V Третий мир

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

V

Третий мир

Каждая коммунистическая страна, каждая компартия имеет свою историю и свои региональные, местные особенности, но всегда можно заметить, что так или иначе они следуют образцу, созданному в Москве в ноябре 1917 года. Эта родственная связь заключает в себе своего рода генетический код коммунизма[1].

Родственная связь, упоминаемая в приведенной цитате, определяется тем фактом, что коммунизм повсюду приходил в жизнь одним из двух путей: либо его навязывала советская армия (как в Восточной Европе), либо он появлялся, обычно с советской помощью, в странах, чья политическая культура (отсутствие устоявшихся традиций частной собственности и власти закона, наследие самодержавия и так далее), как и социальная структура (преобладание крестьянства, недостаточное развитие среднего класса) напоминали положение в России до 1917 года. Хотя коммунизм был скроен для передовых промышленных обществ, на практике он пустил корни только в отсталых аграрных странах. Там он и следовал установившемуся образцу.

Из рецептуры марксизма-ленинизма такие страны брали:

1) единоличное правление партии, монополизирующей власть, организованной на армейских началах и требующей беспрекословного себе подчинения;

2) отсутствие для этого режима правления каких бы то ни было ограничений;

3) отмена частной собственности на средства производства и сопровождающая ее национализация всех людских и материальных ресурсов;

4) пренебрежение к правам человека. Такие режимы представляли партию всемогущей и всезнающей, настаивали, что она всегда права, и не признавали ни каких пределов ее власти. Почти неизменно воплощением «партии» становился вождь, который олицетворял партийное дело и превращался в некое божество.

Существует расхожее мнение, что коммунизм рождается из бедности. В действительности дело обстоит иначе: бедные страны не делают выбора в пользу коммунизма. Нигде в мире большинство бедняков, или вообще какое-либо большинство, не отдавало своих голосов за передачу власти коммунистам. Скорее дело обстоит так, что у бедных стран понижена сопротивляемость коммунистическим захватам власти, потому что у них отсутствуют институты, которые в более богатых и продвинутых обществах преграждают путь честолюбивым диктаторам-радикалам. При отсутствии институтов, обеспечивающих богатство, особенно прав собственности и власти закона, страны остаются бедными и в то же время уязвимыми для воцарения самовластных правителей правого или левого толка. Говоря словами одного исследователя, изучавшего наиболее крайний из известных коммунистических режимов, камбоджийский, «отсутствие эффективных структур, связывавших между собой население и его сменявших друг друга лидеров, предрасположило общество к безудержному применению власти»[2]. Таким образом, те самые факторы, прежде всего беззаконие, которые удерживают страны в бедности, содействуют и коммунистическим переворотам.

Действие этих факторов имело и другие последствия. На Востоке с древнейших времен отсутствие частной собственности на землю означало, что выдвинуться и разбогатеть можно было одним-единственным способом — обратить на себя внимание верховного властителя. (В государственных должностях, соответственно, видели не службу, а средство личного обогащения). Естественно, поэтому, что на соучастие в делах коммунистических режимов, державших в своих руках всю власть и все богатство, смотрели, как на основной способ обеспечить себе общественное положение, как равным образом и благосостояние. (Это относится, конечно, и к России).

На заре двадцатого столетия европейские коммунисты недоумевали, почему это не происходит крах капитализма, предсказанный Марксом и Энгельсом. Ревизионисты решали эту проблему признанием, что в данном конкретном вопросе Маркс и Энгельс допустили ошибку. Однако для ортодоксальных марксистов такое решение было неприемлемо, потому что их учение, объявленное наукой, не позволяло мириться с какими бы то ни было отклонениями или исключениями, существовать оно могло только в своей нерушимой целостности.

Столкнувшись с этой проблемой, Ленин воспользовался работой английского экономиста Дж. А. Гобсона «Империализм», где колониальные захваты толковались как результат погони капиталистов за новыми экспортными рынками и сферами приложения капитала. Ленин развил этот тезис в книге «Империализм как высшая стадия капитализма» (1916-17), где он доказывал, что колонии играют важную роль в спасении капитализма от гибели, поддерживая его больную экономику и предоставляя возможности подкупа рабочего класса. Поэтому удар по имперским владениям великих держав становится важной составной частью современной революционной стратегии.

Трудность на пути выполнения этой задачи состояла в том, что в азиатских, африканских, латиноамериканских колониях и полуколониях капиталистических государств было мало либо вовсе не было промышленности и, соответственно, не было сколько-нибудь численно значительного промышленного пролетариата. Из затруднительного положения, когда разжигать пролетарские революции приходилось в странах, лишенных собственной индустриальной базы, Ленин стремился выйти с помощью предложенной им Второму конгрессу Коминтерна программы по колониальному вопросу, исходившей из двух посылок: 1) у этих стран есть возможность непосредственно перейти от «феодализма» к социализму, минуя капиталистическую стадию развития; 2) действующие там коммунисты могут в борьбе против иностранных империалистов вступать в союз (временный, конечно) с местной «национальной буржуазией».

Идеи Ленина встретили серьезные возражения со стороны нескольких делегатов Коминтерна из колониальных стран, для которых их национальная буржуазия была столь же ненавистна, как и иностранные империалисты. Но Ленин настоял на своем, и Коминтерн взял установку на то, что получило название «национально-освободительных» войн, в которых коммунисты, сохраняя собственные взгляды, вели борьбу за общенациональное дело и сотрудничали с другими антиимпериалистическими силами.

