Глава 2 Город как текст

Глава 2 Город как текст

Увлекательнейшее занятие — читать книгу природы!

В. Бианки

Образ города, который «говорит» с любящим его, понимающим его человеком, — классическое явление культуры. Многие петербуржцы постарше искренне убеждены — они умеют понимать Петербург! Для них Великий город — это почти живое существо, со своим сознанием и волей. Так ли уж фантастичны такие представления?

Ведь создавая города, дороги, книги, дома, инструменты и посуду, люди вкладывали в них свои мысли, чувства и переживания. Свое отношение к миру и свое понимание мира. Все, сделанное человеком, совершенно вне зависимости от желания мастеров, несет отпечаток эпохи, стиля, культуры и Мастера. Созданное другими людьми говорит с нами от имени эпох, культур и Мастеров. Может быть, в Петербурге мы и правда «слышим» речь создателей города и «читаем» посланный нам текст?

С книгами проще. Даже если они написаны на иностранном языке, достаточно выучить этот язык — и читай. Но текст архитектуры, текст урочища культуры создавался не на языке слов и понятий. Это язык эмоций, переживаний, душевных движений. Художник, скульптор, архитектор хотели передать нам НЕЧТО — какое-то из своих переживаний. Мы, по идее, можем пережить нечто подобное.

Ощущение величавой грусти, которое испытывает большинство людей в Павловском парке, — это, конечно, не весь текст, посланный предками, но ощущение входит в содержание переданного нам текста. Российская империя ощущала свое могущество; она пыталась подражать Версалю, была покорена величавой красотой классицизма и барокко. Так, аристократически и снисходительно, она и ощущала жизнь: как нечто величественное, красивое, грустное, безнадежное. Эти ощущения воплощены в композициях Павловского парка и передаются нам, если мы дадим себе труд к себе прислушаться.

Вопрос, конечно, в том, насколько мы способны правильно понять посланный текст. Действительно, где гарантия, что высказанное здесь по поводу Павловского парка — это реальное «чтение текста», а не попросту фантазмы автора.

Считается, что, если в тексте утрачена третья часть букв, которыми он написан — текст все-таки еще «читаемый». Если утрачено 70 % букв или больше, текст надо уже расшифровывать, он становится не очень понятен. Кто сказал, что посланное из XVIII века доступно нам больше, чем на 30 %?

Наверное, нужно разобраться, как именно читают такой «текст».

Коммуникативный подход

Уже довольно давно, в начале XX века, французский ученый Ф. Соссюр начал создавать коммуникативный подход в языкознании. Цели у Соссюра были чисто практические, применять свой подход к архитектурным сооружениям или целым городам он не собирался.

В середине XX века развивалось новое направление в науке: семиология. Первыми семиологами были филологи и лингвисты, но очень быстро появились и культурологи, и математики, и даже художники.

С точки зрения семиологов, созданное человеком — от отвертки до городского урочища, любой памятник искусства, культуры, архитектуры — это «сообщение». Если это так, появление, функционирование и восприятие «сообщений» может быть изучено. Как? Надо научиться «читать» информацию, заложенную в объекте.

Текст — это все, что может быть воспринято любыми органами чувств. Любой объект, который когда-то был создан людьми и который нам хочется считать текстом.

Текст погружен в контекст. Контекст — то, во что погружен текст, — эпоха его создания; культура, породившая текст.

Если есть посланный текст, то всегда существуют адресант и адресат, и коммуникация происходит именно между ними. Адресант — это как на почте — тот, кто создает текст и тем самым «отправляет» сообщение. В этом сообщении содержится информация, которую и нужно считать.

Адресат — это, соответственно, тот, кому «сообщение» отправлено и кто получает послание, то есть все люди, которые видели творение рук человеческих или как-то пользовались этим творением. Уже современники Фальконе видели Медного всадника; они уже и адресат. А с тех пор его видели миллионы людей, принадлежащие к двенадцати разным поколениям. Все это — адресаты… Всем им послано. Адресат может понимать — если угодно, «прочитывать» сообщение. Все эти поколения, соответственно, его и прочитывали.

Вот как все эти люди «прочитывали» Медного всадника — интересный, непростой вопрос. Ведь для понимания текста адресат должен владеть кодом — системой принципов, по которым выстроено произведение заложенных в нем идей.

