Отступление о мнимом возлюбленном

Отступление о мнимом возлюбленном

Слухи о том, что у великой княгини роман с лучшим другом мужа, были весьма упорны и не смолкали несколько лет. Ничего удивительного: ни он, ни она не скрывали, что их связывают особые отношения. Он поклонялся ей. Она им восхищалась. И не считала нужным это скрывать. Ведь ничего преступного в ее восхищении не было. С ним было так интересно разговаривать! Он так много знал! Столько успел повидать! Жил в Германии, в Англии, во Франции, сражался под знаменами Костюшко, был знаком с Вилландом, Гердером, с самим Гете. А как он умел рассказывать!

Они проводили вместе много времени. Александр ничего против не имел, у него и в мыслях не было ревновать жену. Зато окружение… Грязные слухи ползли по дворцу. Мария Федоровна ими воспользовалась. Знала: заронить подозрение в голову Павла ничего не стоит. И он накажет тех, кого посчитает виновными. Потом одумается, но дело будет уже сделано. И она не просчиталась: Адам Чарторийский был выслан из Петербурга.

Братья Чарторийские, Адам и Константин, появились при русском дворе года за полтора до кончины Екатерины II. Они находились в русской столице фактически в качестве почетных заложников. После раздела Польши многие польские аристократы стали непримиримыми врагами российской царицы. Среди самых влиятельных – князь Чарторийский. Вот и «пригласила» Екатерина в Петербург любимых его сыновей: в такой ситуации князь наверняка не решится на действия, враждебные России. Кроме того, убежденная в своих талантах воспитательницы, она надеялась превратить молодых князей из врагов в друзей империи.

Государыня не препятствовала сближению старшего из братьев, Адама, со своим внуком. Более того, общение с умным, блестяще воспитанным и образованным польским аристократом казалось ей полезным для еще не вполне сложившегося характера Александра. Если бы знала, какие разговоры ведет ее мальчик со старшим другом, может быть, и воспрепятствовала бы зарождающейся дружбе. Дело в том, что князь Адам был убежденным вольнолюбцем. Его враждебное отношение к политике Екатерины относительно Польши вполне понятно. Но он (разумеется, только в мыслях и на словах) посягал на самодержавие как таковое, делился с великим князем своими планами свержения деспотизма, уничтожения рабства, введения конституционного правления. В душе Александра, мечтательного вольнодумца (и будущего самодержавного монарха), взволнованные, красивые слова вызывали восторг: как удивительно совпадают их мысли!

Упрекать пана Адама, что он «совращал» будущего российского императора с истинного пути, едва ли справедливо. Александр первым поделился с князем сокровенными мыслями: «Великий князь сказал мне, что он нисколько не разделяет воззрений и правил Кабинета двора; что он далеко не одобряет политики и образа действий своей бабки; что он порицает ее принципы; что все его желания были на стороне Польши и имели предметом успех ее славной борьбы; что он оплакивал ее падение; что Костюшко в его глазах был человеком великим по своим добродетелям и потому, что он защищал дело человечества и справедливости. Он сознался мне, что ненавидит деспотизм повсюду, во всех его проявлениях; что он любит свободу, на которую имеют право все люди, что он с живым участием следил за французской революцией…

Прохаживаясь вдоль и поперек по саду (Таврическому. – И. С.), мы несколько раз встречали великую княгиню, прогуливавшуюся отдельно. Великий князь сказал мне, что его супруга – поверенная всех его мыслей, что она одна знает и разделяет его чувства, но что, за исключением ее, я – первое и единственное лицо, с которым… он решил говорить о них, что он не может поверить их решительно никому, ибо никто в России еще не способен разделить их или даже понять…

Этот разговор был пересыпан, как легко себе представить, излияниями дружбы с его стороны, с моей – выражениями удивления и благодарности и уверениями в преданности… Я расстался с ним, признаюсь в том, вне себя, глубоко взволнованный, не знаю, сон ли это или действительность…»

Впрочем, не исключаю, что Екатерина знала об этих крамольных беседах, но понимала: человек мыслящий и не лишенный способности чувствовать должен переболеть свободомыслием. Важно, чтобы это случилось вовремя. Верила: как только внук придет к власти, «республиканский дух» мгновенно развеется. Она ведь сама в молодые годы была заражена этим духом, ей даже удалось удивить мир, сделаться в глазах Европы и собственной страны революционеркой, изложив свои либеральные идеи в официальном документе. Но как только от теории нужно было переходить к практике, она отступила. Вынуждена была отступить. Почему? Да потому, что в годы ее увлечения либеральными идеями никто в России еще не способен был разделить их или даже понять. Так что Екатерина не особенно беспокоилась: раз внук понимает бесплодность своих свободолюбивых мечтаний, значит, со временем ими переболеет.

