ВЕРСАЛЬ — ОБРАЗЕЦ ДВОРЯНСКОГО РАЯ
ВЕРСАЛЬ — ОБРАЗЕЦ ДВОРЯНСКОГО РАЯ
Нет ничего нового в том, что обычаи и нравы передовых стран перенимаются в странах, достигших меньшего уровня развития культуры. После Тридцатилетней войны надолго лидером в Европе стала Франция.
Эти два события почти совпали по времени — начало строительства Версаля и завершение страшной войны, унесшей до трети населения Германии. Тридцать лет протестанты и католики резали друг друга в меру своего удовольствия, и размежевание Германии между ними имело множество последствий. В некоторых землях, например, пытались ввести многоженство, чтобы быстрее восстановить численность населения. В других германских княжествах официально разрешено было людоедство, и можно было даже торговать человечиной: требовалась только справка, что поедаемые и продаваемые умерли от голода, а не были зарезаны в пищу.
Этот кошмар завершился Вестфальским договором: 24 октября 1648 года в двух городах Вестфалии подписали мирные договоры все участники войны; в Мюнстере — между Священной Римской империей и ее союзниками и Францией и ее союзниками с другой стороны. И в Оснабрюке — между императором Священной Римской империи и его союзниками и Швецией и ее союзниками.
Многие историки считают эту дату концом Средневековья, началом Нового времени в Европе.
А второе событие? В сравнении с завершением огромной и страшной войны оно может показаться совершенно ничтожным — в 1632 году Людовик XIII приобрел новое поместье — Версаль. С 1682–го при Людовике XIV Версаль стал основной резиденцией французских королей.
Весь колоссальный дворцово–парковый ансамбль в 6 тысяч гектаров вырос из охотничьего домика Людовика XIII и вокруг этого домика. Интересно, что работников умерших при строительстве Версаля, тоже насчитывали 6 тысяч — аккурат по числу гектаров, которые занимав ансамбль! Как видите, не один Санкт–Петербург строился на костях… хотя, конечно, во Франции никто никого насильно не сгонял, рабочие сами нанимались. И если непосильная работа и плохая пища убивали их — никто не запрещал им в любой момент убираться, идти умирать от голода по своим деревушкам. Но 6 тысяч работнике умерли, и большая часть из них потому, что работы велись и осенью, и даже зимой под проливными дождями и снегом: король–солнце очень торопился.
Колоссальная система сооружений, целый городок, была ориентирована по трем дорогам: одна из них вела на Париж, другие две — на владения короля, на его поместья Сен–Клу и Со. Всякий, кто попадал сюда, наглядно убеждался — король и его владения важнее любых столиц мира, центров делового мира и портов: ведь на них вовсе не был ориентирован Версаль.
В громадном регулярном парке со статуями в два, в три роста человека, случалось, заблуждались провинциалы. В центре всего ансамбля за несколько строительных периодов с 1661 по 1689 год сооружался Большой версальский дворец. Длина сооружения по фасаду составила 576,2 м, а строительные объемы достигали объемов величайшей в мире пирамиды Хеопса.
Конная статуя Людовика XIV в несколько человеческих ростов возвышалась перед центральным входом, и каждый день вереницы карет проезжали мимо этой статуи, выгружая свое содержимое: баронов, маркизов, графов, герцогов, виконтов. В Версале только постоянно жило не меньше нескольких тысяч дворян, которым прислуживало несколько десятков тысяч слуг, мелких ремесленников и торговцев. А ведь чуть не каждый день подъезжали новые и новые засвидетельствовать свое почтение королю и поглядеть на новое чудо света.
В Версале всегда толклось множество народа. И дворянам из разных концов страны легче было встретиться в Версале, чем дома друг у друга. В Версале общались с королем и сильными мира сего, заключали сделки, играли в карты, договаривались о политических альянсах, женитьбах и интригах. В Версале царила расслабленная атмосфера праздника, веселья, наслаждения жизнью. В Версале вставали не раньше 12 часов дня, тратя вечер на прогулки под сенью огромных фонтанов, в тени дворцов, навевающих возвышенную грусть. В Версале праздник длился всю ночь, порой до рассвета, при свете факелов и свечей. В Версале нравы никогда не были строгими; развращенность заменяла опытность, а цинизм считался признаком обширного ума.
