Пункт назначения – Северная седловина
Пункт назначения – Северная седловина
Мы добрались до Бонди на своих туристических велосипедах тогда, когда солнце превратило канал Урк в серую стальную ленту. В то утро мы выехали с горы Коль-дю-Донон, которая на триста метров ниже самой высокой вершины горной цепи Вогезы, расположенной на северо-востоке Франции. Веками этот перевал использовали кельтские племена и римские легионы, проходившие между Германией и Галлией. Его значение как перевала отмечено остатками храма Меркурия, а на южном склоне – памятником проводникам, которые помогали французским пленникам ускользнуть от нацистов. Оттуда мы по спирали спустились вниз через сосновые леса и Грендельбрухское ущелье в долину Рейна и к городу Страсбургу, затем пересекли равнины Северной Франции. К тому времени, когда мы добрались до Парижа, мы проехали пятьсот восемьдесят один километр со средней скоростью 92 километра в час, если верить моему GPS-навигатору, который я забыл выключить от волнения, что добрался до железнодорожного вокзала Страсбурга вовремя.
Велосипедная дорожка вдоль канала начинается у Восточного вокзала в Париже. Она пересекает парк Ла-Вийет и проходит под недобрыми взглядами неоготических мукомольных заводов Grands Moulins de Pantin, которые до 2003 г. пропускали через себя всю пшеницу, выращенную на равнинах Бри и Бос, и снабжали мукой все хлебопекарни Парижа. Потом велосипедная дорожка блуждает в лабиринте полуразрушенных зданий, проходит мимо развалин заброшенных фабрик, неясно зачем находящихся «под видеонаблюдением», – в них разбито каждое окно, а каждая поверхность расписана художниками в стиле граффити, такими же изобретательными и решительными, как застройщики. Затем, вновь соединяясь с каналом, дорожка выпрямляется, и велосипед разгоняется достаточно, чтобы можно было переключиться на более высокую передачу. Внезапно, приближаясь к Бонди и мостам, по которым проходит бульвар Периферик-де-Иль-де-Франс, обозначающий границу Парижа, оказалось, что мы крутим педали, двигаясь вдоль линии метро. Поезд замедлял ход перед въездом на станцию «Бобиньи – Пабло Пикассо», и мы могли увидеть лица пассажиров, глядящих на природу.
В тот вечерний час северо-восточный пригород выглядел, как рекламный фильм для «покупателей на диване» и инвесторов. Чернокожий африканец шел вдоль опрятной набережной с другом, на вид курдом; маленькая девочка радостно катилась на своем трехколесном велосипеде от родителей. Удивительно, но на бечевнике (дорога, проложенная вдоль канала или реки для службы навигации. – Пер.) отсутствовало разбитое стекло; единственной опасностью была собака, которая выписывала восьмерки, бегая по свежему запаху. После Бонди, где канал поворачивает на северо-восток, во мраке еще одного дорожного моста стояли три подростка; они выглядели напряженными и нервными, сильно озабоченными чем-то, но явно готовыми отвлечься. Когда они увидели, что мы приближаемся, они перешли на одну сторону дороги и с криком узнавания радостно приветствовали Маргарет, потому что на ней была красная кепка французской команды по велоспорту «Бриош ла Буланжер».
Мы покинули канал у пешеходного моста и проехали два километра по улицам Ольне-су-Буа. «Отель-дю-Парк» был пятиэтажным бетонным общежитием с видом на автомобильную парковку. Сенегалец на стойке регистрации отправил нас вниз в подвал, чтобы мы могли разместить там свои велосипеды. Потом он спросил нас, откуда мы «вот так» приехали.
Каждый велосипедист воспользуется шансом стряхнуть с себя долгое путешествие и похвалить чудесные достоинства велосипеда, так что я сказал ему:
– Сегодня утром мы были на вершине Вогезских гор; мы спустились вниз на велосипедах, доехали до Страсбурга и на скоростном поезде доехали до Восточного вокзала.
Мужчина выглядел слегка озадаченным, так как мы, очевидно, не ответили на его вопрос.
– Нет, нет, – сказал он, – я хотел спросить, как вы добрались сюда от Восточного вокзала?
– Мы проехали на велосипедах вдоль канала.
Его брови взлетели вверх, и он почти закричал:
– Вы всю дорогу от Восточного вокзала ехали на велосипедах?!
– Да…
– Чтоб мне провалиться! Вот это да! – Качая головой, он вручил нам ключ от номера и снова сказал: – Вот это да!
