Версаль и Рур
Версаль и Рур
Моя семья всегда исповедовала католичество. Мои предки – крестьяне из пограничного района между Льежем и Эксла-Шапелем, с левого берега Рейна. После мировой войны мы с отцом принадлежали к католической партии «Центр»[5]; отец был очень дружен с лидером партии Маттиасом Эрцбергером. Мы были чуть ли не единственными католиками среди промышленников региона, в большинстве своем протестантов. Заметный католик в регионе, управляемом пруссаками, – положение не всегда выгодное. Известен пример из эпохи Бисмарка, периода знаменитой «Культуркампф» (борьба Бисмарка с иностранным влиянием через католиков). По этой причине мы и поддерживали католическую партию «Центр», защищавшую права католиков от государственной полиции, зачастую чрезмерно прусской и протестантской. Однако после войны партия «Центр» и особенно ее председатель Эрцбергер совершенно лишились чувства национальной гордости. Во время перемирия и подписания Версальского договора[6] мы с отцом были сильно огорчены демонстративным унижением Германии. Мы вышли из партии «Центр» после того, как она приняла участие в подписании договора.
Весной 1919 года я поехал в Париж с одним из членов немецкой мирной делегации, министром почт Йоганном Гисбертсом. Гисбертс вошел в состав делегации, главным образом как член влиятельной католической партии. У меня же не было никакого официального статуса. Однако я надеялся, что пригожусь немецкой делегации при обсуждении экономических вопросов, регулируемых мирным договором, воспользовавшись многочисленными знакомствами, которые завел во Франции до войны. Правда, возобновить те знакомства оказалось абсолютно невозможным. Я несколько раз ездил из Версаля в Париж, и всегда за мной неотступно следовали полицейские.
Нет необходимости вспоминать тягостный процесс переговоров в Версале. Сейчас все понимают гнусность договора, навязанного Германии, но я должен отдать дань уважения памяти графа Брокдорфа-Ранцау. Социалистическое правительство Германии, воспользовавшись его дипломатическим опытом, назначило его министром иностранных дел и главой делегации по переговорам о мире. Брокдорф согласился на эту роль, надеясь, что сможет провести переговоры и заключить мир, основанный на законе. Поведение союзных держав разбило его надежду. Клемансо навязал договор, по которому на Германию возлагалась вина за войну, обязал ее выплатить репарации, абсурдные с точки зрения экономики, изменил ее границы и лишил немецкий народ права решать собственные проблемы. Брокдорф, с которым я был хорошо знаком, возражал против подписания этого договора. Экономические эксперты (к коим я неофициально был прикомандирован), призванные изучить вопрос о репарациях, объявили поставленные условия невыполнимыми[7].
Я провел в Версале почти три месяца и 16 июня 1919 года уехал с немецкими министрами, входившими в мирную делегацию, в Веймар, где тогда заседали правительство и Учредительное национальное собрание. Брокдорф изо всех сил уговаривал немецкое правительство не подписывать договор. Я же пытался убедить знакомых депутатов-католиков в том, что ни в коем случае нельзя принимать драконовские условия, поставленные союзными державами. Почти все они считали, что договор невыполним, но об отказе от подписания не может быть и речи.
Это была главная политическая ошибка. Подписывая договор, мы обрекали себя на его выполнение. По моему мнению, величайшая политическая ложь, отравлявшая Европу более двадцати лет, началась в день подписания Версальского мирного договора.
Споря с правительством, Брокдорф настаивал на отказе от подписания договора, хотя полностью сознавал последствия подобного шага для Германии. Фельдмаршал фон Гинденбург, проконсультировавшись по поводу возможности военного сопротивления, заявил, что подобное сопротивление на Западе было бы бесполезным, учитывая превосходство врагов. Однако он прибавил: «Мой долг, как солдата, предпочесть смерть позорному миру». Брокдорф советовал позволить союзникам вторгнуться в Германию и тем самым возложить на них ответственность за военные действия против народа, который не может себя защитить. Он предусмотрел перспективы иностранного господства, оккупации, голода…
«Можем ли мы сейчас требовать подобных жертв от немецкого народа? – обратился он к немецкому канцлеру Фридриху Эберту и гордо добавил: – Полагаю, что должны, ибо это последние жертвы, коих война требует от нашего народа».
Эберт хорошо понимал сложившуюся в стране ситуацию. Он знал, что отказ, требуемый Брокдорфом, может привести к революции. Он боялся привести Германию к коммунизму и анархии. По моему мнению, Эберт преувеличивал опасность, что позже, во время оккупации Рура, подтвердило потрясающее поведение всего населения.
