СРАЖЕНИЕ У КАССИНО В РЕТРОСПЕКТИВЕ

СРАЖЕНИЕ У КАССИНО В РЕТРОСПЕКТИВЕ

Внимание всего мира было привлечено к Итальянскому театру войны по причине упорного сопротивления немцев у Кассино, ибо там союзникам понадобилось целых три месяца, чтобы продвинуться на пятнадцать километров. Затем последовало такое же упорное сопротивление в самом Кассино, куда союзники пытались прорваться еще три месяца. Кроме того, на тот момент это была единственная точка приложения союзнических сил в Европе. Немцы в полной мере использовали свой успех в пропагандистских целях, чтобы поддержать ничем не оправданный оптимизм в своем народе. Трудности, с которыми столкнулись союзники, привели их к ошибочным выводам. Для меня же, несмотря на все наши успехи в обороне, было слишком ясно, в чем главная слабость командования стран «Оси».

Наша истинная слабость заключалась в нехватке средств ведения разведки. Фактически все главные наступления противника оказывались для нас полной неожиданностью. Хотя мы по-прежнему имели хорошую разведывательную службу в структуре Генерального штаба, мы не могли уже использовать обычные средства. Люфтваффе настолько сократились, что едва ли могли подниматься в воздух для ежедневной рекогносцировки. Пленные попадались редко. Агенты могли проникнуть за линию фронта морским путем, но им, вероятно, платили за работу с обеих сторон, и они, разумеется, ничего не знали о подготовке к наступлению. Чтобы получать предупреждения о таких приготовлениях, нужно иметь очень разветвленную агентурную сеть, которой мы не обладали.

Господство противника в воздухе имело далеко идущие последствия. У них была длительная и бесперебойная служба наведения артиллерийского огня в тылу немецких позиций, и наши истребители не могли этому помешать. С помощью наблюдателей, находившихся в самолетах союзников, можно было направлять огонь на нужный участок фронта. Это преимущество оказалось неэффективным лишь потому, что наступление союзников развивалось слишком медленно, и по ночам у нас всегда было время, чтобы подтянуть силы, необходимые для контрударов.

Однако все это не закрывало мне глаза на то, что наш успех носил лишь временный характер. Если бы противник перешел к маневренной войне, то ночной переброски резервов нам уже бы не хватало. Это пришлось бы делать в дневное время непосредственно на поле боя, потому что противнику тоже приходилось перемещаться днем. Только при паритете в воздухе можно было ограничить дневные передвижения и таким образом восстановить паритет в ведении боевых действий.

За шесть месяцев боев у Кассино я добился стабильной обороны тем, что постоянно заботился о моральном состоянии войск, установил порядок замены, держал под личным контролем все боевые действия на нашем участке фронта, тщательно исследовал местность и все время менял группировки войск и узлы сопротивления в соответствии с изменениями обстановки. Не будет пустым хвастовством, если я скажу, что в сумме своей подобные действия и составляют то, что принято называть командным искусством.

Все чины в германской армии хорошо подготовлены для руководства войсками, ибо такова наша традиция. Что касается быстрой и точной оценки обстановки, принятия четких решений и отдания точных приказов, то наш Генеральный штаб явно превосходил в этом деле генеральные штабы всех других стран. В ходе маневров, совещаний на местности и учений Генерального штаба наши офицеры постоянно совершенствовались в своем мастерстве. Задачи ставились таким образом, чтобы командир на месте мог принимать более или менее самостоятельные решения. Кроме того, в мирное время в обстановку вводились некоторые обязательные условия. Например, появлялся «новый противник», предполагалось, что нарушены все линии связи или возникли какие-либо иные трудности, как это на самом деле часто бывало во время сражения на Марне в 1914 году. Благодаря таким методам обучения офицеры приобретают хорошие навыки и готовность принимать решения и брать ответственность на себя – важные качества для любого командира. Порой такая независимость заходила слишком далеко. В 1935 году я присутствовал на маневрах в Восточной Пруссии вместе с будущим начальником имперского Генерального штаба Великобритании фельдмаршалом Джоном Диллом. После этого мы посетили поле сражения в Танненберге[25], где сэр Джон поинтересовался, как удалось немцам, несмотря на знаменитое своеволие их командиров, добиться таких успехов.

