Глава IV. Катулл и Клодия

Глава IV. Катулл и Клодия

Сестру Клодия также звали Клодией. Женщины древнего Рима носили лишь родовое имя по отцу, например, сестру Гая Юлия Цезаря звали так же, как и его дочь, – Юлией.

Вообще-то Клодий происходил из старинного рода Клавдиев, но для того, чтобы избраться в народные трибуны, надо было перейти в плебейское сословие, что он и сделал путем усыновления, и таким образом аристократическая фамилия Клавдий трансформировалась в простонародную – Клодий.

Клодия была женой Метелла Целера, консула шестидесятого года, предшественника Цезаря на этом посту. По части любовных похождений у нее с братом было много общего. Цицерон называл ее «всеобщей подружкой», потому что за ней волочились очень многие, привлеченные ее красотой, образованностью и славой ветреной матроны, что было присуще не только ей одной. Вспомним хотя бы жену Цезаря Помпею, которая не оказалась на должной высоте по части подозрений. Впрочем, супружеская измена – общее место во все времена, но в разные времена к этому по-разному относились. И в этой связи здесь уместно будет рассказать об эволюции женской эмансипации в древнеримском обществе, неизбежным следствием чего и стало падение нравов.

Во времена Катона Старшего, скажем, женщины отличались суровой патриархальной нравственностью. И немудрено: изменившая мужу жена могла поплатиться за это собственной жизнью. Девушки тогда получали то же образование, что и юноши. Их не учили пению, игре на музыкальных инструментах, стихосложению, утонченному этикету и тому подобному, что стало нормой в эпоху поздней республики. Так у женщин вырабатывался мужественный, энергичный, крепкий характер.

Древние греки вообще отказывали женщинам в равноправии. Платон, к примеру, писал, что общество, куда дурной кравчий влил слишком много свободы, пьянеет и теряет рассудок, подобно бунтующему рабу или женщине, желающей быть равной своему супругу. А Перикл внушал афинянкам, что женщины должны стремиться к тому, чтобы о них не говорили ни плохого, ни хорошего.

Римлянки, быть может, вследствие своего излишне мужественного характера всегда норовили оборвать эту узду. Во времена Катона Старшего они добивались чуть не бунтом права носить золотые кольца и украшения, пурпурные платья и кататься на колесницах. Катон Старший не без горечи говорил: «…во всем свете мужчины управляют женщинами, а мы, владычествуя над всеми мужчинами, управляемы своими женами».

Ну а ко времени падения республики женщины уже активно встревали во все государственные дела и во многом определяли политические приоритеты. А если мы шагнем дальше и посмотрим на достижения эмансипации в эпоху Империи, то увидим, к примеру, что жена Августа Ливия была фактически соправительницей своего мужа, а уж Агриппина не только правила за своего мужа Клавдия и затем за сына Нерона на первом этапе, но и стремилась принимать императорские почести, за что в конце концов и поплатилась. Нерон оказался юношей с норовом и не стал терпеть властолюбия матери, отправив ее в мир иной с помощью кинжалов своих верных гвардейцев.

А в эпоху Антонинов жены императоров уже официально получали титул «мать сената и народа». Женщины стали настолько вмешиваться в мужские дела, что сенат вынужден был решать вопрос о том, следует ли наместникам брать своих жен в провинции, потому что именно они провоцировали взяточничество, казнокрадство и прочие лихоимства.

Эмансипации, надо сказать, в Древнем Риме более позднего периода было, пожалуй, даже больше, чем теперь. Император Гелиогабал, к примеру, составил так называемый малый сенат (senaculum), где заседали жены сенаторов и иных первых лиц государства. Они даже имели свой церемониал, ранги, знаковый этикет, отличавший одну даму от другой (у одной должен был быть выезд на лошадях, у другой на мулах, у кого-то носилки сверкали золотом, у кого-то серебром, а у третьей изукрашивались слоновой костью; у высших сановниц обувь украшалась бриллиантами и так далее). Появились также не только женщины-адвокаты, но даже и женщины-атлеты и гладиаторы!

Ну а уж что касается нравов… Сенека писал, что женщины дошли до того, «что имеют мужей только для возбуждения ревности в своих любовниках…»

Трудно сказать, была ли замужем Клодия с этими целями, во всяком случае, этот влиятельный сановник из древнего рода Метеллов не оправдал ее надежд в этом смысле и был сам слишком ревнив и пристрастен, поэтому она, как поговаривали, его отравила. Так или иначе эта незаурядная женщина вошла в историю Рима не как его жена и отнюдь не из-за политической буффонады своего брата, а как возлюбленная поэта Валерия Катулла под именем Лесбии.

Теперь немного расскажем о великом латинском поэте. Отец его был богатым всадником в провинции, и у него в Риме был собственный дом. И он отправил в Рим сына для того, чтобы тот занялся чиновничьей карьерой, однако Валерий Катулл предпочел литературную и достаточно в этом преуспел: еще при жизни он имел славу величайшего лирика, и его стихи снискали поклонников и поклонниц среди самой высшей знати поздней республики.

По приезде в столицу Катулл оказывается среди группы «неотериков», как их обозначил Цицерон, литераторов, в основном поэтов, провозгласивших новые приоритеты в поэзии. До них, возродивших принципы так называемой александрийской поэзии, в Риме главенствовала литература полисной классики, пришедшей на латинскую почву из Греции, и в своих классических формах комедий, трагедий, образцов красноречия, философских и морализаторских текстах доминировала довольно долго.