Его так удивил не сам факт того, что мы проехали на велосипедах семнадцать километров, а то, что мы пересекли весь этот застывший океан дворов, стройплощадок, кладбищ, школ, больниц, стадионов, рекламных площадок и инфраструктуры, который соединяет Париж с пригородом. По какой-то причине – личный вызов, неисправность навигатора или неуместная манера иностранцев все делать по-своему – мы отвергли величайшее благо – транспортную сеть, чтобы проследовать по невообразимому маршруту из-за своей величайшей рассеянности.
На следующее утро ввиду проливного дождя наше путешествие могло показаться эксцентричным. Мы проехали через канал и неогороженные железнодорожные пути в Клиши-су-Буа. Исследовав местность вокруг подстанции, где погибли два подростка, мы направились назад в Париж. Когда дождь полил сильнее, мы остановились под мостом, где улыбающаяся рожица, нарисованная синей краской, объявляла о превосходстве «Канального братства» и ребят «Северного Бонди», которые благоразумно сидели по домам. Мы повернули от канала возле Периферик-де-Иль-де-Франс и, поднимая брызги, покатили по главной улице Дранси к ужасным жилым застройкам Ла-Мюэт. Именно здесь в 1942 г. держали в заключении евреев с велодрома. Здания были достроены после войны как ни в чем не бывало. Блок в форме буквы U, расположенный вокруг центрального двора, уцелел, чего нельзя сказать о башнях, которые были снесены в 1970-х гг., и теперь его используют в качестве «социального жилья». Большинство из пятисот человек, проживающих здесь, ожидают переезда в менее запущенные помещения. Некоторые из них стояли под бетонными навесами, словно были готовы к отъезду в любую минуту.
На фотографии, сделанной в то утро в Дранси, смешанное выражение обычно сияющего лица Маргарет наводит на мысль, что эта поездка никогда не станет в ряд наших любимых весенних путешествий в Париж. К счастью, это посещение в пригород было лишь прелюдией: мы возвращались в Париж по делу. Три месяца назад случайная находка в парижском книжном магазине оказалась манящим следом чего-то такого, что было затеряно на века. Это была одна из самых важных достопримечательностей Парижа и в каком-то смысле основа всей будущей славы этого города.
Дождь стал стихать, когда мы добрались до границы восемнадцатого округа. Над базиликой Сакре-Кёр проглянуло синее небо. Казалось, что должно произойти совпадение отдельного приключения и исторического открытия. Дурачась, я произнес ритуальную фразу: «Париж никогда не выглядит одинаково». Почти немедленно, словно меня услышал демон-близнец святого Христофора, который сопровождает каждого путешественника, мы потерялись. Восемнадцатый округ, в котором я жил подростком, не был похож на себя, а простой навигатор показывал только размытую пунктирную линию на пустом фоне. Улицы, которые были втиснуты между железнодорожными путями в 1930-х гг., тайно поменяли направление, и при этом казалось, что они идут прямо. На крошечной, непропорциональной и сбивающей с толку площади Эрбер я раскрыл хлопающую на ветру карту Парижа, и после еще нескольких ритуальных фраз мы снова отправились в направлении Порт-де-ла-Шапель.
Возвращаясь из Гренобля, где Альпы поднимаются «в конце каждой улицы», Стендаль испытал недовольство, впервые увидев Париж в 1799 г.: «Окрестности показались мне ужасающе неприглядными – там не было гор!» Столица Франции была географической впадиной, городом, построенным на песке и лужах. Один из ее самых больших кварталов носил название «Болото» (Ле-Марэ). Ее изначальное название Лютеция, как полагали, происходило от галльского слова «грязь» или «болото». Приблизительно каждые тридцать лет Сена, страдая от старческой потери памяти, затопляла половину стоящего на болоте города, пытаясь вернуться в свое прежнее русло, которое проходит в полутора километрах к северу от Иль-де-Сите вдоль линии Больших бульваров. Бугристые гипсовые холмы, которые окаймляли город, были похожи на плохую имитацию семи холмов Рима. На протяжении XIX в. некоторые из них были даже закруглены и выровнены, словно планировщики города серьезно отнеслись к пророчеству Исайи: «Каждая гора и каждый холм станет низким; все искривленное станет прямым».