Может возникнуть вопрос: много ли из всего этого сохранилось в 40-х годах? Ответ: ничего или очень мало. Мы, высшие германские офицеры, страдали от чрезмерно плотной опеки. Крайнее свое выражение это нашло в директивах Гитлера, которого считали истинным виновником перерождения так называемой системы AUFTRAGBEFEHLSGEBUNG (Порядок отдания боевых приказов). Он должен был ограничиваться общими указаниями по выполнению конкретной боевой задачи, чтобы соответствующий командир оставался, насколько это возможно, свободным в выборе сил и средств.

И все-таки было бы грубой ошибкой винить в этом перерождении одного Гитлера. Подлинные причины лежат гораздо глубже.

Во-первых, следует учесть развитие средств связи, в результате которого практически невозможно было повторение хаоса, царившего при сражении на Марне в 1914 году. Во Вторую мировую войну каждый командир мог в считаные минуты связаться со своим вышестоящим штабом или даже с самим ОКБ, чтобы поговорить со старшим начальником или с Генштабом, будто они находятся в соседнем помещении. С Корсики я, как правило, имел отличную радиотелефонную связь с Кессельрингом в дециметровом диапазоне. Такое техническое совершенство средств связи, естественно, уменьшает независимость полевого командира. Каждый командир при любой возможности будет докладывать о своих решениях в вышестоящий штаб, зная, что решения его начальников будут зависеть от его собственных. При определенных обстоятельствах важные решения могут передаваться по цепочке в вышестоящую инстанцию, и на каждом уровне следующий командир принимает свое решение. Это идет во вред полевому командиру, который все менее и менее охотно принимает какие-либо решения по собственной инициативе, зная о том, что он должен нести за них полную ответственность. Но если этот командир не воспользуется всеми имеющимися средствами связи для доклада об обстановке своим начальникам, то он окажется виновным в другом проступке.

А вот второе нововведение по сравнению с теми временами, когда главнокомандующий являлся единоличным начальником. Новая тактика требует, чтобы все соседи были проинформированы о принятых решениях, и это осуществляется через главнокомандующего. В этой новой тактике не осталось ничего от традиции, сохранявшейся с XIX века, а именно: «марш – раздельно, бой – вместе». Современные армии заполняют континенты от моря до моря, и во всех решающих кампаниях это приводит к «линейной тактике». Линии необходимо удерживать, потому что ни одна из противоборствующих сторон не решается ослабить свой стабилизировавшийся фронт и отойти на значительное расстояние, чтобы снова обрести оперативную мобильность. Уже во время Первой мировой войны подобный риск был очень велик, хотя маневры совершались всего лишь со скоростью находящейся на марше пехоты. Насколько же реже теперь можно было отваживаться на такой способ, когда за любым маневром по выходу из боя немедленно начиналось преследование моторизованными частями, которые ни в коем случае не хотели лишаться заполученной таким образом инициативы.

Как бы много и справедливо ни жаловались все командиры и офицеры Генштаба по поводу гитлеровской тактики «стоять насмерть», остается фактом, что ни один армейский командир не смог показать удачный пример чего-либо иного. Но если это был только отвод войск с непригодного для обороны участка фронта, то практически всегда занимались соседние участки, не подвергшиеся атакам. Именно эти участки укрепляли свои позиции тем эффективнее, чем дольше они оставались не затронутыми боевыми действиями, поэтому части неохотно уходили с них на неподготовленную местность. Однако если их не отводили, происходило пресловутое искривление линии фронта, которое требовало для обороны больших усилий.

Такого рода соображения вызывали необходимость проведения своеобразного военного совета всех заинтересованных лиц всякий раз, когда вставал вопрос об отходе. Личное присутствие командира корпуса на таком совете не обязательно, поскольку средства дальней связи позволяют связаться с ним, прежде чем принять какое-то важное решение. Ни командир корпуса, ни тем более командующий армией не играли в этих совещаниях такой важной роли, как местный профессионал, который ставит свое предложение на голосование и обязан действовать в соответствии с решением совета.