В трогательном письме, адресованном канцлеру-социалисту, Брокдорф все же признал мотивы Эберта весьма убедительными. «Однако, – добавил он, – если положение дел действительно таково, я не могу проводить внешнюю политику, которую намеревался проводить». И он подал в отставку.
Дилемма, подкараулившая немецких лидеров, была трагической. Они знали, что одобрение договора в предложенной форме представляло обман союзных держав и обман немецкого народа, поскольку договор был невыполним. С другой стороны, отказаться от подписания договора значило обречь страну на немедленную иностранную оккупацию и революционный переворот. В ноябре 1918 года Эберт заявил: «Я ненавижу революцию так же, как ненавижу грех». Он решил подписать договор. Его поддержал лидер партии «Центр» Маттиас Эрцбергер, по своему политическому темпераменту склонный к компромиссу и тайным интригам. Он никогда ничего не считал окончательным; по его мнению, для изменения хода событий и исправления ситуации необходимы лишь терпение и ловкость.
Для нас с отцом отказ подписать договор повлек бы за собой самые мрачные последствия, так как рейнско-вестфальская промышленность первой почувствовала бы железную хватку союзных держав. Это стало очевидным несколько лет спустя, когда Пуанкаре отдал приказ оккупировать Рур. Враждебное иностранное давление спровоцировало неожиданный всплеск патриотизма. Может быть, это все равно произошло бы. Как бы то ни было, мы с отцом освободились от абсолютно невыполнимых обязательств. Именно в тот момент мы порвали с Эрцбергером, несмотря на тесную дружбу, связывавшую его с моим отцом. Мы вышли из партии, которой традиционно принадлежала наша семья и членом которой мой отец был с самого ее основания, – партии «Центр».
Экстремистские бури 1918 и 1919 годов грозили уничтожить Германию в огне и крови. Подписание унизительного договора приговорило целую нацию к некоему экономическому рабству, которое – кроме всего прочего – предназначено было оскорбить немецкий народ и заставить его признать свою вину. Капитуляцию, навязанную так называемым «военным преступникам», все ветераны войны восприняли как возмутительную и оскорбительную. Угроза революции и унижение Версальского договора вызвали взрыв националистических и антисемитских настроений по всей Германии.
Для предотвращения беспорядков повсеместно формировались группы под командованием бывших армейских офицеров, получившие название «добровольческие корпуса» («фрайкоры»). Правительство относилось к ним весьма терпимо, ибо члены правительства – социалисты, и особенно военный министр Густав Носке[8], были убеждены в необходимости создания прочного барьера наступлению анархии ради возрождения страны. Сам Эберт, которому впоследствии предстояло стать президентом республиканской Германии, вовсе не был экстремистом. В те трудные годы именно благодаря его личному влиянию и абсолютной гармонии его отношений с фельдмаршалом фон Гинденбургом (его возможным преемником на посту президента) армия смогла внести свой вклад в восстановление дисциплины и ощущение порядка в Германии.
Именно военные и консервативные круги Германии совершили первый военный переворот в 1920 году. Даже во время подписания Версальского мирного договора, в июне 1919 года, группа офицеров хотела установить военную диктатуру и обращалась к своему шефу Густаву Носке, министру обороны, социалисту. Мартовский переворот 1920 года фактически был возрождением этого проекта. Только на этот раз генералы хотели полностью избавиться от радикализма левого крыла: они оттеснили Носке, освободив место доктору Вольфгангу Каппу, чиновнику-консерватору из Восточной Пруссии, основателю партии «Фатерланд» (отечество), в военное время возражавшему против мирного решения, за которое рейхстаг проголосовал в 1917 году.
Новый проект был поддержан генералом Людендорфом. Война доказала, что этот генерал – великий солдат, но ему всегда недоставало политического чутья. Величайшей ошибкой его карьеры была просьба освободить его от командования осенью 1918 года. Я убежден в том, что если бы он остался на своем посту, то сумел бы предотвратить отречение кайзера и его побег в Нидерланды. В этом случае история послевоенной Германии была бы совершенно иной.
Переворот 1920 года, впоследствии названный Капповским путчем, был в политическом отношении плохо подготовлен. Единственной подлинной поддержкой заговорщиков была лишь бригада морской пехоты капитана Эрхардта и несколько других военных частей. Однако армию в целом убедить не удалось. Тем не менее путчистам удалось захватить Берлин и расположенные в городе правительственные учреждения, после чего правительство объявило всеобщую забастовку.
В промышленном регионе последствием сей неуклюжей попытки контрреволюции стал новый подъем революционного движения. В Эссене, Дуйсбурге, Дюссельдорфе и Мюльхайме революционные комитеты, напоминающие советы рабочих и солдат 1918 года, под предлогом объявленной правительством Эберта всеобщей забастовки захватили политическую власть. Ситуация еще более обострилась, когда рабочие узнали о том, что генерал Ваттер, командовавший рейхсвером в Мюнстере и сочувствовавший берлинским контрреволюционерам, готовится войти в Рур. Рабочие немедленно организовали милицию, большую часть которой вооружили сохранившимися с послевоенного времени винтовками.