Ярким примером и образцом может служить написанная гекзаметром поэма Лукреция Кара «О природе вещей», излагающая философскую систему Эпикура. Поэт хочет, по собственному признанию, «представить это ученье тебе в сладкозвучных стихах пиэрийских, как бы приправив его поэзии сладостным медом». Совершенно очевидно, что это произведение, созданное по канонам архаического художественного стихосложения, символизировало собой кризис жанра, и это хорошо видели современники Лукреция поэты-неотерики Валерий Катон (не путать с Марком Порцием Катоном, политическим противником Цезаря), Кальв, Цинна и великий Катулл.

Неотерики, то есть «новые поэты», выступили со своей литературной программой, построенной, впрочем, не на каких-то римских современных новациях, а опять же обращенной вспять, к грекам – Каллимаху и более поздним представителям александрийской поэзии, расцвет которой приходился на третий век до Рождества Христова.

В чем же была в таком случае новизна для римского читателя, достаточно образованного, чтобы знать стихи Каллимаха и его последователей? Новое – это хорошо забытое старое, это мы все отлично знаем, и вот это старое, обновленное и реставрированное, пахнущее свежим словом и чувством, и привнесли неотерики в литературу Рима, до того серьезную и скучную, описательную и направленную в лучшем случае на демагогические нравственные ценности, которые давно набили оскомину.

При этом не надо забывать, что эпоха, в какую жили неотерики, была в буквальном смысле революционной, а всякие катаклизмы требуют своих героев от литературы, и если они не являются на призыв сами, подобно Владимиру Маяковскому, их извлекают из своих нор политики и принуждают петь дифирамбы новой власти. Ничего хорошего, как правило, из этого не получается – смешно, например, смотреть на лозунги и плакаты во славу пролетариата в исполнении художников русского авангарда.

Но тут был несколько иной случай. Реакцией на смену политических декораций и вместе с ними и общественного действа, известного как крушение республики, стал уход в себя, аполитизм и, как сейчас говорят, самокопание. Литературоведы, изучающие этот период римской литературы, чаще всего используют термин субъективизм. В отличие от бытовавшего в прежней литературе объективизма. Это весьма спорно, и можно привести много примеров того и другого в более раннем периоде латинской литературы, но у нас иные задачи и иная тема. Поэтому только скажем, что новые поэты были склонны к малым формам (элегии, наброски и тому подобное), их они оттачивали весьма изящно и напускали зачастую греческого таинственного тумана, в котором незнаток эллинистической литературы и мифологии ничего не смог бы рассмотреть. Эти стихи были обращены в первую очередь к людям просвещенным и утонченным. Неотерики ставили на первое место чувства и переживания человека, и талант Катулла нашел здесь весьма благоприятную почву.

И неистовая страсть поэта к Клодии послужила для его огромного таланта той питательной средой, которая и сотворила в конечном итоге великого лирического поэта. Мы заговорили тут о Катулле и его возлюбленной не только, разумеется, потому, что они жили в одно время с нашим героем, но и в связи с их личными отношениями, носившими скорее второстепенный характер, как в жизни Цезаря, так и Катулла.

Катулл в политику не лез, у него было отношение к ней обскурантное, поэтому Цезарю он был малоинтересен и не опасен ни с какой стороны. Однако поэт своими нападками на его окружение невольно бросал тень и на него, и ошметки грязной брани попадали и на его белоснежную тогу, и ему это, конечно, не нравилось. Были и прямые выпады.

Чудно спелись два гнусных негодяя,

Кот Мамурра и с ним похабник Цезарь!

Что ж тут дивного? Те же грязь и пятна

На развратнике римском и формийском.

Оба мечены клеймами распутства,

Оба гнилы и оба полузнайки,

Ненасытны в грехах прелюбодейных,

Оба в тех же валяются постелях,

Друг у друга девчонок отбивают.

Чудно спелись два гнусных негодяя!

Тем не менее Цезарю, в большой степени человеку культуры, знатоку и собирателю произведений изобразительного искусства («Резные камни, чеканные сосуды, статуи, картины древней работы, он всегда собирал с увлечением», – пишет Светоний), не чуждого литературы, было очевидно, что Катулл обладает большим поэтическим талантом, а Цезарь никогда не отталкивал от себя способных людей. Это была одна из его лучших черт. Он всегда старался приручить такого человека, и если получалось, уговаривал его работать на себя. Впрочем, Катулл для Цезаря был совершенно бесполезен – романтик, лирик, безобидный диссидент, кусающий сильных мира сего всего лишь потому, что подозревает их как соперников на любовном фронте. Так что Цезарь в конце концов с ним примирился и даже дал в его честь обед.

А для Катулла ничего в мире не существовало, кроме Клодии, – он был так страстно в нее влюблен, что вообще потерял голову и тем самым доставлял ей массу хлопот. Была ли она действительно аморальной преступницей, какой ее описывает Цицерон, либо ангелом, какой ее видел Катулл, сказать трудно, но не подлежит сомнению, что была она женщиной ветреной, как и большинство прекрасной половины человечества, искусной в любви, и ею владела непомерная страсть к деньгам, комфорту и развлечениям. Ее образ жизни был в Риме хорошо известен, и оскорбительные надписи в ее адрес появлялись, говорят, даже в нечистых общественных местах – туалетах и банях.

Страсть поэта к знаменитой римской куртизанке и дала миру шедевры любовной лирики. Давайте откроем томик стихов Катулла и выберем хотя бы пару совершенных его творений, в тонких психологических нюансах передающих высокое чувство любви:

Смех рокочущий этих губ.

