Глава 16 Конкордат

Глава 16

Конкордат

Я посещаю Рим. – Встреча с папой Пием XI. – Радикальная оппозиция. – Социальные проблемы. – Упразднение классовой борьбы. – Еврейский вопрос. – Флаг со свастикой. – Политические пристрастия Бломберга. – Геббельс входит в состав правительства. – Пруссия. – Моя отставка с поста рейхскомиссара. – Концентрационные лагеря. – Внешняя политика. – Выход Германии из Лиги Наций. – Австрия. – Проблема Саара

Моей самой большой заботой было проведение каких-либо практических мер для воплощения в жизнь основных христианских принципов, которые по настоянию консервативных членов кабинета были включены в политическую декларацию правительства. Добившись чего-то в этом роде, мы получили бы прочную основу для будущих действий. Меня больше не удовлетворяли пустые обещания Гитлера. Мне хотелось подвести под права христианских церквей в Германии юридическую базу. Бешеный антиклерикализм экстремистского крыла национал-социалистической партии делал эту проблему все более насущной. На Пасху я решил нанести визит в Рим, чтобы изучить возможность заключения какого-нибудь определенного соглашения.

Конкордата между Ватиканом и рейхом не существовало со времен Реформации[117]. Отдельные земли, в частности преимущественно католическая Бавария, подписали свои конкордаты. Исключительно протестантская Пруссия, несмотря на все усилия папского нунция, достигла только совершенно неудовлетворительного modus vivend[118]. На протяжении всего веймарского периода партия центра, католическая по определению, неоднократно предпринимала попытки достичь с Римом общего соглашения, но так и не смогла преодолеть разногласий с социал-демократами по поводу разрешения конфессиональных школ. Благодаря возникновению в Германии новой ситуации появилась удобная возможность вновь двинуться в этом направлении, причем в мои намерения входило установить отношения не только с Ватиканом, но также и с евангелической церковью.

С момента пересечения итальянской границы меня встречали с подобающими государственными почестями. Хотя мой визит носил частный характер, Муссолини, с которым я встретился тогда впервые, оказал мне самую энергичную поддержку. Итальянский диктатор представлял совершенно иной, по сравнению с Гитлером, тип личности. Низкорослый, он держался с большим достоинством. Его массивная голова наводила на мысль о большой силе характера. Он обращался с людьми как человек, привыкший, что его приказы беспрекословно выполняются, но при этом демонстрировал неимоверное обаяние и не производил впечатления революционера. Гитлер всегда имел вид несколько неуверенного человека, нащупывающего дорогу, в то время как Муссолини был спокоен, величав и казался знатоком любого затронутого при обсуждении вопроса. Я пришел к выводу, что он может оказать на Гитлера положительное влияние, поскольку в нем было намного больше от настоящего государственного деятеля и он напоминал скорее дипломата старой выучки, чем диктатора. Он превосходно говорил по– французски и по-немецки, что значительно способствовало нашему обмену идеями. Он разрешил свою проблему отношений с Ватиканом путем заключения Латеранских соглашений и доказал, что фашистский режим может существовать в совершенной гармонии с церковью. Государственным секретарем Ватикана был в то время кардинал Пачелли, нынешний папа, который до этого в течение одиннадцати лет представлял сперва в Баварии, а затем в Берлине интересы католической церкви в Германии. Когда он покинул страну, его отъезд вызвал множество сожалений даже в некатолических кругах, где его исключительные личные качества были должным образом оценены. Его сопровождал доктор Каас, который к тому времени сменил лидерство в партии центра на куда более мирную атмосферу Святого престола.

Ватикан, таким образом, был теснейшим образом знаком с обстановкой в Германии 1933 года. Предположения, что мой визит в Рим и последовавшее за ним подписание конкордата были задуманы мной как ловушка для папы, – не более чем нонсенс. Те, кто повторяет подобные обвинения, попросту наносят оскорбление интеллекту нынешнего папы и его тогдашних советников[119]. Пачелли встретил меня очень тепло, и мы досконально обсудили с ним ситуацию, прежде чем он устроил мне аудиенцию у папы Пия XI. Его святейшество принял мою жену и меня весьма любезно, отметив свое удовлетворение тем, что во главе германского правительства стоит теперь человек, бескомпромиссно настроенный против всех разновидностей коммунизма и русского нигилизма. Атмосфера, окружавшая меня, была настолько сердечной, что мне удалось урегулировать все детали проекта соглашения с быстротой, совершенно необычной для отношений с Ватиканом, и очень скоро я уже был на обратном пути в Берлин. Ватикан учел мнение германского епископата и назначил представителем своих интересов архиепископа Фрейбургского доктора Грёбера. Мы работали с ним в полном согласии.

Гитлер согласился с моим предложением с замечательной легкостью. Это было тем более удивительно, что конкордат даровал конфессиональным школам по всей стране полную свободу. Только тот, кто жил в обстановке непрекращающейся борьбы за получение этой уступки, в состоянии понять, какой победой предстало это событие в умах германских католиков. Было ли согласие Гитлера чистейшим обманом? Мне часто задавали этот вопрос. Он ясно понимал, с каким сопротивлением ему придется столкнуться во влиятельных кругах партии, еще усилившихся от притока бывших социалистов и коммунистов; возможно, однако, что он считал свое положение достаточно устойчивым, чтобы позволить себе пренебречь критикой такого рода. Я и теперь уверен, что Гитлер, несмотря на полное отсутствие религиозности, понимал, что примирительное отношение к церкви может обеспечить ему неоценимую поддержку по всей стране. Как лидер ненацистских участников коалиции, я чувствовал необходимость укрепить его позиции в противостоянии с радикальными силами в его партии. Я был уверен, что если новые договоренности получат силу закона, то у Гитлера появится больше возможностей для обуздания этих элементов.

