдо с хлебом-солью, покрытое салфеткой. Николай Павлович приказывает остановиться. «Мы, Белый Царь, посланные от гостиных дворов Москвы и Петербурга просить у тебя милости. Позволь нам выстроить для тебя дом». «Спасибо, – отвечает государь, – от души благодарю вас, Бог даст, я сам смогу это сделать, но передайте, что вы меня порадовали, я этого не забуду». Я уже рассказывала, как Александра Федоровна помогала нуждающимся. Добавлю только, что особенно быстро и щедро откликалась она на беды погорельцев. До пожара, может быть, заставляло это делать неосознанное предчувствие, что ей придется разделить их участь. После – наверняка воспоминание о том, как сочувствовали люди ее семье.

Разумеется, после пожара царское семейство не бедствовало: жили в своем любимом Аничковом дворце. Но престиж монарха требовал как можно скорее вернуться в главную резиденцию. Еще дымились руины Зимнего, а Николай заявил во всеуслышание: «Святое Воскресение 1839 года я буду встречать в стенах возобновленного дворца!». До названного императором дня оставалось чуть больше пятнадцати месяцев. Каких средств и сил стоило выполнение монаршей воли, трудно вообразить. Современники назовут возрождение Зимнего дворца «колоссальным архитектурным подвигом».

Особое внимание Николай уделял восстановлению половины императрицы. Эта половина начиналась тремя гостиными, образующими переход от Невской анфилады к личным покоям:

Малахитовой, Розовой и Малиновой; дальше от Невы шли три столовые: Арапская, Помпейская и Большая. Дальше следовали кабинет, спальня, уборная, будуар, садик, ванная. И наконец, служебные помещения: буфет, бриллиантовая и проходная комнаты. До нас дошли практически без искажений, в том виде, какой они получили после восстановления под руководством архитектора Александра Павловича Брюллова, только Малахитовая гостиная (зал Эрмитажа № 189) и Арапская столовая (зал № 155). Арапской парадная столовая императрицы именовалась потому, что во время приемов у ее дверей стояли слуги-арапы (так в то время называли эфиопов).

Малахитовая гостиная по роскоши отделки не знала себе равных в Зимнем дворце. Восстановленная после пожара в первозданном виде, она, как в прежние времена, так и сегодня, поражает воображение. Фоном для малахитовых колонн, пилястр и каминов, подчеркивающих цвет изумительного уральского камня, служат стены, покрытые белоснежным искусственным мрамором. Бронзовые базы и капители колонн эффектно сочетаются со сплошной позолотой дверей и отделкой потолка, где плотный вызолоченный орнамент оставляет лишь немного места белому полю. «Золото, как потоки волшебного каскада, разлилось повсюду, – восклицал восхищенный увиденным Башуцкий, – то раз дробясь на мелкие струи или горя в чудных узорах». Николай любил эту гостиную. Считал, что она – достойная оправа дивному бриллианту, его жене. Он заточил ее в золотой клетке? Что ж, может быть. Но клетка была безупречна и по вкусу, и по размеру…

Что же касается других помещений, то их отделка не сохранилась, но объемы остались прежними. И если кто-то захочет представить, в каких условиях жила любимая жена Николая I, и не поленится посмотреть замечательно точные фиксационные акварели Эдуарда Петровича Гау, Константина Андреевича Ухтомского и Людвига Осиповича Премацци, сделанные при жизни Александры Федоровны, – вполне сможет перенестись в середину XIX века.

А Пасху 1839 года Николай Павлович, как и обещал, встречал в обновленном Зимнем дворце. Слово монарха было законом.

По случаю возобновления дворца была выбита медаль. На одной ее стороне было выбито лаконичное «Благодарю», на другой: «Усердие все превозмогает». Император наградил медалью 7000 мастеровых и рабочих.

С возвращением царской семьи в восстановленную резиденцию совпало еще одно знаменательное событие. После того как наследник вернулся из поездки по России, перед его родителями встал вопрос, который приходилось решать и их предшественникам на императорском троне: и Елизавете Петровне, и Екатерине Великой, и Марии Федоровне. Пришла пора Сашеньку женить. В подходе к выбору невесты на этот раз – очевидное отступление от правил: не родители ищут сыну невесту, а он сам получает право искать и выбирать. Думаю, это решение Александры Федоровны. Она не меньше других ратовала за государственные интересы при заключении династических браков. Но для нее, больше всего на свете дорожившей семейным счастьем, было совершенно невозможно даже представить, чтобы сын женился не по велению сердца. Вероятно, она без особого труда уговорила Николая Павловича предоставить наследнику свободу выбора. Она вообще умела удивительным образом влиять на его решения: действовала, как бы бездействуя, подавая мужу свое мнение, будто его собственное. Как умела она улаживать конфликты! Скольких спасла от царского гнева! Не случайно император написал в своем завещании, что Россия никогда не узнает, чем она обязана императрице вследствие того влияния, которое она имела на него.

