Это смутное смутное время

Это смутное смутное время

Под Смутным временем на Руси принято понимать насыщенный разнообразными событиями непродолжительный исторический период от смерти сына Ивана Грозного Федора Иоанновича в 1598 году до воцарения первого Романова (Михаила Федоровича) в 1613. За эти 15 лет на русском престоле успели посидеть Борис Годунов, его сын Федор Борисович, Лжедмитрий I и Василий Шуйский. Лжедмитрий II (знаменитый Тушинский вор) взять Москву не сумел, но изрядно потрепал нервы боярам, простояв на ближних подступах к столице в течение года. Дальше события развивались стремительно. Когда бездарного интригана Шуйского в июле 1610 года сбросили наконец с трона и насильно постригли в монахи, боярская дума обратилась к польскому королю Сигизмунду, заявив, что согласна избрать русским царем королевича Владислава. Между прочим, среди присягнувших Владиславу был и будущий царь Михаил Романов. Дело закончилось тем, что польский гетман Ходкевич захватил Москву, а Русское государство окончательно развалилось на удельные земли, управляемые крайне сомнительными личностями. Кроме поляков в Москве и так называемого Ярославского ополчения под командованием князя Пожарского и торгового человека Кузьмы Минина, по святой Руси гуляли казацкие атаманы Заруцкий и Трубецкой, а во Пскове и Астрахани укрепились невесть откуда вынырнувшие еще два Лжедмитрия — Третий и Четвертый. На севере хозяйничал разграбивший Новгород авантюрист Делагарди во главе отряда шведских кондотьеров. Вся эта разномастная публика ощущала себя полновластными суверенами, издавала указы, карала и миловала по своему усмотрению и жаловала сподвижников землями. А вдоль больших дорог хаживали никому не подконтрольные ватаги так называемых «шишей», грабивших и резавших всех подряд. Все воевали против всех. Поля зарастали сорной травой, пустели грады и веси, а народ разбегался неведомо куда. Казалось, наступал конец света. В конце концов Минин с Пожарским во главе народного ополчения вышибли из Москвы поляков (среди которых решительно преобладали немецкие наемники), а Земский Собор абсолютным большинством голосов избрал на царство 16-летнего Михаила Федоровича Романова, сына Федора Никитича Романова — бывшего митрополита ростовского Филарета и двоюродного брата царя Федора Иоанновича. Но долгожданный мир на Руси не воцарился: военные действия против поляков и шведов продолжались еще пять лет, до Деулинского перемирия 1618 года.

В наши задачи не входит обстоятельный разбор всех перипетий великой российской Смуты, так как это заняло бы слишком много места. Посему мы ограничимся рассмотрением ключевых эпизодов той непростой эпохи — восшествием на престол первого Самозванца и путаных политических интриг митрополита Филарета — фигуры загадочной, неоднозначной и чрезвычайно влиятельной. Но сначала необходимо вскрыть причины небывалого разора и безвластия, постигшего многострадальную Россию в начале XVII столетия.

Вне всякого сомнения, прологом к Смуте стало почти сорокалетнее правление Ивана Васильевича IV Грозного с его кошмарной опричниной, бездарной Ливонской войной и настоящим геноцидом собственного народа. Надо сказать, что XV–XVI века русской истории — это время, когда все население огромной страны, включая родовитую аристократию, постепенно превращалось в холопов государевых. Еще при деде Ивана Грозного, Иване Васильевиче III, позорная торговая казнь — битье кнутом — стала повсеместным явлением: теперь от нее не были избавлены ни духовные особы, ни богатые вельможи, ни князья. Допросы сопровождались жуткими пытками. Самовластие Ивана росло день ото дня — почтенный боярин в государевых глазах был таким же быдлом, как самый последний смерд. Историк Н. И. Костомаров пишет: «Возвышая единовластие, Иван не укреплял его чувством законности. По произволу заключил он сначала в тюрьму сына, венчал на царство внука, потом заточил внука и объявил наследником сына; этим поступком он создал правило, что престол на будущее время зависит не от какого-нибудь права, а от своенравия лица, управляющего в данное время государством…»

При Иване Грозном процесс превращения свободных людей в бесправных слуг и холопов государевых близился к окончательному завершению. Австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн, дважды посещавший Московию уже в XVI столетии (при Василии III), свидетельствует: «Властью, которую он (Московский князь. — Л. Ш) имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов мира. Всех одинаково гнетет он жестоким рабством… Все они называют себя холопами, то есть рабами государя…» Другие иностранцы рассказывают, что боярин и последний крестьянин равны перед ним и одинаково безответны перед его волей: «Никто из подданных, как бы он ни был высоко поставлен, не смеет противоречить воле государя или не соглашаться с его мнением; подданные открыто говорят, что воля государя — Божия воля, и государь — исполнитель воли Божией». А ведь совсем под боком неподвижного Московского царства лежали Литва и торговый Новгород с его древними вечевыми традициями. Стоило только бесправному и унижаемому на каждом шагу «холопу государеву» пересечь литовскую границу, как он сразу же преображался в гордого шляхтича, имеющего право отправлять посольства к иностранным дворам и открыто высказывать претензии королю в лицо.

