Глава XI О своеобразии свободы при Старом порядке и ее влиянии на Революцию

Глава XI

О своеобразии свободы при Старом порядке и ее влиянии на Революцию

Читатель, остановившийся в чтении данной книги на этом месте, смог бы составить лишь очень неполное впечатление о правительстве времен Старого порядка и плохо бы понял перемены, привнесенные в общество Революцией36.

При виде граждан, живших обособленно и замкнуто в условиях разветвленной и могущественной королевской власти, можно подумать, что дух независимости исчез вместе с общественными вольностями и что все французы были одинаково приучены к покорности. Но ничего подобного не было: хотя правительство самовластно и неограниченно вторгалось во все общественные дела, она было еще далеко от подчинения себе всех индивидов.

Дух свободы еще витал во множестве государственных институтов, но по сути своей уже подготовленных к абсолютной власти. Но это была особая свобода, о которой в наши дни очень трудно составить мнение, поэтому ее нужно проанализировать со всей тщательностью, чтобы понять, какую пользу и какой вред она могла бы нам принести.

Центральное правительство подменяло местные органы, все больше подчиняя себе всю сферу государственной власти. В то же время оставленные или создаваемые им институты, старинные обычаи, древние нравы и даже заблуждения стесняли свободу его действий и поддерживали во многих душах искру сопротивления, помогая сохранить твердость и выразительность характеров.

Централизация уже обрела ту же природу, те же приемы и намерения, какие свойственны ей в наше время, но она не имела еще той же силы. Правительство в своем стремлении все обратить в деньги, пустив в продажу большую часть общественных должностей, само лишило себя возможности раздавать и отбирать их по своему усмотрению. Таким образом, одна из его страстей в значительной степени повредила развитию другой: его алчность явилась мощным противовесом властолюбию. Тем самым в своих действиях оно было вынуждено беспрестанно сталкиваться с ограничением, им же созданным и которое оно не могло подвергнуть разрушению. Правительству часто приходилось видеть, как самые решительные его намерения при исполнении утрачивали энергию и силу. Такой странный и порочный характер государственных должностей выступал своего рода политической гарантией против всемогущества центральной власти. Он был своеобразной беспорядочно построенной плотиной, сдерживающей силу правительства и ослабляющей его натиск.

В те времена правительство не обладало таким бесконечным множеством льгот, пособий, почестей и денег, какие оно может расточать ныне. Иными словами, у него было гораздо меньше средств как для подкупа, так и для принуждения.

Впрочем, само правительство плохо осознавало пределы своей власти. Ни одно из его прав не было ни должным образом признано, ни точно установлено. Сфера его деятельности была огромной, но действовало оно еще неуверенно, словно в темноте и неизвестности. Вместе с тем грозный сумрак, скрывавший пределы всех видов власти и окутавший все права, способствовавший посягательствам государей на свободу своих подданных, часто выступал в качестве защиты последней.

Администрация, хорошо осознавая свое недавнее и незнатное происхождение, в своих поступках всегда была робка, едва только какое-либо препятствие встречалось на ее пути. Поразительное зрелище открывается при чтении переписки министров и интендантов XVIII века: правительство, столь напористое и неограниченное, когда ему безоговорочно подчиняются, утрачивает уверенность при малейшем сопротивлении со стороны населения. Малейшая критика приводит его в смятение, малейший шум повергает в ужас, и оно как бы застывает на месте, колеблется, вступает в переговоры, смягчает свои предписания и часто не доходит до естественных пределов своей власти. Вялый эгоизм Людовика XV и терпимость его преемника легко мирились с таким положением. Впрочем, сии государи и не предполагали, что кто-то вздумает лишить их трона. Они ни в коей мере не обладали тем беспокойным и твердым характером, которым страх наделил позднейших правителей. Эти короли попирали ногами лишь тех людей, которых не видели.

Среди привилегий, предрассудков, ложных идей, более всего противившихся подлинной и благодатной свободе, было немало таких, что у значительного множества людей поддерживали дух независимости и располагали их к упорной борьбе со злоупотреблениями властью.