Все аспекты этой ситуации свободно обсуждались нами в Риме, и, какие бы сомнения ни оставались у кардинала Пачелли и доктора Кааса, идея усилить в Германии влияние христианства была слишком заманчива, чтобы от нее отказываться. Мы все отлично понимали, какую важную роль предстоит сыграть Центральной Европе в борьбе с антирелигиозными и тоталитарными тенденциями, наступающими с востока. Для ускорения процесса переговоров Гитлер наделил меня правом действовать в обход обычных каналов, иначе говоря, в обход министерства иностранных дел и герра фон Бергена, германского посла при Святом престоле. Только в июле, на завершающей стадии переговоров, к участию в них был привлечен советник министерства внутренних дел доктор Бутманн. Этот рассудительный и сдержанный национал– социалистический функционер оказал мне всяческую поддержку. Незадолго до моей второй поездки в Рим возникла неожиданная заминка. В партии начали подниматься многочисленные протесты, и Гитлер попытался заставить меня согласиться на внесение в проект некоторых изменений. В конце концов мне все же удалось отговорить его от этого.

Муссолини, с которым я опять встретился, настаивал на важности наискорейшего завершения переговоров. «Подписание этого соглашения с Ватиканом впервые укрепит доверие к вашему правительству за границей», – сказал он. Я воспользовался случаем и попросил его отдать распоряжение своему послу в Берлине внушить Гитлеру мысль о необходимости достижения соглашения без дальнейших проволочек. Еще в июне некоторые нацистские экстремисты, возглавляемые Геббельсом и Гейдрихом, затеяли кампанию борьбы с предполагаемой аморальностью мужских и женских католических монастырей, а теперь, несмотря ни на что, потребовали привлечения некоторых лиц к суду. Было ясно, что они намереваются настроить общественное мнение против католической церкви и разжечь сопротивление заключению всякого соглашения. В связи с этим мне пришлось вступить в длительные письменные и телефонные переговоры с Гитлером. Я объяснил ему, что Ватикан откажется признать его возможным партнером по переговорам, если он немедленно не положит конец этой грязной кампании. Гитлер просил меня заверить папского государственного секретаря, что он немедленно разделается с нарушителями спокойствия. Окончательный проект соглашения был составлен 8 июля, а 20-го числа он был подписан на официальной церемонии в папском секретариате.

Я был чрезвычайно доволен этим результатом и исполнен надежд на то, что достигнутое соглашение послужит началом новой эпохи более прочных и дружественных отношений между рейхом и Святым престолом. Полагаю, у меня есть основания говорить, что его святейшество и государственный секретарь Ватикана испытывали те же чувства. Казалось, что проблема конфессиональных школ решена раз и навсегда, а общие условия конкордата были наиболее благоприятными из всех, когда-либо подписанных Ватиканом[120]. Можно было думать, что дело возрождения основ христианского образа жизни в Центральной Европе обрело прочную основу.

Неудивительно, что антиклерикальные силы ополчились для контрнаступления. Как мне впоследствии стало известно, Геббельс засыпал Гитлера прошениями, в которых приводил доводы против подписания этого «дьявольского» соглашения. Но Гитлер по-прежнему был достаточно влиятелен, чтобы заявить своим радикальным коллегам, что его планы перестройки могут быть выполнены только в атмосфере религиозной терпимости. Он издал приказы о немедленном снятии всех ограничений, направленных против католических организаций, признанных в соглашении, и отмене всех мер, принятых против отдельных католических лидеров и священников. Был издан декрет, в соответствии с которым всякое повторение подобных действий провинциальными нацистскими вождями будет строжайшим образом преследоваться по закону. Гитлер восхвалял конкордат как важнейший вклад в дело укрепления спокойствия внутри страны и выражал надежду на скорейшее подписание подобного соглашения с евангелической церковью. Такая недвусмысленная благосклонная реакция с его стороны безусловно могла успокоить опасения его партнеров по коалиции, если это действительно входило в его намерения.

Один из вопросов, которые нам не удалось урегулировать с помощью конкордата, касался точного определения тех религиозных ассоциаций, которые должны находиться под безусловной юрисдикцией церкви, а также таких – как, например, молодежные движения, – над которыми государство желало сохранить свой контроль. Эта проблема была оставлена для последующего решения на переговорах между министерством внутренних дел рейха и церковными лидерами. В то время как церковь ни в коем случае не соглашалась отказаться от религиозного влияния на молодежные организации, именно устранения этого влияния и добивалось движение гитлеровской молодежи. Это противоречие приводило к постоянным трениям, но, пока я оставался на посту вице-канцлера, окончательного решения так принято и не было.