При Иване Грозном волна свирепого первобытного зверства захлестнула страну. Людей сажали на кол, жарили на сковородах, травили медведями, резали по суставам, варили в котлах и перетирали специальными веревками. Больная фантазия полубезумного царя не знала границ. Н. И. Костомаров пишет: «…на Красной площади поставлено было 18 виселиц и разложены разные орудия казни: печи, сковороды, острые железные когти („кошки“), клещи, иглы, веревки для перетирания тела пополам, котлы с кипящей водой, кнуты и пр. Народ, увидев все эти приготовления, пришел в ужас и бросился в беспамятстве бежать куда ни попало. Купцы побросали в отворенных лавках товар и деньги». Когда на площадь вывели триста осужденных, она была совершенно пуста. Царю это не понравилось, и он приказал насильно согнать народ на площадь. Изобретательный Иван едва ли не каждому осужденному придумал особую казнь: одних рассекали на части, подвесив вверх ногами, других попеременно обливали холодной и кипящей водой, так что кожа сходила чулком, и т. п. Говорят, царь смеялся до слез, глядя на мучения своих жертв.

В декабре 1564 года начался опричный террор. Царь-батюшка зело прогневался на бояр, детей боярских, дворян, приказных людей, духовенство — на всех, одним словом, и уехал в Александровскую слободу. Идея опричнины незамысловата: вся территория Московского царства отныне разделялась на земщину, где продолжали действовать прежние органы власти, и на опричнину (все, что опричь земщины, то есть кроме нее), где правит царь собственной персоной. В опричнину в основном отошли земли, где располагались вотчины бояр и князей. Таким образом, был окончательно поставлен крест на остатках самоуправления, и вся жизнь Московского царства попадала под тотальный государственный контроль. Проводником этого контроля стало опричное войско «кромешников», набранное из верных царю людей, среди которых были и родовитые бояре-карьеристы, и всякий полууголовный сброд.

Советские историки предпочитали не упоминать обо всех этих неаппетитных деталях, толкуя о процессах централизации и борьбе царя с боярской оппозицией. Товарищ Сталин, например, с полным одобрением относился к деятельности Ивана и любил посокрушаться: «Недорубил Ивашка, недорубил…» Да и сегодня нередко можно прочитать, что число погибших в годы опричного террора не превышает трех-четырех тысяч человек, в то время как в просвещенной Европе истребили около 100 тысяч гугенотов. Спору нет, в тот жестокий век всюду было несладко, но только в России могли в два счета извести абсолютно любого, ничуть не озаботившись его социальным статусом. И потом, откуда вообще взялась эта странная цифра — 3–4 тысячи человек? Достоверно известно, что Иван Грозный уничтожил 3 тысячи одних только бояр и князей, а общее число жертв колеблется, по разным оценкам, от 70 до 200 тысяч. Причем следует иметь в виду, что это прямые жертвы опричного террора, то есть те, кого непосредственно пытали и убивали. Между тем непосильные налоги в годы Ливонской войны (1558–1583) и насильственный вывоз крестьян опричниками из земель опальных бояр привели к массовым побегам, чудовищному разорению, голоду и мору. Имеются основания полагать, что от голода и болезней умерло никак не меньше миллиона человек. Если же принять во внимание, что население Московского царства в ту пору не превышало 4–5 миллионов, эти цифры говорят сами за себя.

О каких 3 тысячах может вообще идти речь, если в одном только Новгороде истребили людей без счета? Как известно, богатый и самостоятельный торговый Новгород был у Ивана костью в горле, и православный царь-батюшка расправился с горожанами с исключительной жестокостью. Послушаем Н. И. Костомарова: «Вслед за тем Иван приказал привести к себе в Городище тех новгородцев, которые до его прибытия были взяты под стражу. Это были владычные бояре, новгородские дети боярские, выборные городские и приказные люди и знатнейшие торговцы. С ними вместе привезли их жен и детей. Собравши всю эту толпу перед собой, Иван приказал… раздевать их и терзать „неисповедимыми“, как говорит современник, муками, между прочим, поджигать их каким-то изобретенным им составом, который у него назывался „поджар“; потом он велел измученных, опаленных привязывать сзади к саням, шибко везти вслед за собой в Новгород, волоча по замерзшей земле, и метать в Волхов с моста. За ними везли их жен и детей; женщинам связывали назад руки с ногами, привязывали к ним младенцев и в таком виде бросали в Волхов; по реке ездили царские слуги с баграми и топорами и добивали тех, которые всплывали. „Пять недель продолжалась неукротимая ярость царева“, — говорит современник». По некоторым данным, за пять недель кровавых Ивановых забав было уничтожено не менее 40 тысяч новгородцев. И нелепо сравнивать этот кошмар с Варфоломеевской резней или ужасами Тридцатилетней войны: на войне случается всякое, а тут монарх безжалостно истребляет десятками тысяч своих собственных, абсолютно лояльных подданных.

А вот с внешними врагами у царя Ивана все получалось далеко не так гладко, как с внутренними. Изрядно трусоват был наш затейник и мало преуспел на военном поприще. Его опричная гвардия «кромешников» была зело горазда сажать пленных на кол и насиловать девиц, а вот сражаться в чистом поле — извини-подвинься. Ливонскую войну Иван бесславно проиграл. Поначалу дела у московитов продвигались неплохо, но как только королем Речи Посполитой стал трансильванский господарь Стефан Баторий, человек энергичный, решительный и вдобавок блестящий полководец, все сразу же пошло вразнос. Ливонию Иван потерял, а Баторий требовал еще 400 тысяч червонцев контрибуции. Малодушие царя возмутило даже его противника. Сохранилось резкое письмо, направленное Стефаном Баторием царю Ивану, где он, в частности, пишет: «И курица защищает от орла и ястреба своих птенцов, а ты, орел двуглавый, прячешься». Итоги Ливонской войны были для России форменной катастрофой. Население за 30 лет сократилось почти на четверть, в стране разразился голод, многие города обезлюдели совершенно, и даже население Москвы уменьшилось втрое.