А мне-то Каково терпеть! Чуть, бывало, встречу

Лесбию – душа вон из тела. Слово

Вымолвить трудно

Нем язык. Дрожа бормочу. Под кожей

Тонким огоньком пробегает трепет,

И в ушах звенит, и в глазах темнеет —

Света не вижу.

Или:

Спросишь, Лесбия, сколько поцелуев

Милых губ твоих страсть мою насытят?

Ты зыбучий сочти песок ливийский

В напоенной отравами Кирене,

Где оракул полуденный Аммона

И где Батта старинного могила.

В небе звезды сочти, что смотрят ночью

На людские потайные объятия.

Столько раз ненасытными губами

Поцелуй бесноватого Катулла,

Чтобы глаз не расчислил любопытный

И язык не рассплетничал лукавый.

И нельзя, конечно же, не вспомнить его знаменитое краткое стихотворение:

И ненавижу ее, и люблю. «Почему же?» – ты спросишь.

Сам не знаю, но так чувствую я – и томлюсь.

Ненавидеть свою возлюбленную поэту было за что. Она изменяла ему так часто, как ей хотелось, и Катулл насчитал в ее постели триста любовников (надо полагать, это гипербола). Некоторые из них невольно попадались на острый язычок поэта, и он хлестал их словами без жалости. Мишенями его злых эпиграмм становятся Мамурра, саперный офицер Цезаря, разжиревший на войнах в Галлии, и народный трибун Ватиний, автор законопроекта, по которому Цезарь получал на пять лет в управление провинцию Галлию, человек, ничего не делавший даром, как это отмечает тот же Цезарь. А молодого преуспевающего адвоката Целия Руфа, которому любвеобильная Клодия не отказала в своих ласках, до этого поэт считал «другом и братом», а теперь:

…словно грабитель подполз ты и сердце безжалостно выжег,

отнял подругу мою, все, что я в жизни имел…

И он называет его «подлым предателем и вором», а ее, Лесбию, поддавшуюся соблазну, «чистейшей девушкой». Страдания и муки поэта безмерны, он готов ради любимой, что «женские все волшебства соединила в себе», на любые жертвы, подвиги и безумства, а она просто издевалась над ним и помыкала как рабом, лишь иногда даря редкие мгновения сладостных встреч, убаюкивая затем его страсть туманными обещаниями.

Как это знакомо каждому страдальцу от несчастной любви! В конце концов Катулл начинает понимать, что женские клятвы и заверения «надо записывать в воздухе или быстротекущей воде», и советует самому себе избавиться от наваждения.

Всему Риму, конечно, было известно об этой скандальной связи блудливой богатой патрицианки и провинциального поэта из Вероны, тем более он не скрывал своей страсти, а, наоборот, оповещал о ней в стихах – не только читал их своим друзьям, но ходили они и в списках. Цезарю, разумеется, также хорошо было все известно о безумствах модного стихотворца, однако как он к этому относился, сказать трудно, но, зная любвеобильную и широкую натуру Цезаря, он не без интереса наблюдал за этой потешавшей столицу историей, но едва ли сочувствовал бедному поэту в его терзаниях. Для него женщины всегда были средством, а не целью, за исключением, быть может, Клеопатры.

А кем был для Клодии Катулл? Почему она не порывала с ним и даже после смерти своего мужа давала ему обещания выйти за него замуж? Как и большинство куртизанок, она была женщиной образованной, умной и утонченной, высоко ценившей поэтическое слово и иные изыски культуры, поэтому ничего удивительного, что в хороводе ее любовников появился и модный поэт. Но ее поразила глубина его чувства, на какое был не способен ни один из ее бесчисленных поклонников. Быть может, она хотела прозреть и очиститься в этом светлом источнике и стать Музой этого незаурядного человека, а масштаб его творческого дарования она хорошо видела, но…

Но она не смогла изменить своему образу жизни, ее страстная натура жаждала новых наслаждений в череде любовных приключений, и Катулл был в этой погоне камнем преткновения, да и укором. А кроме того, она была все-таки дамой из высшего общества и, давая поэту легкомысленные обещания стать его женой, едва ли всерьез собиралась замуж за небогатого провинциала.

Так это все и продолжалось. Катулл впадал в тоску, и друзья-неотерики пытались отвлечь его от пагубной страсти вечеринками и походами в театр, который был одной из составляющих того образа жизни, какой вели знатные молодые люди. Помимо обычного времяпрепровождения на бегах и кровавых зрелищах с гладиаторами и дикими зверями, а это было любимым развлечением всех римлян, обычно ходили и на театральные представления.

Каким был театр в то время? Что видели на подмостках римские театралы, каким был репертуар? Наиболее плодовитым драматургом описываемой эпохи был Акций, создавший более пятидесяти пьес, в основном это переложения греческих трагедий Эсхила, Софокла и Еврипида, и они были злободневны в то время, когда тирания наступала на республику, причем написанная на римском материале трагедия «Брут» была в ту пору актуальной и востребованной в политическом контексте.

Но серьезная драма с ее патетическим возвышенным стилем стала уступать место легковесным комедиям, вошедшим в историю театра под названием «ателланы» и «мима». Эти жанры были особенно любимы Суллой, и они прижились на римской сцене. Авторы этих грубоватых драматургических поделок населили сцену уже чисто римскими персонажами, причем из низших слоев общества. Это могли быть трактирщики, проститутки, неудавшиеся политики и прочее. Зритель видел здесь эротику, обжорство, уличные драки и тому подобные мизансцены; высмеивались в спектаклях и власть имущие, причем как их псевдообразованность и влечение к греческой утонченности, так и политическая близорукость.