Попытки проводить эту политику наделе неизменно кончались провалами: рассчитывая использовать националистов в своих целях, коммунисты оказывались в положении, когда использовали их самих.

В 1918-19 годах союзные армии оккупировали Западную Анатолию и Константинополь, столицу Оттоманской империи, поверженного партнера Германии в первой мировой войне. Изгнание иностранных пришельцев было провозглашено задачей движения, которое возглавил Кемаль-паша (Ататюрк). В 1920 году Кемаль предложил Москве сотрудничать в борьбе против оккупационных держав. Москва с готовностью согласилась, и в 1921-м подписала с ним Договор о дружбе, по которому стороны обязывались совместно вести борьбу против «империализма». Следуя практике Коминтерна, Москва сочетала это межгосударственное сотрудничество с подрывной деятельностью. Недавно рассекреченный документ из архива КПСС свидетельствует, что даже во время прилюдных лобзаний с турецкими националистами Москва тайно плела заговор, направленный на их свержение. Директива, составленная Лениным в конце 1920 года, гласила:

Не верьте кемалистам; не давайте им оружия; направляйте все усилия на советскую агитацию среди турок и на подготовку прочной и способной победить своими силами советской партии в Турции[3].

Кемаль, со своей стороны, радуясь советской помощи и намечая построить однопартийное государство по советскому образцу, не имел ни малейшего намерения терпеть коммунистов на турецкой земле. Через два месяца после того, как агент Коминтерна основал Турецкую Коммунистическую партию, он и его сообщники были найдены мертвыми; их гибель почти наверняка была делом рук кемалистов.

Гораздо большее по масштабам, но сходное по своей природе фиаско советская политика потерпела в Китае. Китаю Коминтерн придавал огромное значение, и он вселял необычайно большие надежды. Европейские державы и Япония нещадно эксплуатировали эту самую многонаселенную страну мира. Эксплуатация намывала почву для ксенофобии: Китай кипел ненавистью к иностранцам, которая время от времени взрывалась насилием. Сунь Ятсен, глава Гоминьдана (Национальной партии), правившего Китаем после 1911-12 годов, восторгался Советским Союзом, который сумел стряхнуть с себя чужеземное экономическое и политическое господство. Оставаясь страной преимущественно сельскохозяйственной, Китай, тем не менее, располагал отрядами рабочего класса, занятого главным образом в легкой промышленности и сосредоточенного в Шанхае. Ленин возлагал на Китай огромные надежды, пусть и явно впадая в преувеличение, когда говорил прибывшим из Пекина дипломатам, что китайская революция, в конечном счете, свалит мировой империализм.

Чан Кайши, выдвинувшийся в лидеры Гоминьдана в 1920-е годы, находился под сильнейшим воздействием советского примера и приветствовал потоком хлынувших в Китай московских «советников». Коммунистическая партия Китая, образованная по указке Москвы в 1921 году и состоявшая почти исключительно из людей образованных и студентов, сохраняла, как того требовали правила Коминтерна, самостоятельность, но после 1923 года многие ее члены на индивидуальной основе вступили в Гоминьдан. Делали они это, следуя указаниям из Москвы, которая рассчитывала таким путем создать в Китае антиимпериалистический фронт. Этой цели соответствовали и предложенная ею Гоминьдану помощь военными и политическими советниками. Между двумя партнерами было, однако, множество разногласий, которые особенно усилились после 1925 года, когда Сунь Ятсен умер, и власть взял в свои руки Чан Кайши. В апреле 1927-го Чан Кайши исключил коммунистов из своей партии и тысячи их уничтожил.

Из такого поворота событий Сталин сделал вывод о бесполезности попыток приручить национализм третьего мира и приспособить его к коммунистическим целям. Исходя из этого, в 1928 году Коминтерн на своем VI Конгрессе отказался от политики поддержки «национальной буржуазии». С этого времени и вплоть до смерти Сталина двадцать пять лет спустя СССР резко сокращал свою деятельность в колониальных и полуколониальных странах. Соответственно, он прекратил сотрудничать с местной «буржуазией», зачислив ее в «лакеи» империалистических держав, и продолжал держаться этой позиции, даже когда колонии добивались независимости. Так, Большая Советская Энциклопедия в томе, вышедшем в 1953 году, называла Махатму Ганди «агентом британского империализма». Зато свою опору СССР видел в коммунистических партиях, легальных и нелегальных, независимо от их численности. В 1948 году по наущению Москвы коммунисты подняли вооруженные восстания в ряде стран Юго-Восточной Азии — в Бирме, Малайе, Индонезии и на Филиппинах; все они были подавлены. Преуспели коммунисты только в Индокитае (во Вьетнаме), где в 1954 году местная партизанская армия изгнала французов из северной части страны. При жизни Сталина внешняя политика СССР была сосредоточена на наращивании собственной индустриальной и военной мощи и разжигании распрей между великими державами.

Внешне победа, одержанная в 1949-м китайскими коммунистами над Гоминьданом, и захват ими всей континентальной части Китая выглядели грандиозным успехом коммунистического дела. Марксистско-ленинское движение единым махом вовлекло в свои ряды полмиллиарда человек, почти удвоив численность тех, кто жил под властью коммунистов до этого. Но эта победа оказалась спорным достижением, потому что она была куплена ценой единства международного движения: коммунистический Китай вскоре пошел самостоятельным путем, внеся раскол в движение. Национализм опять взял верх над верностью классовым интересам.