В 1899 г. популярный географ Онесим Реклю нашел некоторое парадоксальное утешение в том, что парижский меридиан рассекает надвое вершину горы Бюга-раш, расположенную в шестистах шестидесяти четырех километрах к югу. Он объявил гору Бюгараш парижскими Пиренеями, «столичным Пиком-дю-Миди»: в конце концов, у Парижа была гора… Но гора, которая оставалась невидимой даже с Эйфелевой башни в ясную погоду, была частью парижского ландшафта только в самом абстрактном смысле. В ожидании будущих поднятий земной коры в Парижском бассейне столице приходилось довольствоваться великолепными названиями своих небольших частей: Монмартр, Монпарнас, Монруж, Монсури и Монтань-Сент-Женевьев.
В январе 2008 г., когда я бесцельно пролистывал страницу за страницей в книжном магазине в Латинском квартале, я обнаружил нечто, что оказалось горой в одном из самых густонаселенных уголков Парижа. Это было такое неправдоподобное открытие, что я захотел немедленно покинуть магазин, унося с собой эту драгоценную информацию, и сохранить ее в своей памяти по крайней мере на несколько дней, боясь неизбежного разочарования. Подобно каждому приезжающему в Париж человеку, я делал для себя «открытия», которые были уже известны миллионам людей. Среди них таинственная маленькая комната на чердаке на южном фасаде собора Парижской Богоматери с видом на Сену или зубчатая кирпичная башня, которая прячется в кустах с западной стороны у подножия Эйфелевой башни (труба, оставшаяся от старых гидравлических лифтов). Были также открытия чисто архивного характера – вещи, которые исчезли настолько окончательно, что от них не осталось вообще никакого следа, – неотмеченное место, где находилась гильотина, обезглавившая Марию-Антуанетту, или малоизвестный Иль-Мердёз («Дерьмовый остров»), который когда-то находился на Сене напротив того места, где сейчас заседает французский парламент. И наконец, были открытия, которые таковыми и не были совсем, потому что, несмотря на правдоподобные реальные эквиваленты, они существовали только в воображении писателя: убогий пансион «в той юдоли осыпающейся штукатурки и потоков черной грязи» позади Пантеона, где начинается «Отец Горио» Бальзака; или лавка древностей на набережной Вольтера, где Рафаэль де Валентин в «Шагреневой коже» получает волшебную ослиную шкуру, которая исполняет каждое его желание.
На этот раз я был уверен, что за моим волнением кроется что-то настоящее, и в кои-то веки вместо того, чтобы просто хранить в памяти его сокровища, я дам что-то Парижу. Ключом была гравюра, сделанная в 1685 г. безымянным художником. На ней изображена деревня Шапель (теперь она часть восемнадцатого округа), протянувшаяся вдоль гребня горы, с маленькими домиками, вырисовывающимися на фоне белого неба, под пышными с завитками – в стиле рококо – облаками. Дорога, обсаженная живой изгородью, взбирается вверх и проходит через аккуратно вспаханные поля к небольшой церкви-башне, которая стоит на самой высокой точке: именно там дорога из Парижа пересекала главную улицу деревни, перед тем как начать спуск с другой стороны.
Для каждого человека, который пешком или на велосипеде путешествовал по Франции, имея перед глазами линии карты и символы, наложенные на ландшафт, гравюра становится мгновенно узнаваемой как изображение седловины или горного перевала. Такие горные перевалы являются чем-то вроде международной велосипедной трассы: трудность езды – или этап «Тур де Франс» – измеряется числом седловин, через которые она проходит, и даже если седловины находятся всего в нескольких сотнях метров над уровнем моря, ездок, который преодолел их, имеет право считать, что покорил горы. Часто они отмечены часовней, крестом или стоящим камнем, а если они официально признаны, то специальным дорожным знаком. Седловина также известна как pas[43] или porte[44], если она пересекает границу; это ворота в другой мир. На седловинах, как и в местах слияния рек и у границ племенных владений, история человечества и физическая география находятся в самом тесном соединении.
С того самого момента, когда я услышал об организации велосипедистов под названием «Клуб ста седловин», я вел список седловин, которые мы преодолели во время наших путешествий случайно или намеренно. Донон стоял в списке под номером 215, а Грендельбрухский перевал – под номером 216. Велосипедист, который преодолел по крайней мере сто различных седловин «ради личного удовольствия», а не из духа соревнования, может подать полный их список и при условии, что все эти седловины включены в каталог клуба, стать новым его членом и получить красочный диплом, констатирующий, что его владелец «на велосипеде, приводимом в движение только мускульной силой ног, преодолел по крайней мере сто седловин, включая пять длиной свыше двух тысяч метров».