Дворянство глубоко презирало администрацию, хотя иногда было вынуждено обращаться к ней. Даже утратив свою былую власть, дворяне еще сохранили остатки отличавшей их предков гордости и были враждебно настроены как к раболепию, так и к порядку. Их вовсе не интересовала свобода граждан, и они охотно перенесли бы притеснения правительства по отношению ко всем, кто их окружал, но им вовсе не безразлично давление правительства, оказываемое непосредственно на них. Они готовы были пойти на любой риск, дабы избежать этого. К началу Революции дворянство, которому предстояло уйти в прошлое вместе с престолом, все еще держится по отношению к королю и особенно к его приспешникам несравненно более свободно и высокомерно, чем третье сословие, которое вскоре низвергнет монархию37. Дворянство во всеуслышанье требует почти всех тех гарантий против злоупотреблений властью, какие нам принесли 37 лет представительного правления. Вопреки предрассудкам и странностям дворянства, его наказы открывают нам некоторые из великих черт аристократии. И можно лишь сожалеть о том, что дворянство уничтожили и искоренили вместо того, чтобы подчинить его всевластию закона. Поступив подобным образом, Революция лишила нацию необходимых элементов ее существования и нанесла свободе незаживающую рану. Класс, на протяжении стольких веков стоявший во главе общества, в длительном и никем не оспариваемом величии приобрел известное благородство души, естественную уверенность в своих силах, привычку быть предметом общего внимания, т. е. черты, превращавшие дворянство в общественный элемент, наиболее склонный к сопротивлению. Дворяне не только обладали мужественным нравом — они воспитывали мужество в других классах. Уничтожив дворянство, Революция обескровила всех, даже врагов дворянства. Эта утрата невосполнима, дворянство никогда не сможет возродиться. Прежние титулы, имущество еще могут быть восстановлены, но душа предков — никогда.

Духовенство, которое впоследствии в гражданских делах так рабски служило любому земному властителю и расточало самую смелую лесть в ответ на малейшее намерение правительства покровительствовать Церкви, в то время являло собой наиболее независимую часть нации, с особыми привилегиями которой приходилось считаться.

Провинции уже утратили свои вольности, города же сохранили лишь тень былого величия. Без особого разрешения короля десяток дворян не могли собраться для обсуждения какого-либо дела. Французская же Церковь до конца сохраняла право на периодические собрания38. В своих кругах церковная власть имела свои пределы, и они строго уважались. Низшее духовенство обладало серьезными гарантиями против тирании высших чинов и не было подготовлено безграничным произволом епископата к слепому послушания государю. Я не собираюсь подвергать оценке старое церковное устройство, но утверждаю лишь, что оно не могло потворствовать политической покорности священнослужителей.

Впрочем, многие священнослужители имели дворянское происхождение и перенесли на Церковь гордость и непокорность людей своего класса. Кроме того, все они занимали высокое положение в государстве и пользовались соответствующими привилегиями. Владение феодальными правами, столь пагубное для морального могущества Церкви в целом, каждого из ее членов в отдельности наделяло духом независимости по отношению к гражданским властям.

Но более прочего развитию у духовенства гражданских идей, потребностей, а часто и страстей способствовала земельная собственность. Я имел терпение прочесть множество текстов, докладов и прений, относящихся к 1779 и 1787 гг., дошедших до нас от бывших провинциальных сословных собраний, в особенности из провинции Лангедок, где духовенство самым тесным образом было связано с государственным управлением. Изучая эти документы с позиций своего времени, я удивлялся, что епископы и аббаты, многие из которых отличались святостью жизни, равно как и своими познаниями, делали доклады о прокладывании дороги или канала с глубоким знанием дела, с большой мудростью и искусством обсуждали средства повышения сельскохозяйственной продукции, обеспечения благосостояния жителей и процветания промышленности. При этом они не уступали, а часто и превосходили светских людей, занимавшихся теми же делами39.

В противоположность широко распространенному и прочно укоренившемуся мнению я осмелюсь предположить, что народы, лишающие католическое духовенство всякого участия в землевладении и превращающие все церковные доходы в жалованье, оказывают услуги исключительно папскому престолу и светским государям и лишают себя тем самым значительного элемента свободы.

Человек, лучшей частью своего бытия подчиненный чужеземной власти, лишенный права иметь семью, связан, так сказать, с почвой одной только прочной связью — землевладением. Порвите эту связь — и он перестанет принадлежать какой-либо определенной стране. В стране, где ему довелось родиться, такой человек живет подобно чужеземцу. Интересы гражданского общества его практически не затрагивают. В совести своей священнослужитель зависит только от папы, в своем же существовании — только от государя. Единственное его отечество — это Церковь. В каждом политическом событии он подмечает только то, что служит Церкви или способно ей повредить. Только бы Церковь была свободной и процветающей, и что за дело ему до остального? В политике безразличие является единственной естественной позицией духовенства. Священнослужитель — примерный житель града небесного, но посредственный гражданин во всем остальном. В том, что касается государственной жизни, подобные чувства и идеи в сословии, являющимся наставником детей и руководителем нравов, могли только ослаблять душу всей нации.

