Вердикт очевидных доказательств

Вердикт очевидных доказательств

Вторая теория – археологически и научно обоснованная – впервые была озвучена Дэвидом Рэндэлл-Макивером, египтологом, изучавшим каменные развалины Южной Родезии в 1905 году. Основываясь на исследованиях семи участков, на которых ни он, ни кто-либо еще не обнаружил ни единого предмета, «относящегося к периоду, предшествовавшему четырнадцатому или пятнадцатому столетиям», он сделал вывод о том, что руины Большого Зимбабве и подобные им были африканскими по своему происхождению и датировались Средними веками или чуть более поздним временем.

В архитектуре, «бытовой или же военной, нет ни следа восточного или европейского стиля какого-либо периода», в то время как «характер сооружений, составляющих неотъемлемую часть этих каменных развалин, несомненно, является африканским», и «ремесла и производства, представленные предметами, найденными в жилищах, являются типично африканскими, за исключением случаев, когда предметы являются привозными товарами хорошо известного средневекового периода».

Этот вердикт, сделанный первым квалифицированным археологом, исследовавшим руины (более того, он был первым, кто уважительно отнесся к культурным слоям), сторонники «финикийской» гипотезы встретили с изрядной долей раздражения и неприятия. Бушевали такие споры и тщательно скрывались настолько взрывоопасные политические и расистские намеки, что четверть века спустя Британская ассоциация, пославшая в Африку Рендэлла-Макивера, отправила туда и вторую экспедицию. Она была доверена умелым рукам доктора Гертруды Кейтон-Томпсон, чей отчет «Культура Зимбабве» с изящностью и прозрачностью алмаза, так же как и с выдающейся археологической проницательностью, подтвердил то, что ранее сказал Макивер. Эта и поныне классическая работа английской археологической школы сегодня остается если не последней инстанцией в суждениях о Зимбабве и его башнях, то необходимым проводником для всякого, желающего понять сей предмет в деталях.

«При анализе всех существующих объектов, собранных на участках, – заключает Кейтон-Томпсон, – все еще не было найдено ни одного предмета, не связанного по происхождению с банту и не датировавшегося бы Средними веками». А чуть дальше исследовательница добавляет: «Я определенно не могу согласиться с часто повторяемым и компромиссным предположением, что Зимбабве и сходные с ним строения были построены местными рабочими под руководством «высшей» чужой расы или же наблюдателя». Без сомнения, могло присутствовать и внешнее влияние: коническая башня может быть результатом имитации арабских минаретов, увиденных на побережье Индийского океана, тогда как лепнина вдоль окружающих стен может иметь своих мусульманских предшественников (как это имело место на руинах города десятого века Каракходжа в Китайском Туркестане). Но строители при этом были африканцами, и государство, к которому они принадлежали, было также африканским.

Эта версия происхождения Зимбабве выдержала все серьезные возражения с тех пор, как ее выдвинула Г. Кейтон-Томпсон.

В свете последних свидетельств она, очевидно, подлежит пересмотру только по двум пунктам. Радиоуглеродный анализ показал, что самая ранняя из возможных дат начала строительства относится ко времени, предшествующему европейскому средневековому периоду, а тип людей, начавших тут свою созидательную деятельность, – согласно находкам костей в Мапунгубве, что можно использовать и для исследований в Зимбабве, – мог отличаться от говорящих на языках банту народов, построивших позднейшие здания, чьи прямые потомки так хорошо известны теперь. Если и они на самом деле отличались так же, как в Мапунгубве, то эти отличия проявлялись в более выраженной смеси готтентотов и негроидов, чем та, что наблюдается у говорящих на банту народов позднейшего времени, и от этого они были не менее родными Африке…

Обширные выводы, сделанные Кейтон-Томпсон более полувека назад – так же как и до нее Рэндэллом-Макивером и другими учеными, работавшими в этой области, уже после нее, к примеру, Саммерсом, – основываются на разнообразных материальных свидетельствах: на китайском фарфоре, поддающемся датировке, на бусах из Индии и Индонезии, которые тоже до некоторой степени поддаются датировке, и на прочих предметах, ввезенных из других стран. Кроме того, учитывалось возможное направление эволюции местного каменного строительства, которое медленно продвигалось от концепции хижины из глины и соломы к имитации оной в камне, а уже оттуда к высоким строениям Зимбабве. Это не противоречит тому, что известно о традициях и религии народностей банту. Вполне возможно, что они с успехом использовали то немногое, чему португальцы смогли научиться у африканских и арабских «прибрежных» путешественников.

