Глава 2 ГАРРИ

Глава 2

ГАРРИ

Всякий раз, когда Гарри и я назначали дату встречи, это неизменно «то же самое место в обычное время», и это место – Пикадилли-Серкус[138], на продуваемом насквозь углу между Риджент-стрит и Шервуд-стрит, где книжный киоск предлагает журналы с голыми девушками и книги в мягкой обложке с рассказами «строго для взрослых». Обычное время – это 12.30, и что демонстрирует сущность консерватизма, так это то, что мало того что у нас незыблемые место и время для встреч, так обычно мы проходим небольшое расстояние до «Красного льва» на углу Уиндмилл-стрит и Арчер-стрит. Это паб без новомодных диковин, за исключением одного игрального автомата. Мужчины и несколько женщин приезжают сюда, чтобы провести время за выпивкой, словно это работа, которую надо сделать, и они не требуют от паба ничего большего, чем элементарной мебели, чтобы они могли стоять, опираясь на барную стойку, или сидеть за одним из столов. По крайней мере, так было во время ленча. Прошло много времени с тех пор, как я был в «Красном льве» ночью.

Я полагаю, что это Людовик XIV сказал, что точность – вежливость королей. Гарри, которому приходилось ехать издалека, всегда прибывал в течение двух минут после 12.30, и в этот холодный зимний день я был благодарен ему за его точность. Мы проворно пошли к «Красному льву» и, получив выпивку, сели за стол, где я рассказал о своих планах относительно книги. Гарри слушал очень внимательно, и, когда я спросил, ответит ли он на мои вопросы максимально точно, насколько это было возможно по прошествии времени, он ответил:

– Начинай.

– Для начала, что заставило тебя вызваться добровольцем для службы в качестве члена экипажа самолета?

– Я только что окончил школу и занимался занудной работой на государственной гражданской службе в Кингстоне.

– Какой работой?

– В налоговом отделении Управления финансов. Служба в RAF казалась захватывающей и чарующей. Моей матери это не нравилось, но мой старик думал, что она сделает из меня человека.

– Ты был немного необузданным?

– Немного.

– Сколько тебе было?

– Двадцать два года.

– Как ты думаешь, RAF и полеты изменили твой характер?

– Это было похоже на переход из маленького мирка в большой мир. Ямайка была маленькой и ограниченной. Для меня это было больше, чем оживление, это была революция. Это вызвало коренные перемены во всей моей жизни.

– До некоторой степени ты сейчас больше англичанин, чем житель Ямайки.

– Спасибо за то, что так считаешь.

– Кем бы ты был, если бы после войны вернулся на Ямайку?

– Вероятно, я бы закончил, как мой старик. Он был морским лоцманом... Но конечно, война все изменила для меня. Все было настолько ново!

– Что скажешь о страхе? Ты часто боялся?

– В школе бортстрелков страх никогда не подступал. Это все было забавой. Но позже были несколько случаев.

– Когда?

– Первый раз, когда зенитный снаряд разорвался прямо под хвостом самолета. В другой раз это было над Сент-Эвалом, после второго ухода на новый круг при посадке. Тогда были два или три «проскока»?

– Три.

– Это был второй уход на новый круг. Я тогда боялся, что двигатели загорятся.

– После окончания вылетов испытывал ли ты какие-нибудь физические или психологические проблемы?

– Нет.

– Но ты в течение многих лет имел слабый желудок. Я помню, что ты не мог выпить пинту пива без болей в нем.

– Да, правда, но это не было связано с полетами. Это из-за той пищи, что мы ели. За исключением летного пайка это были консервированное мясо и картошка.

– Что относительно психологических проблем?

Гарри замялся, и когда он заговорил, то показалось, что он отклонился от темы и был неискренним. Мне пришло в голову, что он говорил о трудностях, связанных с жизнью цветного человека в Англии.

– Ты имеешь в виду так называемый цветной вопрос?

– Все было в порядке, пока англичане не узнали цветных.

– Когда это произошло?

– Я сказал бы, приблизительно в 1955 или в 1956 году. Мне тогда было трудно найти квартиру. Было очень много приезжих иммигрантов. Необразованные люди... Они – чернорабочие, но не как английские чернорабочие. В Англии им нет никакого эквивалента. И они не знают, как держать себя. Я никогда не жил в квартире, где они были бы среди других квартиросъемщиков. И если я, цветной человек, не хочу их общества, то почему следует ожидать, что англичане захотят их общества?

– После войны у тебя была стычка с автобусным кондуктором?

Гарри показал на шрам под правым глазом.

– Да, но это не было связано с цветом кожи. Я вошел в автобус, а он помчался за мной по пятам вверх по лестнице[139], крича: «Оплатите проезд, пожалуйста». Я заметил: «Дайте нам возможность». Тогда он что-то сказал, что вызвало мое презрение, и я назвал его невежественным ублюдком. Тогда он ударил меня в лицо своим билетным ящиком.

Он рассказал мне, что полиция провела разбирательство в отношении кондуктора, который был признан виновным и оштрафован. Судья сообщил Гарри, что он может предъявить иск в гражданском суде за понесенный ущерб, но он не предпринял никаких действий. «Тот человек имел жену и двух детей, которых надо было содержать», – объяснил он.