Чтобы составить ясную идею о революциях в человеческом духе, могущих произойти вследствие изменения положения людей, нужно перечесть наказы духовного сословия, составленные в 1789 г.40

Духовенство предстает в них нетерпимым, а зачастую упрямо привязанным к былым своим привилегиям. В остальном оно также враждебно деспотизму и благосклонно к гражданским свободам, как третье сословие и дворянство. Оно также утверждает, что личная свобода должна быть гарантирована не одними обещаниями, а процедурой, аналогичной habeas corpus. Оно требует ликвидации государственных тюрем, уничтожения исключительных судов и эвокаций, требует гласности судебных прений, несменяемости судей, равного для всех граждан права на занятие должности в соответствии с заслугами, менее стеснительной и унизительной для народа процедуры воинской повинности, от которой никто не может быть освобожден; оно требует выкупа сеньоральных прав, которые, как утверждалось, рождены феодальным режимом и потому противны свободе. Духовенство выступает за неограниченное свободное право на труд, за разрушение внутренних таможен, увеличение числа частных школ (по мнению священнослужителей, такая школа, и притом бесплатная, должна быть в каждом приходе), за устройство во всех селах благотворительных учреждений, подобных благотворительным комитетам и мастерским, за введение всякого рода поощрительных мер для развития земледелия.

В собственно политической области духовенство громче других сословий утверждает, что народ имеет незыблемое и неотчуждаемое право собираться, чтобы издавать законы и свободно голосовать за установление налога. Ни один француз, утверждается в наказах духовенства, не может быть принужден к уплате налога, за который он не голосовал бы либо лично, либо через своего представителя. Кроме того, духовенство требует ежегодного собрания избранных Генеральных Штатов, которые бы перед лицом всего народа обсуждали наиболее важные дела; которые бы издавали общие законы, коим нельзя противопоставить никакой прежний обычай либо отдельную привилегию; которые бы составляли бюджет и контролировали все ведомства, включая королевский двор. Оно настаивает, чтобы депутаты были неприкосновенны, а министры всегда им подотчетны. Оно желает также, чтобы во всех провинциях были созданы собрания сословий, а в городах — муниципалитеты. И ни одного слова о божественном праве.

Принимая во внимание все изложенные факты и вопреки вопиющей порочности некоторых священников, можно утверждать, что нигде в мире не существовало столь замечательного духовенства, подобного католическому духовенству Франции. Не было духовенства более просвещенного, более преданного национальным интересам, менее замкнутого в кругу своих частных добродетелей, более одаренного общественного доблестями и в то же время более приверженного вере. Преследования духовенства после Революции показали это в достаточной мере. Я начал свое исследование Старого порядка, исполненный предрассудков против священнослужителей. Я завершаю его, исполненный уважения к ним. Собственно говоря, духовенству были присущи только пороки, свойственные всякой хорошо организованной и отличающейся крепкими связями корпорации, будь то корпорация политическая или религиозная — склонность к расширению своего влияния, мало терпимый нрав, инстинктивная, часто слепая привязанность к особым правам своего сообщества.

Буржуазия при Старом порядке также лучше сегодняшней была подготовлена к выражению духа независимости, чему способствовали и некоторые ее пороки. Мы видим, что занимаемые ею должности при Старом порядке были более многочисленны, чем в наши дни, и что средние классы добивались их с таким же жаром, как и сейчас. Но обратите внимание на различие эпох: в то время большинство должностей не давались и не отбирались правительством и потому возвышали значение их обладателей, не отдавая их на произвол властей. Таким образом, все то, что сегодня усугубляет подчиненное положение стольких людей, в те времена служило могущественным средством добиться уважения.

Всякого рода податные изъятия, к несчастью, отделявшие буржуазию от народа, превращали ее в лжеаристократию, часто демонстрировавшую гордость и дух сопротивления подобно аристократии подлинной. В каждом из небольших сообществ, на которые распадалась буржуазия, очень быстро забывали об общем благе, но всегда были озабочены интересами и правами корпорации, в которой существовали и собственное достоинство, и особые привилегии, которые стоило защищать41. В корпорации никто не мог затеряться в толпе или скрыть за спинами товарищей трусливое угодничество. Здесь всякий был словно на сцене, правда, очень маленькой, но ярко освещенной — на глазах одной и той же публики, всегда готовой рукоплескать или, напротив, освистать.