В октябре 1927 года китайские коммунисты, те, что сохранились после разгрома их организации Чан Кайши, отступили в отдаленные сельские районы. Мао Цзэдун, один из их лидеров, некогда горячий приверженец Гоминьдана, свои следующие двадцать лет провел в политической пустыне, занимаясь строительством партизанской армии. В 1931 году китайские коммунисты провозгласили создание Китайской Советской республики. Ни тогда, однако, ни во время второй мировой войны Сталин не выказывал намерений их поддерживать. Начать с того, что защита интересов СССР на Дальнем Востоке заботила его больше, чем распространение там коммунизма; а интересы СССР требовали, чтобы Китай был сильным, единым, способным сдерживать Японию. Гоминьдан представлялся Сталину гораздо более подходящим на роль силы, которая сможет это обеспечить, и поэтому он предпочел поддерживать субсидиями Чан Кайши. Позднее Сталину пришлось учитывать опыт с независимой коммунистической партией Югославии, которая под руководством Иосипа Броз Тито в 1948 году отказалась исполнять указания Москвы и порвала с нею. Опасаясь, как бы Китай не превратился в еще одно «титоистское» государство, Сталин пытался убедить Мао прийти к согласию с Чан Кайши. Мао пренебрег этим советом и, стоя во главе крестьянской армии, не прекращал вести военные действия, добиваясь покорения всего Китая.

Сталин продолжал опекать Мао, даже когда тот стал неоспоримым хозяином Китая. Мао так зависел от экономической и военной поддержки со стороны СССР, что вынужден был некоторое время смирять свою гордость и признавать значение Советского Союза как лидера и образца для подражания. Нос приходом к власти Хрущева позиция Мао изменилась, потому что преемники Сталина виделись ему предателями общего дела. В 1959 году отношения между Москвой и Пекином дошли почти до разрыва, в значительной мере из-за отказа Москвы поделиться с Пекином ядерной технологией. Год спустя Хрущев в одностороннем порядке отозвал из Китая своих технических советников.

Мао вскоре разработал некую идиосинкразическую разновидность коммунизма. По словам одного ведущего знатока этой темы, «главные ценности», которые отстаивала идеология Мао, «представляются совершенно чуждыми марксизму», и она всего лишь наглядно показывает «безграничную гибкость всякой доктрины, едва она набирает исторический вес». Почти по любому важному вопросу Мао ставил Маркса с ног на голову. Вместо опоры на промышленных рабочих как главного творца революции, в ранг ведущего революционного класса он стал возводить крестьянство: мировую революцию, утверждал он, осуществят не европейцы (к числу коих он относил и русских), а народы Азии, Африки и Латинской Америки. Он также отверг изречение Маркса, гласившее, что «не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание»[5], то есть мысли и чувства людей зависят от материальных условий их жизни. В противоположность этому, Мао настаивал, что поведение определяется идеями: «объективные факторы», которым марксизм отводит решающую роль, это в представлении Мао «буржуазное» понятие. Они не могут остановить массы, проникшиеся решимостью что-либо совершить. Соответственно, в знании содержится потенциальное зло, ибо оно мешает быть решительным; это объясняет, почему чересчур много читать вредно. Не изменения экономических и социальных условий, а изменения культурной и интеллектуальной «надстройки» позволят создать новое общество и нового человека. Это был ревизионизм особого вида: если западный ревизионизм, поднявшийся после Эдуарда Бернштейна, стремился подправить учение Маркса, приспосабливая его к действительности, то ревизионизм Мао предпочитал на действительность внимания не обращать.

Выдвижение столь неортодоксальных идей повело к разногласиям с Москвой. Двадцатый съезд партии в Москве принял политику разрядки в отношениях с Западом и провозгласил, что война не является больше необходимостью в борьбе за всемирное торжество коммунизма, поскольку мир сам по себе неумолимо движется к коммунизму. Мао не принимал этого нового курса, руководствуясь убеждением, что появление у Советского Союза межконтинентальных ракет оправдывает наступательную политику по отношению к Западу. Как и Ленин, Мао исходил из неизбежности войн с капитализмом. Он отвергал доктрину Хрущева, согласно которой коммунизм может одержать верх, не прибегая к насилию, действуя парламентскими методами. Он предпочитал насилие. («Война это высшая форма борьбы и разрешения противоречий», «Политическая власть рождается из дула винтовки»)[6].

Соответственно, Мао отметал довод о том, что изобретение термоядерного оружия покончило с войной как политическим действием. Он презрительно отзывался об атомной бомбе, называя ее «бумажным тигром, которым реакционеры стараются запугать народы. Кажется страшным, но в действительности ничего страшного нет»[7]. Далее он заклеймил как предательскую начатую в 1968 году политику заключения договоров о контроле над вооружениями, и его возмущало представление, будто термоядерная война проложит конец жизни на земле. С поразительной беззаботностью он писал:

Если дойдет до худшего и половина человечества погибнет, другая половина останется, тогда как империализм будет повергнут в прах и весь мир станет социалистическим; через несколько лет появятся новые 2700 миллионов человек и наверняка даже больше[8].

