Отступление о новогодних елках и о любви к театру

Отступление о новогодних елках и о любви к театру

Сегодня трудно себе представить, что когда-то в России даже не слышали о новогодних и рождественских елках. Правда, Петр Великий повелел в Новый год украшать дома и кабаки еловыми ветками, позаимствовав этот обычай в Германии.

Но ветки – всего лишь ветки, а настоящей елкой многие поколения наших соотечественников обязаны Александре Федоровне. Это она ввела обычай праздновать Рождество (а потом и Новый год) у нарядно украшенной елочки. До ее приезда в Россию и в первые годы ее жизни в Петербурге императорская семья обычно встречала Новый год в Эрмитажном театре. Вот как, по воспоминаниям бывшего камер-пажа Дарагана, начинался один из праздников: «Вечером 1 января 1819 года для ужина императорской фамилии в этом театральном зале разбивали стеклянную палатку, которой потолок и бока представляли разнообразные узоры из плотно связанных стекляшек. Сквозь эту стеклянную ткань она освещалась снаружи, а внутри от канделябр императорского стола. На сцене за палаткой играла роговая музыка обер-егермейстера Нарышкина. Эта невидимая и необыкновенная музыка, этот стеклянный шатер, который при освещении казался сотканным из бриллиантов и драгоценных камней, невольно переносили в волшебный сказочный мир».

Любопытно, что в первый день нового года доступ в Зимний дворец был открыт для всех. Входной билет мог получить каждый, независимо от чинов и званий, правда, при условии, что будет прилично одет. Желающих встретить праздник вместе с царским семейством всегда набиралось множество. Толпа с трудом раздвигалась, чтобы дать императорской фамилии возможность пройти по всем парадным залам под звуки полонеза. В первой паре шли Александр I и Мария Федоровна (ей необходимо было продемонстрировать публике, что она, а не царствующая императрица, – хозяйка в доме); за ними – великий князь Николай Павлович с императрицей Елизаветой Алексеевной, младший брат императора Михаил Павлович с Александрой Федоровной, потом все придворные попарно. Этот церемониальный проход открывал новогодний бал, который длился всю ночь.

С началом нового царствования в праздновании Рождества и Нового года появилось новшество: в сочельник, после всенощной службы в придворной церкви императрица Александра Федоровна устраивала елку. Она всегда старалась придумать что-то новое, чтобы развеселить и порадовать близких. Вообще-то елка была предназначена для своих детей, но она всегда приглашала всю свиту. Разумеется, с детьми. Слухи о веселых праздниках вокруг елки, о подарках, хороводах, маскарадах быстро распространились по столице, а потом и по всей России. Праздничная елка пришлась по душе всем, и очень скоро без нее зимние торжества стали казаться немыслимыми – начинание Александры Федоровны превратилось в народную традицию.

О том, как проходили рождественские и новогодние праздники, которые устраивала Александра Федоровна, вспоминала фрейлина императрицы Мария Петровна Фредерикс: «…Имели каждый свой стол с елкой, убранной разными подарками… Нас всегда собирали сперва во внутренние покои ее величества. Там около закрытых дверей концертного зала или ротонды в Зимнем дворце, в которых обыкновенно происходила елка, боролись и толкались все дети между собой, царские включительно, кто первый попадет в заветный зал. Императрица уходила вперед, чтобы осмотреть еще раз все столы, а у нас так и бились сердца радостью и любопытством ожидания. Вдруг слышался звонок, двери растворялись и мы вбегали с шумом и гамом в освещенный тысячами свечей зал. Императрица сама подводила каждого к назначенному столу и давала подарки. Можно представить, сколько радости, удовольствия и благодарности изливалось в эту минуту… Елку со всеми подарками потом мне привозили домой и я долго потешалась и угощалась с нее, эти подарки состояли из разных вещей, соответственно летам. В детстве мы получали игрушки, в юношестве книги, платья, серебро; позже бриллианты и тому подобное. У меня до сих пор хранится письменный стол с одной из царских елок…».

Письменный стол – не самый оригинальный подарок, хотя определенно, намек на то, что не стоит пренебрегать образованием. Под Рождество 1843 года Александра Федоровна порадовала великую княжну Александру Николаевну весьма оригинальным подарком: привязала к елке, предназначенной для дочери, ее жениха. Сколько смеха, сколько шуток было в тот вечер…

Только радость оказалась недолгой. Вскоре после свадьбы Александра заболела туберкулезом. Она была уже беременна. Родители до последнего дня пытались спасти дочь. Им было доступно все, на что была способна медицина того времени. Но усилия врачей, забота близких, нежность мужа оказались бессильны: Александра умерла, родив мертвого ребенка. Это было первое и самое страшное горе счастливой семьи.