Искусство заглушать шум какого бы то ни было сопротивления было в то время не столь совершенным, как в наши дни. Францию не постигло еще нынешнее запустение. Напротив, вопреки отсутствию здесь политической свободы страна отзывалась на каждое слово, и достаточно было лишь чуть повысить голос, чтобы быть услышанным издалека.

Главным средством, позволяющим в то время угнетенным заставить себя выслушать, была организация правосудия. Наши политические и административные институты превратили Францию в страну абсолютной власти, но в области институтов юридических мы остались свободным народом. При Старом порядке система правосудия была сложной, запутанной, медлительной и дорогостоящей. Она, несомненно, не была лишена больших недостатков, но мы никогда не увидели бы в ней раболепия перед властями, представляющего собой худшую форму продажности. Этот великий порок, не только развращающий судью, но быстро поражающий и народ, был совершенно чужд нашему правосудию. Судебное чиновничество обладало двумя качествами, равно необходимыми для его независимости: оно было несменяемым и не стремилось к повышению. Какая польза от того, что на судью нельзя подействовать принуждением, если есть тысяча способов привлечь его на свою сторону ценою выгод?

Правда, королевская власть сумела изъять из ведения обычных судов почти все дела, в которых был затронут государственный интерес. Но она все еще побаивалась судов, даже ограничивая их полномочия. И если власть еще могла помешать им отправлять правосудие, то она все же не осмеливалась заставить их отказаться от приема жалоб и выражения по ним своего мнения. А поскольку судебный язык того времени сохранил множество оборотов старо-французского языка, в котором вещи назывались своими именами, то судебным чиновникам часто доводилось прямо называть действия правительства деспотизмом и произволом42. Беспорядочное вмешательство судов в дела управления, часто нарушавшее заведенный администрацией порядок, иногда служило защитой свободы людей — это было зло, но оно умеряло зло еще большее.

Судебные коллегии и их окружение сохранили старые права, существовавшие здесь наряду с новыми идеями. Парламенты, несомненно, были заняты самими собой больше, чем интересами общества, но нужно признать, что в защите собственной независимости и чести они выказывали бесстрашие и сообщали свободолюбивый дух всему, к чему имели отношение.

В 1770 г. парижский парламент был упразднен, составлявшие его чиновники лишились своего звания и своей власти, но никто из них в отдельности не покорился королевской воле. Более того, коллегии другого рода, как, например, высший податной суд, которым даже не угрожали подобные правительственные меры, добровольно подвергли себя суровому наказанию. Но и это еще не все: адвокаты, ведшие свои дела перед парламентом, также совершенно добровольно присоединились к судьбе наказанных чиновников: они отказались от того, что составляло их славу и богатство, и предпочли скорее обречь себя на молчание, чем появиться перед обесчещенными коллегами. Я не знаю более возвышенных примеров в истории свободных народов, чем приведенные мною факты. А между тем все описанное мною происходило в XVIII веке под боком королевского двора Людовика XV.

Многие судебные обычаи обратились в национальные привычки. Главным образом у судов была заимствована идея, что всякое дело подлежит публичному обсуждению, а всякое решение — обжалованию. Оттуда же вели свое начало такие враждебные раболепию вещи, как обычай гласности и склонность к формалистике. Это единственный момент в воспитании свободного народа, переданный нам Старым порядком. Сама администрация многое заимствовала из языка и обычаев судов. Король считал себя обязанным всегда излагать мотивы своих эдиктов и причины, побудившие его к принятию той или иной меры; королевский совет предпосылал своим указам обширные преамбулы; интендант отдавал свои приказания через судебного исполнителя. Во всех административных коллегиях старого происхождения, как, например, коллегия казначеев Франции или коллегия выборных лиц, дела обсуждались публично, а решения по ним выносились после состязания сторон. Все эти обычаи и формальности служили преградой произволу государя.

И только народ, в особенности сельский люд, никогда не имел иной возможности кроме силы оказывать сопротивление властям.

Большинство из указанных мною средств защиты были для него недоступны. Воспользоваться ими мог только тот, кто занимал определенное место в обществе и имел достаточно сильный голос, чтобы быть услышанным. Помимо народа во Франции не было никого, кто бы, имея на то желание, не мог оспаривать свое послушание или сопротивляться даже в своем повиновении.