В последующие годы постепенное сведение на нет условий конкордата разбило все мои надежды. Со временем меня стали считать человеком, который предал свою церковь нацистам, причем такого мнения придерживались даже многие из моих братьев католиков. Это очень серьезное обвинение, и для меня оно оказалось самым болезненным. Возможно, мне стоит в свое оправдание процитировать здесь слова, произнесенные кардиналом Пачелли в 1945 году, когда он уже стал папой Пием XII. «Без юридической защиты, которую обеспечивал конкордат, – сказал его святейшество, – последовавшие затем преследования церкви могли бы принять еще более неистовые формы. Основы католической веры и достаточное количество ее институтов сохранились в целости, что обеспечило ее выживание и возрождение после войны». Я не могу желать лучшего свидетельства в свою пользу.

Остается только добавить, что до тех пор, пока я оставался активным членом правительства рейха, иначе говоря – до 30 июня 1934 года, у меня сохранялось достаточно влияния на Гитлера, чтобы добиваться возможно более полного соблюдения условий конкордата. Он обвинял во всех происходивших в этой области эксцессах безответственные элементы в провинции. Когда мы расстались, мне еще удавалось время от времени добиваться пересмотра некоторых решений, но после того, как печально знаменитый Борман занял место руководителя партийной канцелярии, Гитлер постепенно перешел на курс, задаваемый теми из его партийных товарищей, которые поклялись искоренить христианство. Хотя с евангелическими церквями также было достигнуто соглашение, они, будучи менее едиными, слабее сопротивлялись последовавшим интригам и прямым атакам нацистов, а потому подверглись еще большим гонениям, чем католики.

Острейшей проблемой, стоявшей перед нами, была безработица, что порождало социальную разобщенность. Мало того что миллионы людей не имели работы, – существовала дополнительная большая опасность, что молодежь страны, не имея ни надежд на будущее, ни работы, ни самоуважения, может стать жертвой большевистской заразы. Большая часть законов, принятых в ранний период власти нацистов, носила экономический, а не политический характер. Организовывались новые рабочие места, и оказывалась поддержка сельскому хозяйству, а экономическая система была освобождена от орды бюрократов. Была создана система трудовой повинности, которая принимала в свои ряды молодых людей и использовала их на полезных общественных работах. Большая их часть проводила год положенной им службы в деревне, что не только уменьшало нехватку рабочей силы, но и давало возможность молодежи из больших городов соприкоснуться с моральными и материальными ценностями сельской жизни. Строительство сети автомагистралей значительно способствовало развитию индустрии транспорта и улучшило систему коммуникаций страны. Свою роль сыграли также и первые этапы начавшегося перевооружения, хотя в то время, пока я был в составе кабинета, этот процесс продолжал оставаться в рамках потребностей обороны страны. Все принимаемые меры были успешны, и контраст с оцепенением и безнадежной апатией периода массовой безработицы существенно способствовал повышению престижа нового режима как среди работодателей, так и среди рабочих, что в значительной степени уравновешивало любое недовольство, вызванное действиями партии в области политики.

Гитлер стремился положить конец классовой борьбе путем предоставления рабочему классу равных прав в обществе. Это был лучший пункт его программы, который заслужил одобрение не только дома, но и во многих зарубежных странах. Классовая борьба была орудием марксизма, а главную роль в ней играли социалистические профессиональные союзы. Федерация работодателей являла собой противоположный фронт. Для упразднения классовой борьбы следовало распустить обе противоборствующие армии. Ни законы морали, ни христианская доктрина не утверждали, что интересы рабочего класса имеют право защищать исключительно профессиональные союзы. Я не хочу, чтобы моя точка зрения по этому вопросу была понята превратно. Профессиональные организации внесли достойный вклад в повышение благосостояния рабочих, но их чисто экономические функции были превращены марксистскими партиями в орудие классовой борьбы.

Правительство постановило, что День труда – 1 мая – не может праздноваться одними только профессиональными союзами, но должен превратиться в церемонию с участием трудящихся всех специальностей и в равной мере работниками как физического, так и умственного труда. Министры, чиновники, ученые, сельские хозяева, крестьяне и индустриальные рабочие, работодатели и наемные работники приглашались, как равные, к участию в процессиях. Но то был всего лишь красивый жест. Проблема была значительно более сложна. Социальная справедливость не является естественным следствием свободы. С другой стороны, марксисты и большевики продемонстрировали, что и тоталитарное государство не может обеспечить социальную справедливость для народных масс. В то время германское правительство все еще было коалиционным, и перед нами стояла задача разработки логически обоснованных путей разрешения конфликта, разделявшего две ополчившиеся друг на друга группы населения страны. Организации рабочих и работодателей вели между собой войну, за которую приходилось расплачиваться стране в целом. По одну сторону линии фронта находился доктринерский марксизм, по другую – капиталистический индивидуализм, давно уже созревший для реформирования. Их противостояние по сей день составляет основу раскола в обществе, и проблема бедственного чередования стачек и локаутов все еще ожидает своего решения.

Коалиционное правительство, членом которого я состоял, приложило большие усилия, чтобы создать новые отношения между рабочим и нанимателем, а также между ними обоими и государством. Принципиальное значение мы придавали прекращению классовой борьбы. Для достижения этой цели мы были готовы одобрить роспуск профессиональных союзов. В этом замысле национал-социалистов было довольно много общего с известными католикам принципами, которые были провозглашены в папской энциклике «Quadragesimo Anno». В важной речи, произнесенной 10 мая 1933 года на съезде Германского трудового рабочего фронта, Гитлер заявил: «Новое государство не будет выражать особые интересы отдельных групп или классов, но станет управлять от имени всей нации». Это вполне отвечало нашим тогдашним чувствам, и поддержка, которую мы оказали новому закону о труде, введенному в действие 29 января 1934 года, была вполне искренней.