О содержании этих пьесок можно судить и по их названиям: «Дочь, родившаяся после отца», «Падчерица», «Золовка» и тому подобные. Теперь это называется сериалами, а в прошлые века именовалось мелодрамой.

Первый каменный театр в столице выстроил Помпей в пятьдесят пятом году. Это событие было обставлено помпезно и в национальных, если можно так сказать, традициях: травля диких зверей, причем на арену было выпущено рекордное число львов – пятьсот, а также были показаны сражения со слонами, что римлянам очень понравилось.

Золотая молодежь и падкий до зрелищ бездельничающий плебс были, конечно, рады новинке, где можно было весело провести время, но блюстители строгих римских принципов жизни, такие как Катон, отнеслись к этому новшеству с осуждением. Все беды, уверяли они, от безделья и изнеженности, которые и ведут к утрате нравственных устоев. В старые добрые времена строгость и простота, исконные римские добродетели, были оплотом нравственности, а потому и порядка в государстве. Ведь взять тот же театр. Наши достойные предки, говорили сторонники римской патриархальности, смотрели представления, стоя на разборных трибунах вокруг простенькой временной сцены, и не знали они этого разгула на стадионах, в цирках, тавернах, театрах и прочих сомнительных местах, где можно провести день-деньской в безделье и удовольствиях.

Что и говорить, в этом была своя правда. Суровость и простота действительно были залогом побед римского оружия в завоевательных войнах. А история Рима, по сути, это хронология постоянного и неуклонного захвата новых территорий. Истины ради следует посмотреть и на историю любой другой европейской империи, да и нашей страны.

Завоевательная политика была на протяжении веков главным для правительства делом. Империя жила за счет завоеванных территорий, в какой бы форме ни шла экспансия.

Но вместе с победами римляне принесли в свой гигантский по тем временам мегаполис много чуждых обычаев и культов из Греции и – особенно с Востока, где изнеженность, лень, склонность к безделью и удовольствиям являются своего рода нормой. А у нас в Риме, говорили моралисты, это усиленно насаждается и культивируется, что и ведет к упадку нравственности и дисциплины. Чуть не ежедневно теперь в столице происходят свары, склоки, целые побоища устраивают соперничающие шайки того или иного кандидата. Ни одни выборы не проходят честно, подкуп избирателей стал нормой и так далее.

Что касается шаек, то имелись в виду прежде всего Клодий и его соперник Милон, причем все знали, что оба они марионетки. Строптивый Клодий безобразничает, зная, что Цезарь ему все простит, как простил даже адюльтер со своей женой, а Милон был просто рожден самим Помпеем как оружие против зарвавшегося Клодия.

После того как Клодий организовал побег Тиграна, Помпей твердо решил положить конец его бесчинствам. Союзником в этом деле он решил сделать изгнанного Цицерона, поэтому начал кампанию по его возвращению. Этого хотела также и сенатская олигархия, поэтому за то, чтобы «Отец отечества» вернулся в столицу, проголосовали все сенаторы, кроме, разумеется, Клодия; он один был против. В ответ на такое решение он устроил очередное побоище на Форуме с множеством убитых и раненых, при этом брат Цицерона Квинт лишь чудом избежал гибели.

Сенат поддержало и народное собрание, и Цицерон вернулся в Рим буквально триумфатором. Огромная толпа приветствовала его криками и проводила на Капитолий, где изгнанник возблагодарил богов за свое счастливое возвращение. Затем он выступил в сенате и народном собрании с благодарственными речами. При этом он не скупился и на похвалы самому себе, расценивая свое возвращение при ликовании всего народа даже выше, чем триумф победоносного полководца. Он говорил, что в его полуторагодовое отсутствие в Риме царила анархия, все институты государства без него зачахли и так далее и даже, представляете, урожай не родился! Позже он писал:

«Чье отсутствие более остро чувствовала курия, кого оплакивал Форум, кого не хватало трибунам. С моим отъездом все стало вдруг заброшенным, диким, безмолвным, преисполнилось горя и печали».

Как видим, у великого оратора была завышенная самооценка, он не понимал, что в его отсутствие политическая ситуация слишком сильно изменилась, и он уже давно не является сколь-нибудь значимой фигурой по сравнению с триумвирами. Помимо Помпея и Красса, укреплявших свои позиции с помощью вооруженных отрядов и звонкой монеты, успешно воевавший в Галлии Цезарь призывал к себе на зимние квартиры в Северную Италию своих агентов влияния, где их тоже щедро одаривал, говоря словами Плутарха, «овладевал и самими согражданами при помощи денег, захваченных у неприятеля. А Помпей ничего не замечал».

Этими подачками кормился и Клодий, ставший уже открыто выступать и против Помпея, когда тот попытался вступиться за его врага Милона. Помпею к тому же не давали спокойно спать победы Цезаря в Галлии, поэтому он хотел было двинуться на завоевание Египта, но сенат ему этого не позволил. Приходилось воевать в Риме с наглым Клодием, обвинявшим Великого во всех смертных грехах, в том числе и за плохое снабжение Рима продовольствием, а Помпей был ответственным за это.

В столице тем временем не прекращались кровавые разборки, и Цицерон мог с горечью констатировать, что его мечты о мирном сосуществовании сословий и приоритете, как он выражался, «тоги над мечом» остаются, увы, лишь пустыми фантазиями.