Всерьез потягаться с татарами у царя Ивана тоже была кишка тонка. Когда крымский хан Девлет-Гирей в 1571 году напал на Русь, бравое опричное войско во главе с Иваном улепетывало, потеряв штаны, едва только татарские полки показались на горизонте. Девлет-Гирей без труда взял Москву и сжег ее дотла. Современник говорит, что в огне пожаров и резне, затеянной татарами, погибло 80 тысяч москвичей, хотя эти цифры, возможно, и преувеличены. Между прочим, Девлет-Гирей тоже не испытывал никакого трепета перед Грозным царем и написал ему откровенно оскорбительное письмо. Там есть такие слова: «Я в Москве посады сжег и город сжег и опустошил, много людей саблею побил, а других в полон взял, все хотел венца твоего и головы; а ты не пришел и не стал против меня. А еще хвалишься, что ты московский государь! Когда бы у тебя был стыд… ты бы против нас стоял!» А что же Иван Васильевич? А Иван Васильевич, как водится, утерся… Совершенно очевидно, что воинская доблесть и даже самое элементарное мужество, которое первое лицо государства должно было, кровь из носу, продемонстрировать, не входили в список добродетелей Ивана Грозного. Государственная мудрость тоже обошла его стороной, и переписка с Курбским элементарно сие доказывает. Когда князь Андрей Михайлович (1528–1583), участник казанских походов, член Избранной рады и воевода Ливонской войны, в 1564 году убежал в Литву, справедливо опасаясь государевой опалы, Иван Васильевич потерпеть такого самоуправства, разумеется, никак не мог. Он моментально затеял велеречивую переписку, дабы устыдить и призвать к порядку неверного и нерадивого холопа. Стилистические выверты царя, до сих пор приводящие почему-то в восторг потомков (ах, как был начитан Иван Васильевич!), ровным счетом ничего не доказывают и не стоят даже выеденного яйца. Неужели царю в расползающейся по швам стране было больше нечем заняться? Ведь трепаться — это не мешки ворочать. Эпистолярные упражнения можно было легко отложить на потом. Серьезный человек не станет попусту сотрясать воздух, а займется делом. Одним словом, мы вынуждены констатировать: безумная внутренняя и внешняя политика царя Ивана стала самой непосредственной причиной обвала страны в Смуту.

Иван Грозный умер в 1584 году. Умирал он настолько тяжело, что верующие люди могут без особого труда усмотреть в его мучительной кончине перст Божий. Царь буквально гнил заживо: все его тело покрылось отвратительными волдырями и язвами, распространяющими невыносимый запах. Конец наступил 17-го марта в 3 часа пополудни за шахматной доской после бани. Рассказывают, что Иван никак не мог поставить на свое место шахматного короля. Но даже на смертном одре Иван Васильевич не изменил своим людоедским привычкам. Англичанин Горсей пишет, что, почувствовав себя лучше, Иван послал Бельского объявить колдунам, напророчившим ему смерть, что он зароет их живьем в землю или сожжет за ложное предсказание. «Не гневайся, боярин, — отвечали невозмутимые волхвы, — день только что наступил, а кончится он солнечным закатом».

Наследовал Ивану Грозному его второй сын Федор (старшего, Ивана, отец убил в припадке гнева в 1581 году), личность которого почти все современники оценили на редкость единодушно и весьма невысоко. Вот, например, мнение польского посла: «Царь мал ростом, довольно худощав, с тихим, даже подобострастным голосом, с простодушным лицом, ум имеет скудный или, как я слышал от других и заметил сам, не имеет никакого, ибо сидя на престоле во время посольского приема, он не переставал улыбаться, любуясь то на свой скипетр, то на державу». Н. И. Костомаров прямо называл Федора Иоанновича слабоумным и писал, что ни в каком случае самостоятельно править он не мог. Относительно умственных способностей царя Федора существуют разные мнения. Например, шведский посланник рассказывал, что юный царь, сидя на троне, как-то раз обмочился. Как бы там ни было, но уже к 1587 году все государственные дела прибирает к рукам царский шурин Борис Годунов, родной брат жены Федора Иоанновича. Правда, из наследников Грозного оставался в живых еще малолетний Дмитрий, но на момент смерти Ивана Васильевича ему было всего два года. Он жил вместе с матерью, седьмой женой Ивана Грозного Марией Нагой, в Угличе, пожалованном царевичу в удел.

Годунов оказался умным и осторожным правителем. Именно при нем в Казани, Астрахани и Смоленске приступили к возведению каменных кремлей, да и Москва украсилась стенами Белого и Земляного городов. Служилый люд был частично освобожден от уплаты податей. Но до конца Годунову все равно не доверяли, подозревая хитрого татарина в двуличии и коварстве. Ситуация особенно усугубилась после трагической гибели в Угличе царевича Дмитрия в 1591 году. По Москве сразу же поползли нехорошие слухи, что смерть царевича была на руку Борису И хотя следственная комиссия, которую возглавлял злейший враг Бориса князь Василий Шуйский, вынесла оправдательный вердикт, не сумев накопать достаточно компромата на серого кардинала, неприятный осадок все равно остался. Комиссия пришла к выводу, что царевич не был убит, а зарезался сам в припадке падучей болезни. Но семена раздора были посеяны. (Справедливости ради отметим, что фактов, говорящих о том, что Борис имел хоть какое-то отношение к смерти Дмитрия Ивановича, не обнаружено до сих пор.)