Когда наступление развивается с линии фронта, появляются более благоприятные условия. Штурмовые группы, действующие на направлении главного удара, продвигают линию фронта в сторону противника, помогая тем самым своим соседям, тогда как при отступлении они ставят их в затруднительное положение. Но командиры не сохраняют теперь ту независимость, которая была у них во время сражений в «мешках», когда район боевых действий был территориально ограничен.

Единственным исключением оставался Североафриканский театр войны, где мобильность ограничивалась с одной стороны морем, с другой – пустыней. Фронт был узким, что и привело к тем тотальным прорывам со стремительными атаками и отходами. Полевые командиры были в значительной степени самостоятельны, и, следовательно, им проще было снискать себе славу. Однако Североафриканская кампания не изменила исторически сложившейся модели современного сражения с характерными для него фронтальным натиском, пластичной или сковывающей обороной.

Помимо развития средств связи и неизбежной линейной тактики, существовала еще и третья причина ограниченной самостоятельности полевых командиров – истощение сил. Оно было вызвано той самой линейной тактикой. Войска должны были занимать бесконечно растянутые позиции независимо от местной задачи обороны и развертывания в глубину. Однако та часть современной армии, которая может быть задействована на передовой, выросла незначительно. Пехотинцев всегда не хватало, чтобы занять оборонительные позиции. Я постарался показать это на многочисленных примерах из боев у Кассино.

Из-за нехватки сил нарастали трудности с выделением частей в резерв. Пока у командира достаточно войск, у него, естественно, будут в наличии резервы, соотносимые с его общими силами. Так, у группы армий будут резервы численностью до корпуса или нескольких дивизий, а у корпуса – от дивизии и более, в зависимости от собственной укомплектованности. Несмотря на все ограничения, диктуемые развитием средств связи и применением линейной тактики, такие резервы дают командиру возможность сохранить свою самостоятельность. Его можно обязать докладывать о своих решениях, но до тех пор, пока его старший начальник имеет свои собственные резервы, способные повлиять на общую обстановку, он с легкостью готов предоставить своему подчиненному возможность использовать свои силы так, как тот считает нужным.

Если силы уменьшаются до такой степени, что не остается резервов ни на одном уровне командования, то выделенные для этого части передаются в распоряжение старшего в данном районе начальника, и тогда низовые командиры, лишаясь резерва, не могут уже оказывать решающего влияния на ход боевых действий. Часто бывало, что единственная имевшаяся в наличии дивизия придавалась корпусу, но не подчинялась ему. Эту дивизию вводили в зону ответственности корпуса, ей даже назначался боевой порядок, однако ее оперативное развертывание, естественно, определял военный совет.

На тех участках, где сил не хватает, правильнее держать оперативные резервы под управлением группы армий, которая при необходимости передает их наступающей армии, не оговаривая время и место их развертывания. Именно так было 18 января с 29-й и 90-й гренадерскими моторизованными дивизиями.

В Кассино единственный случай, когда у 14-го корпуса имелись в резерве целые дивизии, был, когда их выдвинули вперед в зону ответственности нашего корпуса, чтобы оказать помощь другим дивизиям, но в бой они введены еще не были. В экстренной ситуации я мог использовать эти резервы, но при отсутствии таковой должен был создавать собственные резервы в каждом конкретном случае. Поэтому я использовал те части дивизий, которые были заменены, или те, которые сами дивизии отвели назад, и формировал из них корпусной резерв. Надо признать, что эта неприятная процедура проходила по командной цепочке сверху. Но только при острой необходимости наш корпус использовал такие резервы на тех участках фронта, которые им были незнакомы. Тогда возникали трудности с согласованием действий подразделений. Либо батальоны, временно задействованные на незнакомых участках фронта, как можно быстрее заменяли и отправляли в свои дивизии, либо саму дивизию перебрасывали на этот опасный участок, пока шла перегруппировка войск и, следовательно, уточнялись разграничительные линии между дивизиями на новом участке сосредоточения усилий. Такое случалось не часто. На мой взгляд, ежедневная кропотливая работа Генштаба по переформированию ослабленных дивизий внесла значительный вклад в наш успех. Нельзя воевать с ослабленными дивизиями. Батальон должен подчиняться своему дивизионному командиру, которого он знает и с которым чувствует себя как дома.