И ему пришлось заниматься только адвокатурой. Одним из громких процессов, где Цицерон выступил в качестве защитника, было обвинение Целия Руфа, тоже, как мы помним, адвоката, в попытке отравления возлюбленной Катулла Клодии. Из речи Цицерона на этом процессе мы узнаем много пикантных подробностей о распутной жизни известной куртизанки не только в столице, но и на модных курортах, где она открыто предавалась грязным развлечениям и торговала собой. Походя, доставалось тут и брату распутницы.

Но тот не оставался безответным и стал говорить о гневе богов на Цицерона, посмевшего возводить дом на месте, посвященном бессмертным. Напомним читателю, что на месте разрушенного дома знаменитого оратора на Палатине Клодий намеревался возвести храм Свободы, но по возвращении Цицерон получил компенсацию от государства за причиненный ему урон и стал восстанавливать свой дом на прежнем месте. Марк Туллий ответил в том смысле, что богохульнику Клодию лучше помолчать о гневе богов после того, как он их оскорбил в праздник Доброй Богини. Но у Клодия были аргументы и посильнее словесных: он попытался с помощью своих молодцов вновь разрушить недостроенный дом Цицерона.

Лишь после этих оскорблений и столкновений Цицерон в какой-то степени отрезвел от оваций и осознал, что «трудно поверить, до чего вероломны главари». Ему теперь действительно приходилось выбирать с кем идти – с Цезарем или Помпеем? И особенно остро эта проблема встала после смерти Красса в Парфии.

Об этом расскажем чуть подробней. В пятьдесят шестом году, когда истекли пятилетние договоренности между триумвирами, они вновь собрались в городе Луке и договорились вот о чем. Консулами на будущий, пятьдесят пятый год, должны были стать Помпей и Красс, после чего они получали на пять лет управление провинциями: Сирией – Красс и Испанией – Помпей. А Цезарю на тот же срок продлевались полномочия в Галлии.

Помпей в Испанию не поехал, остался в столице, предоставив управление провинцией своим легатам, а Красс, ревнующий к славе Помпея и Цезаря на военном поприще, не дождавшись конца своих консульских полномочий, отправился на Восток. Как оказалось, не за военной славой и богатой добычей, а на собственную погибель.

Взаимоотношения Рима и Парфии всегда были в основном дипломатическими – оба государства были достаточно сильны и независимы, и их противостояние на Востоке очень походило на взаимоотношения СССР и США. У парфян была прекрасная армия, в основном конница, и они не раз побеждали римлян. Поэтому и Сулла, если говорить о первом веке, и Помпей старались договариваться с парфянами во время своих восточных кампаний, торгуясь теми или иными царствами или территориями. В пятьдесят четвертом году, когда Красс объявился на Востоке, у римлян было мало поводов обижаться на парфян и тем более навязывать им войну. Но Крассу, как уже сказано, страстно хотелось доказать своим коллегам по триумвирату, что он тоже не лыком шит.

Поначалу военная кампания складывалась для римлян неплохо: были одержаны первые победы и захвачено несколько крепостей в Месопотамии. Но со стороны парфян это было военной хитростью. Проигрывая в первых сражениях, они заманивали Красса, как азартного игрока, в глубь бескрайних пустынь своей страны.

Измотав по безводному зною пешее римское войско, они навязали Крассу генеральное сражение под городом Карр, где одетая в стальные доспехи конница врагов наголову разбила римлян. В сражении погиб и сын полководца. Сам он мог уйти через горные перевалы в Армению, но парфяне навязали ему якобы мирные переговоры, на которые Красс, чувствовавший возможный подвох, сразу не пошел, однако измученные солдаты принудили его к переговорам с полководцем парфян Суреной. Плутарх его описывает так: «Огромный ростом и самый красивый из всех; его женственная красота, казалось, не соответствовала молве о его мужестве – по обычаю мидян, он притирал лицо румянами и разделял волосы пробором».

Во время переговоров Красс был предательски убит. Его отрубленная голова была доставлена ко двору парфянского царя.

В этой бессмысленной и совершенно ненужной Риму войне погибло около сорока тысяч человек, тысячи попали в плен и оказались в рабстве. Кроме того, были отчасти утрачены территории, ранее завоеванные Помпеем.

Бесславная гибель Красса в пустынях Месопотамии принесла Риму не только потери на Востоке, но и еще большую смуту в самом Городе. Триумвирата более не существовало, и борьба между Цезарем и Помпеем становилась неизбежной. Причин к тому и поводов было множество, и одной из них стала смерть во время родов Юлии, жены Помпея и дочери Цезаря. Эта женщина обладала прекрасным характером и женским дипломатическим даром, позволявшим ей благотворно влиять на отца и мужа, не допуская сильного обострения их непростых отношений как соперников на политической арене.

Другой немаловажной и как бы отправной причиной открытого противостояния стали бесчинства и беспорядки в столице, грозившие перерасти в полную анархию. Клодий и Милон превратили город в арену вооруженной борьбы и почти парализовали выборы высших магистратов – они не могли состояться из-за всего этого в течение семи месяцев пятьдесят третьего года.

Клодий выдвигал свою кандидатуру в преторы, а Милон – в консулы. Оба вожака в угоде толпе провозглашали более чем демократичные программы, агитируя за себя не только словом, но также деньгами и оружием. В результате консульские выборы превратились в побоище, в котором пострадали и оба действующих консула.