А вот Елизавета и представить не могла, как скоро ее муж откажется от вольнолюбивых мыслей. Высылку Чарторийского она пережила очень болезненно и никогда не простила Марии Федоровне ее интригу. Но вовсе не потому, что лишилась возлюбленного. Возлюбленным он не был. Моя уверенность основана на безоговорочном утверждении лучшего знатока той эпохи, великого князя Николая Михайловича, да и на собственных выводах. Ее характер, ее тогдашние отношения с мужем делают, на мой взгляд, измену просто невозможной. По крайней мере, измену физическую. Кроме того, она доказала, что если хочет что-то скрыть, то это ей блестяще удается: о ее мнимом романе с князем Адамом при дворе шептались все, а вот о настоящем романе (о нем речь впереди) знали только те, кого она сама посвятила в свою тайну. А тогда Мария Федоровна и Павел Петрович лишили ее друга, единомышленника: он так ее понимал, с ним единственным можно было быть откровенной.

Став императором, Александр незамедлительно вернул Чарторийского в Петербург. Казалось, наступило время свершений: то, о чем они так взволнованно говорили, о чем так долго мечтали, никто не мешал осуществить. В это время Елизавета писала: «Как ни горестно мне думать о горестных обстоятельствах смерти императора, я дышу свободно вместе со всей Россией».

Первым шагом к свободе стало учреждение полуофициального Негласного комитета. В его состав вошли друзья и единомышленники: Виктор Кочубей, Павел Строганов, Николай Новосильцев, Адам Чарторийский. Елизавета присутствовала на заседаниях и наравне с мужчинами участвовала в обсуждении всех вопросов, касающихся реформ, конституции, свободы. Но все они, вольнодумцы и республиканцы, как только им пришлось заняться реальной политикой, стали неожиданно осторожны. Ничего удивительного: они наконец поняли, как мало знают страну, положение народа, особенно крестьян. Прежде чем их освобождать, нужно было во всем разобраться. Даже сам Фредерик Сезар (Цезарь) Лагарп, учивший Александра вольномыслию, находил, что небезопасно освобождать крестьян при чудовищно низком уровне их просвещения. Надо их сначала образовать и перевоспитать, а уже потом освобождать.

Обычно по случаю коронации новый монарх одарял сановников крепостными крестьянами. Александр таких подарков не сделал, чем вызвал откровенное недовольство. Одному из недовольных молодой император твердо заявил: «Большая часть крестьян в России – рабы: считаю лишним распространяться об унижении человечества и о несчастии подобного состояния. Я дал обет не увеличивать числа их и потому взял за правило не раздавать крестьян в собственность».

Елизавета была счастлива. Ей казалось: еще немного – и ее вторая родина станет такой же свободной, как Баденское княжество. Ее муж, ее император уже сделал так много! Уже в марте он приказал освободить из Петропавловской крепости заключенных Тайной экспедиции, помиловал Александра Радищева и еще примерно 12 тысяч человек, жестоко наказанных Павлом по пустячным поводам; издал указ «О свободном пропуске едущих в Россию и отъезжающих из нее».

В первый год царствования Александр Павлович отменил запрет на ввоз в Россию книг и нот. Издал указы «О восстановлении жалованной грамоты дворянству», «Об уничтожении Тайной экспедиции» и «Об уничтожении публичных виселиц». Освободил от телесных наказаний священников и диаконов. Запретил публикацию объявлений о продаже крестьян без земли. Создал Комиссию о составлении законов, запретил пытки. Издал закон «О вольных землепашцах», разрешавший помещикам отпускать крестьян на волю с земельными участками за выкуп – 47 153 семьи получили свободу. Елизавета верила: это только начало. Скоро их общие юношеские мечты станут реальностью. Но… «дней Александровых прекрасные начала» скоро получили совсем иное продолжение…

На третьем году царствования Александр вернул ко двору генерала Аракчеева, «без лести преданного» сначала Павлу Петровичу, а теперь – и его сыну. Елизавета Аракчеева презирала, не понимала, что может быть общего у ее утонченного супруга с этим грубым, жестоким мужланом. Но мнение жены уже ничего не значило для Александра: их отношения окончательно испортились.