Чем лучше организация на участке сосредоточения усилий, что достигается ежедневным уточнением разграничительных линий и командной цепочки, тем легче компенсировать нехватку резервов. Весь ход войны показал: любой командир считал, что создал пункт сосредоточения усилий, когда он собрал все резервы позади одного участка фронта и перебросил в это место несколько батарей. Настоящее командное искусство проявляется только тогда, когда командир преднамеренно идет на риск, обнажая безопасные участки фронта до такой степени, что сильную атаку там уже не отразить. Я обнаружил, что командиры дивизий, которые переняли мои методы, проявили понимание такого типа оперативного управления. Они могли видеть результат и знали, что в случае нападения противника к ним придет точно такая же помощь, какую они оказали своим соседям.

Чтобы справиться с проблемой нехватки боевых частей, германское Высшее командование пошло на экстренные меры, создав так называемые части особого назначения, и это оказалось ошибкой. Опыт показал, что такого типа часть никогда не представляла большой боевой ценности, когда отдельные батальоны и даже роты направлялись на усиление дивизий, для которых они были чужаками. Всегда оказывалось, что в случае замены на фронте «полностью истощенные в боях» дивизии имели десять тысяч человек личного состава вместо полных двенадцати. Сокращение на две тысячи человек объяснялось потерями на передовой, в результате чего пехота становилась непригодной для боевых действий. Была идея прочесать все транспортные и тыловые службы. Однако это было безнадежным делом – заменять потерянную пехоту артиллеристами, снятыми со своих батарей, или ценными специалистами саперных войск, связистами, водителями автомашин или снабженцами. Кроме противодействия, которое все это вызывало у командиров частей особого назначения, никакого прока в том, что эти части создали на бумаге, для боевых операций не было. В реальных боях эти силы таяли, как масло на солнце. Они не только оказывались физически изолированными на поле боя, но у них не было и основных фронтовых навыков, которые приобретаешь только тогда, когда живешь на фронте.

Здесь я должен еще раз напомнить о превосходстве противника в воздухе, что представляло собой одну из самых сложных проблем для германского командования. В ходе подготовки к главному удару военно-воздушные силы наступающей стороны стремятся вывести из боя авиацию обороняющихся путем воздушных боев и налетов на его аэродромы. Союзникам никогда не приходилось этого делать, потому что с самого начала германские ВВС были настолько ослаблены и нацелены на оборону, что у них не оставалось никакого шанса на поддержание паритета, не говоря уж о превосходстве, в воздухе.

И все же авиация союзников столкнулись с необычной проблемой, связанной с особенностями этого горного театра военных действий. Как всегда перед началом наступления, атакующая сторона старалась разрушить мосты в тыловых районах противника. Обычно наступление начинается сразу вслед за этим, не оставляя обороняющимся времени на их восстановление. На равнинных участках долины Лири в основном не возникало трудностей с сооружением плавучих мостов на месте разрушенных. Однако в высокогорье мосты тянутся через ущелья глубиной до ста метров, поэтому там нельзя организовать альтернативную переправу вроде понтонного моста или парома. Кроме того, сразу после разрушения моста узкие подходы к нему оказывались под сильным огнем. Уничтожение мостов показало, как жизненно важно иметь транспортные средства, не связанные с дорогами. В оперативном отношении было бы правильнее не полагаться на использование этих мостов для снабжения войск и считать, будто их вовсе не существует. Действительно, если бы они были доступны, то обороняющаяся сторона сама бы предпочла подготовить их к уничтожению. Тогда прорвавшийся противник столкнулся бы с препятствиями, которые не засекла его фоторазведка.