Сохраняя верность сталинской линии, он отверг послесталинскую стратегию поддержки режимов, установившихся в бывших колониях, — таких как правление Неру в Индии и Насера в Египте.

Но как ни велики были расхождения в стратегии и тактике, глубинной основой разраставшегося конфликта, который в 1969 году вылился в столкновения на советско-китайской границе, были не они, а вопрос о гегемонии в мировом коммунистическом движении. Москва всегда настаивала, что ей принадлежит безусловное лидерство в этом движении, и от этого своего притязания, формально закрепленного в 1920-м в уставных документах Коминтерна, она никогда не отказывалась. В 1956 году в Варшаве, выступая без протокола, Хрущев поведал, что Сталин говорил Мао, будто Москве должно принадлежать последнее слово во всех делах, касающихся коммунистического лагеря. После 1956 года Мао отказался играть по этим правилам, потому что, как отмечено выше, в преемниках Сталина он видел предателей марксизма-ленинизма. Теперь он считал самого себя не только равным московским правителям, но и полагал, что превосходит их. Даже не став еще правителем Китая, он стал возводить себя в авторы марксистского учения, рассчитанного на страны, лежащие за пределами Запада, в которых совершать революции предстояло крестьянству. Уже в 1945 году, утверждал один из его близких сподвижников, «великим достижением Мао Цзэдуна стало изменение марксизма как европейского учения и придание ему азиатской формы», в которой оно будет направлять огромную часть человечества, живущую в тех же условиях, что и китайцы. Позднее, стремясь вытолкнуть Советский Союз из Африки, Пекин обратился к расистской аргументации и стал обвинять русских в том, что они, будучи «белыми», совершенно не в состоянии понимать жителей Востока или африканцев. В Китае Мао прославляли как пророка истинной веры. Вполне типичным было название книги, изданной в Пекине в 1966 году: Сияние мысли Мао Цзэдуна озаряет весь мир. Таким образом, «то, что начиналось как спор о выборе революционных стратегий, стало зародышем борьбы за власть в международном коммунистическом движении»[9]. Советско-китайский конфликт выявил основополагающий и неисправимый изъян коммунистического дела. Он показал, что коммунисты других стран готовы принимать руководство Москвы лишь до тех пор, пока у них нет существенной внутренней опоры у себя дома, и они зависят от поступления финансовой и военной помощи из Москвы. Но при таком положении вещей их место оказывается на обочине национальной жизни, и они пребывают в бессилии. Если же они завоевывают на родине значительную поддержку, как это случилось в Югославии и в Китае, они становятся самостоятельной политической силой, то есть существенным приобретением для международного коммунизма, но в этом случае не желают больше следовать указаниям русских или признавать верховенство интересов Советского Союза. В результате возникало противоречие: чем больше коммунисты других стран преуспевали, тем более независимыми они становились, и тем меньше Москва могла ими управлять. Москве поэтому приходилось решать, чьи интересы отстаивать — собственные или международного коммунистического движения. Если советское руководство всерьез намеревалась добиваться распространения коммунизма, ему следовало отказаться от притязаний на ведущую роль и от теории, утверждавшей, что интересы коммунизма и интересы Советского Союза — это одно и то же. Но тогда международное движение распалось бы на части и оказалось во власти центробежных сил, утратив в результате то, что Ленин считал важнейшим достоянием своего режима — строгий централизм.

Стратегия поддержки антиимпериалистических сил третьего мира, которую после смерти Сталина взяли на вооружение его преемники, в 1950-е годы выглядела гораздо более осуществимой, чем за тридцать лет до того, потому что после второй мировой войны имперские державы предоставили независимость большинству своих колоний. В их числе были такие густонаселенные и стратегически расположенные страны, как Индия, Индонезия и Египет. Во главе их стояли неопытные, обычно испытывавшие недостаток в денежных средствах национальные лидеры, которые в политическом суверенитете видели всего лишь первый шаг на пути к подлинной независимости, которая должна опираться на экономическую самодостаточность. Они восторгались Советским Союзом как страной, вырвавшейся из отсталости и набравшей индустриальную мощь; они хотели брать с него пример и гостеприимно встречали советников и помощь из Москвы. В ряде случаев честолюбивые диктаторы смотрели также на Советский Союз как на гарантию своего пребывания у власти: в обмен на провозглашение своих стран «социалистическими» они получали поддержку спецслужб и вооруженных сил коммунистического блока в противодействии своим внешним и внутренним соперникам.

С 1956 года Москва развернула в третьем мире активную деятельность с целью сколотить против Запада, и особенно против Соединенных Штатов, союз, охватывающий половину мирового населения. Использовались разные средства создания опорных пунктов. В Индии она финансировала строившийся под руководством ее инженеров гигантский сталелитейный завод, в других местах она строила электростанции и пекарни. В Египте Москва содействовала строительству Асуанской плотины, впервые давшей возможность контролировать ежегодные разливы Нила. Такие действия должны были контрастировать со «своекорыстным» поведением капиталистического Запада. Москва вооружала арабов против Израиля и Эфиопию против Сомали. Во всех этих случаях московские «советники» прибывали следом за помощью, что позволяло Москве устанавливать свое физическое присутствие по всему миру. Предоставление помощи рождало также экономическую зависимость, прокладывавшую путь зависимости политической.