Как правило, сложный текст имеет много кодов. Вот Медный всадник — колоссальный камень весом в десятки тонн. Уже само по себе этот доставленный в самый центр Петербурга, отесанный и поставленный на нужное место камень — символ покорения природы, подчинения неорганизованного мира болот могуществу человека.

На камне — бронзовое существо с лицом Петра, в позе Георгия Победоносца. Царь приравнен к одному из святых?! Говорят, на византийских фресках VI века Иисуса Христа изображали с лицом императора Юстиниана… Тогда Медный всадник — аналогичный по масштабу пример чудовищного кощунства.

Почти открытое обожествление Петра велось еще при его жизни, и сам Петр очень мало ему препятствовал. Петр I присвоил себе титул «отец отечества», а в религиозной традиции «отцом» может быть только духовное лицо, «отцом отечества» — только глава всей Русской православной церкви.

Петр I допускал называть себя «богом» и «Христом», к нему постоянно относили слова из Священного Писания и церковных песнопений. Слова, которые относимы вообще-то только к Христу. В более поздние времена, до самого последнего времени, «явление» Петра полагалось считать триумфальным шествием разума и просвещения, рассекающего царство полного мрака. Даже грязь и кровь его эпохи трактовались в романтическом свете — как неизбежность, на которую падает отсвет некоего мрачного величия.

Начинали уже современники Петра. Феофан Прокопович утверждал, что Петр «всю Россию, каковая уже есть, сделал и создал», а уйдя от мира, «дух свой оставил нам». «На что в России ни взгляни, все его началом имеет», — полагал Нартов и договаривался до того, что называл Петра «земным богом».

Петр Крекшин, один из первых биографов и историков Петра, всерьез продолжал эту линию: «Отче наш, Петр Великий! Ты нас от небытия в бытие произвел».

И после Петра не смолкал славословящий хор, причем из людей очень часто умных, деятельных и по заслугам знаменитых.

В.Н. Татищев утверждал, что всем в своей жизни, а особенно «разумом», он обязан Петру.

Кантемир писал «Петриду», посвящал Петру свои поэмы и вирши.

«Он Бог твой, Бог твой был, Россия!» — восклицал Ломоносов.

Примерно так писал Белинский:

Россия тьмой была покрыта много лет

Бог рек: да будет Петр — и был в России свет.

Итак, Медный всадник — это еще и развитие этой тенденции — превращение Петра в земного бога. Кощунство, выходит, и правда «имело место быть».

На голове скачущего существа — лавровый венок, которым венчали триумфаторов. Что-то «римское» несет и надпись по латыни на одной из сторон постамента. Почему на латыни? Почему не на немецком, не на французском? Ведь на этих языках сделано много надписей на улицах Санкт-Петербурга.

Естественно, Фальконе стремился передать образ Петра-императора. Петра — главы империи, сравнивавшей саму себя с Римской. Отсюда и венок, и латинская надпись «Petro primo — Catcharina secunda». Вообще имперской символики в самом Петербурге и во всем периоде петербургской культуры гораздо больше, чем сразу кажется. Д.С. Лихачев справедливо заметил, что «Петру бесспорно принадлежит смена всей знаковой системы Древней Руси. Он переодел армию, переодел народ, сменил столицу, перенеся ее на Запад, сменил церковнославянский шрифт на гражданский, он демонстративно нарушил прежние представления о «благочестивейшем» царе и степенном укладе царского двора»[96].

В знаковой системе, нужной для новой империи, огромное место занимают символы, восходящие к Риму: хотя бы использование золотой, солнечной краски. Прежнее знамя Московии — сине-красно-белое, «русский триколор», а на нем — золотой двуглавый орел, было утверждено Боярской думой в 1669 году. Петр меняет знамя.

Теперь орел уже черный и держит в клюве и в лапах карты четырех морей. А фон, на котором изображен орел, — золотой.

Напомню — золотой цвет был официальным цветом для казенных зданий. Даже здания учебных и научных учреждений окрашивались золотой краской, а «желтый дом» в переносном значении означал «сумасшедший дом».

Римская символика считалась самой «политкорректной», и именно поэтому Петербург украшают в таком количестве Посейдоны, нимфы, атланты, которые держат небо на каменных руках, и так далее.

Вопрос: знает ли это всякий, кто стоит возле Медного всадника? Если знает — то он знает контекст, в котором возник этот именно текст — Медный всадник. И он владеет одним из кодов для понимания этого сооружения.