Во время действительно крупных наступлений наши войска на передовой обычно не подвергались налетам с воздуха. Ковровые бомбардировки применялись только тогда, когда наступающая сторона сначала выводила свои войска из данного района. Однако это лишало ее элемента внезапности, потому что потом требовалось много времени, прежде чем пехота и танки могли начать атаку.

Господство противника в воздухе непосредственно позади линии фронта было главным источником беспокойства для обороняющейся стороны, поскольку мешало любым передвижениям войск в дневное время, а главное – подходу резервов. Мы привыкли совершать все необходимые марши по ночам, однако в случае реального прорыва этого было мало. Именно так и произошло во время майского прорыва. В маневренном бою командир, который может совершать тактически важные маневры только по ночам, напоминает шахматиста, имеющего право ответить на три хода противника лишь одним.

При обсуждении операций часто возникали споры по поводу целесообразности чрезмерного многообразия типов дивизий в германской армии. Я предпочитал гренадерские моторизованные дивизии, не считая парашютно-десантных и горных, которых на фронте явно не хватало. Что касается пехотных дивизий старого типа, то вынужден был смотреть на них как на второсортные, учитывая их вооружение, поскольку танк оставался незаменимым в любой атаке против неприятеля, имевшего даже небольшое количество танков. В боевом порядке того военного времени пехотные дивизии танков не имели, следовательно, они были недостаточно подготовлены. На этом этапе войны танковые дивизии редко имели больше четверти полагающейся им танковой мощи. Но так как их пехотная составляющая не превышала четырех батальонов, то большее количество танков не обеспечивало бы правильного соотношения для такого типа боев. Поэтому танковые дивизии были очень маленькие, и их боеспособность не вполне соотносилась с их громоздкой тыловой структурой, вспомогательной техникой и обслуживающим их персоналом. Гренадерские моторизованные дивизии имели оптимальный баланс сил по сравнению с двумя этими крайностями. У них было по шесть батальонов и столько же бронетехники, сколько в танковых дивизиях. Следовательно, они были лучше подготовлены для любого вида использования в наступлении и в обороне, чем дивизии других типов.

Наверное, следует сказать несколько слов о действиях высших командиров. В начале этой главы я попытался объяснить причины упадка искусства управления как самостоятельного и ответственного вида деятельности. Командиры, которые не умели приспособиться к ситуации, считались непригодными. Современное командование требует уничтожения собственного «я». На военном совете с мнением командира считаются больше всего, потому что он не испытывает стремления ни проявить свою власть, ни зависеть от своих подчиненных. Во время тех продолжительных боев я неизменно обнаруживал, что пользуюсь одинаковым доверием и своих начальников, и подчиненных.

В последнее время наше Высшее командование обладало меньшей самостоятельностью, и при назначении командиров на должность их тактические и стратегические навыки учитывались меньше всего. Чем больше беспристрастный наблюдатель осознавал, что поражение неизбежно, тем яростнее германское командование заявляло об ином. Спокойная оценка обстановки всегда считалась качеством настоящего командира. Тип интеллектуального командира все больше и больше приобретал дурную славу. От людей требовали «веры». Военачальник должен был непоколебимо верить в «своего фюрера» и воодушевлять верой в фюрера и в окончательную победу свои войска. Следовательно, у фюрера на служебной лестнице оставалось все меньше места для самостоятельно мыслящих офицеров, которых всегда готовил прусский Генштаб. Такое опасное развитие событий усугублялось общеизвестным политическим безволием немцев. Именно во времена Людендорфа генералы забыли, что в любой стратегии есть элемент политики.