– Оглядываясь назад, ты считаешь то время хорошим или плохим?

– Самые лучшие годы моей жизни. Самые замечательные.

– У тебя есть какие-нибудь особые воспоминания?

– Только о времени полетов на «Джи-Джиге». Помнишь? Когда случилась авария, меня обвинили в том, что я не находился в хвосте.

– Какой вылет, по твоим воспоминаниям, был наихудшим?

Он некоторое время думал.

– Момент, когда я увидел позади нас два «Ланкастера», взорвавшихся после того, как в них попали бомбы, сброшенные с самолетов над ними. Я думаю, что Пол видел больше чем два, потому что он сказал: «Гарри, там падает еще один», но ты об этом должен спросить его.

– Мне жаль, но не могу. Я не знаю, где он.

– Это был худший рейд.

– Это был второй налет на Золинген.

– Да? Я не помню.

– Что скажешь о том, когда ты получил обморожение?

– Лед покрывал всю мою кислородную маску, и летный шлем тоже был покрыт льдом. Помню, я показал Полу лед, и мне пришлось его сбивать, прежде чем выйти из самолета.

– Помнишь время, когда ты выступил потому, что солдат из Вест-Индии был приговорен к семи дням гауптвахты?

– Без подробностей, но у меня где-то все еще лежит письмо от М.Р.[140]

(Мой отец написал своему члену парламента, выразив беспокойство по поводу наказания, полученного Гарри.)

– Имя М.Р. было Бартл Булл, – продолжал Гарри. – Он написал запрос в Министерство авиации, и ему ответили, что флайт-сержанту объявили выговор не за то, что он пытался помочь своему соотечественнику, а за способ, которым он пытался сделать это.

– Как ты думаешь, почему мы все так легко расстались?

– Хорошо, мы не проводили вместе много времени, не так ли?.. Я только что вспомнил вот еще что. В тот момент ты играл на пианино в столовой, а я взял две тарелки с бутербродами для нас. Едва я двинулся к тебе, как ко мне подошел новичок, сержант с нашивкой «Южная Африка» на рукаве, и сгреб все бутерброды с одной из тарелок. Я спросил его, думает ли он о том, что делает, а он сказал: «Ты не говори так со мной. Я – бур»[141]. Я ринулся на него, и он бросился прочь. Ты погнался за нами обоими и поймал меня на выходе из столовой. Ты сказал мне, чтобы я следил за собой, или же я, если буду действовать подобным образом, закончу судом военного трибунала.

– Я припоминаю, что были какие-то проблемы с буром, но не могу вспомнить подробности... Гарри, в настоящее время у тебя бывают какие-нибудь предвидения?

– Почти никогда. Я использовал все их, когда был молодым.

– Тот случай с Хемницем. Это было потрясающе.

– Я не знаю. В школе я изучал географию. Европейские названия были мне знакомы.

– Но как предсказать такое, как Хемниц?

– Хорошо, я думаю, что, возможно, моя нация ближе к истокам, чем ваша.

– Ты подразумеваешь, что белые с цивилизацией потеряли часть своих способностей. Когда они имели больше, чем пять чувств?

– Да, я так думаю.

– Я часто спрашивал сам себя, не была ли между нами своего рода телепатия. Я очень хотел, чтобы ты выбрал правильное место. Как ты думаешь?

– Я полагаю, что это возможно. Это действительно могла быть телепатия.

– Ни один ученый никогда бы не поверил в это. Это нельзя доказать.

– Нет.

– Но ты полагаешь, что, кроме слов, есть и другие средства коммуникации?

В этом месте наша беседа свернула далеко от воспоминаний о полетах к экстрасенсорному восприятию, но позднее я спросил, помнит ли он что-нибудь о Дрездене и имеет ли какое-нибудь представление о его разрушении.

– Нет, ничего особенного, – ответил он.

– Это был налет, как и любой другой?

– Да. За исключением его длительности. Он был самым длинным или это был рейд на Хемниц?

– Самым длинным был рейд на Дрезден. Ты не испытываешь никаких приступов угрызения совести оттого, что мы бомбили беженцев?

Гарри мотнул головой.

– Последняя вещь, о которой я хочу спросить тебя. Я знаю, что субъективно ты думаешь, что наш тур имел смысл, а как объективно? Действительно ли этот мир, существующий сегодня, стоил всего того, что было?

– Стоил! – воскликнул он. – Конечно, это так. Нет никаких сомнений. Сегодня было бы в десять раз хуже, если бы Великобритания проиграла войну.

И затем он начал говорить о политике. Гарри, больше любого из нас, всегда интересовался политическими теориями и идеологическими коллизиями, но, вероятно, наиболее страстно он был обеспокоен правами и свободами личности. Он был за свободу личности и против авторитарного управления, независимо от того, исходило ли оно от RAF, груп-каптэна или социалистического правительства. Человек, утверждал он, должен свободно высказываться, хоть от имени безграмотного соотечественника или хоть против интеграции этих же самых соотечественников в английское общество. Для Гарри свобода слова была основополагающей свободой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.