Как только начались волнения, я с семьей выехал из Мюльхайма в Крефельд, на левый берег Рейна. Бельгийцы, охранявшие мост через Рейн, пропустили нас. Немецкие промышленники с опаской следили за новым революционным движением, ибо оно снова дезорганизовывало экономическую жизнь региона. Беспорядки продолжались две недели. В конце концов рейхсверу пришлось вмешаться, чтобы восстановить порядок; в Дуйсбурге и Везеле между рабочей милицией и армией произошли настоящие бои.
Безуспешный Капповский путч и прокатившаяся за ним волна радикализма сильно отразились на нашем индустриальном регионе. Умиротворить взволнованные умы уже не представлялось возможным. В следующем году по многим промышленным городам Рура пронеслась новая волна забастовок и уличных боев. На восстановление спокойствия требовалось время. Не успела миновать угроза революции, как экономику затрясло под тяжестью репараций.
Инфляция[9] нарастала, медленно, но неуклонно разоряя средний класс Германии, не разбиравшийся в монетаризме[10]. Даже мой отец больше его не понимал. Однажды по возвращении из деловой поездки он с возмущением рассказал мне, что отель, в котором он обычно останавливался, потребовал двойную цену за его номер. Он отказался платить новую цену и поселился в другом номере, стоившем столько, сколько он привык платить. Но это оказалась жалкая мансарда под самой крышей! В другой раз отец приказал продать пакет ценных бумаг, по, казалось бы, выгодной цене, а в действительности сумма в бумажных марках оказалась дутой.
Самым серьезным последствием инфляции было то, что она не позволяла привести зарплаты в соответствие с постоянным ростом прожиточного минимума. Семья рабочего больше не могла приобретать товары первой необходимости, ибо недельная зарплата, покупательная способность которой уменьшалась с каждым днем, не давала возможности распределить ежедневные покупки на неделю, следующую за получением зарплаты. Чтобы исправить ситуацию, рурские промышленники в конце концов выпустили нечто вроде чрезвычайных денег постоянной стоимости; это позволяло домохозяйкам регулярно совершать покупки в кооперативных магазинах для рабочих.
Пока мы обсуждали пути и способы преодоления этих трудностей, в начале 1923 года французское правительство Пуанкаре решило оккупировать промышленный регион[11]. 11 января французские и бельгийские войска вошли в Эссен и Гельзенкирхен. На следующий день оккупация распространилась на Бохум, Дортмунд и весь Рурский бассейн. В нескольких городах произошли кровопролитные стычки между войсками и населением, в ходе которых было убито несколько рабочих.
На мой взгляд, этот акт насилия со стороны Пуанкаре мог дать нам шанс денонсировать Версальский договор. В сущности, решившись на такую крайнюю меру, как военная оккупация целого региона Германии под предлогом несоблюдения сроков некоторых совершенно незначительных поставок, бельгийское и французское правительства первыми нарушили договор, выполнение коего они якобы хотели обеспечить. Даже британские юристы никогда не признавали существования законных оснований для оккупации Рура.
В Гамбурге собрались представители немецкого угольного консорциума. Я приехал на заседание вместе с такими промышленниками, как Кирдорф, Крупп фон Болен, Клёкнер и Хуго Штиннес. Я полагал, что оккупацией Пуанкаре нарушил Версальский договор, и раз уж мы не воспользовались этим для денонсирования договора, то теперь должны организовать сопротивление.
Второе заседание состоялось несколько дней спустя в Эссене. Остальные промышленники признали мою правоту и попросили меня выступить от их имени. Собрание приняло резолюцию о том, что промышленность будет поставлять уголь союзным державам с согласия берлинского правительства. Одновременно мы послали эмиссара в Берлин с просьбой к правительству прикрыть нас запрещением поставок. Не все были столь же непримиримы, как мы. Через два дня после оккупации прибыли французские инженеры и обратились к владельцам шахт. Некоторые из них вступили в переговоры. Для того чтобы добиться уважения к резолюции, принятой в Эссене, мы решили учредить трибунал для наказания непокорных владельцев.
Для Германии это был весьма критический момент. Если бы Франции удалось завладеть рурской промышленностью, Германия никогда бы не смогла возродиться. Два года спустя я встретился в Париже с начальником отдела министерства иностранных дел, которым тогда руководил Бриан. Он сказал мне: «Во время войны немцы стремились победить Францию, чтобы добраться до ее полезных ископаемых. В период оккупации Рура Франция решила взять реванш и уничтожить Германию, чтобы заполучить ее уголь». Это была чистая правда. Но насколько выгоднее было бы обеим странам прийти к соглашению!