Развязка наступила в начале пятьдесят второго года, когда соперники случайно встретились на Аппиевой дороге. Клодий двигался в сторону Рима с небольшой, человек в тридцать, вооруженной свитой, а попавшийся навстречу Милон ехал в повозке с женой в сопровождении внушительной охраны, превышающей Клодиеву десятикратно. Глубоко презиравшие друг друга вожаки разминулись было без перепалки, но один из сопровождающих Милона гладиаторов затеял-таки ссору с окружением Клодия. Когда тот подъехал узнать, из-за чего шум, ему нанесли удар то ли копьем, то ли мечом. Раненого отнесли в ближайшую таверну, куда явился Милон и приказал добить соперника.

Тело Клодия при огромном стечении народа было выставлено на Форуме. Затем его сторонники перенесли убитого в Гостилиеву курию, место заседания сената, где сложили погребальный костер из переломанных скамей и кресел. Вместе с Клодием в результате сгорела и курия.

Начались страшные беспорядки. Разнузданная чернь и рабы занялись беззастенчивым грабежом. В это время вернулся в Рим Милон и стал настаивать на проведении консульских выборов. При этом он роздал каждому избирателю по тысяче ассов и был уверен в своей победе. Но противная сторона не давала ему спуску. Сторонники убитого Клодия пытались даже поджечь дом Милона.

Словом, наступила полная анархия, и с этим надо было что-то делать. Нужна была крепкая рука, которая бы навела порядок. Сенат решил вручить всю власть Помпею. Он был назначен консулом без коллеги, то есть фактически диктатором. Против этого не протестовал даже Катон, посчитавший, что лучше такая власть, чем безвластие.

С помощью солдат Помпей быстро разогнал разнузданную толпу, и порядок в городе был восстановлен. После этого начались процессы над виновниками беспорядков. Был привлечен к суду по настоянию Цезаря и один из главных смутьянов Милон. Защищать его вызвался Цицерон, имея перед ним личные обязательства и наивно полагая, что раз Милон – человек Помпея, то диктатор заинтересован в оправдательном приговоре. Но он глубоко заблуждался. Цицерон дальновидностью не отличался и поэтому не понимал, что Милон был нужен Помпею лишь как противоядие против Клодия, человека Цезаря. А раз Клодий уничтожен, то и Милон в сложившихся обстоятельствах Помпею был совершенно не нужен (на консульских выборах он не стал его поддерживать), даже наоборот – свершая акт справедливого возмездия в отношении убийцы, он укреплял свои позиции как беспристрастный руководитель. Помпей даже взял на себя представительство в суде. И когда Цицерон явился на Форум, чтобы оправдывать своего подзащитного, он увидел войска и «Помпея, сидевшего на возвышении, словно посреди военного лагеря». Великий оратор до того перетрусил, что, как пишет Плутарх, «голос его прерывался, руки и ноги дрожали». Стоит ли говорить, что Милон был осужден на изгнание, а его имущество было распродано за долги.

Казалось, Помпей в этот период был недосягаемым соперником для кого бы то ни было, в том числе и для Цезаря. Он обладал всей полнотой власти как консул без коллеги, проконсул Италии и главноуправляющий по снабжению Рима продовольствием. Обе последние синекуры он получил не без помощи Цицерона, так что не зря старался, вытаскивая оратора из ссылки. По Лукскому соглашению имел он власть и над Испанией.

Стремясь еще более упрочить свое положение и укрепиться на будущее, Помпей добивается принятия законов о продлении своих полномочий в этой стратегически важной провинции на очередные пять лет, при этом власть Цезаря на тот же срок в Галлии не продлевалась. А по соглашению в Луке полномочия заканчивались первого марта сорок девятого года; и по тем же договоренностям он становился консулом на сорок восьмой год, таким образом, в течение десяти месяцев, с марта по конец декабря сорок девятого года, он становился частным лицом и мог быть привлечен к суду по любому поводу: за злоупотребления властью, ошибки, подкупы и упущения во время наместничества. Враги Цезаря уже предвкушали сладкую месть, когда он явится из Галлии весной сорок девятого года в качестве беззащитного соискателя консульской власти.

Подобная перспектива Цезаря никоим образом не устраивала, и он через доверенных лиц в столице пытается путем щедрых взяток и соблазнительных обещаний сенаторам и должностным лицам изменить ситуацию в свою пользу. Но большинство сената к Цезарю расположено не было. Все помнили его диктаторские замашки во время консулата, когда он добивался принятия своих законов, не считаясь с мнением сената, да и все вопросы решал единолично, отстранив практически от должности второго консула Бибула. Помпей был более приемлемой фигурой для господ сенаторов. Он хоть и обладал всей полнотой власти в период до гражданской войны, все же старался казаться «первым среди равных», не ссорился с аристократами и проводил выгодные для себя законы и постановления именно через сенат, который был ему нужен и как мощное оружие против Цезаря.

Цицерону была дана в управление Киликия, но ему очень не хотелось покидать столицу, и он медлил с отъездом, да и добирался до места службы непозволительно долго. Поначалу он объехал все свои восемь поместий в Италии, заехал в Афины и лишь к концу лета пятьдесят первого года, а выехал он в конце зимы, прибыл в свою провинцию, где постарался показать, что не будет противоречить своим теоретическим установкам, сделанным им в труде «О государстве».

Его правление, к великому удивлению киликян, резко отличалось от методов его предшественников. Он снизил налоги, отменил действие Юлиева закона, по которому наместника должны содержать за свой счет аборигены, а кроме того, удивил всех тем, что «никого не наказал розгами, ни с кого не сорвал одежды, в гневе никогда не сквернословил, не унижал и с позором не наказывал» (цитата из Плутарха).

