XXVII

XXVII

Поручив Василькову прочесать лес в окрестностях места ранения лекаря, сам я в сопровождении денщика поскакал в усадьбу Володковичей. Во дворе и в сенях было пусто, зато в зале сидели человек пятнадцать. Находились тут все Володковичи и Красинский с рукою на перевязи. Последний, завидев меня, спросил жестом, не он ли мне нужен. Я мимикою же объяснил, что пока не нужен, и позвал господина Володковича.

— Распоряжением командира батареи, — сказал я, — я провожу следствие в связи с покушением неизвестного лица на жизнь нашего лекаря. Мне весьма жаль, — продолжал я, — но долг службы заставляет меня задавать вам вопросы, которые могут отозваться в вашей душе болью.

Володкович ответил гримасой: то ли — к чему же спрашивать? то ли спрашивайте, мне все одно; оглянулся, придумывая место для беседы, дернул противоположную дверь — закрыта, и предложил выйти на воздух.

Мы вышли.

— Мне известно, что лекарь ранен в плечо, — сказал Володкович. Николай был случайным свидетелем, да? И помогал вам искать?

Я кивнул и отметил про себя, что слово «случайный» господин Володкович выделил.

— Вы предполагаете, выстрел имеет какую-то связь с моей усадьбой, спросил он.

— Не возьмусь что-либо предполагать, пока не составлю ясную картину дела, — ответил я. — Но есть обстоятельства, которые не позволяют мне обойти ваш дом вопросами, хоть мне этого и хотелось бы из участия к вашему горю. В первую очередь, меня интересует место, где вы распрощались с Северином, а также время, когда это происходило.

— Как не помнить, — печально сказал господин Володкович. — Мы сидели на той скамейке, где вы застали меня утром. Вдвоем. Впрочем, шагах в двадцати стоял Томаш с дорожным мешком — мы собрали там… еду, одежду… Однако, чтобы вы правильно поняли, это было в последнюю минуту. А прежде в гостиной… где сын сейчас… мы выпили, как принято, на счастливую дорогу… Вот какая она вышла… Михал, Людвига, Николай — все расцеловались с Северином, и я пошел его проводить — он уходил за пруды… Там тянутся далеко глухие леса… И у нас был разговор о деньгах… Я от вас не скрываю, теперь не имеет значения. По сути дела, хоть вслух и не произносилось, но он уходил в эмиграцию, долгая разлука… и мы обговорили, куда и как высылать деньги… Встали, обнялись, и Северин ушел…

Слушая Володковича, я меж тем пытался понять, почему он ни полслова не говорит про дуэль. Не может не знать, думал я. Запершись, где-нибудь обсуждали происшествие, а значит, и мой ранний визит, потому что я внес смуту; что же, не знают, что Красинский перчаткой бросался? Ведь приехал из леса с перевязанной рукой, как-то должен был объяснить, не мог же сказать, что нарыв под бинтом или заноза. Подсказали бы хоть извиниться, поблагодарили бы, что пожалел, или сами извинились за дурака. Но стоит ли дивиться, подумал я. Сколько лет просидели султанами на тысячах душ. Это же двор, государство в миниатюре, владетели царю уподоблялись, народ в ноги кланялся, исправнику могли рот затыкать… А кто для них я? — офицер проезжий, артиллерийский штабс-капитан. Непрошено заявился, и о чем не хотели говорить — сказал. Возвестил правду, которой не желали. Пророк! А пророка всегда хочется пришибить, чтобы жить не мешал…

— Простите, — обратился я к Володковичу. — Вы не можете вспомнить, как господин Красинский рассказал о покушении на лекаря?

— Отчего же. Я понял так, что он провожал лесом своих приятелей и на просеке встретил вас обоих. Как раз прозвучал выстрел. Друг ваш упал, а вы и Николай бросились в чашу. В зарослях он поранил руку. А что, это неверно?

— Нет, верно. Но у меня было ощущение, что Красинский любит прихвастнуть.

— Да, — согласился господин Володкович, — но бескорыстно.