Всего же мы только вот здесь назвали, по крайней мере, три кода, необходимых для понимания: власти человека над природой, противопоставление разумного мира людей и иррационального мира природы; код имперской символики. Код обожествления Петра.

А тут еще политическая ситуация времен Екатерины. «Петру I — Екатерина II» — это писала приблудная немка на троне, не имевшая никакого легитимного права обращаться к Петру как к деду. Надпись «делала» Екатерину как бы преемницей Петра, творила законные основания ее пребывания на троне.

К тому же кто он, всадник, вздыбивший коня на краю дикой скалы и указующий в бездну? Скорее всего, в среде старообрядцев родилась версия — изображен не кто-нибудь, а один из всадников Апокалипсиса. Всадник, имя которому смерть, и ад следовал за ним.

Но кто бы первый ни придумал — монумент вполне можно «прочитать» и таким образом. Даже венок на голове Петра укладывается в код — ясное дело, римская языческая символика как нельзя более уместна на челе адского существа.

Между прочим, мне об этой версии Медного всадника — как всадника Апокалипсиса — рассказывал мой родственник, весьма ученый человек, и нимало не старообрядец. Говорил старик с юмором, немного насмехаясь над «малограмотными старообрядцами», но главное — он об этой версии знал. И было это в 1970 году от Воплощения Христова.

Тот, кто не владеет этими кодами, или даже только одним из них, попросту не понимает — что же «сказал» Фальконе. Любоваться любуется, но понимать — не понимает.

Как мы видим, сложный текст может иметь много кодов. И возникает проблема частичности понимания текста: ведь понимается ровно то, что способен понять адресат. Какие коды у адресата есть для этого, то он и понимает.

Часть кодов вполне может быть утрачена, и мы понимаем заведомо не все, что хотел сказать автор (авторы). Чем древнее и удаленнее от нашего времени произведение, тем, как правило, хуже мы владеем необходимым нам набором кодов. Кто сказал, что символика Медного всадника ограничивается сказанным? Очень может статься, существуют и четвертый и пятый коды этого памятника… только мы-то все равно этими кодами не владеем и сказанного Фальконе не понимаем.

Понимание и воздействие

Только вот что… Тут, конечно, вот какое дело… Независимо от того, что мы понимаем, — ведь сооружение все равно действует на нас. Действует эмоционально. На зрителя влияют символы, лежащие в основе композиции памятника. Включаются другие коды, лежащие в более общих, более примитивных пластах культуры.

Допустим, стоящий на Сенатской площади россиянин попросту не слышал никогда о культе Петра — ни о прижизненном, ни о посмертном. Допустим. Он никогда не читал строк «…Россию вскинул на дыбы», и понятия не имеет, почему «эта штука» названа Медным всадником.

Но сама по себе символика: вздыбленный конь, лавровый венок, простертая рука… Все это сообщает ему ощущение некого величия. Именно что ощущение, эмоциональное переживание, но ведь больше ничего и не надо. Передается не совсем то, что хотел передать Фальконе. Вместо четкого: «Величие Петра; величие российской империи» адресат оказывается в силах понять лишь смутное «величие…неизвестно кого и чего». И трудно сказать, какие фантастические очертания примет российская история в его девственной голове.

Представим себе на Сенатской площади китайца, который вообще не представляет себе, что такое Российская и Римская империи, и никогда не слыхал о существовании Петра I.

Но ведь даже в этом случае «что-то», какая-то часть информации, заложенной Фальконе, доходит до китайца! Величественная поза, выражение лица, громадность камня-постамента, стремительный бросок лошади и всадника — все это одинаково осмысливается во всех культурах Земного шара. Любой антропоид (желательно видевший когда-либо лошадь) обречен вполне «правильно» понимать многие символы — хотя и без тех конкретизации, которые заложил в памятнике Фальконе.

Тут, правда, кроется другая опасность — чем меньше мы понимаем смысл текста, тем активнее стремимся его додумывать. А попросту говоря — наслаивать на реальный памятник выдумки о нем. Такая опасность подстерегает вовсе не одних китайцев, не знающих русского языка.

Памятник в культуре

Русские люди при утрате кодов тоже понимают меньше, чем хотел сказать автор. Время идет, и потомки забывают часть кодов. Даже если у них сохраняется полная уверенность, что они знают «все», — это заведомо не так.