Словом, он оказался справедливым и мягким правителем, чем снискал себе любовь. Не обошлось, правда, и без войны, чего Цицерон побаивался. Но парфяне, собиравшиеся было напасть на Киликию, этого не сделали, а усмирение бунтующих горных племен он поручил своему брату Квинту, который служил до этого у Цезаря в Галлии, где и поднабрался военного опыта. За эту победу Цицерон был провозглашен императором и, таким образом, получил право на триумф.

Тем временем пятидесятивосьмилетний Помпей женился на молоденькой Корнелии, вдове сына Красса, погибшего в Месопотамии, дочери Метелла Сципиона. Она была образованной, прекрасно музицировала и была, как пишет Плутарх, «лишена несносного тщеславия». Помпей справил пышную свадьбу и, видимо, был счастлив с молодой женой, годившейся ему в дочери.

Народ по этому поводу брюзжал, что консулу в такое трудное время доверили единолично управлять государством, а он вздумал жениться и сибаритствует в банях; недовольны были и тем, что Помпей стал переделывать римскую конституцию под себя и выгораживать своих новых родичей. Дело в том, что его тесть оказался замешанным в чем-то неблаговидном, однако Помпей уговорил судей не возбуждать процесса; более того, за пять месяцев до окончания своего консульского срока он взял Сципиона себе в сотоварищи, то есть его избрали вторым консулом. Не только на улицах, но и в стенах сената стали возникать разговоры о чрезмерной власти Помпея. Этим воспользовались цезарианцы и выступили с рядом предложений, суть которых сводилась к тому, чтобы оба – Помпей и Цезарь – были уравнены в правах. Предлагалось разоружиться обоим либо дать Цезарю, как и Помпею, новое пятилетнее наместничество в Галлии, тем самым как бы продолжить состояние холодной войны или статус-кво, бывшее до гибели Красса.

Помпей об этом и слышать не хотел. Всеми своими действиями он показывал, что Цезаря не боится, более того, считает его ничтожеством, с которым ему, Помпею Великому, стыдно и тягаться. Когда ему говорили, что у него нет войска, в то время как у Цезаря за Альпами стоят десять закаленных в боях легионов и лично ему преданных, то он со смехом говорил: «Стоит мне только топнуть ногой в любом месте Италии, так в тот же час из-под земли появится и пешее, и конное войско».

Что давало прославленному полководцу такую уверенность в своих силах? Дело в том, что наместник Сирии Бибул, обеспокоенный возможным вторжением парфян, потребовал подкрепления, и сенат постановил выслать туда два легиона, один из которых должен был дать Помпей, а другой – Цезарь. А так как Помпей в свое время дал Цезарю легион для войны в Галлии, он и потребовал, чтобы этот легион был отправлен на Восток. Таким образом, Цезарь лишался сразу двух легионов. Они были отправлены в Капую для дальнейшей переброски в Сирию, при этом Цезарь от своих щедрот выдал каждому солдату по двести пятьдесят драхм. Офицеры, которые привели эти войска из Галлии, говорили, что армия галльского наместника измотана бесконечными сражениями и очень недовольна своим полководцем, поэтому вряд ли пойдет за Цезарем, случись гражданская война. Некоторые историки полагают, что они так говорили с подачи Помпея, готовившего таким образом почву для открытого военного противостояния; он хотел покончить с Цезарем с помощью оружия, надеясь на свой полководческий талант и испанские легионы; к тому же в Капуе стояли присланные соперником войска, так и не ушедшие в Сирию.

Между тем сторонники Цезаря не прекращали попыток мирным путем в сенате договориться о политическом равноправии Помпея и Цезаря. Больше всех старались народные трибуны Гай Курион и Марк Антоний, огромные долги которых оплатил Цезарь; на его стороне оказался и консул Павел, изменивший, по Плутарху, Помпею за полторы тысячи талантов. О Гае Курионе, одаренном политике, который настолько продуманно и тонко проводил в жизнь линию Цезаря, что казался беспристрастным судьей в деле враждующих соперников, римский историк Веллей Патеркул писал: «Самым деятельным и пламенным поджигателем гражданской войны и всех бедствий, беспрерывно следовавших за нею в продолжение двадцати лет, стал народный трибун Гай Курион – человек знатный, красноречивый, отважный, промотавший свое и чужое имущество и стыд, гениально безнравственный, наделенный даром слова на пагубу республики, не способный никакими средствами, никаким стяжанием утолить свои желания и прихоти».

Не правда ли, как похожа эта характеристика на образ Катилины, данный Саллюстием, и на портрет Клодия в изображении Цицерона. Это к тому, какими людьми окружал себя Цезарь, точнее сказать, – пользовался.