В конечном счете, эта амбициозная и дорогостоящая политика принесла очень скромные плоды. Советский Союз просто не располагал экономическими ресурсами, чтобы играть роль, которая отвечала бы задачам его новой политики в третьем мире. В одну страну за другой, от Ближнего Востока до Африки, Москва бросалась с расчетом обратить в свою пользу тамошний вакуум власти, предоставляла финансовую и военную помощь, и все только для того, чтобы столкнуться с непредвиденным развитием событий, устранявшим ее союзника, либо обнаружить, что он передумал и сменил позицию. Как было кем-то замечено, купить лидеров третьего мира нельзя, их можно только взять взаймы.

Деятельность Москвы в третьем мире имела то главное следствие, что она встревожила Запад и обострила холодную войну. Она также сильно обременила ее казну. Марксисты-ленинцы, считая свое учение наукой, старались анализировать свой опыт и учиться на ошибках, допущенных, по их мнению, не столько в понимании конечных целей движения, которые не могли подвергаться сомнению, сколько в стратегии и тактике борьбы за них. Ленин усвоил из Маркса, что для предотвращения контрреволюции ему следовало беспощадно расправиться со всей институциональной структурой капитализма. Оценивая ревизионизм преемников Сталина, Мао пришел к выводу, что разрушения институтов недостаточно, нужно еще изменить человека. Марксизм, разумеется, всегда считал изменение человека своей высшей и конечной целью. Но Мао решил, что достичь ее надлежит без промедления, и всю систему своего правления он подчинил претворению этой цели в жизнь.

Китайские коммунисты установили тоталитарный режим, скроенный в близком соответствии с советским образцом. Первоначально Мао также в точности копировал сталинскую экономическую политику, проводил коллективизацию сельского хозяйства и осуществлял пятилетние планы индустриализации. Но были и различия. Одно из них состояло в том, что в отличие от советской диктатуры, наследницы царизма, которую мало беспокоило, что там люди думают, лишь бы они вслух выказывали единодушие и прикидывались верующими, китайские коммунисты преисполнились решимости добиться подлинного интеллектуального и духовного единства народа{5}.Своими корнями такая установка уходила в конфуцианство с его упором на достижение совершенства и требованием, чтобы основой управления служила нравственность, а не голое принуждение. Но непосредственно эта установка вытекала из опасений Мао, что без переделки умов его подданных, которая позволила бы им полностью усвоить учение Маркса, Ленина и самого Мао, Китай может постигнуть судьба Советской России, то есть он может погрузиться в ревизионизм и сбиться с верного пути.

Теоретические установки Мао проложили путь немыслимым экспериментам, которые все окончились провалом, стоили огромных человеческих жертв и подорвали благополучие народа. Китайские граждане, особенно люди умственного труда, заподозренные в отсталых или подрывных мыслях, подлежали систематическому «перевоспитанию», часто в концентрационных лагерях, где они подвергались тому, что вполне удачно называлось «промыванием мозгов». Это было издевательство над думающими людьми с расчетом сломить их дух.

Те же теоретические посылки послужили семенами, из которых выросла начатая в 1958 году политика Большого скачка. Вдохновляясь желанием показать миру, что Китай превзошел русских в отыскании лучшего и более быстрого пути преодоления экономической отсталости, Мао объявил, что Китай намерен за пять лет обогнать Великобританию по добыче угля и производству стали. Сделать это должны были более полумиллиарда человек, согнанных в двадцать четыре тысячи «народных коммун», где промышленное производство в примитивных домашних условиях сочеталось с сельскохозяйственными работами. Являя собой типичный пример готовности Мао пренебрегать экономической действительностью, этот замысел строился на теореме, представленной в Изречениях председателя Мао (называемой обычно Красной книжечкой Мао и единственно доступном тогда в Китае издании). Теорема гласила, что китайский народ это tabula rasa:

Кроме других своих отличительных черт, 600-миллионный китайский народ характеризуется еще «бедностью и незапятнанностью». Может показаться, что это плохо, но на самом деле это хорошо. Из бедности вырастает желание перемен, желание действовать и желание творить революцию. Что касается чистого листа бумаги, на котором нет ни единого пятнышка, то на нем могут быть написаны самые четкие и самые красивые иероглифы, нарисованы самые яркие и прекрасные картины[10].

И это говорилось о народе, имевшем за спиной тысячи лет государственности.

Людям, проникшимся решимостью чего-то добиться, не может быть никаких преград: один из лозунгов Большого скачка гласил, что «мы заставим солнце и луну поменяться местами; мы сотворим для человека новые небеса и новую землю». Таким образом, марксизм, который его основоположники создавали как строго материалистическое учение, стараниями самопровозглашенного марксистского диктатора в Китае превращался в доктрину утопического идеализма, подчинявшую действительность воле человека.