В конечном счете эксперимент все же провалился, хотя рабочие и работодатели относились к нему одобрительно, поскольку в его ходе они значительное время совместно работали в беспрецедентной обстановке обоюдного согласия. Организация «Сила через радость», предоставлявшая рабочим возможности одновременно и для отдыха, и для получения образования, имела множество зарубежных поклонников. Причина неудачи заключалась скорее не в социологических идеях Гитлера, а во все возраставшем материализме нацистского движения, которое бросало вызов государству и отвергало любую индивидуальную свободу. Возможно, еще придет время, когда выдвинутые в ту пору принципы, при условии их воплощения в жизнь более умеренным и здравомыслящим режимом, послужат началом настоящего решения проблемы.

19 августа 1932 года газета «Volkische Beobachter» вышла с громадным заголовком: «Правительство Папена намерено защищать евреев». Далее следовал длинный отчет ее корреспондента из Женевы о работе Всемирного еврейского конгресса, на котором представитель Германии герр Карески жаловался на действия нацистов и одобрительно отзывался о моем правительстве, которое в самой статье охаивалось самым неприличным образом.

Резонно было бы предположить, что эти нападки нацистского партийного издания на рейхсканцлера Папена должны были бы оградить вице-канцлера Папена от обвинений в преследовании евреев. Ужасная трагедия, выпавшая на долю еврейского народа в позднейшие годы гитлеровского режима, заставила многих позабыть, какие усилия употреблялись консервативными министрами раннего коалиционного кабинета, чтобы перекрыть антисемитский потоп, который принесли с собой нацисты. В то время по всей стране наблюдались значительные антиеврейские настроения, а сразу же после обнародования результатов мартовских выборов нацистские экстремисты начали свои первые нападения на принадлежавшие евреям магазины и конторы.

Эти события поставили консервативных членов кабинета перед исключительно сложной проблемой. На эту тему у меня было несколько приватных бесед с Гитлером, в ходе которых я пытался доказать ему, что как с общественной, так и с политической точек зрения антиеврейская деятельность его партии должна неминуемо привести к самым прискорбным последствиям. Всякий раз, когда мне удавалось обсуждать с ним политические вопросы, мне казалось, что в его сознании существует некая точка, дальше которой невозможно достигнуть с ним какого бы то ни было взаимопонимания.

Многие годы антисемитизм являлся одним из основных принципов программы нацистской партии. Военное поражение, Версальский договор, инфляция и финансовый кризис начала тридцатых годов – все эти беды объяснялись происками евреев. Вся партия была пропитана духом этих обвинений. Собственные антисемитские настроения Гитлера восходили к его молодым годам, проведенным в Австрии, где он, как видно, подвергся сильному влиянию таких людей, как Шёнерер[121]. Здесь было нечто большее, чем просто идеологические убеждения, так же как и в случае с его антиклерикальной одержимостью. В этом ощущалась какая-то патологическая ненависть, бравшая начало от событий его юности. Он всегда винил в своих ранних неудачах на поприще живописи неких конкретных лиц, а позднее, как видно, распространил свою злобу на целые группы людей и народы. Он часто ссылался на одно происшествие, случившееся с ним в возрасте четырнадцати лет, когда учитель Закона Божьего дал ему пощечину. Кроме того, он утверждал, что при поступлении в Академию художеств его кандидатура была отвергнута директорами-евреями. Однажды он рассказал мне, что всякий раз, когда ему приходилось иметь дело с судопроизводством, его злейшими врагами становились евреи – адвокаты и судьи. Это факт, что он более всего ненавидел представителей именно этой профессии – юристов.

В первые недели существования коалиции Гитлер, в результате вмешательства Нейрата, Гюртнера и меня самого, издавал приказы, предписывавшие членам партии сдерживать себя, но от этих приказов, кажется, толку было мало. Консерваторам в правительстве казалось, что единственным выходом может стать принятие каких-нибудь правил, регламентирующих количество евреев, которым может быть позволено заниматься определенной деятельностью. Таким образом надеялись ослабить накал радикальной агитации. В то же время мы старались найти и прямые методы подавления нацистского экстремизма.

Мои служащие в ведомстве вице-канцлера старались снабжать иностранных журналистов и дипломатов материалами, опубликование которых могло бы вызвать соответствующую реакцию за границей, чтобы затем использовать ее для оказания давления на Гитлера. Даже такой человек, как Рудольф Дильс, первый руководитель гестапо и, возможно, не слишком желательный свидетель для моих англосаксонских читателей, отдал должное работе моих сотрудников в этом направлении. Его, по крайней мере, никак нельзя обвинить в предвзятом ко мне отношении. Однажды в Берлине оказался проездом король Швеции, и, когда он высказал желание встретиться с Гитлером, я специально просил его внушить канцлеру, что его кампания против евреев вызывает за границей крайне неблагоприятную реакцию. К сожалению, вмешательство короля не принесло, как видно, особой пользы.