В январе 1598 года царь Федор Иоаннович почил в бозе бездетным, и династия Рюриковичей, управлявшая Русским государством с IX века, пресеклась. Жена Федора, Ирина, ушла в монастырь (обычная практика вдовствующих цариц в те времена), а Борис Годунов, воспользовавшись поддержкой сестры и опираясь на своих сторонников и веское слово патриарха Ионы, решительно утвердился на Московском престоле. Земский Собор избрал его на царство без разговоров. Надо сказать, что Борис был совсем неплохим царем. Он завел патриаршество на Руси, впервые за много лет поднял «железный занавес» и отправил за границу учиться боярских детей, развернул во многих городах типографии и даже планировал открытие школ и университетов на европейский манер. Он свободно разрешил передвигаться по стране немецким купцам, предоставил им немалые ссуды и открыл лютеранскую церковь на Кокуе. В немецкой слободе начали практиковать врачи и аптекари из Европы. Даже личную свою охрану осторожный Годунов стремился набирать из немецких наемников. Современник писал о Борисе так: «Во всей стране не было равного ему по мудрости и уму».

У нас нет намерения идеализировать царя Бориса. Выросший при дворе Ивана Грозного и вскормленный с его жесткой недружелюбной руки, он был плоть от плоти пресмыкающейся царской свиты и просто не мог не интриговать. Пресловутые «мальчики кровавые в глазах» пускай останутся на совести А. С. Пушкина, но и без того у Годунова было по крайней мере три слабых позиции. Во-первых, он постриг в монахи Федора Никитича Романова (будущего патриарха Филарета), отца Михаила Федоровича, который вступит на престол в 1613 году. Во-вторых, разговоры о том, что царевич Дмитрий, законный государь земли Русской, вовсе не умер, а дожидается своего часа в потаенном месте, по-прежнему передавались из уст в уста. Слухами, как известно, земля полнится, а к выводам следственной комиссии, как это обыкновенно водится на Руси, отношение было самое скептическое. Досужие языки утверждали, что убит был вовсе не царевич, а совсем другой мальчик; Дмитрия же надежно спрятали до поры до времени. Наконец, третье — Борис Годунов не был законным царем. Ведь Россия — очень патриархальная страна. Федор Иоаннович мог мочиться под себя хоть каждый день, но при этом он оставался государем от Бога, потомком Рюриковичей. И хотя Бориса избирал на царство Земский Собор, его права на престол в глазах современников все равно оставались очень и очень сомнительными.

А тут еще как на грех в стране разразился голод. Понятно, что Борис в этом виноват не был (в отличие, между прочим, от Ивана Васильевича Грозного, разорившего страну до основания), но даже самый дремучий мужик не сомневался, что хляби небесные с бухты-барахты не разверзаются. А хляби, надо сказать, разверзлись на совесть и от души. Это мы сегодня знаем, что Северное полушарие нашей планеты накрыл малый ледниковый период, а в те времена при монарших дворах климатологов не водилось. Катаклизм удался на славу. Летом 1601 года над обширными территориями Восточной Европы пролились холодные дожди. Они шли безостановочно двенадцать недель, а уже в июле выпал первый снег. Рассказывают, что в конце августа по Днепру ездили на санях, «яко посреди зимы». Излишне говорить, что весь урожай погиб. Весной 1602 года погода вроде бы разгулялась, но ненадолго. В середине мая снова грянули морозы, уничтожив все озимые, а яровые хлеба погубили невероятная жара и засуха, так как за все лето не выпало ни одного дождя. Послушаем Костомарова: «Уже в 1601 году от дождливого лета и ранних морозов произошел во многих местах неурожай; зимой в Москве цена хлеба дошла до пяти рублей за четверть. В следующем 1602 году был такой же неурожай. Тогда постигла Московское государство такая беда, какой, говорят современники, не помнили ни деды, ни прадеды. В одной Москве, куда стекались со всех сторон толпы нищих, погибали десятки тысяч, если верить русским и иностранным известиям. Бедняки ели собак, кошек, мышей, сено, солому и даже, в припадке бешенства, с голоду пожирали друг друга. Вареное человечье мясо продавалось на московских рынках. Дорожному человеку опасно было заехать на постоялый двор, потому что его могли зарезать и съесть». Жак Маржерет, оставивший любопытнейшие заметки о России, писал: «Я был свидетелем, как четыре крестьянки, брошенные мужьями, зазвали к себе крестьянина, приехавшего с дровами, как будто для уплаты, зарезали его и спрятали в погреб про запас, сначала намереваясь съесть лошадь его, а потом и его самого. Злодеяние это тотчас же и открылось: тогда узнали, что эти женщины поступили таким образом уже с четвертым человеком». Обезумевшие от голода люди поедали лошадиный навоз и собственный кал; сохранились свидетельства о помешавшихся матерях, которые грызли собственных детей.

Справедливости ради следует сказать, что не вся страна была поражена голодом в равной степени. Например, в окрестностях Курска и в Северской земле урожаи были весьма хороши и даже близ Владимира-на-Клязьме стояли немолоченные с прошлых годов хлеба. Но толку от этого было чуть. Хлеботорговцы придерживали запасы, дожидаясь «настоящей цены». Хлеб прятали все — бояре, купцы, монастыри — и все пытались им спекулировать. Свидетельствует Н. И. Костомаров: «Нередко зажиточный крестьянин выгонял на голодную смерть свою челядь и близких сродников, а запасы продавал дорогой ценой. Иной мужик-скряга боялся везти свое зерно на продажу, чтобы у него по дороге не отняли голодные, и зарывал его в землю, где оно сгнивало без пользы». И хотя власть принимала драконовские меры, рубила головы спекулянтам и пекарям, добавлявшим в ковриги воды для веса, особенного воспитательного значения это не имело. Закалившийся в невзгодах российский мужик продолжал беспардонно красть и обманывать. Борис Годунов пошел на крайние меры: он велел отворить все свои житницы, продавать хлеб дешевле ходячей цены, а бедным раздавать деньги. Костомаров рассказывает, что из этой филантропической затеи ничего не вышло: чиновники раздавали деньги своей родне, близким приятелям и подельникам, а сообщники должностных лиц, от которых зависела бесплатная раздача милостыни, переодевались в лохмотья, разгоняли настоящих нищих палками, а всю выручку забирали себе.