Как, вероятно, догадался Стендаль, Париж расположен в середине пустынной седловины. В то время как в гористых пограничных областях и Центральном Французском массиве есть тысячи ущелий, их наберется едва ли десять между Вогезскими горами и горами Нормандии и есть только одно на расстоянии одного дня езды от собора Парижской Богоматери. Это кажется особенно грустным с тех пор, как в 2007 г. была введена система проката велосипедов «Велиб». Каждый день на серых велосипедах, которые, возможно, материализовались из детского комикса, тысячи парижан заново открывают топографию своего города: улица Шамз-Элизе оказывается снова холмом, а Монтань-Сент-Женевьев – уже не ошибка в названии. Однако официального признания открытия velibistes не получили, и ничто не дает возможности нажимающим на педали парижанам прославлять высокое положение своего города.
Предполагаемый перевал у деревни Шапель, казалось, обещал компенсацию. Если верхняя часть дороги, которая взбирается вверх от Сены, чтобы пересечь северный хребет, была седловиной, то тогда холмы по обеим сторонам от нее – Монмартр и Бют-Шомон могли на законных основаниях считаться горами…
В январе предварительное расследование, проведенное пешим ходом, дало некоторые обнадеживающие факты. Возле церкви Сен-Дени-де-ла-Шапель, напротив магазина «Голливуд видео» и клуба «Секс в городе», дорога уходит под уклон в обе стороны. Древняя римская дорога, которая вела с юга, и улица Фобург-Сен-Дени сошлись в месте, где теперь находится станция метро «Маркс Дормуа». В другом направлении дорога полого спускается к равнине Сен-Дени, где в Средние века проводилась огромная ярмарка Ланди. Некоторые историки полагают, что это удобное плато над болотами Лютеции было священным «центром галлов», куда, если верить Цезарю, приходили друиды из таких далеких краев, как Средиземноморье и Британия, чтобы выбрать своего первосвященника.
В Ла-Шапель по-прежнему царит суета и бурлит жизнь, что характерно для точки пересечения главных дорог. Главная улица представляет собой бесконечную вереницу легковых автомобилей и грузовиков, едущих в обоих направлениях. С толкающимися толпами народа и грязными магазинчиками она больше похожа на большой город, чем изысканные сценические декорации центра Парижа. Через дорогу от церкви в конце тупика Кюре через железные решетки Сакре-Кёр открывается вид на муравейник крыш и труб. Далеко внизу по глубоким траншеям громыхают поезда из Пикардии, Фландрии и с побережья Ла-Манша в направлении Восточного и Северного вокзалов.
В полном шепота мраке церкви небольшая брошюра по истории прихода объясняет, что здесь был похоронен святой Дионисий вместе со своей отрубленной головой, принесший в Лютецию христианство: святилище было построено в 475 г. святой Женевьевой, монахиней из Нантера, которая благодаря своему таланту организовала военное сопротивление и устранила угрозу голодной смерти. Очевидно, она знала, что мучеников следует хоронить в таких местах, как перевалы, через которые вынуждены проходить путешественники. Рядом с церковью базилика Жанны д’Арк отмечает место, где в 1429 г. Орлеанская Дева провела ночь перед тем, как подъехать к воротам оккупированного Парижа, и где она провела следующую ночь, получив ранение в ногу из арбалета. История прихода преподносится как «миссия гостеприимства и дружбы». Мы прочитали ее при свете свечей. Наверху второй страницы мы обнаружили, что кто-то побывал здесь до нас: «Церковь была построена на обочине большой галльской дороги, которая, пересекая Сену у Иль-де-Сите, проходит через седловину между Монмартром и Менилмонтаном и затем идет в город Сен-Дени и далее».
Волнение от нахождения первого подтверждающего факта побороло легкое разочарование от поражения, постигшего нас с седловиной. Спустя три месяца – на этот раз на велосипедах – мы совершили, как полагали, первый сознательный двухколесный подъем на единственную парижскую седловину. У Порт-де-ла-Шапель мы повернули на юг и отправились вверх по склону вместе с тысячей других участников дорожного движения. Чтобы отметить этот исторический момент, я посмотрел на часовню, когда мы достигли вершины, но мимо протискивался мебельный фургон и загораживал вид, и узкая полоса асфальта между его колесами и бордюрным камнем представляла больший интерес в тот момент. Ослабь мы внимание – и экспедиция закончилась бы, не оставив даже в утешение официальной таблички в память об этом событии: «Погибли на седловине Шапель».