Ее активное участие в политике закончилось. Теперь она была просто свидетельницей того, что происходило с Россией. Делала для страны, что могла (о ее помощи армии и пострадавшим от войны 1812 года речь впереди). Когда Аракчеев начнет организовывать военные поселения, она попытается выступить против, вразумить Александра. Ведь военные поселения образуют в итоге особую касту, которая, не имея с народом почти ничего общего, может сделаться орудием его жестокого угнетения. Она будет подыскивать самые убедительные слова, взывать к состраданию. И неожиданно откроется страшное: Аракчеев – всего лишь старательный исполнитель, автор – император. Более того, окажется, что Аракчеев на коленях умолял царя отказаться от распространения поселений. Александр остался непреклонен: военные поселения «будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова». Это больше ста километров…

Елизавета была потрясена. Ей казалось, она знает своего мужа. Да, он лукав, но ведь добр, благороден… Но военные поселения – это уже после возвращения из заграничного похода, после победы над Наполеоном. Причиной первого их конфликта на политической почве стал не кто иной, как Адам Чарторийский. Вернув князя Адама в Петербург, Александр сразу назначил его министром иностранных дел. Елизавета была против: сложные отношения с Польшей не дают возможности быть уверенными, что польский патриот будет безоговорочно стоять на страже интересов России. Удивительно, но она более русская, чем Александр. Он окружает себя теми, кто, как ему кажется, предан лично ему (как часто это повторялось и до, и после!). Она хочет видеть во власти тех, кто предан России.

Тем не менее Чарторийский останется на своем посту до 1806 года. Уже после кончины и Александра I, и Елизаветы, в царствование Николая I, во время польского восстания 1830-1831 годов он станет главой польского национального правительства. После того как восстание будет подавлено, резиденция Чарторийского переместится в Париж, в отель «Ламбер», который на долгие годы станет центром польской националистической эмиграции. Но до всего этого еще далеко…

А пока, после того как Павел несколько остыл и усомнился в обвинениях, выдвинутых супругой (он-то ее хорошо знал!), он спросил графиню Шарлотту Карловну Ливен, может ли у родителей-блондинов появиться темноволосый ребенок. Мудрая фрейлина успокоила монарха: «Господь всемогущ».

Как просто было бы сейчас доказать отцовство Александра, в котором он, кстати, и не сомневался. Сомневалась ли на самом деле Мария Федоровна или ей во что бы то ни стало нужно было заронить недоверие к жене в душу старшего сына? Она знала Александра: он от природы был подозрителен.

Через 10 лет после смерти малышки (она не прожила и года) Мария Федоровна разоткровенничалась со своим секретарем Григорием Вилламовым. Вот что он записал в дневник 26 сентября 1810 года:

Она призналась, несмотря на мое сопротивление и нежелание слышать ничего плохого об императрице Елисавете, что двое детей императрицы Елисаветы были не от императора (ко второму ребенку мы еще вернемся. – И. С.); что касается первого, были еще сомнения, и она не хотела этому верить, несмотря на черные волосы девочки, привлекшие внимание покойного императора…

Вот так. Оказывается, это не она натолкнула Павла на мысль о неверности невестки, а он сам усомнился в возможности появления черноволосого ребенка у родителей-блондинов. Павел оправдаться не может: уже 9 лет, как его нет на свете. Но мы-то читали записки графини Головиной. Она ссылается на троих свидетелей. Двое из них непосредственно слышали слова Павла о том, что это жена открыла ему глаза.

Мария Федоровна знала, что Вилламов ведет дневник, знала, что записывает туда каждое ее слово. Для потомков. Вот и заботилась о том, чтобы не омрачить свой светлый образ. А что Головина, прекрасно осведомленная обо всех подробностях придворной жизни, тоже ведет дневник, вдовствующая императрица не догадывалась.