Но «зато» памятник, здание или урочище обрастают шлейфом сведений неточных, вымышленных, но зачем-то нужных для потомков. Изменяется культура, и памятник наполняется новым содержанием. Получается поразительная вещь: потомки «знают» о памятнике больше его создателей — за счет того, о чем автор и не догадывался, но что «приросло» к «тексту» за все предыдущие случаи его «прочтения».

Мог ли Фальконе предполагать, что его памятник Петру I станет источником жутких историй в городском фольклоре, а потом вдохновит А.С. Пушкина на его знаменитый «Медный всадник»? Маловероятно…

Композиционная формула

Каждое петербургское здание, каждое урочище пятого порядка — самостоятельный текст, коллективное послание предков к потомкам. В каждом из петербургских урочищ культуры индивидуальные тексты — отдельные сооружения сопряжены так, что они образуют, помимо всего, и единый коллективный текст.

Конечно же, этот текст не сводится к геометрическим формам, лежащим в основе планировки урочища. Но важно и это: в основу композиции урочища (и любого архитектурного сооружения) положены какие-то достаточно простые геометрические фигуры: круга, квадрата, овала, креста.

Как правило, таких фигур не одна, а много, и они могут сочетаться, перетекать одна в другую, приобретать какие-то уникальные черты. Положенный в основу композиции овал может стать разомкнутым, крест быть вписан в круг или квадрат, несколько квадратов перекрещиваться самым причудливым образом.

Такие фигуры — композиционные формулы — сами по себе воспринимаются неосознанно, вызывают массу подсознательных ассоциаций. Они очень напоминают «архетипы» Карла Юнга — простейшие геометрические образы, вызывающие каждый свои ассоциации и аналогии: круг — вечности, отрешенности, надмирности и совершенства. Квадрат — рукотворного совершенства, созданного человеком. Прямоугольник, тем более ромб — фигура уже менее «спокойная», как бы устремленная куда-то… и так далее.

Не очень сложно навести критику на такого рода гипотезы, но они как будто подтверждаются исследованиями психологов.

Бывает очень интересно посмотреть, как разные зрительные образы трансформируются, наполняются новым содержанием — но при этом композиционная формула остается прежней. В петровское время широко использовался образ столпа, на котором перекрещиваются ключ и меч (скрещение меча и ключа — совместный символ апостолов Петра и Павла). Сам по себе столп — сильно вытянутая геометрическая фигура — служит знаком чего-то устремленного вперед или ввысь, чего-то, на что надо обратить внимание. Наш восклицательный знак — фигура очень не случайная.

Столп с мечом и ключом не прижился, но не без влияния этих образов возник герб Санкт-Петербурга — скипетр, на котором перекрещиваются два якоря[97].

Но композиционная формула-то та же самая! Вертикальная вытянутая фигура, а на ней — перекрестие двух изделий рук человеческих.

Композиционными формулами занималось довольно много людей — но почему-то произведениями искусства, скульптурой, а не архитектурными сооружениями и тем более — не городскими урочищами. Могу привести в пример хотя бы классические работы[98]. Географическим пространством семиологи занимались мало; тут сказаны только самые первые слова[99].

Композиционные формулы ложатся в основу урочищ и сооружений, создают их архетипические образы. В данном случае я имею в виду уже не архетипы К. Юнга, а нечто иное. В каждой культуре есть некие исходные образцы-образы, к которым восходят если не все, то многие позднейшие явления. В конечном счете все многообразие современных жилищ в России восходит к одному простейшему исходному образцу — деревянному одноэтажному сооружению, сложенному из круглых стволов. Мы ведь до сих пор упорно называем «хатой» квартиру, расположенную порой Бог знает на каком этаже.

Квадрат и прямоугольник, помимо всего остального, — это композиционные формулы, лежащие в основе самого понятия жилища. И помимо всего остального, что будит в нашем сознании (а скорее — в подсознании) образ квадрата и прямоугольника, он рождает и образ жилища. Архетипический образ, который порождает и многие другие ассоциации.

Гипотеза автора состоит в том, что адресанты — создатели Петербурга и его урочищ второго и третьего порядка, заложили в этом урочище композиционные формулы, определенным образом воздействующие на человека и порождающие архетипические образы. Содержание посланного нам текста, письма от предков под названием «Петербург» и состоят в этих композиционных формулах. Наше восприятие этих формул, наши эмоциональные состояния, которые мы испытываем на Стрелке Васильевского острова, на Университетской набережной или на Дворцовой площади, и составляют процесс «чтения» — считывания информации.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.