В Версале было неприлично без любовницы… а лучше — и без нескольких любовниц. В Версале смеялись над невинностью, преданностью, верностью, браком, семейными традициями и прочим отжившим мусором, устаревшими глупостями.
В сиянии салонных свечей казался нестрашным и весёлый цинизм «просветителей», «энциклопедистов» ученых и смелых людей, решительно объявлявших пре рассудками и глупостями все, решительно все! И служе ние королю, и супружескую верность, и веру в Бога, уважение к своему народу и государству.
Пропаганда и оправдание цинизма были так в нужны светским распутникам! Это было как раз то, что они больше всего хотели услышать! И потому в Версале так охотно читали сочинения Дидро, Вольтера, Руссо, Гольбаха и других веселых хулиганов, ниспровергателей основ. Это была ещё одна пряная, увлекательная игра — во время мессы напомнить приятелю на ухо последние анекдоты, рассказанные Гольбахом про священников, на утреннем шоколаде у короля улыбаться гадостям, которые наговорил про королей Вольтер… Это было так свежо, так оригинально!
И весь Версаль распространял по всей Европе… по всей дворянской Европе, конечно, аромат легкомыслия, утонченности, веселья, иронично–развлекательного отношения к жизни. Так хотелось и при дворах немецких князьков, и в бедноватой Испании, и в попросту нищей Италии как можно полнее повторить ту утонченность тот стиль жизни, который диктовал Версаль. Ну да, стиль, жизни богатеньких бездельников никогда не доводил др добра… Ну да, во всем Версале не удосужились сделать ни одного туалета, и вовсе не розовым маслом и не ароматом утонченности несло порой с балконов и из тщательно подстриженных кустов. Но Версаль был образцом, законодателем моды, и вся знать Европы гналась и не могла угнаться за прелестями французского двора.
Поведение множества дам и девиц XVII и XVIII веков, особенно в придворных кругах, формировалось по версальским образцам и с участием версальских примеров.
Елизавета — лишь одна из великого множества таких дам и девиц, и её действия еще далеко не самые непривлекательные.
Причем добавлю к версальскому влиянию ещё и наследственность, и пример её собственной матери. Трудно поверить, что смачная история о том, как её мамочку Меншиков извлек из–под телеги и передал Петру, не была Елизавете известна. На её глазах разразился скандал вокруг романа Екатерины и Вилима Монса — и опять же, вряд ли Елизавета не знала, что Вилим Монс приходится родным братом Анне Монс, любовнице её отца. В 14 лет дети много слышат и понимают — куда больше, чем хотелось бы взрослым.
Не думаю также, что Елизавете не были известны хотя бы некоторые из ее внебрачных братиков и сестер… Словом, семья Петра I — это была та еще семейка, и девочка с малолетства набиралась многого, что мы, скучные обыватели, считаем совершенно лишним для наших дочерей. Ах, ну куда нам до увлекательных нравов Версаля!
Так что многое, очень многое в жизни Елизаветы подталкивало её в грязную лужу, и учитывая, что еще могло быть, мы вынуждены признать — лужа оказалась еще совсем не такая уж глубокая.
Большинство историков не хотят повествовать о похождениях Елизаветы… особенно о ранних, явно не имевших прямого отношения к хитросплетениям политики. С.М. Соловьев прямо заявляет, что хотя и
«указывали на её фаворитов; но несогласно с характером нашего сочинения упоминать о делах и людях тёмных, не имевших влияния на ход исторических событий»
[44. С. 99].
Действительно, передавать лакейские сплетни как–то не хочется… Но ведь если и не для высших исторических деяний, то, по крайней мере, для формирования характера будущей императрицы весьма важно: начала она э… начала она личную жизнь рановато даже по понятиям нестрогого XVIII века — лет с четырнадцати, и вела ее весьма бурно.