Александр Николаевич вместе с наставником объехал юг Европы, несколько немецких герцогств и княжеств. Излишне торжественные, церемонные встречи при микроскопических европейских дворах утомляли наследника престола огромной державы. Ни одна из юных принцесс, смотревших на него с нескрываемой надеждой, впечатления не произвела. Его путь лежал дальше, в Голландию и Англию. Может быть, там…

О визите в Англию я расскажу в следующей главе, а пока по дороге была столица Гессенского княжества, Дармштадт. Александр Николаевич с раздражением думал о предстоящей утомительной встрече, о пустых разговорах и унылых ритуалах. Он хотел объехать Дармштадт стороной, но его уговорили заехать хотя бы ненадолго, чтобы не нанести незаслуженной обиды гессенскому двору. Вскользь добавили, что там есть принцесса, во всех отношениях достойная, – может быть, она привлечет внимание августейшего путешественника? Александр без особой охоты согласился.

Как раз в это время Жуковский писал любимой сестре своего воспитанника Марии Николаевне: «Несказанно счастливою минутою моей жизни будет та, в которую увижу его возвратившимся к вам, с душою, полною живых впечатлений и здравых ясных понятий, столь нужных ему при его назначении. Дай Бог, чтобы исполнилось и другое сердечное мое желание, – которое в то же время есть усердная молитва за него Богу, – то есть чтобы в своем путешествии нашел он для себя то чистое счастье, которым Бог благословил отца его». Бог услышал…

Не знаю, какая погода была в тот день в Дармштадте. Может быть, светило солнце, предвещая радость и любовь. У меня же создалось впечатление, что в этом городе всегда идет дождь. Трижды я была в Дармштадте, и трижды промокала до нитки. Казалось, город оплакивает трех своих принцесс, отправленных в Россию за счастьем, а нашедших в чужой холодной стране слезы, горе, смерть. А вообще это красивый город: и дворец, и ратушная площадь, и огромная колонна, увенчанная скульптурой герцога Людвига (лишь немногим уступающая Вандомской или Александровской), и парк, и особенно – театр, огромный, белоколонный, он мог бы служить украшением любой европейской столицы. В этом-то театре все и началось…

Встретили наследника российского престола в Дармштадте, как и везде, весьма торжественно. Вечером пригласили в театр на оперу. Давали «Весталку». Но Александр не слишком внимательно смотрел на сцену. Все его внимание было занято тоненькой большеглазой девушкой, принцессой Марией Гессенской, которой шел пятнадцатый год. В тот же вечер он написал письмо родителям, прося их согласия на брак.

Вот как вспоминал об этих событиях тогдашний секретарь русского посольства во Франкфурте Иван Маркелов:

В час ночи его высочество изволили призвать меня к себе. «Вот письмо к государю, – сказал он, – которое поручаю вам вручить в собственные руки. Немедленно берите дилижанс и постарайтесь прибыть в Светлое Христово Воскресенье или накануне, в субботу. Это придется двадцать пятого числа в Благовещенье и в тот самый день, когда мой отец предполагает переехать из Аничковского дворца в Зимний, только что отделанный. Он будет весьма рад в тот же день получить от меня известие. Если его величество пожелает получить от вас какие-нибудь сведения и подробности относительно принцессы Марии, – передайте ему все то, что вам лично известно».

В то время в Германии еще не было железных дорог. Пути сообщения были отвратительны, а в России – в особенности, по случаю наступающей весны. Мне оставалось всего девять дней. Но, несмотря на все это, я имел счастье приехать в субботу 25 марта, в 7 часов утра, в Аничковский дворец и быть принятым государем.

«Вы мне приносите добрую весть, – сказал мне император Николай, – а так как сегодня Благовещение, то я вижу в этом хорошее предзнаменование».

Николай был доволен: его беспокоило увлечение сына фрейлиной Ольгой Калиновской. Александру Федоровну вообще тревожила влюбчивость сына. Правда, надеялась, что это просто поиск близкой души. Николай Павлович сказал жене, что готов дать согласие на брак. И тут случилось небывалое: Александра Федоровна восстала. Она, чьим «главным назначением, – по словам ее дочери, Ольги Николаевны, – было быть любящей женой, довольной своей второстепенной ролью»; она, готовая во всем соглашаться с мужем, никогда не употреблявшая слов «я приказываю», потому что, по ее убеждению, произносить эти слова имеет право только один человек – самодержец, была неумолима: «Этому браку не бывать!»

Причина была, на нынешний взгляд, вполне вздорная: отцом девочки был не Людвиг Дармштадтский, а его шталмейстер, барон де Граней. И это не было тайной для царствующих домов Европы. Она не могла допустить, чтобы за ее спиной шептались о незаконном происхождении будущей русской царицы. В этой ее позиции нет ничего удивительного и даже, я думаю, ничего личного. Это всего лишь плоды воспитания. Прусский король был первым и самым влиятельным среди немецких владык (было в то время на территории будущей единой Германии 38 маленьких, но весьма гордых герцогств, княжеств и ландграфств). В Берлине всегда с особой тщательностью изучали происхождение любого, кто собирался породниться с королевским семейством. Никаких бастардов! Знала бы Александра Федоровна, кто (предположительно) был отцом ее могущественного супруга…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.