Большой скачок породил такой хозяйственный хаос, что от этой политики пришлось отказаться. Просто потрясает, сколькими человеческими жизнями за него заплатили. Получив после смерти Мао доступ к китайским данным о народонаселении, американские демографы установили, что, по меньшей мере, 30 миллионов человек погибли от голода, о разгуле которого внешний мир даже не слышал[11]. Но неудача Мао не смутила, и его мегаломания приняла патологические размеры. Ощущая свое растущее одиночество в рядах собственной партии, он в 1966 году развернул новую, ни на что не похожую и разрушительную кампанию, направленную теперь против людей умственного труда и партийных чиновников, способных, как он опасался, завести Китай на тот же предательский путь, по которому пошел Советский Союз. Для участия в этом крестовом походе из городской молодежи были созданы красногвардейские отряды, которые должны были осуществить то, что было названо Великой пролетарской культурной революцией, но вернее было бы назвать зловредной культурной контрреволюцией. Это было беспримерное явление, когда правитель, движимый отчасти желанием возродить в народе революционное рвение, а отчасти манией величия, полностью остановил культурную жизнь в стране. В течение нескольких лет Китай, одна из старейших цивилизаций мира, подвергался разрушениям со стороны варварских орд, которых учили, что все выходящее за пределы их понимания подлежит уничтожению. В разгар кампании закрывались все школы, изымались все книги, кроме учебников и трудов самого Мао. Был введен запрет на исполнение западной музыки. Хунвейбины хватали людей умственного труда, подвергали их публичным унижениям, многих пытали и убивали. Через такие же мучения прошли и тысячи партийных работников. Этому безумному наступлению на интеллект конец был положен только со смертью Мао в 1976 году. Последствием было то, что целое поколение не только осталось без образования, но и было изуродовано морально и психически.

Хотя в Китае каждый, кто осмеливался выступать с критикой Большого скачка или культурной революции, рисковал немедленно угодить в тюрьму, на Западе находились интеллектуалы, благосклонно воспринимавшие варварство Мао и стремившиеся извлекать мудрость из его бесцветных писаний.

Дэн Сяопин, преемник Мао, положил конец этим диким экспериментам. В 1979 году он начал проводить политику реформ в духе свободного рынка, которые возродили дух предпринимательства. С тех пор Китай, оставаясь коммунистическим по идеологии и форме правления, встал на путь приватизации экономики, что, по существу, означает отказ от главного среди основополагающих принципов коммунизма — уничтожения частной собственности.

Революционные движения и режимы неукоснительно склоняются ко все большему радикализму, все большей жестокости. Это происходит потому, что после нескольких неудач их лидеры, вместо того, чтобы заняться пересмотром оправдывающих само их существование исходных посылок, предпочитают проводить свои идеи в жизнь более твердо в убеждении, что причиной прежних неудач был недостаток решительности. В конечном счете, когда все равно ничего не выходит, наступает усталость, и наследники отцов-основателей успокаиваются и предаются жизненным радостям, но не прежде чем доходят до крайних форм бесчеловечности.

Как в холокосте получила свое выражение самая сущность национал-социализма, точно так же правление красных кхмеров в Камбодже (1975-78) воплотило в себе коммунизм в его чистом виде — показало, чем он становится, будучи доведен до логического завершения. Его лидеры ни перед чем не останавливались на пути к своей цели, состоявшей в том, чтобы создать первое в мире общество истинного равенства. Они готовы были уничтожить столько жителей своей страны, сколько могло показаться необходимым ради выполнения этой задачи. То было самое крайнее проявление присущего коммунистической идеологии высокомерия, веры в безграничную мощь интеллектуальной элиты, руководствующейся марксистским учением и не знающей никаких ограничений в применении силы для полного переустройства жизни. В итоге последовала разруха неимоверных масштабов.

Вожди красных кхмеров получили высшее образование в Париже, где они усвоили представление Руссо о «естественном человеке», равно как и исходившее от Франца Фанона и Жана-Поля Сартра прославление насилия в борьбе против колониализма («Надо убивать, — писал Сартр. — Свергнуть европейца, значит, покончить одновременно и с угнетателем, и с угнетенным»). По возвращении в Камбоджу в горах на северо-востоке страны они создали спаянные крепкой дисциплиной вооруженные отряды, набрав в них преимущественно неграмотных и малограмотных юнцов из беднейших крестьянских семей. Бойцам этого войска, состоявшего по большей части из подростков двенадцати-четырнадцати лет, усиленно прививалась ненависть ко всем, кто не был на них похож, особенно к горожанам и представителям вьетнамского меньшинства. Чтобы воспитать у них «любовь убивать и, следовательно, вести войну», их, как и нацистских эсесовцев, заставляли набираться навыков, мучая и убивая животных.

Их время наступило в начале 1975 года, когда красные кхмеры свергли поставленное американцами правительство Лон Нола и захватили столицу страны Пномпень. Основная часть населения не имела никакого представления о том, что ее ждет, потому что в своей пропаганде красные кхмеры обещали простить всех, кто служил прежнему режиму, и объединить все классы в общем противостоянии «империалистам» и землевладельцам. Но едва войска красных кхмеров вошли в Пномпень, они приступили к осуществлению самых свирепых карательных мер. Считая города рассадниками всяческого зла — «притонами предателей и мошенников», как говорил Фа-нон, — красные кхмеры приказали всем жителям покинуть столицу (2,5 миллиона человек) и другие городские центры. Переселенцам, которых направляли в сельскую местность, разрешалось захватить только то, что они могли унести на себе. В течение недели все камбоджийские города опустели. Четыре миллиона человек, то есть 60 процентов населения, были отправлены в ссылку, обречены на жизнь в тяжелейших условиях, изнурительный труд и недоедание. Средние и высшие школы были закрыты.