По крайней мере, мы смогли добиться, чтобы правила, ограничивавшие количество евреев, которым было разрешено заниматься профессиональной деятельностью, не касались большинства евреев, находившихся до войны на государственной службе или сражавшихся в рядах армии. Отставные чиновники-евреи продолжали получать свои пенсии, а еврейским врачам, лишившимся права работать в страховой медицине, было позволено сохранить их частную практику. Мне удалось уговорить Гинденбурга настоять на этих оговорках, и Гитлер был вынужден уступить. Ассоциация отставных евреев-военнослужащих прислала мне любезное письмо с благодарностью за мои усилия. До тех пор, пока я оставался в составе правительства рейха, иначе говоря – до 30 июня 1934 года, нам удавалось удерживать антиеврейские выступления нацистов в известных рамках.

11 марта Гитлер сообщил мне, что намерен просить у президента позволения во время ежегодной церемонии поминовения павших на войне вывешивать повсюду нацистские флаги. Он полагал, что, поскольку все патриотические силы страны теперь объединены под руководством партии, то будет только естественным заменить флаг Веймарской республики флагом со свастикой. Я был неприятно поражен этой идеей и в течение часа, пока мы гуляли с ним по саду рейхсканцелярии, старался убедить его изменить свое решение. Я говорил ему, что будет крупнейшей психологической ошибкой навязать эту эмблему громадному количеству людей, не принадлежащих к его движению. Республика уже совершила подобную ошибку, заменив черно-бело-красное знамя, под которым более двух миллионов сыновей народа пали на войне, на черно-красно-золотой флаг революции 1848 года. Тогда это было встречено с глубоким негодованием, и было бы неразумно еще раз повторять такой эксперимент.

К несчастью, я почти не получил поддержки от своих коллег по кабинету. Тогда я обратился к Бломбергу, поскольку считал, что он будет заинтересован в таком решении этого вопроса, которое вызвало бы как можно меньше недовольства в армии. К моему крайнему удивлению, он придерживался взглядов, диаметрально противоположных моим собственным. Он считал, что, по его мнению, нацисты имеют полное право превратить свой флаг в символ рейха. После этого вся моя надежда оставалась на Гинденбурга. Президент полностью разделял мое мнение, но поддался нажиму со стороны Гитлера и Бломберга. Гитлер утверждал, что компромисс в этом вопросе позволит ему обуздать наиболее революционные элементы своей партии, и Гинденбург в конце концов согласился на то, что свастика и черно-бело-красный флаг получат равный статус. Я предпринял последнюю попытку, предложив кабинету передать этот вопрос на рассмотрение рейхстага, но из этого ничего не вышло, и Гитлер объявил о новых правилах специальным декретом.

Разочаровавшая меня позиция Бломберга вскоре еще раз дала о себе знать. Я уже упоминал о слухах, касавшихся возможности совершения 29 января военного переворота, в который были якобы вовлечены Шлейхер и начальник штаба генерал фон Хаммерштайн[122].

То, что Гитлер испытывал мало доверия к Хаммерштайну, не вызывает удивления, поскольку генерал испытывал антипатию к его режиму. Бломберг также был не слишком доволен его отношением к себе. Гитлер не поднимал вопроса до тех пор, пока не почувствовал достаточной уверенности в поддержке Бломберга, а потом потребовал от президента замены Хаммерштайна генералом Рейхенау, который был хорошо известен как активный сторонник нацистов. К тому же он занимал у Бломберга в Кенигсберге должность начальника штаба.

Гинденбург возмутился, что происходило каждый раз, когда ему казалось, будто ктото покушается на его прерогативы в военной сфере. Он долго обсуждал со мной этот вопрос. Хаммерштайн был его любимцем, он давно восхищался его качествами солдата. Тем не менее добровольное подчинение этого генерала Шлейхеру в декабре и январе изменило отношение к нему президента. Он был согласен с необходимостью замены, но по совершенно иным причинам, чем те, что руководили Гитлером. Гинденбург не желал, чтобы армия превратилась в послушное орудие политиканов, и стремился укрепить ее независимое положение. Кандидатуру Рейхенау он даже отказался рассматривать. «Он никогда не командовал даже дивизией, – сказал мне Гинденбург, – а мне предлагают доверить ему всю армию. Это просто смешно».

Мы просмотрели с ним список альтернативных кандидатов. Большинство из них было произведено в офицеры одновременно со мной, и за те двадцать лет, что я был профессиональным военным, мне приходилось близко с ними общаться. Сам я отдавал предпочтение генералу фон Фричу. Он, я и Хаммерштайн три года сидели рядом на занятиях в Военной академии. Я знал его как человека серьезного, с сильным характером, и как первоклассного солдата, которому вполне можно было доверить задачу удержания армии вне политических влияний.

Степень того, насколько Бломберг стал приверженцем Гитлера, он проявил, заявив мне, что если президент не согласится на назначение Рейхенау, то должен будет уйти в отставку. Услышав об этом, президент послал за Бломбергом и объяснил ему, что занимаемый генералом пост является политическим назначением и он может, если пожелает, отказаться от него по политическим же соображениям. Но ни в коем случае он не имеет права оспаривать по политическим мотивам решения президента, касающиеся военных вопросов. Такое поведение, сказал президент, равносильно открытому неповиновению начальству. Чрезвычайно жалко, что президент не принял поданного тогда же Бломбергом прошения об отставке. В итоге преемником Хаммерштайна был назначен Фрич. Дальнейшая карьера Хаммерштайна и постигшая его по указке партии судьба доказали, что я правильно оценил этого человека. Для того чтобы от него избавиться, нацисты состряпали позорящее и совершенно ложное обвинение в гомосексуализме, которое и привело к его увольнению. Есть все основания предполагать, что если бы он остался на своем посту, то ему и его коллеге фельдмаршалу Беку удалось бы предотвратить приближавшуюся войну.