Когда Машенька (мать называла ее Мышонком) неожиданно умерла, Елизавета была в отчаянии. Свекор искренне сочувствовал. Свекровь не скрывала равнодушия. Александр переживал, но находил утешение в романах с многочисленными светскими красавицами. Он легко пленял их сердца. Среди его возлюбленных были дамы весьма достойные: княгиня Багратион, Юлия Зичи, мадам Велио. Княгиня Зинаида Александровна Волконская (урожденная княжна Белосельская-Белозерская), одна из самых блестящих, самых талантливых женщин своего времени, любила его всю жизнь. Он расстался с нею так же легко, как расставался с пустыми кокетками. Казалось, он старается доказать, что неотразим. Кому доказывал? Думается, себе. Усомниться в своей мужской привлекательности его заставила неприступная красавица, которую он не сумел завоевать, – его собственная законная жена. Ее девичья влюбленность в юного великого князя быстро сменилась чувством дружеским, нежным, но лишенным страсти и того любовного преклонения, без которого нет счастливого брака. Его сердце было уязвлено навсегда. И чем больше он искал утешения на стороне, тем холоднее, насмешливее становилась Елизавета. Хотя, судя по тому, как будут развиваться события дальше, она мечтала вернуть прошлое. Но, гордая, таила эту мечту.

Последнюю надежду на семейное счастье разрушило увлечение Александра светской кокеткой Марией Антоновной Нарышкиной (урожденной польской княжной Святополк-Четвертинской). Она появилась при дворе после смерти отца. Ее красота равнялась знатности ее рода, шедшего по прямой линии от Святополка Окаянного. Происхождением своим она очень гордилась и вела себя крайне независимо.

Наблюдательная Виже-Лебрен писала о Нарышкиной:

Она была восхитительно красива, танцевала с совершенным изяществом и вскоре покорила Александра… Черты ее лица были правильны, совершенно греческие, тонкая и гибкая фигура приковывала к себе все взгляды, однако, с моей точки зрения, ей недоставало того очарования, которым обладала Елизавета…

По мнению двух фрейлин, хорошо знавших отношения при дворе, Елизавета, стоило ей захотеть, легко смогла бы вернуть любовь мужа. В записках графини Роксаны Скарлатовны Эдлинг, известной своим пристрастием к Александру Павловичу, есть такие слова:

…будь поменьше гордости, побольше мягкости и простоты, и государыня легко бы взяла верх над своей соперницей, но, привыкнув к обожанию, императрица не могла примириться с мыслью, что ей нужно изыскивать средства, чтобы угодить супругу.

Того же мнения и графиня София Шуазель-Гуфье, искренне привязанная к Елизавете Алексеевне:

Быть может, также гордость более постоянного сердца, оскорбленного в самых своих нежных привязанностях, не позволила Елизавете воспользоваться для привлечения охладевшего супруга всеми средствами, которые мог подсказать ей холодный разум.

Кто знает, может быть, и сам Александр надеялся, что жена попытается отвоевать его у соперницы, забудет о гордости. Но от гордости, если она есть, отказаться невозможно. Легче отступить с видом холодной независимости. А уж что там на сердце, никому не дано узнать.

Мария Антоновна Святополк-Четвертинская стала не просто фавориткой – фактически второй женой императора Александра. Для приличия ее выдали замуж за Дмитрия Львовича Нарышкина, которого вскоре стали называть главой «ордена рогоносцев»: все знали об отношениях его жены и государя. Этот роман продолжался 15 лет.

И снова странное скрещение судеб. Когда-то Павел I, хотя никогда не был душевно близок со старшим сыном, пытался, правда, безуспешно, вовлечь Александра в свои развлечения с Анной Лопухиной (Гагариной). После смерти Павла ее супруг, князь Гагарин, вместо того чтобы стать военным министром, как того уже добилась Анна при последнем свидании с августейшим любовником, вынужден был вместе с супругой отправиться посланником в Сардинию.

Вернувшись в Петербург, Анна Петровна познакомилась с любовницей Александра. Они быстро нашли общий язык: обе были молоды, хороши собой и абсолютно лишены предрассудков. Эта-то дружба и сгубила бывшую фаворитку Павла. Она влюбилась в брата Нарышкиной, Бориса Антоновича Святополк-Четвертинского, забеременела и умерла при родах. Князю Гагарину досталось богатство, заработанное его женой в период фавора. Он был человеком циничным и на памятнике жене написал те же слова, что Мария Федоровна – на памятнике мужу (только, разумеется, в женском роде): «Супруге-благодетельнице».