Говорят, что в эти годы вымерла треть населения России, а из 250 тысяч москвичей в живых осталось не более 130 тысяч. Режим Бориса Годунова отсчитывал последние дни. Царем были недовольны решительно все. Люди знатные и родовитые оскорблялись тем, что на Московский престол сел потомок татарина, а в народе крепло убеждение, что правление Годунова не благословляется Небом. «Казни египетские», обрушившиеся на русскую землю, не оставляли сомнений, что Бог окончательно отвернулся от несчастной Руси.

Слухи о том, что царевич Дмитрий жив, начинают гулять по Москве еще в 1598–1600 годах. В 1601 году чудом воскресший царевич объявляется в Речи Посполитой, а в 1604 в Москве уже не таясь говорят, что агенты царя Бориса на самом деле убили в Угличе подставного царевича, а настоящий, которому заботами добрых людей удалось спастись, идет из Литвы добывать родительский престол, по праву ему принадлежащий. Когда Годунову доложили, что в Польше объявился человек, называющий себя Дмитрием Ивановичем, чудесно спасшимся сыном Ивана Грозного и Марии Нагой, царь Борис отреагировал незамедлительно. Под предлогом борьбы с моровым поветрием на литовской границе поставили крепкие заставы, а страну наводнили шпионы, старательно вынюхивающие, не говорят ли нехорошего против Бориса. Свидетельствует Н. И. Костомаров: «Обвиненным резали языки, сажали их на колья, жгли на медленном огне или по одному подозрению засылали в Сибирь, где предавали тюремному заключению. Борис становился недоступным, не показывался народу».

Но помогало это плохо — популярность Бориса в народе стремительно падала. Вдобавок в Москву приходили тревожные известия, что под знаменами Дмитрия собирается ополчение и буквально со дня на день надо ожидать вторжения Самозванца в московские пределы. Понимая, что промедление смерти подобно, Борис обратился за советом к патриарху Иову. Так была сфабрикована легенда, согласно которой Самозванец — это вовсе не Дмитрий, а бежавший еще в 1602 году из Чудова монастыря монах Григорий Отрепьев, некогда служивший секретарем у патриарха Иова. До поры до времени власти не решались заявлять об этом во всеуслышание, а предпочитали исподволь распространять в народе слух о беглом монахе. Но когда Лжедмитрий в октябре 1604 года пересек границу Московского государства, а русские города стали сдаваться ему один за другим, Борис решил сделать, так сказать, официальное заявление. Щекотливое дело поручили послушному патриарху, и он обнародовал грамоту, в которой говорилось, что обманщик, называющий себя царевичем Дмитрием, есть не кто иной, как беглый монах Гришка Отрепьев. При этом патриарх ссылался на свидетельские показания трех бродяг, а также доводил до сведения православной публики, что он со священным Собором проклял Гришку и всех его соучастников. Но положения это не спасло. Отношение к Борису и патриаршей грамоте было в народе весьма и весьма скептическим. Н. И. Костомаров пишет: «Насчет проклятия говорили: „Пусть, пусть проклинают Гришку! От этого царевичу ничего не станется. Царевич — Дмитрий, а не Гришка“».

Сделаем небольшое отступление. В дореволюционной российской и советской историографии отношение к личности первого Самозванца всегда было очень прохладным. Его называли польским ставленником, говорили о тайном принятии Лжедмитрием католичества и, разумеется, ни на грош не верили в его подлинность. Даже в современных учебниках по истории нередко можно прочитать, что Лжедмитрий I был беглым монахом Гришкой Отрепьевым, а уж если речь заходит о его царском происхождении, эти слова неизменно берутся в кавычки. Скажем сразу же и без обиняков: кем на самом деле был этот человек, точно не установлено до сих пор. Но зато вполне определенно установлено другое: уж кем-кем, а Григорием Отрепьевым он не мог быть ни при каких условиях. Сие весьма убедительно показал еще Н. И. Костомаров. К вопросу о подлинности первого Самозванца мы еще в свое время вернемся, а пока отметим, что версия Дмитрия-Отрепьева идет прямиком от Годунова, и историкам это прекрасно известно. Неужели можно хотя бы на мгновение допустить, что царь Борис, неуверенно сидящий на Московском троне, будет настаивать на подлинности Дмитрия?

Давайте вспомним, при каких обстоятельствах впервые заговорили о Самозванце, а попутно развенчаем несколько дежурных исторических мифов. Вопреки расхожему мнению, названный Дмитрий впервые объявился отнюдь не в Польше и даже не в Литве, а в самых что ни на есть русских землях — на Киевщине. Правда, Литва и Западная Русь входили в то время в состав федеративного государства под названием Речь Посполита, но это предмет отдельного разговора. На непростых русско-польско-литовских отношениях мы чуть подробнее остановимся в следующей главе, а в данном случае нас интересует только лишь география: где, когда и каким образом Самозванец впервые заявил о себе? Это событие произошло в 1603 году в имении всесильного магната Адама Вишневецкого, где будущий царевич Дмитрий числился одним из работников (поступил в «оршак», то есть придворную челядь князя, как свидетельствует Н. И. Костомаров). Правда, тот же Костомаров рассказывает, что за некоторое время до этого молодой человек, представившийся впоследствии сыном Ивана Грозного, учился в арианской школе на Волыни, но это обстоятельство мы спокойно можем опустить, потому как особых амбиций он в ту пору, очевидно, не обнаруживал. Не случайно Костомаров так и пишет: «назвавшийся впоследствии».