Первый удар по консервативному большинству кабинета был нанесен, когда Гитлер изобрел для своего друга Геббельса новый пост координатора нашей пропаганды за границей. Никто из нас не имел достаточно ясного понятия о том, что за этим скрывалось. В области пропаганды мы были еще детьми, и никто из нас и представить себе не мог, каких результатов способен добиться этот сатанинский гений. В интеллектуальном отношении и в умении вести полемику он был на несколько голов выше всех остальных из нас, и отдельные министры скоро выяснили, что при обсуждении любого вопроса, не входившего в планы Геббельса, их предложения отвергались Гитлером.

В то время Геббельсу исполнилось немногим более тридцати лет. Он был ниже среднего роста, с крупной головой, острыми чертами лица, большим ртом и умными глазами. Геббельс был настолько худ, что казался истощенным от голода, а его внешность находилась в полном противоречии с нордическим идеалом нацистов. Несмотря на свой физический недостаток – изуродованную ступню – он, по-видимому, не страдал комплексом неполноценности. Геббельс обладал едким остроумием и был наделен даром ядовитого сарказма. Несмотря на это, он мог быть совершенно очарователен в общении, если того требовала ситуация. Он имел степень доктора философии и был блестящим интеллектуалом, относившимся со скрытым презрением ко всему традиционному. Я припоминаю один эпизод, происшедший во время нашего официального посещения германского военно-морского флота в Кильской бухте. По этому случаю я был одет в мундир старой германской армии, на ношение которого имел право. «Какой чудесный маскарадный костюм», – саркастически заметил Геббельс.

«Что ж, – ответил я, – в то время, когда вы еще не вышли из пеленок, два миллиона немцев умерли в таких вот маскарадных костюмах, сражаясь за Отечество». Он отвернулся, ни сказав ни слова.

На первом заседании кабинета, проходившем в его присутствии, Геббельс прочел нам целую лекцию об искусстве и науке пропаганды, основной темой которой было следующее: «За долгие годы партийной борьбы я научился так влиять на массы, чтобы они были готовы следовать за нами без малейших сомнений. Какие бы решения мы ни принимали в эти годы, главное – это то, что мы подготовили почву при помощи нескончаемого повторения подходящих лозунгов и добились того, что члены партии верят каждому их слову. Теперь мы должны применить те же методы, чтобы убедить весь германский народ в необходимости экономических и политических мер, предпринимаемых правительством». Последующие годы показали, что он пошел в своих действиях значительно дальше этой программы, добившись в конце концов господства над всей интеллектуальной жизнью нации.

В моем правительстве мы всегда принимали решение большинством голосов, в то время как отношение Гитлера к этому вопросу основывалось на 56-й статье конституции, в которой утверждалось, что канцлер несет ответственность за политику правительства и за исполнение положений конституции отдельными министрами. Следовательно, принятие решений есть вопрос, касающийся исключительно конкретного министра и самого канцлера. Гитлер в полной мере использовал эту процедуру, воспрепятствовав тем самым образованию среди министров– консерваторов объединенной оппозиции и не допустив возможного раскола кабинета. Как только становилось очевидным возникновение разногласий, Гитлер резко обрывал обсуждение и позднее, в разговоре с глазу на глаз, стремился навязать свою волю тому министру, в чью компетенцию входил спорный вопрос.

Сам я не имел министерского портфеля, а потому мог высказывать свое мнение только по общим вопросам. У меня никогда не было возможности действовать в роли заместителя Гитлера, поскольку он никогда не разрешал действовать от своего имени. В конституции не содержалось указаний относительно должности вице-канцлера, а потому моя позиция была даже слабее, чем у моих коллег. Они же предпочитали заниматься чисто административной деятельностью в своих ведомствах. Бломберг никогда не выступал по вопросам, не имеющим отношения к военной сфере, и я не помню, чтобы он хоть раз высказался наперекор Гитлеру. Нейрат мало принимал участия в обсуждениях общих вопросов и говорил только о внешней политике. Впрочем, в этих случаях он обыкновенно придерживался независимых взглядов. Эльтц, министр почт и транспорта, всегда был готов выступать на общие темы и часто оказывал мне сильную поддержку. У Зельдте не было опыта в политических делах, и в качестве консерватора– единомышленника он оказался для меня совершенно бесполезен. Министр юстиции Гюртнер был всегда готов отстаивать подобающее применение закона, но всякий раз вел полемику в строго юридических терминах и потому не имел на Гитлера почти никакого влияния. Он активно стремился защищать права личности и выступал против нападений бесчинствовавших штурмовиков на принадлежавшую евреям собственность. Но это всегда была неравная борьба между скромным провинциальным судьей, не наделенным особым красноречием, и произносящим пламенные тирады революционером. Шверин-Крозигк, министр финансов, был весьма умелым полемистом. Его вмешательства в дискуссию всегда бывали лаконичными, ясными и содержательными. Он много путешествовал, хорошо знал Англию и всегда умел повлиять на Гитлера, когда обсуждение касалось возможного отношения зарубежных государств к новому режиму. У меня, однако, всегда сохранялись известные сомнения касательно того, действительно ли он являлся твердым приверженцем идеи применения к государственной политике принципов практического консерватизма. Он оставался в министерстве до самого падения Гитлера, а затем стал министром иностранных дел в «остаточном» правительстве «охвостья», которое возглавил Дёниц. Когда в 1941 году один из моих друзей спросил его, как он смотрит на ход войны, он ответил: «До сих пор Гитлер всегда оказывался прав. Что мешает этому продолжаться и теперь?»

