VI. «САНТА БАРБАРА»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VI. «САНТА БАРБАРА»

СПУТНИК

Istamboldan! Ah! Yelir firman!

Yelir, Yelir, Istamboldan!

Голос был низкий и нежный, голос белокурого юноши или темноволосой девушки, голос молодой и проникновенный, он звенел, как стрекот кузнечика в тумане египетского утра. Чтобы лучше его расслышать, я приоткрыл иллюминатор; но, увы, за позолоченной решеткой был виден лишь пустынный берег: мы были уже далеко от цветущих полей и пальмовых рощ, окружающих Дамьетту. Мы тронулись в путь с наступлением ночи и вскоре подошли к берегу у Эзбы; сейчас здесь, на месте города, основанного еще крестоносцами, находится морской порт. Я проснулся потому, что прекратилась морская качка, а песня продолжала звучать; казалось, пел кто-то на берегу, невидимый за прибрежными дюнами. Молодой голос выводил нежную и печальную песню:

Kaikelir! Istamboldan!..

Yelir, Yelir, Istamboldan!

Я догадывался, что эта песня прославляет Стамбул на новом для меня языке. В этом языке в отличие от арабского и греческого, утомивших мой слух, не было гортанных звуков. Голос был предвестником других народов и других берегов; мне уже мерещилась, словно в тумане, владычица Босфора среди синих вод и густой зелени, и должен признаться, что по контрасту с однообразным и выжженным солнцем Египтом этот мираж непреодолимо манил меня. Быть может, потом, под зелеными кипарисами Перы, я буду сожалеть о берегах Нила; сейчас же я призывал на помощь моим размягченным жарой чувствам животворный воздух Азии. К счастью, присутствие на корабле янычара, которому наш консул поручил сопровождать меня, гарантировало скорое отплытие из Эзбы.

Бродячий дервиш

Мы ждали подходящего времени, чтобы пройти богаз, то есть мелководную полосу, где морская вода встречается с речной. На «Санта Барбару», стоявшую в одном лье от берега, нас должна была уже доставить принадлежавшая консулу джерма, груженная рисом.

Голос затянул вновь:

Ah! ah! ah! drommatina!

Drommalina dieljedelim!

«Что может означать эта песня? — думал я про себя. — Это, должно быть, по-турецки?» Я спросил у янычара, понимает ли он, о чем песня.

— Это провинциальный диалект, — ответил он, — а я понимаю только язык, на котором говорят в Константинополе; что же до певца, то он не стоит вашего внимания: это бездомный бродяга — баньян.

Мне всегда было неприятно замечать презрение, которое подневольные люди, находящиеся на службе у других, выказывают по отношению к беднякам, живущим независимо или на случайные заработки. Мы сошли с корабля. Я заметил молодого человека, лежащего на берегу, в зарослях тростника. Повернувшись лицом к восходящему солнцу, лучи которого постепенно рассеивали туман, стлавшийся над рисовыми полями, он выводил свою песню. Я легко различил слова, повторявшиеся много раз в припевах:

Deyouldoumou! Bourouldoumou!

Aly Osman yadjenamdah!

В некоторых южных языках есть какое-то особое очарование, изящество интонаций, они особенно подходят голосам женщин и юношей; их можно слушать часами, даже не понимая смысла. Эта заунывная песня с ее дрожащими модуляциями напомнила мне песни наших крестьян, она очаровала меня силой неожиданных переходов. Я услышал в ее словах, богатых гласными и мелодичных, как пение птиц, что-то идиллическое, она навевала сладостные грезы. «Наверное, — сказал я себе, — так поет пастух где-нибудь в Трапезунде или Мармарике». Мне казалось, я слышал воркование голубок на верхушках тисовых деревьев; такими звуками, должно быть, полны синеватые долины, где серебряные отблески темных ветвей лиственниц освещают хрустальные воды, где в буковых зарослях цветут розы, а на крутых склонах пасутся козы, как в идиллиях Феокрита[58].

Я подошел к молодому человеку, который, заметив меня, поднялся и сказал:

— Здравствуйте, сударь!

Это был красивый юноша с чертами черкеса — черные глаза, светлая кожа, белокурые, коротко остриженные волосы, а не сбритые, как у арабов. Длинное платье из полосатого шелка и накидка из серого сукна составляли всю его одежду; простой тарбуш из красного фетра служил ему головным убором, только его размеры и кисточка из синего шелка показывали, что его хозяин был не египтянином, а подданным Абдул Меджида. За поясом из дешевого кашемира вместо коллекции пистолетов или кинжалов, которыми обычно украшают себя как свободные люди, так и слуги, находился медный письменный прибор длиною в полфута. В рукоятке этого восточного прибора были чернила, а в футляре — тростниковые перья (калам). Издалека этот прибор можно было принять за кинжал, но на самом деле это был знак отличия мирного и образованного человека.

Я сразу же почувствовал расположение к своему собрату и испытал некоторый стыд за свое воинское снаряжение, маскировавшее мою профессию.

— Вы здешний? — спросил я у незнакомца.

— Нет, сударь, я приехал сюда вместе с вами из Дамьетты.

— Как со мною?

— Перевозчики взяли меня в фелюгу и привезли сюда. Я хотел представиться вам, но вы уже спали.

— Прекрасно, — сказал я, — а куда вы намереваетесь ехать?

— Я прошу вашего разрешения также перебраться на джерму, чтобы поспеть на корабль, на котором вы отплываете.

— У меня нет возражений, — сказал я и повернулся к янычару, однако тот отвел меня в сторону.

— Я вам не советую, — сказал он мне, — брать его с собой. Вам придется заплатить за его проезд, у него нет ничего, кроме чернильницы. Он из тех бродяг, что пишут стихи и прочие глупости. Он уже представлялся консулу, и тот не мог добиться от него ничего путного.

— Любезный, — сказал я незнакомцу, — я был бы рад оказать вам услугу, но сам нахожусь в затруднительном положении. Мне едва хватит, чтобы добраться до Бейрута и ждать там присылки денег.

— Ничего, — ответил он мне, — я смогу прожить здесь несколько дней у крестьян. Подожду, пока проедет какой-нибудь англичанин.

Эти слова вызвали у меня угрызения совести. Я ушел вместе с янычаром, который повел меня по длинной, извилистой тропинке, проложенной среди песчаных дюн, к берегам озера Манзала. Джерму загружали мешками с рисом, привезенными на нескольких барках, и у нас было достаточно времени для этой прогулки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.