Скажем, Алёша Шубин, поручик Преображенского полка, и Алексей Разумовский появились в её жизни почти одновременно. А если быть точным, то прекрасный певчий Алеша Розум был замечен Елизаветой и начал пользоваться её щедротами еще до того, как Алексея Шубина арестовали и превратили в «Ивана, родства не помнящего» в ведомстве Андрея Ушакова. Характеризующий факт?
Что к 1731 году число… фаворитов Елизаветы перевалило за десяток — это её характеризует? Тем более учитывая, что в 1731 году было–то Елизавете всего 22 года.
Причем нет оснований считать легкомыслие Елизаветы признаком какой–то исключительной развратности или глупости. Судя по всему, она всякий раз была искренне увлечена своим «предметом», иногда несколькими «предметами» сразу, а что влюблялась в среднем раз в два месяца — таково уж устройство ее характера. Опять же — характеризующий факт?
На личную жизнь царевны наверняка воздействовали и постоянные попытки её выдать замуж. За кого только ее не выдавали!
Еще при жизни Петра обсуждались варианты замужества за различными немецкими герцогами и графами и по разным причинам не реализовались. Но вероятные мужья обсуждались при дворе Петра — числом до пяти, а ведь в год смерти Петра Елизавете всего 16 лет.
Потом были планы выдать её замуж за сына Меншикова, Петра II, Ивана Долгорукого.
При Анне Ивановне появились новые женихи — еще три немецких герцога (ради предполагаемого брака с одним из которых и погубили А. Шубина).
После смерти Анны возникала кандидатура брата Антона–Ульриха, Людвига, брата и сына Бирона, а французский посол де ла Шетарди вел переговоры о том, как славно было бы выйти замуж за принца Конти, наследника французского престола.
Причем я вовсе не уверен, что перечислил ВСЕХ кандидатов в мужья Елизаветы. Очень может быть, что я кого–то и упустил, даже из игравших роль в истории… очень уж велико их число.
Но, конечно же, образ жизни Елизаветы резко изменился, стоило прийти к власти Анне Ивановне.
До 1730 года мы видим легкомысленную, наивную и весьма испорченную, не по годам, девчонку царских кровей (впрочем, по матери — крестьянку в третьем поколении и прислугу — во втором). Эта девочка очень красива и, как многие красивые и притом плохо воспитанные девочки, слишком многое в своей жизни строит на своей красоте. А воспитывать Елизавету, увы, никто особенно не воспитывал — даже не бил по физиономии и не сек, не говоря о том, чтобы организовать её занятия или дать систематические представления о жизни.
Смерть отца мало что меняет в её жизни — ведь на престоле сидит её мать! Смерть матери оставляет её уже круглой сиротой, но ведь на престоле сидит её племянник! Да к тому же с Петром II у Елизаветы устанавливаются очень теплые, родственные отношения — не говоря уже о влюбленности в неё Петра.
Все это время, до начала 1730 года, Елизавета — веселое легкомысленное создание, которое вполне может не отягощать себя ни политикой, ни строительством собственной судьбы. Ах, это все и без неё отлично сделают!
Очень возможно, что Елизавета и считает с простодушной глупостью многих красивых (и опять же — плохо воспитанных) девушек, что мироздание ей чем–то обязано, что так будет всегда и что так и должно быть.
Но в феврале 1730 года для Елизаветы начинается совсем другая жизнь. Елизавета прекрасно понимает: ей надо затаиться, жить как можно тише и незаметнее. Не только не вершить государственных дел — их Елизавета и раньше отродясь не вершила, но вообще не высовываться, не привлекать к себе внимания…
Вести такой образ жизни ей очень помогают царедворцы — почтительно, но непреклонно они отдаляются от опальной царевны, словно она больна заразной болезнью или бог знает что совершила. Это очень быстро отрезвляет.
И это еще не всё…
Миних по поручению императрицы поселяет к ней в дом поручика Щегловитого в качестве смотрителя за домом, и Щегловитый доносил, кто бывал у царевны, по скольку времени у неё проводил, куда она выезжала, к кому и на сколько. Чтобы следить за её поездками, нанимали специальных извозчиков.