Король обращался к нации скорее как вождь, чем как государь. «Мы почитаем за славу для себя управлять свободной и благородной нацией», — говорил в начале своего царствования Людовик XVI в преамбуле к одному эдикту. Ту же идею на старофранцузском языке высказывал и один из его предков. Выражая благодарность Генеральным Штатам за смелость их замечаний, он утверждал: «Мы предпочитаем разговаривать с вольными людьми, а не с рабами».

Людям XVIII столетия неведома еще страсть к благополучию, которая как бы порождает раболепие: страсть изнеженная, но тем не менее упорная и непобедимая, легко соединяющаяся и переплетающаяся со многими добродетелями частной жизни — с любовью к своим близким, строгостью нравов, уважением религиозных верований и даже с умеренным и прилежным отправлением установленного культа, — страсть, благоприятствующая честности и препятствующая героизму, в пределе способная создавать как аккуратных людей, так и трусливых граждан. Люди в то время были и лучше и хуже нынешних.

Французы в ту эпоху любили веселье и обожали развлечения. Возможно, в своих привычках они были безнравственнее, в своих страстях и идеях необузданнее современников, но им была неведома та умеренная и благопристойная чувственность, какую видим мы. Высшие классы больше заботились об украшении своей жизни, чем об удобствах, об известности — больше, чем о богатстве. Даже средние классы не были полностью поглощены заботами о благосостоянии; и в погоне за благами они нередко останавливались, чтобы обратиться к более тонким и возвышенным наслаждениям. Помимо денег повсеместно признавались и иные ценности. «Я знаю свою нацию, — писал в несколько вычурном, но не лишенном чувства гордости стиле один из современников, — ловко умея плавить и расточать металл, она не способна обратить поклонение ему в привычный культ; она всегда готова вернуться к своим древним идеалам — мужеству, славе и, смею сказать, великодушию».

Впрочем, не следует пользоваться ошибочным мерилом и измерять низость людей степенью их подчинения верховной власти. При всем подчинении воле короля людям при Старом порядке один вид повиновения был неведом: они не знали, что значит покоряться незаконной или оспариваемой власти, вызывающей мало уважения, часто презираемой, но, однако же, часто склоняющей людей к подчинению, ибо такого рода власть способна легко возвысить или уничтожить. Такая унизительная форма раболепия была совершенно чужда французам. Король внушал им чувства, какие не смог воспламенить в душах своих подданных ни один из последующих самых тиранических правителей и которые нам совершенно непонятны, поскольку Революция с корнем вырвала их из наших сердец, к королю же люди того времени испытывали одновременно сыновнюю нежность и почтение, которое можно испытывать только по отношению к Богу. В своем подчинении наиболее самовольным приказаниям короля они уступали не столько принуждению внешней силы, сколько любви, и им доводилось сохранять свободу души. Для них наибольшим злом в повиновении была его принудительность; для нас же это наименьшее из зол. Худшее заключается в чувстве раболепия, что заставляет повиноваться. Не будем же презирать отцов наших — у нас нет на это прав. Дай нам Бог обрести вместе с их предрассудками и недостатками хоть частицу их величия!43

Таким образом, несправедливо полагать, что Старый порядок был эпохой рабства и зависимости44. В те времена свободы было гораздо больше, чем в наши дни, но то была беспорядочная и неровная свобода, всегда искаженная классовыми ограничениями, всегда связанная с идеей чьей-либо исключительности и привилегий, позволяющих бросать вызов закону, равно как и произволу. То была свобода, никогда не дававшая всем гражданам наиболее естественных и необходимых гарантий. Но тем не менее даже такая урезанная и искаженная свобода была плодотворной. В те времена, когда централизация усердно старалась выровнять, ослабить и обесцветить всех людей, именно свобода помогала сохранить большинству обывателей их природную оригинальность, их колорит и яркость, наполняя их сердца чувством собственного достоинства. Зачастую именно свобода создавала стремлению к славе преимущества перед всеми прочими склонностями. Благодаря ей были воспитаны сильные души, гордые и отважные умы, появившиеся на наших глазах и превратившие французскую революцию одновременно в предмет поклонения и ужас для всех последующих поколений. Было бы очень странно, если бы столь мужественные доблести могли развиться в среде, лишенной свободы.

Но сей тип беспорядочной и нездоровой свободы, подводя французов к низвержению деспотизма, одновременно лишил их свойственной иным народам способности создавать на месте произвола свободное и мирное владычество законов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.