В своем кабинете в Александровском дворце, где умерла дочь, Александра Федоровна устроила молельню в ее память, а дворец навсегда закрылся для балов и других увеселений. На одном из островков, каких немало в Царском Селе, поставили скульптуру: парящую на облаках женщину с младенцем. А еще построили деревянный домик, который задумала незадолго до болезни Александра Николаевна. В семье было принято делать друг другу приятные сюрпризы. Вот и она хотела преподнести такой сюрприз родителям к годовщине свадьбы. Не успела. Они сами выполнили задуманное ею. В доме повесили ее портрет. Под ним – слова, которые она часто повторяла: «Я знаю, что самое большое удовольствие папа состоит в том, чтобы делать удовольствие мама!». Александрина была права: она неплохо знала своего батюшку.

Именно ради того, чтобы доставить удовольствие жене, он, до той поры вполне равнодушный к сценическому искусству, начал часто посещать театры. Воспоминания об одном из первых таких посещений (это был концерт знаменитой итальянской примадонны Каталани) оставила Александра Осиповна Смирнова-Россет, тогда – институтка, в будущем – фрейлина двора, друг Пушкина и Жуковского: Три звонка, и вошла государыня Мария Федоровна со своей свитой. Она была декольте, на шее у нее всегда было три нитки крупного жемчуга, она ходила на высоких каблуках, переваливалась, и была очень крепко зашнурована. Два звонка, и в залу впорхнуло прелестное существо. Эта молодая дама была одета в голубое платье, и по бокам приколоты маленькими букетиками мелкие Roses pourpees (пурпурные розы), такие же розы украшали ее маленькую головку. Она не шла, а как будто плыла по паркету. За ней почти бежал высокий веселый молодой человек, который держал в руках соболью палантину и говорил: «Charlotte, Charlotte, vous prendrez». (Шарлотта, Шарлотта, вы простудитесь.) Она поцеловала руку императрице Марии Федоровне, которая ее нежно обняла. Мы все сказали: Какая прелесть! Кто это такая? Мы будем ее обожать. Дамы сказали: Это великая княгиня Александра Федоровна и великий князь Николай Павлович.

В этих воспоминаниях девочки-подростка интересна одна деталь: Николай всегда и на всех производил впечатление человека мрачного, холодного, застегнутого на все пуговицы; а здесь: «почти бежал… веселый». Рядом со своей Шарлоттой он преображался.

Зимой супруги бывали в театрах особенно часто. Каждое воскресенье слушали оперу в Эрмитажном театре. Тогда были в моде оперы, сегодня забытые: «Водовоз», «Прекрасная мельничиха», «Швейцарское семейство». Особенно популярна была «Пепелина» (то же, что и наша Золушка). Дамы и барышни напевали песенку из этой оперы:

Я скромна и молчалива.

Редко видит свет меня,

Но ведь это и не диво,

Все сижу я у огня.

Сие место не завидно:

Но мое все счастье тут.

Вот зачем меня, как видно,

Пепелиною зовут.

Слушая, как эту непритязательную песенку поет его молодая жена, Николай Павлович бывал растроган до слез: он знал, что она охотно предпочла бы светской жизни сельское уединение, только бы быть с ним вдвоем. Он был уверен, она вполне искренна, когда пишет: «Мне немного требовалось, чтобы быть довольной: раз я могла быть с моим мужем, мне не нужно было ни празднеств, ни развлечений, я любила жизнь тихую и уединенную… придворная жизнь была неизбежна, а мы оба ненавидели то, что называется двором…».

Многие, знавшие, какой образ жизни она ведет (балы, приемы, спектакли, праздники, посещения разного рода учений и маневров), упрекали ее в легкомыслии; а если слышали ее признания, что все это ей не по душе, – в лицемерии. Но в том-то и дело, что она вынуждена была вести не ту жизнь, какую хотела, а ту, какую была обязана по своему положению.

Но вернусь к новогодним елкам. Вслед за императорским дворцом елки появились и на новогодних публичных маскарадах. Особенно грандиозные маскарады проводили в Императорском Большом театре (на его месте сейчас здание Консерватории). Из зрительного зала убирали кресла и настилали пол на одном уровне со сценой. Получался, как бы сказали сейчас, самый большой танцпол в Петербурге. Огромную елку устанавливали в центре зала. В каждом фойе – елочки поменьше. После очередной перестройки Большого театра туда из Зимнего дворца передали стеклянную палатку, которую в народе стали называть хрустальной. Считалось, что тот, кто встретил новый год в этой палатке, будет счастлив. А еще кому-то пришла в голову мысль, что даже маленькая частица царской палатки, если ее всегда носить с собой как талисман, сделает ее обладателя счастливым. Те, кто поверил, отрывали от палатки по стеклышку, и хотя была она весьма обширна, растащили бывшее украшение Эрмитажного театра мгновенно.