Царевна быстро понимает, что ей не следует писать в Голштинию к своему племяннику, не следует принимать у себя людей, которые ей по–настоящему дороги, и уж категорически нельзя проявлять протеста, недовольства, несогласия с происходящим. Лицемерие и хитрость входят и в школу разврата, и в школу придворных. Елизавета вполне владеет необходимыми качествами, и навсегда исчезает взбалмошная недалекая девчонка, на смену ей приходит расчетливая, умная придворная, превосходно умеющая плести интриги.
Живет она по–прежнему, что поделать, чувствами — натура–дура, а натура у неё именно такова. Но и эмоциональную жизнь теперь царевна устраивает иначе, чем раньше. На смену многим «аманатам», то есть говоря по–русски, грубо, без версальской учтивости — любовникам, приходит один — Алексей Розум.
В 1731 году Анну Ивановну осеняет очередная дорогостоящая блажь — она хочет создать придворную капеллу из украинских, как тогда говорили, из малоросских певцов. Малороссы поют не хуже итальянцев, надо же завести себе такое чудо! Один из певцов и пришелся по сердцу Елизавете (и, похоже, занял большое место в этом сердце). Впрочем, об Алексее Григорьевиче Разумовском — отдельно и ниже.
Конечно, энергии у Елизаветы не занимать; ни на что полезное и осмысленное ее она не тратила и не тратит, и одного любовника ей мало. Молодой женщине просто необходимы душевные привязанности, веселье, буйство плоти. Она по–прежнему может проскакать за два дня из Петербурга в Москву, загоняя несчастных лошадей. Может плясать всю долгую зимнюю ночь без устали. Такие приключения даже полезны — они убеждают Анну Ивановну, Бирона и Миниха, что пред ними прежняя Елизавета — легкомысленная, импульсивная, неумная, живущая больше эмоциями и плясками, нежели чем–то более разумным.
А что пляшет она в домах гвардейцев, крестит именно их детей, — может быть, это тоже к лучшему. Пусть отродье Петра путается с худородными, держится подальше от больших людей мира сего…
Помимо гвардейцев, Елизавета может полагаться только на одного человека — на своего личного врача, Лестока. При всей близости к ней вел себя Лесток так, что его никакая молва не приписывала Елизавете в качестве «аманата». А так вообще–то разбитной, общительный Лесток на эту роль очень годился.
Елизавета верила Лестоку, потому что было известно: Лестока вербовал Миних, но Лесток отказался «стучать» на свою госпожу. Есть, впрочем, довольно доказательная версия, что Лесток ловко работал на несколько разведок сразу, и это довольно убедительно: потому что Лесток играл роль связного между Елизаветой и несколькими зарубежными дипломатами. Роль эта была так очевидна, что если Лестока не прихлопнули и не потащили в Тайную канцелярию, стало быть, ждали от него, а быть может, и получали какую–то ценную информацию. Что Лесток умел работать на нескольких хозяев сразу и в конце концов правильно вычислил, на кого работать выгоднее, — второй вопрос.
Вот и получается, что задавленная своенравной дурой Анной Ивановной Елизавета смогла раскрыть те качества, которые были наиболее выигрышны для неё как претендентки на престол: скромность, отсутствие зазнайства, приверженность наследию отца, любовь к гвардии, доброту.
На мой взгляд, история доказала: Елизавета действительно обладала этими качествами. Судя по всему, она и впрямь была человеком, может быть, и не глубоким, но хорошим: доброй, веселой, приятной в обращении. Лучшие черты Романовых как будто оживали в ней, жизнерадостной, лишенной спеси и зазнайства. Так же, как её дед, Алексей Михайлович, мог крестить детей у своих стольников или весело шутить с не родовитыми дьяками, так же и Елизавета, даже уже став императрицей, вполне могла заходить к гвардейцам на именины, пила с ними водку, закусывала пирогами с морковкой (их она очень любила), отплясывала на свадьбах и крестинах.