В результате оказалось немало генералов, отвечавших этому требованию – верить в победу. Однако даже у самых компетентных генералов выработался новый тип командования, который соответствовал пожеланиям режима и превратил их в так называемых «исполнительных командиров». От них требовалось присутствие на передовой, особенно в наступлении. Репутация такого типа командующих повышалась, если они действовали через головы своих подчиненных и вмешивались в боевые действия, нарушая тем самым один из основных принципов командования. Понятно, что командующий, который подолгу остается на передовой, утрачивает влияние на ход боевых действий своей армии или корпуса. Он перепоручает ведение операции своему начальнику штаба и таким образом перестает быть действующим командиром. Зачастую такая практика применялась умышленно, чтобы избежать неприятных телефонных переговоров с военным советом, но это была и форма саморекламы. Во время впечатляющих наступлений на начальном этапе войны часто случалось, что командующий, находившийся где-то на передовой, был недоступен, хотя едва ли его можно было упрекнуть за это. Такой способ влияния на войска, действовавшие на линии фронта, приобретал все большее значение, по мере того как они теряли боевой дух из-за постоянных неудач на последних этапах войны.

Однако я не хочу оспаривать важность частых поездок высших командиров на фронт. Во время затянувшихся позиционных боев у Кассино я сам каждую неделю бывал там, и всегда в дневное время, ибо только так можно было получить полное представление об обстановке на протяженной линии фронта. Обычно я подъезжал на расстояние 5-10 километров от нее, а затем подбирался поближе, чаще всего в сопровождении только молодого дежурного офицера, и радовался своему физическому здоровью, взбираясь на высокие холмы. Таким способом я получал весьма точные данные о местности, имел возможность наблюдать свои части в бою, вносить, где нужно, изменения, обеспечивать вышестоящее начальство важной информацией, особенно относительно разграничительных линий между дивизиями, где всегда существовала наибольшая опасность. Главное мое преимущество состояло в том, что я знал местность, которую видел перед собой наступающий противник. Начать с того, что, оглядываясь назад с «линии Бернхарда», я мог получить четкое представление об условиях местности на «линии Густава».

Командиру дивизии нетрудно и одновременно важно побывать во время тяжелого боя у командиров батальонов, но для командира корпуса это не так-то просто, особенно если под его командованием более шести дивизий. Но передовая начинается с командира батальона, ибо он является боевым командиром очень разнородного подразделения, и он же ведет за собой первый эшелон атаки.

Для командира корпуса такие контакты осложняются тем, что дивизии в составе его корпуса постоянно меняются, поэтому солдаты не могут видеть в нем «отца». Его внимание к ним остается неощутимым, если он не будет время от времени показываться в войсках.

Один из секретов личного руководства – выявить человека, чьи храбрость и влияние на других заслуживают немедленного признания, и дать ему понять, что его заслуги оценены и все полагаются на него. Гораздо хуже получить обратное впечатление о человеке, когда поездка на фронт показывает, что такого-то командира надо как можно скорее заменить, поскольку он совершенно не годится для своего дела. При этом любая снисходительность по отношению к подчиненным приносит больше вреда, чем пользы.

В армии Гитлера не было удовлетворения от того, что служишь командиром. Мне всегда казалось сомнительным, что рассматривать любую обстановку как повод для провозглашения веры в окончательную победу – это признак силы. Не могу не процитировать слова Монтерлана[26]: «Оптимизм – это эликсир жизни для слабых». Только сильные, не дрогнув, взглянут фактам в лицо. По опыту общения с сослуживцами я не могу утверждать, что эти оптимисты были особо сильными натурами, да и едва ли могли быть таковыми, поскольку уходили от любой трезвой оценки обстановки или от высказывания собственного мнения. Поэтому они были лучшими проводниками идей для политической системы, которая решилась сражаться до конца и игнорировать мнение тех, кто думал иначе.

Каков будет приговор истории для тех из нас, кто был достаточно проницателен и честен, чтобы признать неизбежность поражения, но продолжал сражаться и проливать кровь?

Мой полевой штаб в Рокказекке находился на участке долины, прикрытом со стороны Кассино крутым отрогом холма, на котором стояли развалины крепости. Именно здесь родился в 1225 году святой Фома Аквинский. До сего времени его учение в основном актуально для западной морали. Оно говорит, что нельзя спрашивать с человека за проступки тех, над кем он не имеет власти.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.