В отличие от других, мимолетных, возлюбленных Александра Павловича, Нарышкина вела себя с его женой беспардонно: с невинной улыбкой сообщала императрице о своей очередной беременности. Елизавета Алексеевна жаловалась матери: «Какую голову нужно иметь, чтобы говорить мне об этом. Должна же она понимать, что мне известно, каким образом она забеременела».

Нарышкина родила императору троих детей. Впрочем, кто был их отцом, она и сама толком не знала. Две ее дочери умерли в младенчестве, третья, Софья, которую Александр горячо любил, – накануне восемнадцатилетия. Для него это был страшный удар. Поддержала его, как всегда, Елизавета. Сочувствие ее было неподдельно. А тем временем Мария Антоновна развлекалась с женихом только что умершей дочери, графом Андреем Петровичем Шуваловым.

Мария Антоновна вовсе не благоговела перед императором – жила, как хотела. Он долго прощал ее измены. Порвал с ней окончательно, только застав в постели в объятиях своего генерал-адъютанта Ожаровского. Сегодня уже мало кто знает, что звание это было почетнейшим, император жаловал его крайне редко, оно было несомненным свидетельством царской милости. Из 62 военачальников, награжденных за боевые действия в 1812-1815 годах редкой и почетной наградой – золотым оружием «За храбрость», только 13 человек были пожалованы званием генерал-адъютанта, те, кому особенно благоволил государь. Тем больнее для него было предательство. Но соперника он не наказал, зато с изменницей наконец расстался.

В придворных кругах считали, что этой связи, причинившей столько горя Елизавете Алексеевне, активно содействовала жена брата Марии Федоровны Мария Чарторийская. А уж кому хотела угодить пани Мария, ясно без объяснений. Хотя Мария Федоровна будто бы и сочувствовала невестке:

Она сама виновата. Она могла бы устранить эту связь и даже сейчас еще могла бы вернуть своего мужа, если бы захотела примениться к нему, а она сердилась на него, когда он приближался, чтобы поцеловать или приласкать ее… Конечно, она очень умна, но недостаток ее в том, что она очень непостоянна и холодна, как лед.

Слова эти со свойственной ему точностью записал Григорий Вилламов.

Не менее тщательно описывал он и все благодеяния императрицы-матери. Мария Федоровна действительно славилась благотворительностью. (Замечу для тех, кого раздражает все больше входящее в речевую практику неуместное использование искажающей смысл возвратной частицы «ся», что в данном случае возвратная форма глагола – не описка автора и не попытка следовать новым грамматическим течениям. Здесь возвратная форма глагола более чем уместна – «славилась» в исконном смысле означает «славила себя». Именно так и было.) О любой своей благотворительной акции вдовствующая императрица старалась оповестить публику с помощью всех существовавших тогда способов информации.

Но объективно в деле благотворительности Мария Федоровна действительно не знала себе равных. Когда Центральный Государственный исторический архив России находился еще в здании Сената и Синода, я видела в старинных шкафах впечатляющее количество документов фондов Ведомства учреждений императрицы Марии: 129 561 единица хранения! Самый большой – «Фонд IV отделения Собственной Е. И. В. канцелярии для управления учебными и благотворительными заведениями, находившимися ранее (1796-1828) в ведении императрицы Марии Федоровны», был образован после ее смерти и просуществовал до 1917 года. Документы подтверждают, что на деньги, завещанные Марией Федоровной, фонд до самой революции 1917 года содержал более 500 благотворительных и воспитательных заведений. Училище для глухонемых в Павловске, школа для слепых в Гатчине, больница на Литейном проспекте в Петербурге, с недавнего времени снова носящая имя своей основательницы, существуют до сих пор. Так что честь ей и хвала.

Правда, было одно любопытное обстоятельство: у сына своего, императора Александра Павловича, матушка ежегодно требовала на личные нужды миллион рублей. Это больше, чем составлял в начале XIX века бюджет столицы Российской империи. Такая сумма, по традиции, полагалась только царствующей императрице. Но попробовал бы Александр отказать матушке!

Миллиона с лихвой хватало и на содержание роскошного двора в Павловске, и на широкую благотворительность. Эти подробности, конечно же, не были известны тем, кому помогала вдовствующая императрица. Да и неважно им было, откуда благодетельница берет деньги. Но люди, близкие ко двору, знали об источнике благодеяний. И это мешало им искренне восхищаться щедростью Марии Федоровны. Понятно, что сказать об этом вслух было невозможно. Но Николай Михайлович Карамзин все-таки сказал, правда, в завуалированной форме: написал стихотворение, посвященное Елизавете Алексеевне.