Итак, что мы имеем в итоге? Назвавшийся царевичем Дмитрием загадочный молодой человек сначала служит у Адама Вишневецкого, потом переезжает к его брату Константину, тот знакомит его с собственным тестем — Юрием Мнишеком, в результате чего юноша без памяти влюбляется в одну из его дочерей, Марину. Это то немногое, что мы знаем наверняка. Все остальное — от лукавого: домыслы, версии и реконструкции, более или менее убедительные. При каких обстоятельствах Дмитрий открылся Вишневецким, в точности неизвестно. По одной версии, это произошло в бреду, во время его болезни, а по другой — Дмитрий прямо сказал Вишневецким, кто он такой на самом деле. Но все это не суть важно. Самое удивительное, что Вишневецкие — богатейшее семейство Речи Посполитой, люди, мытые-перемытые в семи водах, — сразу же ему поверили. Причем их даже трудно заподозрить в каких-либо корыстных соображениях. В деньгах они, ясное дело, не нуждались. Между прочим, Самозванец, раздававший направо и налево с легкостью необыкновенной соблазнительные обещания, Вишневецким не посулил ничего. Тем не менее они приняли его сторону безоговорочно. Поэтому вполне можно допустить, что союз был заключен по идейным соображениям.

А вот у Юрия Мнишека корыстный интерес, вне всякого сомнения, был. Юрий слыл крайне нечистоплотным и неразборчивым в средствах человеком и присосался к Самозванцу как клещ, не веря ему, конечно же, ни на грош. Дмитрий обещал жениться на его дочери Марине, отдать ей во владение Новгород и Псков и выплатить немалые долги самого Мнишека. В марте 1604 года названного Дмитрия привезли в Краков и представили польскому королю Сигизмунду. Рассказывают, что Самозванец пообещал королю посодействовать в приобретении шведской короны и возвратить польской короне Смоленск и Северскую землю. Н. И. Костомаров пишет, что Сигизмунд объявил, что верит ему, и даже вроде бы выделил Дмитрию 40 тысяч злотых. Вот последнее крайне сомнительно: положение короля было стабильным, и портить отношения с Москвой из-за шляхетских амбиций ему было решительно незачем. Очень многие польские аристократы не верили Дмитрию и не одобряли действий короля, так что он вряд ли осмелился бы на открытую поддержку Самозванца. В частности, гетман Ян Замойский, человек весьма влиятельный, говорил, что «кости в игре падают иногда и счастливо, но обыкновенно не советуют ставить на кон дорогие и важные предметы. Дело это такого свойства, что может нанести и вред нашему государству». При этом надо заметить, что польская родовитая шляхта — это не боярские холопы государевы на Москве, и король к их мнению не мог не прислушиваться.

Так что практически не подлежит сомнению, что Сигизмунд не оказал никакой помощи ополчению Лжедмитрия. Но и без короля у последнего хватало спонсоров из числа польских магнатов. Между прочим, католической эту «армию вторжения» можно назвать с большой натяжкой. Константин и Адам Вишневецкие исповедовали православие, а поляков в войске Дмитрия было меньше всего. Среди его сторонников решительно преобладали выходцы из Западной Руси, литвины и казаки — донские, запорожские, волжские и яицкие. Ну а наобещать он действительно успел выше крыши — и Мнишеку, и королю, и даже кое-что иезуитам. Правда, забегая вперед, скажем, что из всех своих многочисленных обещаний Дмитрий выполнил только одно — женился на Марине. Но нам давно уже пора вернуться на Русь…

Итак, Самозванец пересек границу Московского государства с ничтожным ополчением в 4 тысячи человек, но это не помешало его триумфальному шествию. Ворота русских городов гостеприимно перед ним распахивались, ликующие жители воздавали ему царские почести, а правительственные войска дружно переходили на сторону Лжедмитрия. Через короткое время в его войске насчитывается уже около 15 тысяч человек, а сохранившие верность Борису уезды съеживаются, как шагреневая кожа. В течение двух недель Самозванца безоговорочно признали Путивль, Рыльск, Севск, Курск, Кромы и ряд других городов. В обширной Комарицкой волости вспыхивает восстание в поддержку Дмитрия, подавленное войсками Годунова с исключительной жестокостью. Н. И. Костомаров пишет: «…за преданность Дмитрию мужчин, женщин, детей сажали на кол, вешали по деревьям за ноги, расстреливали для забавы из луков и пищалей, младенцев жарили на сковородах». Но зверства годуновцев были уже не в состоянии переломить ситуацию. Вскоре Лжедмитрию присягнули на верность Рязань, Тула, Алексин, Кашира, а остатки царских войск, стоявшие под Кромами, приняли сторону Самозванца. Путь на Москву открыт.

В апреле 1605 года от апоплексического удара неожиданно умирает царь Борис. Его шестнадцатилетнему сыну, полному, румяному, черноглазому юноше, народ присягнул вроде бы без ропота, но повсюду на Москве шептались: «Недолго царствовать Борисовым детям! Вот Димитрий Иванович приедет в Москву…» И действительно — Федор Борисович не процарствовал и двух месяцев. После того как в Москву пришло известие о переходе правительственных войск на сторону Самозванца, над городом повисла гнетущая тишина. Затворившиеся в кремлевских палатах Годуновы приказывали по наветам доносчиков хватать и мучить распространителей Дмитриевых грамот. Взрыв не заставил себя долго ждать. Московские бояре подняли восстание и жестоко расправились с семьей Годунова: вдову Бориса и царя Федора удавили, а сестру, Ксению, заточили в монастырь. Тело Бориса выбросили из царской усыпальницы и вместе с телами вдовы и сына закопали во дворе беднейшего Варсонофьевского монастыря.