В этот ранний период многие из моих коллег относились к национал-социалистическим идеям более чем лояльно. Дети моего друга Эльтца почитали Гитлера едва ли не героем. Бломберг почти с самого начала не скрывал своих симпатий, а Зельдте и Гюртнер позволили себе подпасть под гипноз личности Гитлера. Ни у одного из них не было тесных связей с веймарским режимом.

На ранних стадиях существования коалиции казалось, что каждый из членов кабинета решил установить настоящий личный контакт со своим новым шефом и старается избегать любого намека на излишние критические замечания. Единственное исключение составлял Гугенберг. В его поведении всегда чувствовалось что-то резкое и пренебрежительное. Он был лишен дара располагать к себе политических противников. Так и не завязав никогда с Гитлером ничего похожего на человеческие отношения, он этим лишал нас своей психологической поддержки.

В лагере нацистов Фрик был фигурой совершенно безликой. Проработав всю жизнь государственным чиновником, он приучил себя высказываться только тогда, когда к нему обращались с вопросом, и теперь ему было уже поздно менять свои привычки. Зато два остальных нацистских персонажа в правительстве, Геринг и Геббельс, оказались более чем равными любому из восьми министров-консерваторов. По масштабу личности их можно было сравнить разве что с крупнейшими фигурами времен Французской революции. Они приступали к решению любой проблемы и отражали любую критику в свой адрес с яростным задором вожаков уличной черни. После одной острой дискуссии я, помнится, сказал Герингу, что если он не согласен с нашими идеями, то всегда может уйти в отставку. Он рванулся ко мне через стол и рявкнул: «Из этой комнаты вы сможете вынести меня только вперед ногами!» Там, где Геринг утверждал свои идеи исключительно силой характера, Геббельс применял неизмеримо более тонкие методы искушенного диалектика. Он избегал касаться ключевых вопросов дискуссии и превосходил нас всех в полемическом искусстве. Он часто приводил такой аргумент: если мы хотим избежать революции, то нам следует ослабить контроль и позволить событиям идти своим ходом, на самом деле имея целью постепенное упрочение тех же революционных преобразований шаг за шагом.

Когда Гугенберг окончательно разошелся во мнениях с Гитлером по вопросам экономической политики, заняв противоположную позицию на Лондонской экономической конференции, я попытался уговорить его не подавать в отставку. Если он уйдет, то кабинет лишится единственного министра, располагающего поддержкой своей политической партии. Его отставка не сможет послужить предупреждением Гитлеру, который будет только очень рад заменить его одним из своих ставленников. В течение пяти первых решающих месяцев Гугенберг ни разу не взял на себя роль объединяющего центра для своих ненацистских коллег – он был слишком поглощен текущей работой в двух своих экономических министерствах. Я расценивал его прошение об отставке, которое он, несмотря на все мои возражения, все же подал 29 июня 1933 года, как дезертирство. Мы могли бы оказать на Гитлера политическое давление только при условии своей готовности подать в отставку en bloc. Преемником Гугенберга на посту министра сельского хозяйства стал старый член нацистской партии Дарре, а министерство экономики принял доктор Шмидт, известный специалист в области страхования. Он так и не прижился на этом посту и был заменен после ремовского путча доктором Шахтом. К тому времени кабинет уже полностью потерял свой «буржуазный» характер.

Второй удар был нанесен нам переходом в лагерь нацистов Зельдте, лидера «Стального шлема». После того как он 27 апреля вступил в партию, во внутренних делах его организации возник кризис, который еще усугубился из-за кампании против другого ее руководителя, Дюстерберга, которую затеяли нацисты, обвинив его в еврейском происхождении. Это оказалось для большинства из нас новостью, поскольку Дюстерберг всегда возражал против допущения в члены «Стального шлема» евреев, встречая оппозицию по этому вопросу со стороны Зельдте, Альвенслебена и прочих. Теперь он сам оказался в этой лодке, и раздавались требования его отставки. В «Стальном шлеме» разгорелась фракционная борьба между консерваторами и сторонниками нацистов, в результате которой Зельдте объявил, что его сторонники собираются вступить в национал-социалистическую партию en bloc. Таким образом консервативное крыло кабинета лишилось одной из своих основных опор. Процессы такого рода стали более привычными в наши дни, когда к коммунистам переходят люди, казавшиеся доселе вполне достойными уважения. Увы, идеологические пристрастия не поддаются разумному объяснению.

По мере постоянного ослабления наших позиций ответственность за сдерживание революционного прилива, последовавшего за успехом нацистов на мартовских выборах, легла главным образом на мои плечи. Люди более талантливые, чем я, уже описывали поразительный переворот, произошедший в народе, когда штурмовики, в своем собственном обличье или в роли вспомогательной полиции Геринга, бесчинствовали на улицах, грабили еврейские магазины и частные дома и арестовывали, избивали или бросали в концентрационные лагеря всякого, чьи политические взгляды им не нравились.