Корона на главе, а в сердце добродетель;

Пленяет ум душой, умом душе мила;

В благотворителях ей только Бог свидетель;

Хвалима… но пред ней безмолвствует хвала.

Ее добрым делам, и правда, только Бог был свидетелем. Для нее, человека истинно православного, благотворительность напоказ была невозможна. Она отдавала не лишнее, а последнее, не чужое – свое. К делу благотворительности свекровь и невестка подходили с позиций принципиально разных, и это еще больше разделяло их, отдаляло друг от друга.

Когда началась война с Наполеоном, Елизавета отдала на нужды армии все свои драгоценности, все личные сбережения. Помогала увечным, семьям, потерявшим на войне кормильцев. В ЦГИА хранится и фонд канцелярии императрицы Елизаветы Алексеевны. По сравнению с фондом свекрови – крошечный: всего 51 единица хранения. Но это – не солидные, скрупулезные финансовые отчеты, как в фонде Марии Федоровны. Это личные просьбы о помощи, обращенные к женщине, на которую – последняя надежда: письма пострадавших во время войны 1812 года, во время наводнения 1824 года.

Фрейлина Софья Александровна Саблукова (в замужестве княгиня Мадатова), находившаяся при Елизавете Алексеевне последние 8 лет ее жизни, вспоминала:

Государыня отличалась замечательной самоотверженностью. Так, например, она постоянно отказывалась брать миллион дохода, который получают императрицы, довольствуясь 200 тысячами. Все 25 лет император уговаривал ее брать эти деньги, но она всегда отвечала, что Россия имеет много других расходов, и брала на туалет, приличный ее сану, всего 15 тысяч в год. Все остальное издерживалось ею исключительно на дела благотворительности в России и на учреждение воспитательных заведений, как-то: Дома трудолюбия (ныне Елизаветинский институт), Патриотического института, основанного для сирот воинов, убитых в Отечественную кампанию 1812 года.

«Императрица предстала передо мной как ангел-хранитель России… Ее чувства и мнения приобрели силу и жар в горниле благородных идей. Я была взволнована чем-то необъяснимым, шедшим не от величия, а от гармонии ее души», – вспоминала не склонная к лестным отзывам о современниках мадам де Сталь.

Биограф Елизаветы, великий князь Николай Михайлович (об этом незаурядном человеке я обязательно расскажу, когда придет время), имел доступ ко всем документам, какие сохранились с Александровских времен. Вот что он писал о том, какую роль играла тихая императрица во время Отечественной войны: «…дотоле забытая всеми, Елизавета Алексеевна явилась ангелом-хранителем всех страждущих, и имя ее стало сразу известно в России, где в самых разнообразных закоулках вспоминали о ней с благоговением. Елизавета показала, что могла стоять на высоте своего положения».

Действительно, о глубоком и искреннем – не показном – патриотизме царицы, о ее помощи раненым, потерявшим кормильцев, осиротевшим, лишенным крова в тяжкие для России годы узнала вся страна.

Кто из русских может забыть кроткую Елизавету, венценосную супругу Александра Благословенного? Кто из русских может вспоминать о ней без умиления и чувства душевной, искренней признательности? Эта добродетельная государыня, мать сирот и несчастных, употреблявшая все дни незабвенной жизни своей на утешение страждущих и находившая сладкую, единственную награду в тихом, ангельском сердце своем, – была для России как некий дар всевышней благодати.

Когда в 1995 году, через много лет после встречи с Семеном Степановичем Гейченко, я прочитала в «Российском архиве» «Заметки и дневники» современника Елизаветы Алексеевны Леонтия Васильевича Дубельта (отрывок из этих заметок я только что процитировала), мне многое стало ясно.

Вот, оказывается, что на самом деле значат слова:

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.

Я-то продолжала считать эти строки констатацией факта даже после того, как, читая и перечитывая многие Пушкинские стихи, убедилась: то, что сказал мне Гейченко, – правда, Пушкин – действительно выразитель мыслей и чувств русского народа. Потом поняла: да, это так, но он выражает чувства народа не вообще, а по отношению к Елизавете. И я самоуверенно решила: он преувеличивает. Едва ли народ знал свою тихую императрицу. Оказалось, знал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.