В Серпухове Самозванца ожидал богатый шатер, специально привезенный из Москвы, в котором Дмитрий дал первый пир и щедро угощал встречавших его бояр, окольничих и думных дьяков. Дальше он продолжал путь уже в богатой карете и в сопровождении знатных особ. 20-го июня 1605 года молодой царь торжественно въехал в Москву. Ликующие толпы радостно приветствовали нового государя и с интересом его разглядывали. Н. И. Костомаров пишет: «Он был статно сложен, но лицо его не было красиво, нос широкий, рыжеватые волосы; зато у него был прекрасный лоб и умные выразительные глаза. Он ехал верхом, в золотом платье, с богатым ожерельем, на превосходном коне, убранном драгоценной сбруей…» Московский люд обратил внимание, что царь как-то не так прикладывается к образам, но объяснение нашлось быстро. «Что делать, — говорили русские, — он был долго в чужой земле».

А теперь давайте повнимательнее присмотримся к деятельности Лжедмитрия I после его триумфального въезда в Москву в июне 1605 года. Первым делом он выплатил долги Ивана Грозного, как и подобало почтительному сыну. Когда горячо возлюбивший Самозванца Басманов доложил новому царю о безобразных интригах князя Василия Шуйского (князь откровенно мутил народ, утверждая, что царь вовсе не Дмитрий, а Гришка Отрепьев, продавшийся королю Сигизмунду и польским панам, и намеревается разорить церкви и извести веру православную), Лжедмитрий решительно отказался судить смутьянов. Дело передали суду, составленному из лиц всех сословий, который приговорил Василия Шуйского к смертной казни, а его братьев к ссылке. Самозванец рассудил иначе. В последний момент к Лобному месту на Красной площади прискакал вестовой из Кремля и остановил казнь. Шуйского помиловали и заменили смертный приговор ссылкой в Вятку. Народ, не привыкший к такому великодушию, отчаянно рукоплескал государю. Надо сказать, что Дмитрий вообще не преследовал тех, кто сомневался в его подлинности. Астраханский владыка Феодосий не уставал проклинать царя, величая его Гришкой Отрепьевым и призывая на его нечестивую голову все кары — небесные и земные. В конце концов Дмитрий призвал к себе распоясавшегося владыку. «За что ты, — спросил его царь, — прирожденного своего царя называешь Гришкою Отрепьевым?» Феодосий отвечал: «Нам ведомо только, что ты теперь царствуешь, а Бог тебя знает, кто ты такой и как тебя зовут». Дмитрий пожал плечами и отпустил дерзкого попа на все четыре стороны, не сделав ему ничего дурного.

В конце июля Дмитрий венчался царским венцом от нового патриарха Игнатия. Не будет преувеличением сказать, что царствование нового государя началось с небывалых на Руси милостей. Едва ли не всех опальных прежнего царствования вернули из ссылки. Уцелевшие Романовы удостоились неслыханных почестей: Ивана сделали боярином, а Филарету (отцу будущего царя Михаила) был пожалован сан ростовского митрополита. Дмитрий простил не только всех Годуновых, угодивших в немилость в самом начале царствования, но даже возвратил из ссылки Шуйских, вернув им прежние почести. Современник свидетельствует, что когда иной карьерист, желающий выслужиться, заговаривал дурно о Годунове, Дмитрий неизменно отвечал: «Вы ему кланялись, когда он был жив, а теперь, когда он мертвый, хулите его. Другой бы кто говорил о нем, а не вы, когда сами выбрали его». Поразительное благородство и вместе с тем удивительная безмятежность. На Руси так нельзя: на Руси нужно сечь головы, не разбирая правых и виноватых, и только тогда тебя признают своим, имеющим право судить да рядить по своему и Божескому усмотрению. Только тогда любой встречный-поперечный мужик будет бухаться перед тобой на колени, швыряя свой засаленный картуз в непролазную московскую грязь. Во всяком случае совершенно очевидно по крайней мере одно: царь Дмитрий Иванович не притворялся и не играл роль. Кем бы он ни был в действительности, в глубине души он ни на миг не сомневался в своем высоком предназначении, ибо с такой великолепной небрежностью может вести себя только человек, твердо знающий о своих неотчуждаемых правах на престол.

Царь Лжедмитрий I был на Московском троне совершенно необычным явлением. Впервые в истории России была сделана попытка привить к московскому дичку пышную розу европейской культуры. Косные порядки вековой неподвижной старины отступили в тень. Обладающий живым и гибким умом, молодой государь был прост в обращении, не спал после обеда (старая добрая московская традиция) и запросто ходил пешком по городу, толкуя с мастерами и прохожими на улицах. Он великолепно ездил верхом, самостоятельно вскакивая в седло, что тоже выглядело несколько необычно: царствующих особ на Руси было принято подсаживать под руки, а то и скамеечку подставлять — степенному человеку суета не к лицу. За обедом у Дмитрия играла музыка, чего тоже не водилось при прежних царях, да и сам он прекрасно танцевал. Народ развлекали скоморохи с волынками, не преследовались ни карты, ни шахматы, ни пляска, ни песни.