«В центре этой страны, – написал, полагаясь на слухи, де Барруш в 1552 году, – находится квадратная крепость, каменная снаружи и изнутри, построенная из огромных глыб, и не видно, чтобы они соединялись между собой раствором. Стена имеет ширину 575 сантиметров и не очень высока по отношению к ширине. Над дверью этого здания сделана надпись, которую некоторые мавританские купцы, ученые мужи, приходившие туда, не могли ни прочесть, ни сказать, каково ее примерное содержание. Крепость почти со всех сторон окружена холмами, на каждом из которых тоже стоит по крепости, похожей на первую каменной кладкой и отсутствием строительного раствора, а одно из этих строений представляет собой башню более чем двадцати двух метров в вышину».

Возможно, причудливое описание полно ошибок, но это – строки, посвященные именно Зимбабве, сохранившемуся до сегодняшнего дня, хотя почти наверняка стены его были перестроены в позднейшее время. Квадратная форма крепости – конечно же преувеличение: не имеется свидетельств, что нечто подобное когда-либо существовало в Родезии, в то время как упомянутая тут надпись, возможно, была не чем иным, как украшением – лепным фризом, венчавшим более новые стены…

Стоит отметить, что данное свидетельство намного серьезнее, чем какие-либо из уже обнаруженных во внутренних районах Кении, Танзании или Уганды, и это потому, что оно включает сведения о прибрежной торговле. Данный род деятельности, в ходе которого в Южную Африку поставляли китайский фарфор и другие товары стран Индийского океана, кажется, не продвинулся дальше на север. Если же ему все-таки удалось это сделать, следы торговли еще предстоит там обнаружить. Но тут, на юге, свидетельства более серьезны, так же как и здания этого южного железного века более впечатляющи, более развиты с технической стороны и свидетельствуют о большем социальном единстве, чем каменные руины Восточной Африки.

Между развитой торговлей и этими обширными руинами существует нечто большее, чем просто случайные связи. «Торговые отношения с Индией, – замечает Кейтон-Томпсон, – определенно были прочными, и я полагаю, что торговля явилась одним из основных стимулов, приведших к развитию местной культуры Зимбабве». Воины и торговцы из глубинки, как называл их Барбоса, должно быть, достигли могущества в их железный век не только потому, что умели применять железо, но и потому, что имели множество торговых связей с внешним миром. Таким образом, они процветали и развивались под воздействием того же стимула, который давала побережью океанская торговля или старому Судану – торговля в Сахаре.

Можно задаться вопросом о причинах того, почему все это произошло именно здесь, в южных районах Центральной Африки, а не на севере, расположенном географически ближе к Индии и Аравийскому полуострову. Ответ будет полным, когда археологи и историки как следует изучат эту проблему. Но, скорее всего, он будет основываться на одном большом различии между двумя регионами: медь и золото имелись в изобилии на юге и почти отсутствовали на севере. А как вновь и вновь подтверждают ранние записи, эти металлы были именно тем, что по достоинству оценили первые чужеземные торговцы в Африке. В поисках их они почти всегда были вынуждены продвигаться далеко в глубь континента. Тем самым пришельцы оказывали на более южные районы влияние, стимулировавшее рост и развитие, отсутствовавшие или гораздо менее выраженные на севере. Эта цивилизация железного века Южной Африки была прежде всего горнодобывающей цивилизацией, и конечно же направление ее развития было тесно связано с судьбами прибрежной торговли.

Вопрос о том, насколько тщательно многочисленные горные рудники этой древней земли контролировались строителями и правителями крепостей, дворцов и каменных селений, остается открытым. Взаимоотношения между рудниками и зданиями являются центральной неразгаданной загадкой железного века Родезии и могут содержать в себе ключ к подробной хронологии периода с шестого по шестнадцатое столетие. Тут существует много сложностей. В 1929 году Вагнер показал, что границы древних горных разработок – по добыче золота, меди, олова или железа – гораздо более обширны, чем известные границы древних руин, и получается, что Большой Зимбабве сам по себе не был связан с горнодобывающими работами, хотя там было обнаружено много свидетельств о плавке металла.

Несмотря на все сказанное, старые шахты, тысячами тянущиеся по южному внутреннему району от границы бывшего Бельгийского Конго (современный Катангский медный пояс) к Наталю (в ЮАР) и Бечуаналенду (Ботсвана), сыграли решающее значение в развитии и процветании культуры Зимбабве. Грохот ее железных кирок и жар ее угольных печей являлись таким же важным фоном средневековой Родезии, каким были железные дороги для Европы позапрошлого столетия. К восемнадцатому веку, если ненамного раньше, медные полоски и болванки Н-образной формы являлись признанной местной валютой, эти племена и народы вращались в границах своего времени и пространства, живя уже в эпоху металлов.

Кто они были? Точная хронология еще не дается исследователям, но между авторитетными учеными существует согласие не только относительно последовательности событий, но и по поводу того, какого типа народы в них были включены.