Затем началась резня. В отличие от Мао, которым он восхищался и которому во многих отношениях следовал, лидер красных кхмеров Пол Пот не стал терять времени на «перевоспитание», а сразу приступил к уничтожению тех, кто был в его глазах действительным или потенциальным врагом нового порядка: всех гражданских и военных служащих прежнего режима, бывших землевладельцев, учителей, торговцев, буддийских монахов и даже квалифицированных рабочих. Людей, принадлежавших к этим категориям, официально отнесенных к низшему разряду граждан и лишенных всех прав, в том числе права получать продовольствие, либо просто расстреливали, либо отсылали на принудительные работы, где они падали замертво от истощения. Численность этих несчастных могла превышать две трети населения. Они систематически подвергались арестам, допросам и пыткам, пока не доносили на других, после чего их казнили. Казнили целые семьи, включая малых детей, ибо Пол Пот считал, что инакомыслие и неправильные настроения, проистекающие из социального положения человека, его образования или занятия, суть «зловредные микробы», разносящие заразу. Члены компартии, заподозренные в способности подхватить болезнь, также подлежали устранению. Вьетнамцы, изгнав полпотовцев из Камбоджи, обнаружили там горы черепов, принадлежавших жертвам красных кхмеров.

Не были оставлены в покое и крестьяне, которых загнали в созданные на китайский лад «кооперативы». Государство забирало себе все продовольствие, производившееся в этих коммунах, и подобно тому, как это делалось в Египте времен фараонов, складировало его в храмах и других государственных хранилищах, раздавая затем по собственному усмотрению. Тем самым был опрокинут традиционный деревенский порядок, возникла нехватка продовольствия, которая в 1978-79 годах, после необычайно жестокой засухи, породила массовой голод.

Людей убивали все больше и больше на протяжении всех сорока четырех месяцев, что красные кхмеры правили Камбоджей. Казнили за такие преступления, как опоздание на работу, подача жалоб на плохое питание, критика правительства или половое сношение до вступления в брак. По своей садистской жестокости расправы были вполне сравнимы с бесчинствами нацистов. Так, на границе с Вьетнамом

солдаты красных кхмеров могли схватить вьетнамскую женщину, изнасиловать и затем всадить ей кол или штык в промежность. Беременной женщине вспарывали живот, выдергивали неродившегося ребенка и хлестали им по лицу умирающей матери. Йотхи (молодые люди) развлекались также, отрезая груди вьетнамкам, одаренным пышными формами[12].

Сообщалось о случаях, когда детям приказывали убивать родителей.

Счет жертвам этих зверств ужасает. Согласно заслуживающим доверия оценкам, население Камбоджи ко времени захвата власти красными кхмерами составляло 7,3 миллиона человек; к 1978 году, когда верх взяли вьетнамцы, оно сократилось до 5,8 миллиона. При естественном приросте населения за прошедшие четыре года оно должно было бы превысить 8 миллионов[13]. Иными словами, на совести полпотовского режима смерть примерно двух миллионов камбоджийских граждан, то есть более четверти населения страны. Жертвами стали наиболее образованные и самые квалифицированные представители народа. Этот мрачный эксперимент был назван «человеческой трагедией почти беспримерного масштаба, случившейся потому, что политические теоретики навязали свой грандиозный замысел ничего не подозревавшему кхмерскому народу»{6}.[14]

Стоит отметить, что нигде в мире не было демонстраций протеста против этих злодеяний, и Организация Объединенных наций не принимала никаких резолюций в их осуждение. Мир отнесся к ним спокойно, потому, надо думать, что подавались они как действия, совершаемые во имя благородной цели.

Марксистский режим Сальвадора Альенде в Чили в 1970-73 годах представляет собой необычный случай, когда коммунистическую революцию пытались совершить в демократической стране демократическими методами.

В 1960-е годы Чили правили христианские демократы, лидер которых Эдуардо Фрей проводил весьма радикальную социальную и экономическую политику. Фрей, в частности, проводил вжизнь программу далеко идущих аграрных преобразований, предполагавшую экспроприацию крупных земельных владений — с выплатой компенсации. Фрей также национализировал значительную часть горнодобывающей промышленности. Эти меры привели к тому, что чилийское общество раскололось на правых, считавших, что дело заходит слишком далеко, и левых, полагавших эти меры недостаточными. Популярность правительства Фрея была также подточена инфляцией, которая ко времени президентских выборов 1970 года достигла 37 процентов.

На этих выборах три ведущих кандидата шли почти вровень друг с другом. Наибольшее число голосов (36,3 процента) получил Сальвадор Альенде, врач, разделявший марксистские взгляды и представлявший Партию народного единства, блок социалистов и коммунистов. Ближайший его соперник, консерватор, получил 34,9 процента голосов. Поскольку ни одному кандидату не удалось собрать абсолютного большинства, решение вопроса об исходе выборов было передано конгрессу. В течение двух последовавших месяцев Альенде заключил сделку с христианскими демократами, согласившимися поддержать его кандидатуру при условии, что он примет определенные обязательства по соблюдению чилийской конституции. Сюда входили уважение закона и сохранение политического плюрализма. Выразив это в Законе о конституционных гарантиях, конгресс дал Альенде возможность занять президентский пост.