В феврале, и в особенности после пожара Рейхстага, я был согласен с Герингом в том, что прусская полиция должна предпринять активные шаги для борьбы с коммунистическими элементами. Действительно, тогда имелись веские основания предполагать, что Москва приказала им поднять открытый мятеж. Геринг всегда оправдывал бесчинства «коричневых рубашек» и СС, утверждая, что они были вызваны провокациями коммунистов. Декрет от 28 февраля придал законную силу многочисленным уже произведенным арестам. Пока их ненацистские коллеги в правительстве пребывали в полном неведении относительно их истинных намерений, Гитлер и Геринг воспользовались удобным случаем, чтобы захватить полный административный контроль над полицией и после выборов в рейхстаг иметь возможность использовать ее для собственных нужд еще более эффективно. Но Пруссия была только одной из земель, хотя и самой крупной. В остальных землях юридическая система и полиция по-прежнему находились в руках веймарских министров и чиновников. Однако и они были вскоре сметены потоком событий, происходивших по той же схеме по всей стране.

В период с 5 марта по 7 апреля я сохранял за собой пост рейхс– комиссара Пруссии. Мне приходилось ежедневно на заседаниях кабинета спорить с Герингом по поводу его самочинных действий. Я настаивал на том, чтобы без моего явно выраженного согласия не проводилось новых назначений ни на одну из важных должностей в прусской администрации и полиции. Геринг игнорировал, сколько было возможно, мои возражения, но мне все же удалось добиться назначения полицейскими комиссарами нескольких достойных доверия людей, таких, как адмирал фон Лефетцов в Берлине и полковник фон Гейдекампф в Руре. Я получил меньше поддержки, чем рассчитывал, от руководства канцелярии прусского премьер-министра. К примеру, Гритцбах, мой chef de cabinet, очень скоро перебежал на «сторону победителей» и стал больше прислушиваться к Герингу, чем ко мне. Наградой ему стало то, что он был оставлен при своей должности на многие годы.

Возможно, мне стоит коротко остановиться на развитии ситуации в Пруссии после моего назначения рейхскомиссаром. Земельный верховный суд, в который подал апелляцию бывший премьер-министр Браун, признав мои действия, предпринятые в качестве канцлера, не противоречащими конституции, в то же время настаивал на разделении властных полномочий между рейхом и прусским правительством. Это постановление вошло в силу 25 октября, и было признано, что разделение полномочий вполне может привести к трениям. И действительно, оказалось невозможным иметь в Пруссии два правительства. В ноябре мои попытки достичь компромисса с Брауном провалились; впоследствии ничего не вышло и у Шлейхера. Лидеры земельного парламента упорно отказывались как от формирования правительства большинства, что означало бы включение в коалицию нацистов, так и от роспуска ландтага и назначения новых выборов.

6 февраля 1933 года я предложил президенту издать еще один декрет, который бы «для нормализации положения в Пруссии» позволил мне совместно с председателем нижней палаты ландтага нацистом Керрлом в обход президента верхней палаты доктора Аденауэра назначить новые выборы. Они были проведены в один день с выборами в рейхе. Несмотря на то что мне не нравились примененные в ходе избирательной кампании методы административного давления, итоги выборов позволили восстановить в палате положение, которое вполне можно было считать нормальным. На прусских выборах нацисты получили 211 депутатских мест, в то время как мой предвыборный блок получил 43 мандата, а остальные ненацистские партии – 157. Некоторое время я еще продолжал оставаться рейхскомиссаром, но 7 апреля, перед открытием ландтага, ушел с этого поста в отставку. Геринг в результате свободного голосования был избран премьер– министром Пруссии, а мое влияние на прусские дела сильно сократилось.

Пока мое мнение еще имело какой-то вес, в Пруссии не существовало концентрационных лагерей, подведомственных органам государственной власти. Закон, санкционировавший создание гестапо, которое, кстати, сразу превратилось в преторианскую гвардию Геринга, датирован 26 апреля 1933 года. Мы в ведомстве вице-канцлера имели конечно же информацию об организованных штурмовиками без согласия властей лагерях, которые были теперь «легализованы» Герингом. Первый шеф гестапо, уже упоминавшийся мной Рудольф Дильс, написал на эту тему книгу («Lucifer ante Portas»), которая содержит множество полезного материала об этом периоде. Дильс, опытный полицейский чиновник, был выбран на эту должность в первую очередь за свои административные способности и, несмотря на то что служба на этом посту не способствовала улучшению его репутации, сделал многое для противодействия наиболее экстремистским намерениям Геринга.

Я продолжаю настаивать на том, что в тот момент невозможно было даже вообразить вероятность превращения тех первых концентрационных лагерей в фабрики убийства, которые позднее опозорят Германию. Непорядки того раннего периода все еще можно было рассматривать как последствия продолжавшейся многие годы неограниченной политической войны или как беззаконную выплату нацистами старых долгов своим политическим оппонентам с левого фланга. Аппарат правосудия еще сохранялся в неприкосновенности, и мы все еще верили, что Гитлер намерен выполнить свои обещания прекратить бесчинства провинциальных вождей. Гестапо получило права судебной власти только после начала войны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.