Затем перед нами встала по-настоящему сложная задача: сделать так, чтобы эту седловину занесли в список, принятый в «Клубе ста седловин». Я знал, что это будет нелегко. Каждый год «комитет по этике, критике и предложениям» клуба публикует список «отвергнутых седловин». Каким бы смешным это ни могло показаться невелосипедистам, некоторые туристические бюро пытаются привлечь велотуристов, преувеличивая холмистость своего региона. Некоторые из них даже выдумывают несуществующие седловины и приглашают велоклубы и журналистов приехать и прославить установку специального знака. «Клуб ста седловин» не терпит обмана такого рода. Вот типичные записи в списке:
«Седловина Де-Кантоньер (Вар): придумана без каких-либо подтверждающих фактов ради рекламных целей. Противоречит статье 11.
Седловина Велотуристов (Савойя): неясная топография, придумана местными велосипедистами. Противоречит статье 11».
Оказалось, что вопрос о Парижской седловине обсуждался после того, как один из членов клуба, посетивший «археологическую крипту» собора Парижской Богоматери, заметил слова «седловина Ла-Шапель», написанные на рельефной карте древнего Парижа, еде-данной из папье-маше. Члены комитета сочли, что это недостаточное доказательство, и вопрос был закрыт. Президент клуба ответил на мое сообщение по электронной почте так же быстро и компетентно, как участвующий в гонке велосипедист объезжает выбоину: «Эта седловина не была внесена в список. Она не обозначена на карте и дорожным знаком на местности».
Его сообщение, по крайней мере, оставило проблеск надежды: «Эта седловина…» Ее существование не отрицалось впрямую. В таком случае следующим шагом логично было попытаться сделать так, чтобы эта седловина была обозначена на карте и был поставлен соответствующий дорожный знак.
Я написал в Государственный институт географии по электронной и обычной почте, приложив соответствующие координаты и некоторые факты, добытые в результате поисков в библиотеке. Оказалось, что в те времена, когда префекты Рамбюто и Осман заменяли темные узкие улицы залитыми светом бульварами, археолог по имени Теодор Вакёр, внешне напоминавший «постоянно завитого ежа», сопел над обломками, пытаясь составить мысленный образ Лютеции. Он нашел римский форум под улицей Суффло и римскую арену рядом с улицей Монж. Вакёр был археологом, а не писателем, но после его смерти в 1912 г. из его огромного архива записей и набросков неким географом был извлечен научный труд. Там впервые открылось существование «седловины Ла-Шапель». С той поры немногие географы (но не картографы), шагая по постепенно разгребаемому прошлому Парижа через докембрийские русла рек и холмы, еще хранящие влагу древних морей, написали об этой седловине, которая располагалась на доисторическом «оловянном пути» из Британии в Средиземноморье.
Прошли недели. То ли экспедиция к забытой седловине вышла из Винсенна и так и не вернулась, то ли мое письмо продолжило свой путь в макулатуру. Тем временем я написал мэру восемнадцатого округа и гражданским властям в Отель-де-Виль.
Спустя месяц пришло письмо из Государственного института географии. Оно подтвердило «географическое и топографическое существование» Парижской седловины – «самой низшей точки между Бют-Монмартром и Бют-Шомоном». Однако «до настоящего времени», продолжал поддразнивать автор, эта седловина так и не появилась на карте по двум причинам: во-первых, «городская застройка очень густа в этом районе»; во-вторых, «ее название не используется местными жителями». Другими словами, на карте было уже слишком много географических названий, и, если исследователь придет в Ла-Шапель с вопросом о седловине, на него будут озадаченно смотреть (если только, конечно, он случайно не обратится к географу или человеку, который написал историю прихода).
Я тщетно ждал ответов от муниципальных чиновников, которые могли не разделять картографической щепетильности Государственного института географии. Но к тому времени это, казалось, не имело значения. Оцинкованный знак для обозначения седловины, воткнутый в асфальт Ла-Шапель, стал бы просто своеобразным поводом для задержки, возможностью для велибистов сделать фото на память чуть более долговечной формой граффити – при условии, что можно было бы найти для него место среди других отрезвляющих утверждений городской жизни: «Проход запрещен», «Конец туристической зоны», «Нет права приоритетного проезда» и др.