Выбранный Альенде «чилийский путь к социализму» с самого начала был, таким образом, обставлен определенными оговорками, мешавшими осуществлению радикальных намерений голосовавших за него социалистов и коммунистов. Восторгавшийся Фиделем Кастро Альенде бы скорее идеалистом-романтиком, чем революционером-фанатиком. Но его сторонники-доктринеры, полные решимости установить «диктатуру пролетариата» советского образца, все время толкали его влево, и по мере все новых неудач, которые он терпел в своей политике, он становился все большим радикалом. Альенде полагал, что он сможет добиться социалистических целей мирными средствами при условии, что проводимые реформы со временем обеспечат ему поддержку большинства народа. Коммунисты поддерживали эту стратегию, уверенные, что в Чили их целей можно достичь мирным путем. На их беду этого не произошло, отчасти потому, что изданные Альенде социалистические законы оттолкнули от него большую часть населения, а отчасти потому, что обратили в руины экономику страны.

Став президентом, Альенде при распределении постов в своем «Объединенном народном правительстве» поручил руководство экономическими министерствами коммунистам, которые занялись национализацией того, что оставалось от горнодобывающей промышленности, банковской системы и большой части обрабатывающей индустрии. Эти меры принимались на основании указов, в обход законодательной власти. Конфискация медных рудников компаний Анаконда и Кеннекотт оборвала поступление иностранных инвестиций. Советский Союз пришел на помощь, предоставив Альенде займы более чем на полмиллиарда долларов. Другие страны также предложили свою помощь, но она была недостаточна для спасения подорванных чилийских финансов. Для покрытия различных социальных расходов, в том числе прибавок к зарплате, правительство обратилось к печатному станку, так что последовавшая инфляция превзошла все, что имело место при Фрее: за три года правления Альенде количество денег в обращении выросло в пятнадцать раз, и инфляция превысила 300 процентов в год.

Наряду с национализацией предприятий правительство проводило коллективизацию сельского хозяйства. Поставив перед собой эту цель, оно терпимо относилось к самозахватам земли и даже поощряло их. Следствием стало резкое падение производства продуктов питания, так что урожаи пшеницы сократились почти вполовину. Образовалась острая нехватка продовольствия: ко времени падения правительства Альенде страна располагала лишь четырехдневным запасом муки.

Выступлений с протестами становилось все больше. Самое серьезное было организовано владельцами грузовиков — мелкими частными предпринимателями, возражавшими против планов правительства противопоставить им в конкурентной борьбе национальную транспортную компанию. В двух случаях эти стачки с участием до 700 тысяч человек полностью остановили транспортную систему и повергли в бездействие значительную часть экономики страны. В правоверной коммунистической стране такие выступления полагалось бы объявить контрреволюционными заговорами по подсказке ЦРУ и затем с ними расправиться. Но в Чили при Альенде, притом, что правительство контролировало радио и большую часть печати, сохранялась все-таки значительная свобода информации, которую невозможно было подавить без риска вызвать национальное восстание. Оппозиционные партии действовали и критиковали правительство. А главное, существовали конгресс и верховный суд.

В августе 1973 года палата депутатов 81 голосом против 45 вынесла заключение, что Альенде нарушил конституцию, присвоив себе законодательные полномочия, допустив пренебрежение законами страны и создав ограничения для свободы слова. Верховный суд, со своей стороны, осудил Альенде за подчинение судебных органов политическим целям. За отсутствием в чилийской конституции положений об импичменте президента палата обратилась к вооруженным силам с просьбой восстановить действие национальных законов. Восемнадцать дней спустя во исполнение этого мандата чилийские военные во главе с генералом Аугусто Пиночетом силой удалили Альенде с его поста{7}.Новый режим представлял собой диктатуру, которая жестоко расправилась с побежденными социалистами и коммунистами.

Куба — первое и единственное удержавшееся коммунистическое государство в Латинской Америке — являет собой интересный пример личной диктатуры неимоверно честолюбивого политика, который на шел в коммунистической идеологии оправдание своему честолюбию. «Исторически… кастроизм это лидер, который ищет себе движение, движение, добивающееся власти, и власть, жаждущая обрести свою идеологию»[15].

Вопреки распространенному представлению, до-коммунистическая Куба не была ни отсталой, ни преимущественно аграрной страной. По уровню жизни она занимала второе место в Латинской Америке (уступая только Венесуэле с ее богатством, выросшем на нефти); жители страны в большинстве своем были грамотными и проживали в городах. Неверно также говорить, будто экономика страны держалась на сахаре: сахар, действительно, был главным экспортным товаром, но на его долю приходилась только треть, а то и меньше трети, национального дохода. Иными словами, того, что широко принято считать типичными предпосылками коммунистических революций — бедности и отсталости — не было{8}.

Коммунисты овладели Кубой на волне восстания, поднятого в основном средним классом против диктатуры Фульхенсио Батисты, который в 1952 году отменил конституцию, им же самим введенную во время его прежнего своего законного пребывания в должности президента (1933-44). Фидель Кастро, сын богатого плантатора и студент Гаванской школы права, поднялся к власти на волне этого недовольства. Настроенный явно в пользу левых, он, сразу надо сказать, никаким коммунистом не был: более того, у него вообще не было никакой идеологии, а только жажда власти. Марксизмом-ленинизмом начинил его аргентинский революционер Че Гевара. Программа Кастро, рассчитанная на объединение вокруг него всех классов общества, делала упор на восстановление конституции 1940 года, что ставилось высшей целью.