Разумеется, дело не ограничивалось исключительно внешним блеском. Дмитрий реформировал Боярскую Думу и назвал ее сенатом, причем ежедневно там присутствовал, разбирая иногда самые мелочные и пустячные дела, удивляя думных людей быстротой соображения. Была объявлена свобода торговли, промыслов и ремесел, сняты любые ограничения на свободу передвижения — каждый мог свободно выехать из России или въехать в нее. Н. И. Костомаров свидетельствует: «Свобода торговли и обращения в какие-нибудь полгода произвела то, что в Москве все подешевело и небогатым людям стали доступны такие предметы житейских удобств, какими прежде пользовались только богатые люди и бояре». Дмитрий убеждал бояр в необходимости народного образования, а им самим рекомендовал путешествовать по Европе и посылать детей учиться за границу. Отличался редкой веротерпимостью и не делал особой разницы между католиками, лютеранами и православными. Когда же ему говорили о семи Соборах и неизменяемости их постановлений (имеются в виду первые семь Вселенских Соборов. — Л. Ш.), вполне резонно возражал: «Если было семь Соборов, то отчего же не может быть и восьмого, и десятого, и более? Я хочу, чтобы в моем государстве все отправляли богослужение по своему обряду».

Между прочим, Дмитрий недолюбливал монахов, называя их тунеядцами и лицемерами, «приказал сделать опись всем монастырским имениям и заранее заявлял, что хочет оставить им необходимое на содержание, а все прочее отберет в казну». Многим боярам вернули имения, отобранные еще при Иване Грозном. Всем служилым людям удвоили содержание, ужесточили наказания для судей за взятки и сделали судопроизводство бесплатным. В Россию стали во множестве приглашать иностранцев. Очень важны были новые законы о холопстве. Отныне запродаться в кабалу человек мог только сам, дети его при этом оставались свободными. Точно также по смерти хозяина холоп автоматически получал свободу, а не переходил по наследству к его потомкам, как это было заведено при Годунове. Англичане того времени, пишет Костомаров, замечают, что это был первый государь в Европе, который сделал свое государство в такой степени свободным. Между прочим, такое замечание дорогого стоит…

Упрек в изничтожении православной веры и насаждении католичества на Руси вообще не стоит выеденного яйца. Когда от польского короля Сигизмунда прибыл посол, чтобы напомнить о территориальных уступках, обещанных Речи Посполитой, Лжедмитрий виновато и простодушно развел руками. Он, дескать, «недостаточно крепко сидит еще на царстве, чтобы принимать такие решения». Посол уехал несолоно хлебавши. Обещанную королю войну со Швецией Самозванец тоже не торопился развязывать, отговариваясь теми же причинами. Вслед за Сигизмундом глубокое разочарование в своем протеже постигло и папу. Племянника папского нунция, Алессандро Рангони, встретили на Москве со всеми возможными почестями, колокольным звоном и пушечной пальбой и быстро спровадили домой, ничего не пообещав наверняка. Н. И. Костомаров пишет: «…в дошедших до нас письмах Димитрия к папе нет даже намека, похожего на обещание вводить католичество в Русской земле». И далее: «…предоставляя католикам свободу совести в своем государстве, Димитрий равным образом предоставлял ее протестантам всех толков. Домашний секретарь его Бучинский был протестант. Относясь к папе дружелюбно, Димитрий посылал денежную помощь и ласковую грамоту русскому львовскому братству, которого задачею было охранять в польско-русских русскую веру от покушений папизма. Ясно было, что Димитрий не думал исполнять тех обещаний иезуитам, которые он поневоле давал, будучи в Польше».

Первый Самозванец просидел на московском троне около года, а если точно — 331 день. Русскому европейцу, милующему своих политических противников, вместо того чтобы рубить головы, сажать на кол и закапывать живьем в землю, нечего ловить в дикой Московии. Его судьба была заранее предрешена. Он был человеком, который пришел слишком рано. Боярский заговор зрел исподволь, а главным вдохновителем и организатором переворота был князь Василий Шуйский, легкомысленно помилованный Лжедмитрием в начале своего царствования. Возможно, Самозванец и в самом деле поступил неосторожно. Второго мая 1606 года в Москву приехала невеста Дмитрия Марина Мнишек в сопровождении 2 тысяч поляков. Польскую карту Шуйский сумел разыграть безупречно.

Только не надо рассказывать сказки про дубину народного гнева! Это был типичный дворцовый переворот, инспирированный кучкой высокородных заговорщиков и поддержанный всякой сволочью.

Историкам прекрасно известно, что на рассвете 17-го мая Шуйский приказал отомкнуть двери тюрем, выпустить преступников и раздать им топоры и мечи. Стыдно читать в уважаемом академическом издании такие строки: «Во время празднества (имеется в виду бракосочетание Марины и Дмитрия. — Л. Ш.) наехавшие в Москву польские паны и солдаты бесчинствовали и грабили жителей. Разнузданное поведение шляхты в русской столице ускорило взрыв народного восстания» («Всемирная история» в 10 томах). Не было никакого взрыва. Была незатейливая, с душком, старая как мир история, выросшая из подковерных интриг.

На трупе царя потом насчитали 22 огнестрельных ранения. Напоследок еще одна цитата из Костомарова, замечательно характеризующая московские нравы: «На грудь мертвому Димитрию положили маску, а в рот воткнули дудку. В продолжение двух дней москвичи ругались над его телом, кололи и пачкали всякой дрянью, а в понедельник свезли в „убогий дом“ (кладбище для бедных и безродных) и бросили в яму, куда складывали замерзших и опившихся. Но вдруг по Москве стал ходить слух, что мертвый ходит; тогда снова вырыли тело, вывезли за Серпуховские ворота, сожгли, пепел всыпали в пушку и выстрелили в ту сторону, откуда названный Димитрий пришел в Москву».

День завершился польско-немецким погромом. Убили то ли две, то ли три тысячи человек — на святой Руси, как водится, считать не любят. Заодно перебили всех игравших на свадьбе музыкантов. И, разумеется, долго и от души насиловали женщин. А на Московский трон вскарабкался интриган и предатель Василий Шуйский, очень быстро прозванный в народе «царем Васькой».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.