Кое-что было всегда очевидно: город, построенный людьми, равнодушен к их желаниям. Он демонстрирует им в монолитной форме их выдумки, россказни о близких отношениях и славе, любви и вечной гордыне, легенды и истории, которые знал только один человек или которые заставили целые поколения верить в них. Он убеждает даже самых успешных людей, страдающих манией величия, в незначительности их мечты. Париж показывает свое истинное лицо с вершины башни Монпарнас, где охрана патрулирует вдоль ограждения от самоубийц. Большая часть этой галактики рассеивает вокруг себя свет, достигающий в темноте горизонта во всех направлениях.
Каждый существующий город – это древнее захоронение, осадочная гора, оставшаяся после всех поколений людей, мигрировавших вниз, в почву. Короли, королевы и императоры – всего лишь его слуги. Они помогают ему стереть даже саму возможность памяти. Памятники, возведенные Наполеоном III, предали забвению акры истории. Бульвар, названный в честь сражения, изгладил из памяти напоминания о миллионе жизней, а в конце правления Наполеона государственные архивы сгорели.
В восьми тысячах километров от Парижа, на острове в Южной Атлантике, Наполеон Бонапарт мечтал о том, что он мог бы сделать, «имей на это лишь двадцать лет и немного свободного времени». В глазах прозорливого изгнанника Париж был державой, которую он держал в своей руке. Если бы только время было на его стороне, старый город исчез бы: «Вы напрасно искали бы его. Не осталось бы и следа».
На острове Святой Елены Наполеон тщательно перебирал свое прошлое: швартовка речного судна под башнями Иль-де-ла-Сите, толпы народа, наводнившие узкие улицы, военная академия Эколь милитер и Пале-Рояль. Он вспомнил один день в ужасном 1792 г. Тревожно звонили колокола, и стали распространяться слухи о большом бунте. Оборванная армия выплеснулась из предместий и направилась в Тюильри. Он покинул гостиницу на улице Мэль и направился в квартал трущоб и разрушенных особняков между Лувром и площадью Карусель. Опасная шайка головорезов шла, выставляя напоказ голову, насаженную на пику. Заметив молодого капитана с чистыми руками в выстиранной и отглаженной одежде, они потребовали, чтобы он закричал: «Да здравствует народ!» «Что, как вы понимаете, я поспешил сделать».
Он направился на площадь Карусель, где зашел в дом друга. Дом был превращен в подобие склада: он был набит имуществом аристократов, которые бежали из страны, взяв те немногие деньги, которые им были предложены за их мебель, безделушки и семейные портреты. Он пробрался наверх через обломки уходящего мира и выглянул из окна: толпа штурмовала дворец Тюильри, безжалостно расправляясь с гвардейцами-швейцарцами. Из этого окна, словно с театрального балкона, он своими глазами видел конец французской монархии. Спустя годы, по вечерам, когда император, изменив внешность, бродил по парижским улицам, подслушивая, изучая лица парижан в поисках путеводной нити в мир, который создавал, он искал тот дом, в котором столько истории произошло у него на глазах. Но его распоряжение провести реконструкцию того квартала было так скоро исполнено и «произошло так много крупных изменений, что я никогда не смог найти его».
Седловина Ла-Шапель по-прежнему не значится на карте, и в Париже по-прежнему нет горы. В отличие от людей случайность в географии не должна быть увековечена, и, возможно, как намекнуло письмо из географического института, уже не существует. В XIX в. железные дороги проходили через эту седловину, почти выравнивая ее. Выемка грунта изменила ландшафт; белый пар, вырывающийся из труб локомотивов, образовал новое небо над Ла-Шапель, создав новые пути для фантазии – полоса тротуара, дворец из труб, вереница привидений на черном канале. В 2010 г. лишь объем уличного движения свидетельствует о важности седловины. Этот мозговой ствол будущего города, где путешественники проходили даже раньше, чем на острове посреди Сены появилось поселение, в настоящее время является тем маршрутом, по которому едут поезда железнодорожной сети «Евростар» из Лондона. Всякому, кто любопытен и хочет знать, где находится это место, должен искать его по левую сторону идущего в Париж поезда вскоре после локомотивного депо с надписью «Вокзал Ланди» (произошло от названия ярмарки Ланди в мифическом городе галлов). Когда поезд достигает вершины, появляется слабое ощущение того, что двигатели тянут рывками, но седловину легко пропустить, так как вагоны проходят над ней, когда уже сделано объявление: «Через несколько минут мы прибываем на Северный вокзал». И пора убрать книгу, собрать багаж и приготовиться к встрече с удивительным творением, где даже самая тихая улочка полна приключений.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.