Через несколько дней после вступления французских войск в Рур меня вызвал французский генерал. Он принял меня очень вежливо и спросил: «Промышленники приняли решение осуществлять поставки, на которые Германия согласилась по Версальскому договору?» Я ответил, что правительство Германии считает оккупацию немецкой территории нарушением Версальского договора, а потому мы получили инструкции не осуществлять поставки. Генерал заявил, что в таком случае промышленникам лично придется отвечать за последствия этого отказа.
20 января меня и нескольких владельцев шахт арестовали и перевезли в военную тюрьму Майнца. Там я провел три дня.
При известии о моем аресте среди рабочих наших заводов вспыхнули волнения. В Бохуме еще до этого произошло серьезное столкновение между населением и оккупационной армией. Из-за этих волнений французское правительство решило не приговаривать меня к пятилетнему тюремному заключению, чего я вполне от него ожидал. Военный суд просто наложил на меня штраф в триста тысяч золотых марок. На свободу меня выпустили еще до уплаты этого штрафа.
Когда мы покинули зал суда, население Майнца и делегации рабочих, прибывшие из Рура, устроили огромную демонстрацию в нашу честь. Нас с триумфом доставили к железнодорожному вокзалу. С моим отцом, посетившим судебное заседание, французские власти обращались очень учтиво.
Вернувшись в Мюльхайм, я организовал пассивное сопротивление, которое было ответом Германии на оккупацию. Из-за преклонного возраста мой отец не принимал в этом движении никакого участия. Правительство наложило запрет на поставки угля. Чиновникам приказали не подчиняться приказам оккупационных властей. Железнодорожные служащие начали забастовку. Была остановлена навигация на Рейне. Французам самим пришлось обеспечивать перевозки пассажиров и товаров по автодорогам, железным дорогам и водным путям. Армия заняла выходы из шахт, принадлежавших прусскому государству. Шахтеры тут же покинули шахты. На других шахтах работа продолжалась, но уголь скапливался огромными грудами на поверхности. Ни один поезд, ни один корабль ничего не вывозил ни в Бельгию, ни во Францию.
Для подавления сопротивления оккупационные власти установили таможенный кордон между оккупированными территориями и остальной Германией. Запретили вывоз любых товаров. Тем не менее нам несколько раз удалось отправить целые железнодорожные составы. Литейные цеха Августа Тиссена в Мюльхайме имели собственные товарные станции. Их охраняли бельгийцы. Чтобы отвлечь внимание солдат, мы подсылали к ним милых девушек, прекрасно исполнявших возложенную на них миссию. За выигранное время мы погрузили и отправили, кажется, четыре состава. К несчастью, один из грузов оказался слишком тяжелым и вагонные сцепки не выдержали. Нас застали на месте преступления, и в ходе расследования наш секрет был разоблачен.
Организация пассивного сопротивления полностью легла на мои плечи, но мне всесторонне помогало население. Католические священники, особенно архиепископ Кельна, решительно поддержали наши условия. Именно благодаря им удалось создать в Руре истинно национальный союз, позволивший сохранить целостность рейха.
Сейчас необходимо объяснить такое поведение католического духовенства. Министр труда Пруссии Браунс был священником. Именно он принял все те меры, которые позволили остановить работу на государственных шахтах Пруссии. В то тяжелое время Ватикан оказался единственным государством, осмелившимся прислать в Рур своего дипломатического представителя. Американский посол, к которому я обратился, чтобы получить помощь квакеров в снабжении продовольствием рабочего населения, не осмелился приехать или хотя бы прислать своего представителя.
Национал-социалисты не имели никакого отношения к пассивному сопротивлению. Позднее они хвастались тем, что организовывали акты саботажа, но это абсолютная ложь. Их «герой» Шлагетер, которого французский военный совет арестовал и приговорил к смерти, вовсе не был нацистом, а принадлежал к добродетельному католическому семейству.
Гитлер так никогда и не понял общенациональной важности борьбы, которую мы тогда вели на Рейне. В то время он уже мечтал о захвате власти и готовил свой знаменитый Мюнхенский путч.
На глубоко патриотичное поведение католического духовенства и населения в период оккупации Рура Гитлер ответил самой черной неблагодарностью. Десять лет спустя нацистское государство чудовищно обвинило католиков в том, что они плохие немцы. По гнусным фальшивым обвинениям Гитлер арестовал наших священников; они предстали перед нацистскими судами, где их оскорбляли. Позже я расскажу о тех выводах, которые рейнские католики готовы сделать из случившегося.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.