Не менее красноречивый Цицерон был также должен Цезарю солидную сумму в восемьсот тысяч сестерциев, поэтому уговаривал Помпея примириться с Цезарем. В своем письме к другу Титу Помпонию Аттику, датированном десятым числом декабря пятидесятого года, он пишет, что встречался с Помпеем и тот «говорил со мной так, словно в предстоящей войне нет сомнений: никаких оснований для надежды на согласие». Его очень беспокоила эта все более накалявшаяся обстановка. Он прекрасно понимал, что «мы имеем дело с чрезвычайно отважным и вполне подготовленным человеком», причем он не без оснований опасается, что исход «будет в пользу той стороны», имея в виду Цезаря. Об этом он пишет тому же адресату днем раньше. Цицерон долго колеблется: к кому примкнуть? Цезарь также пишет к нему с соблазнительными предложениями и уверяет его в своем миролюбии и надеется «свидеться… и воспользоваться твоим советом, дружеским расположением, авторитетом и всесторонней поддержкой». Это он уже писал весной сорок девятого года, когда двигался на Рим, уже покинутый напуганными помпеянцами. В ответ Цицерон пишет, что готов «как друг мира и каждого из вас и как наиболее способный поддержать, благодаря тебе, согласие между вами и согласие между гражданами». В конце концов Цицерон, следуя своим убеждениям, а не трезвому расчету, выбирает Помпея, которого считает более демократичным и неспособным погубить республику.

Тем временем Куриону удается добиться своего. Его предложение о том, чтобы оба соперника отказались от власти и войск, прошло в сенате, за него проголосовало, вопреки всяким прогнозам, подавляющее большинство, лишь двадцать один голос из четырехсот был против. Когда Курион пришел с этой вестью в народное собрание, его встретили «рукоплесканиями, осыпав венками и цветами».

Однако консул Марцелл заявил, что он не может равнодушно смотреть, как десять легионов переходят Альпы и угрожают мирному отечеству, и принимает единоличное решение благословить на войну того, кто будет сражаться за родину. В сопровождении сенаторов он явился к Помпею и разрешил ему набирать новые легионы для борьбы с Цезарем.

Но дело с набором шло туго, воевать против своих никому не хотелось, и простой народ не понимал, зачем нужна эта война, лучше бы примирились, ведь терпели же они друг друга все последнее десятилетие. Когда Цезарь покинул Галлию и двигался к Риму, у Помпея, кроме присланных Цезарем двух легионов, другого войска практически не было. И когда поклонник Катона, язвительный на язык республиканец Фавоний, посоветовал Помпею топнуть ногой, чтобы у него тут же появилось «пешее и конное войско», Великому пришлось отговариваться несознательностью граждан, не желающих защищать отечество.

Цезарь делает еще одну попытку избежать гражданской войны. Он присылает в сенат письмо, где говорит, что соглашается всего лишь с двумя легионами остаться до консульских выборов наместником лишь Предальпийской, то есть ближней к Италии, Галлии, а Заальпийскую с восемью легионами готов передать очередному наместнику. Цицерон пытается уговорить Помпея согласиться на эти условия (худой мир лучше доброй ссоры), и Великий вроде и готов был согласиться, но не хочет, чтобы Цезарь командовал хоть каким-то войском, пусть даже и двумя легионами.

И тут даже был возможен дальнейший торг, однако господа сенаторы просто на дух не переносили галльского выскочку, заявившего, что никому не удастся спихнуть его с первого места на второе, а тем паче на последнее. Поэтому с подачи консула Лентула Антоний, Курион и еще один сторонник Цезаря Кассий Квинт были изгнаны из курии с угрозами и вынуждены были бежать из Рима в одежде рабов к своему сильному покровителю.

Для Цезаря это был подходящий повод начать решительные действия: он намерен восстановить в должностях законно избранных народных трибунов.

Войск у него в Равенне было немного, всего полтора легиона и три сотни кавалерии, поэтому с такими силами надо действовать стремительно, чтобы если не победить, то напугать. Это была излюбленная тактика Цезаря – быстрота, стремительность, внезапность. И это всегда приводило к успеху. Плутарх сообщает, что он «за неполные десять лет войны в Галлии взял штурмом более восьмисот городов, покорил триста племен, сражался с тремя миллионами врагов, из которых один миллион уничтожил на поле боя и столько же захватил в плен». Если эти цифры верны, остается лишь удивляться масштабу учиненных нашим героем кровопролитий. Напомним современному читателю, что воевали в те времена исключительно холодным оружием.

Но о войне в Галлии мы расскажем в следующих главах.

Так вот Цезарь тайно посылает отряд храбрых и смекалистых солдат и центурионов на штурм ближайшего к границе города Аримина (теперешний Римини), а все остальные бывшие в наличии войска отправляет без лишнего шума к границам Италии. Тут же высылает за Альпы приказ, чтобы подтягивались и остальные легионы. Сам же разыгрывает такую комедию. Целый день он старается быть у всех на виду и занимается обычными делами, а вечером устраивает многолюдный ужин; в разгар пира уходит с немногими офицерами и обещает гостям, что скоро вернется. В условленном месте его ожидает нанятая у мельника повозка, и он мчится на ней вдогонку войскам, но в наступившей ночи, когда погасли факелы, он заблудился и лишь к рассвету вышел к реке под названием Рубикон, которая и являлась собственно границей между Италией и Галлией. Здесь он догнал своих воинов и остановился. Как рассказывают, долго колебался. И даже предлагал сподвижникам вернуться, говоря, что стоит перейти речку – и война. Страшная гражданская война.

И вдруг, как пишет Светоний, явилось видение: высокий красивый человек играл на свирели, и к нему стали сходиться пастухи с ближайших пастбищ, солдаты и, конечно, трубачи, военные музыканты. Красивый человек внезапно вырвал у трубача трубу, подал сигнал к наступлению, прыгнул в воду и поплыл к противоположному берегу. Тогда Цезарь воскликнул:

«Вперед! Нас зовут знаменья богов отомстить несправедливым противникам. Жребий брошен!»

А любопытно: была ли это заранее подготовленная инсценировка Цезаря или это анекдот от Светония?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.