Человек, конечно, может лгать и лицемерить — на то ведь и дан язык политическим деятелям, чтобы скрывать свои мысли. Но если Елизавета Петровна и заигрывала с гвардией (очень может быть, что и заигрывала), то все равно, во–первых, гвардию она и правда любила. Ведь и встав на престол, не разлюбила она гвардейцев, а только осыпала их все новыми милостями.
А во–вторых, не притворялась она хорошим, добрым человеком, а была им. Чудовищно необразованная, Елизавета до конца своей жизни считала, что в Англию можно приехать посуху. Невероятная кокетка, она, по словам В.О. Ключевского, оставила наследникам
«15 тысяч платьев, два огромных сундука шелковых чулок… и ни одной разумной мысли в голове».
Насчет «ни одной разумной мысли», на мой взгляд, изрядное преувеличение, но об этом в свое время, в своем месте.
Не лишенная самодурства, Елизавета могла повелеть всем придворным дамам сбрить волосы и надеть черные парики, когда ей самой пришлось сбрить неудачно покрашенные волосы. Ну, не могла она допустить, чтобы у кого–то волосы были красивее, чем у неё!
Она же не велела одной из придворных дам носить платье «в талию», чтобы не показывать лучшей, чем у неё самой, фигуры. Несчастная выходила из положения просто: завела фижмы с мощными пружинами и танцевала до появления императрицы на балу.
— Царица едет!
И тут же приталенное платье превращается в угодный императрице бесформенный балахон…
А бывали случаи, когда Елизавета Петровна не появлялась на балах, если чувствовала себя недостаточно прекрасной, была не в форме и опасалась, что кто–нибудь её затмит…
Доходило до ситуации буквально анекдотической: когда иностранным посланникам неизменно предлагался вопрос: кто из придворных дам красивее всех? «Правильный» ответ, естественно, подразумевался: Елизавета!
На этот вопрос сумели «правильно» ответить даже послы далекого Китая. Они, правда, высказались таким образом: что царица Елизавета красивее всех придворных дам, но при этом было бы замечательно, если бы глаза у нее были поменьше, ноги покороче, лицо покруглее, нос поменьше, а фигура более плоской. Но все равно — красивее всех!
Забавно? Вне всякого сомнения. Но, даже злоупотребляя своей колоссальной властью, Елизавета никогда не шла дальше бабских игрищ вокруг своей несказанной прелести. Несомненно, это могло раздражать уже своей навязчивостью; несомненно, дамы, вынужденные носить черные парики, готовы были ее покусать. Вне всякого сомнения, княгиня Гагарина не стала лучшей подругой Елизаветы. Между прочим, характерно — никто так и не выдал княгиню Гагарину, злостно нарушившую приказ и дерзновенно танцевавшую на балах в приталенном платье. Видимо, придворные, при всей гнусности придворных нравов, всё же понимали — императрица дурит, и нечего ей желание показать хорошую фигуру приравнивать к государственной измене.
Но при всех этих забавных чертах своего поведения Елизавета никогда не стремилась к причинению страданий, к жестокости, грубости. Характерен обет, данный ею во время заговора 25 ноября 1741 года: если удастся заговор и она станет императрицей, никого и ни за какие вины не казнить смертью. И Елизавета не слукавила, не изменила своему обету: за все свое правление она ни разу не подписала ни одного смертного приговора. Очень может быть, что и напрасно не подписала; очень может быть, что душегубы и разбойники только смерти и заслуживали, но в этом, право, вся Елизавета — легкомысленная, но добрая. А ведь и правда… Ну что стоило ей в этот час, когда она последний раз молилась перед началом переворота, дать совсем другой обет? Например, обет казнить страшной смертью всех врагов государства? Или обет докопаться, Кто именно виноват в страшной судьбе Алеши Шубина? Странным образом, обет, своего рода договор с высшей силой, обещание небесам, оказался именно таким — если Бог дарует ей счастливый конец переворота, не казнить никого смертию ни за какие грехи. Решение, может быть, и не государственного, но, конечно же, совсем не злого, не плохого человека.