Что же касается любви императорской четы к театру, она воплотилась в одном из самых блистательных творений Карло Росси – Александринском театре. Имя свое он получил в честь Александры Федоровны. Она не пропускала ни одной премьеры, многие спектакли смотрела по нескольку раз; с артистами всегда была приветлива, когда кто-то из них попадал в трудное положение, старалась помочь. Ее супруг тоже не был равнодушен к актерам, вернее, к актрисам. Его настойчивые ухаживания за примой Александринки Варварой Асенковой получили нежелательную огласку, что имело для Вареньки печальные последствия. При дворе и в театральных кругах шептались, что император не обходил своим мимолетным вниманием многих хорошеньких и не слишком отягощенных скромностью театральных барышень. Но это всего лишь слухи. Доходили ли они до Александры Федоровны? Кто знает? Но если и доходили, она, на вид такая слабая, изнеженная, капризная, умела всегда держаться с достоинством, ничем не выдавала своей боли.

Автор нашумевшей и вызвавшей гнев Николая I книги «Россия в 1839 году» маркиз Астольф де Кюстин так описывал Александру Федоровну (напоминаю: в это время ей 40 лет, уже 6 лет как прекратились ее интимные отношения с мужем и она вынуждена с внешней невозмутимостью наблюдать за его романами):

Императрица в высшей степени изящна, и, несмотря на необычайную худобу, вся ее фигура дышит очарованием… Ее глубоко посаженные нежные голубые глаза выдают жестокие страдания, сносимые с ангельским спокойствием; ее взгляд исполнен чувства и производит впечатление тем более глубокое, что она об этом впечатлении совершенно не заботится; увядшая прежде срока, она – женщина без возраста, глядя на которую невозможно сказать, сколько ей лет, она так слаба, что, кажется, не имеет сил жить… Она даровала России слишком много кумиров, а императору слишком много детей… Все кругом видят состояние императрицы, никто о нем не говорит; император любит ее; у нее жар? она не встает с постели? Он сам ходит за ней, как сиделка, бодрствует у ее изголовья, готовит и подносит ей питье; но стоит ей встать на ноги, и он снова начинает убивать ее суетой, празднествами, путешествиями, любовью; по правде говоря, если ее здоровье очередной раз ухудшается, он отказывается от своих планов, но предосторожности, принятые заранее, внушают ему отвращение; в России все – женщины, дети, слуги, родители, фавориты – должны до самой смерти кружиться в вихре придворной жизни с улыбкой на устах.

Коль уж маркиз завел речь о ее болезни, добавлю, что всю жизнь ее лечили от болезни легких, подозревая чахотку. Она послушно выполняла предписания врачей (правда, только в периоды особенно тяжелых обострений болезни), но, вероятно, не вполне доверяла их диагнозу. В ее завещании было указание, довольно неожиданное для человека ее круга: она просила вскрыть свое тело в интересах науки. Вскрытие показало, что ее легкие были совершенно здоровы, болезнь гнездилась в кишечнике, но его никогда не лечили…

Но вернусь к впечатлениям маркиза де Кюстина, человека наблюдательного, умного, язвительного, но не предвзятого (не примкнувшего за время пребывания в Петербурге ни к одной из придворных группировок), потому вызывающего больше доверия, чем та же Анна Федоровна Тютчева, чьи политические пристрастия иной раз накладывают отпечаток на ее оценки:

Императрица с первого же мгновения внушает почтение и доверие. Видно, что, несмотря на вынужденную сдержанность речей и придворные манеры, у нее есть душа. Она больше, чем императрица, она – женщина… Она показалась мне очень уставшей, худоба ее ужасающа. Нет человека, который не признал бы, что бурная жизнь убивает императрицу, однако веди она спокойную жизнь, она умерла бы от скуки…

Напомню, у этой усталой, измученной, больной женщины хватит жизненных сил, чтобы прожить еще 21 год.

Вот как описывает французский путешественник рабочий день (именно рабочий!) этого, по мнению некоторых, «безответственного» создания:

Раннее утро ее начинается со зрелища смотров и парадов, за ними всегда следует несколько приемов. Она на четверть часа удаляется в свои внутренние покои, а потом на два часа выезжает на прогулку в карете. Вслед за прогулкой принимает ванну, а потом выезжает снова, на сей раз верхом. Возвратившись опять к себе, снова принимает визиты и, наконец, отправляется посетить какие-нибудь полезные заведения, находящиеся под ее попечительством, или навестить кого-либо из близких. Затем она сопровождает императора, который едет в военный лагерь, который всегда тут где-нибудь да сыщется. Вернувшись, они танцуют на балу. Так проходит день за днем, год за годом. И на это расходуются вместе с жизнью ее силы. Особы, которым недостает мужества или здоровья вести такую же кошмарную жизнь, не пользуются ее благосклонностью. На днях императрица сказала мне об одной женщине, изысканной, но хрупкой: «Она вечно больна»… Императрица отнюдь не считает, что менее других обязана расплачиваться за все собственной особой.

Она не может перенести, чтобы император удалялся от нее хоть бы на миг. Государи – люди железные. Ей грозят чахотка, общее истощение, особенно опасаются врачи воздействия на нее петербургской зимы, но ничто не заставит ее провести полгода вдали от императора.

Недоброжелатель может объяснить последнее ревностью, боязнью, как бы оставленный без надзора муж не увлекся другой. На мой взгляд, она просто не могла жить вдали от него: второе «я» не существует без первого.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.