Глава четвертая. ПОДЗЕМНОЕ ЦАРСТВО

Глава четвертая. ПОДЗЕМНОЕ ЦАРСТВО

Подумайте, однако, было ли в этом какое-нибудь утешение для беспрерывно заседающих секций, обсуждающих, каким образом привести в действие национальную исполнительную власть?

Слышен громкий ответ не квохчущего страха, а каркающего вызова и "Vive la Nation!"; юные храбрецы устремляются к границам; безмолвно реет на новом мосту знамя "Patrie en Danger". Секции работают непрерывно, а внизу, глубоко, работают неукротимые патриоты, ища спасения в заговоре. Или опять восстание становится священнейшей обязанностью? Сам себя избравший комитет заседает в кабачке под вывеской "Золотое солнце"; здесь журналист Карра, Камиль Демулен, эльзасец Вестерман[139], друг Дантона, Фурнье-Американец комитет, небезызвестный мэру Петиону, который как официальное лицо должен спать с открытыми глазами. Небезызвестен он и прокурору Манюэлю, и меньше всего помощнику прокурора Дантону! Последний, будучи также официальным лицом, погружен во мрак и, как незримый Атлас, окутанный облаками, несет все на своих исполинских плечах.

Многое невидимо, даже сами якобинцы отмалчиваются. Восстание должно быть, но когда? Мы можем распознать только одно - что те федераты, которые еще не ушли в Суассон, на самом деле не проявляют и склонности идти туда "по причинам", говорит председатель якобинцев, "о которых желательно не упоминать"; они имеют собственный Центральный комитет, заседающий совсем близко, под кровлей самого Якобинского клуба. И 48 секций также имеют свой Центральный комитет в целях "быстроты сообщений", что естественно при таком брожении и опасности восстания. Муниципалитет, настоятельно желавший иметь под рукой этот комитет, не мог отказать ему в помещении в городской Ратуше.

Странный город! На поверхности его все идет обычным чередом; здесь пекут и варят, стучат молотки, трещат мельницы. Кавалеры в жабо прогуливаются по аллеям под руку с дамами в белой кисее под зелеными зонтиками. Собаки играют и чистильщики сапог делают свое дело на том самом Пон-Неф, где на флаге написано: "Отечество в опасности". Многое продолжает пока идти своим чередом, и тем не менее сам ход событий уже близится к перемене и к концу.

Посмотрите на Тюильри и Тюильрийский сад: здесь безмолвно, как в Сахаре, никто не смеет входить без билета! Ворота заперты со дня "процессии черных брюк", и на это имеют право. Однако Национальное собрание что-то ворчит о фейянской террасе, о том, что упомянутая терраса прилегает к заднему входу в его зал и отчасти составляет национальную собственность; национальная юстиция протянула трехцветную ленту как пограничную линию, которую все патриоты соблюдают с недовольной добросовестностью. И вот эта трехцветная пограничная линия висит, покрытая карточками с сатирическими надписями, обыкновенно в стихах, а вся часть за нею называется Кобленцем и остается пустой, безмолвной, как роковая Голгофа, на которой тщетно сменяются солнечные лучи и тени. Заколдованный круг! Есть ли еще какая-нибудь надежда? Может ли она жить в этом круге? Таинственные входные билеты проводят туда таких же таинственных людей, которые говорят о предстоящем вскоре восстании. Генеральный штаб Ривароля сделал бы лучше, если бы занялся покупкой ружей; понадобятся также и гренадерские шапки, и красные швейцарские мундиры. Восстание произойдет, но разве оно не будет встречено отпором? Можно ли надеяться, что его задержат до прибытия Брауншвейга?

Однако могут ли при подобных обстоятельствах оставаться безмолвными тумбы и переносные кафедры? Может ли спать коллегия герольдов и расклейщиков афиш? Газета Луве "Sentinel" бесплатно предостерегает со всех стен; Сюлло развернул кипучую деятельность; Друг Народа Марат и друг короля Руаю каркают наперебой, ибо Марат, хотя и долго скрывавшийся после кровопролития на Марсовом поле, еще жив. Он лежал бог весть в каких погребах, может быть у Лежандра[140], питался отбивными Лежандровой бойни, но с апреля его громкий, квакающий голос, самый хриплый из земных криков, раздается снова. В настоящее время его преследует черный страх: о храбрый Барбару, не провезешь ли ты меня контрабандой в Марсель, "переодетого жокеем"?17 В Пале-Руаяле и во всех общественных местах, читаем мы, царит оживленная деятельность: частные лица убеждают храбрецов записываться, требуют, чтобы исполнительная власть была приведена в действие, чтобы роялистские газеты были сожжены, из-за чего возникают споры, препирательства, заканчивающиеся обычно палочными ударами (coups de cannes). Или представим себе такую сцену: время - полночь, место - зал Манежа, высокое Собрание закрывает заседание. Граждане обоего пола входят гурьбой с криками: "Мщение! Они отравляют наших братьев" - запекают толченое стекло в хлеб в Суассоне! Верньо приходится произносить успокоительные речи: уже посланы комиссары расследовать слухи о толченом стекле; они сделают все, что необходимо в этих случаях, - буря среди граждан переходит "в глубокое молчание", и они расходятся домой, чтобы лечь спать.

Таков Париж, сердце похожей на него Франции. Противоестественная подозрительность, сомнение, беспокойство, невыразимые предчувствия переполняют ее от края до края, а в центре хмурые марсельцы идут, пыльные, неутомимые, чуждые сомнений. Под музыку своих ожесточенных сердец они идут безостановочно и в продолжение трех с лишком недель непрерывно тянутся по этому длинному пути, опережаемые страхом и слухами. 26-го прибывают брестские депутаты, которых встречают на улицах Парижа криками "ура!". И это также люди решительные, со священными пиками Шатовье или без, и вообще совсем не склонные сейчас идти в Суассон. Несомненно, братья-марсельцы приближаются с каждым днем.