— Жалею, что перебил вас несущественным вопросом, — сказал я. — Вы говорили, что Северин ушел…

— Да, он ушел, — повторил Володкович, проводя ладонью по глазам. — Мы с Томашем побрели в дом… А было это времени… ну, за полчаса до вашего приезда. Но вот что, вы, надеюсь, поймете. Я офицеров пригласил… Конечно, был умысел: вдруг вашим постам попадется — уже какое-то знакомство. Но я и сам офицер, хотелось поговорить…

Воображение мое оживляло рассказ господина Володковича, наиболее интересным фактом из которого я счел возвращение Томаша в дом вместе с хозяином. Я решил уточнить, что делал Томаш в последующее время.

— Мы прошли на кухню, — объяснил Володкович. — Там жарилось и варилось; мы посмотрели, зашли в столовую — там мыли, накрывали, ну, как обычно… потом спустились в погреб, я сам отобрал вина, он в этом ничего не соображает. У меня прежде был управляющий, тот все понимал, но — вор. Я его выгнал. Томаш неискусен в экономике, однако не дурак и старателен…

Господин Володкович вдруг пожал плечами, словно удивившись, зачем он рисует мне качества своего слуги, и замолчал. Минуту мы провели в молчании.

"Вы утром высказали сомнение: не убийство ли? — сказал Володкович. — И я склоняюсь думать именно так. — Володкович остановился и пристально посмотрел мне в глаза: — Я хотел бы… Я дорого заплачу тому, кто откроет мне имя убийцы". — "Вы делали такое предложение исправнику?" — спросил я. "Нет! И не сделаю". — "Отчего?" — "Не могу, — сказал Володкович. — Лужин… Есть правила и для него… Он вовсе не глуп, но как лицо должностное…" "Однако он знал, что Северин — повстанец?" — "Знал, — согласился Володкович, — но у него свои интересы…"

— А если убийца принадлежит к вашему дому? — спросил я. — Если он — в близком кругу? Может быть, для вас лучше не проникать в эту тайну?

— Я не люблю быть околпаченным. Ни в одном деле, — гневясь, сказал Володкович. — И особенно в этом деле. Мне легче будет пулю пустить в висок, чем знать, что кто-то радовался, превратив нас… меня!.. в марионеток своей подлой затеи, что смеялся надо мной, когда я плакал: "Сынок, зачем ты ушел от нас!" Приезжают соседи: "Матка свента! Северин! Кто мог ожидать! Такой жизнелюб! Отважное сердце!" — а я вынужден лгать: "Несчастная любовь!"

— Убежден, что вы понимаете, — сказал я, — что как лицо, ведущее следствие, я обязан доверять фактам. — Володкович согласился. — Факты же таковы, что тень подозрения ложится на всех. На всех людей усадьбы. Даже на вас. — И я высказал свой взгляд на его интересы.

— Поместье родовое, — ответил Володкович, — тут жили мои предки, оно мне дорого. Но сгори оно огнем, чтобы из-за него я дьяволу душу продал.

— А вы с Михалом и Людвигой совещались? Какое их мнение?

— Глупость, — поморщился Володкович. — Они считают, что Северин сам себя застрелил. А я не принимаю — он не мог. Не мог!

— Что ж, господин Володкович, — сказал я. — Наши желания совпадают. Я тоже хочу узнать преступника. У меня к нему есть и личный счет. Надеюсь, вы подскажете всем своим, и особенно Красинскому, проявить откровенность.

Володкович кивнул.

— И последний вопрос, — сказал я, — почему вы мне доверяетесь?

— Бог его знает, почему одним людям веришь, другим нет, — ответил Володкович. — Вы — боевой офицер, кавалер креста святого Георгия. Я так думаю: какая вам честь мстить человеку, уже покинувшему свет… Или за его грехи мне… Да и сложилось, что я вынужден вам рассказывать; я посвящать ни вас и никого другого не хотел. И я чувствую, вы — порядочный человек. Ведь не могут все офицеры не сознавать наших обстоятельств. Я сам служил и убедился: в армии много людей, сочувствующих постороннему горю. Земля слухом полнится, что и сейчас, в нашем крае, объятом мятежом, иные офицеры входят в понимание чужих судеб. Они заслуживают особой благодарности.