И даже самодурствуя при дворе, Елизавета не была жестокой, не мучила, не хотела причинять страдания. Блудливых фрейлин Елизавета била по щекам, ставила на колени на горох, даже тех, кому перевалило за тридцать. Характерно, что особенно старательно она лупила по мордам и долго выдерживала на горохе тех, кто изменял воюющим мужьям; тем, кто находился в действующей армии.
Был случай, когда Елизавета собственноручно высекла розгами юную, но уже блудливую не по годам фрейлину из Шаховских. Да–да! Утром, поймав «подлянку» в неподобающей постели, собственноручно разложила её на диване и всыпала по первое число, чтоб не бегала в свои 15 лет по гвардейским поручикам!
Но тут надо иметь в виду сразу два обстоятельства:
1. О «правах человека» и о неприкосновенности личности в России не то чтобы совсем уж не слышали… Слышали, но как о неком не очень понятном для россиянина французском поветрии, к реалиям жизни отношения не имеющем.
Вот что имело прямое отношение к поведению россиянина, так это необходимость оказывать покровительство зависимым от него людям. То есть дали тебе фрейлину? Дали. И тем самым возложили на тебя ответственность за ее судьбу, необходимость ее воспитывать и внушать должные приличия. То есть жаловать, миловать, поднимать, но вместе с тем и наказывать, журить, вторгаться в то, что нам, отдаленным потомкам, кажется твердыней частной жизни.
Даже люди вполне взрослые, имеющие собственных детей, для императрицы оставались малыми детьми, с которыми и поступают соответственно. По понятиям общества, в котором была воспитана Елизавета и которое оценивало ее поступки, она и должна была действовать таким образом. Наоборот — общество скорее осудило бы императрицу за равнодушие к частной жизни придворных. Ей, понимаешь, доверили их как второй матушке, а она и не глядит! Ни водочки из собственных рук не поднесет, ни по физиономии не заедет…
А Елизавета как раз вела себя вполне даже «по–матерински». Родительски наказав фрейлину за то, что не крученой, не венчанной бегает к гвардейским поручикам, потом с шумом отдавала её замуж и плясала на её свадьбе и крестинах бесчисленных детишек, заедала водку пирогами с морковкой… Все это укладывается в рамки поведения «матушки–царицы», которая и должна «по–матернему» устраивать жизнь своих подданных. А выпороть здоровую девку, которой замуж пора, вовсе не казалось в XVIII веке чем–то чрезвычайным; не зря же английский врач Д.Г. Бертрам в своей спорной, но очень информационной книге «История розги» включил специальную главу: «О телесных наказаниях молодых девушек» [45. С. 254–261].
2. Пусть императрица, по понятиям XX столетия, нарушала в своем дворце права человека, но ведь не кнутом порола она придворных, не ссылала и не казнила, не отнимала имений!
Карала, порой больно и обидно, но ведь не причиняла большого зла. И охотно делала добро: выступала свахой, мирила супругов, дарила имения даже людям не особенно достойным и мало того заслужившим. Ей нравилось делать это добро, Елизавета откровенно радовалась вместе с теми, кому сделала что–то хорошее.
Есть интересная теория, что качества дедов наследуются полнее всего внуками, и этой теории есть много любопытных подтверждений. Одно из них — и казненный отцом царевич Алексей, и Елизавета несли в себе много черт своего деда, Алексея Михайловича: этот царь тоже очень любил совершать всяческие благодеяния, был добр и в хорошем смысле слова прост.
Так что гвардия, пожалуй, не ошиблась, считая Елизавету очень хорошей претенденткой на престол. Она, конечно, подготовлена к царствованию была еще меньше, чем ее отец, но теперь–то, в 1740 году, на российский престол ведь не было подготовленных претендентов! Это в 1689 году можно было выбирать между Петром I и Василием Голицыным… А из претендентов образца 1740 года выбрать Елизавету было вполне даже разумно.
И гвардия вполне могла осуществить задуманное — посадить на престол «свою» претендентку.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.