Глава 18 КОНЕЦ

Глава 18

КОНЕЦ

мая проходит совещание всех командиров люфтваффе зоны армии Шернера. Оно проходит в штабе авиагруппы и посвящено обсуждению плана, который только что был прислан главнокомандующим. Предлагается постепенно отвести весь Восточный фронт, сектор за сектором, пока он не станет параллельным Западному фронту. Мы чувствуем, что придется принять очень горестные решения. Неужели Запад даже сейчас не понимает своих возможностей относительно Востока и не осознает сложившееся положение? Наши мнения по этому вопросу разделяются.

8 мая мы летаем в поисках танков к северу от Бро и около Оберлойтенсдорфа. В первый раз за все время я не способен сконцентрироваться на выполнении задачи – меня охватывает какое-то непонятное чувство разочарования. Я не уничтожаю ни одного танка – они все в горах и для меня недоступны.

Погруженный в свои мысли, я лечу домой. Мы приземляемся и направляемся к пункту управления полетами. Фридолина здесь нет – мне говорят, что его вызвали в штаб авиагруппы. Не значит ли это?.. Я мигом выхожу из депрессии.

– Нирманн, позвони в эскадрилью в Райхенберг, дай инструкции на новый вылет и назначь время следующей встречи с истребителями сопровождения.

Я изучаю ситуацию по карте… но какой в этом смысл? Где Фридолин все это время? Я вижу, как за окном приземляется «шторьх». Это Фридолин. Мне надо выйти к нему навстречу? Нет, лучше подождать здесь… Похоже, для этого времени года здесь очень тепло… Позавчера на двух моих человек напали из засады и убили чехи в гражданской одежде… Почему Фридолин не появляется так долго? Я слышу, как открывается дверь и кто-то входит в помещение; с трудом сдерживаюсь, чтобы не повернуться. Кто-то мягко кашляет. Нирманн все еще говорит по телефону… Так это не Фридолин. У Нирманна какие-то неприятности со связью… Забавно. Я замечаю, что сегодня мой мозг очень отчетливо регистрирует каждую деталь… маленькие нелепые вещи, не имеющие никакого смысла.

Я поворачиваюсь, дверь открывается… Фридолин. Его лицо выглядит изможденным, мы глядим друг на друга, и внезапно у него сжимается горло. Все, что я могу сказать ему:

– Ну?

– Все кончено… Безоговорочная капитуляция. – Лицо Фридолина выражает все яснее, чем его шепот.

Конец… Я чувствую себя падающим в бездонный колодец; перед глазами проносятся в беспорядке лица товарищей, которых я потерял, те миллионы солдат, которые погибли в море, в воздухе и на полях сражений… миллионы тех, кто стал жертвами насилия в Германии… восточные орды, которые теперь заполняют нашу страну… Внезапно Фридолин отрывисто бросает:

– Повесь этот проклятый телефон, Нирманн. Война окончена!

– Мы должны решить, когда прекратить огонь.

Кто-то истерически смеется. Этот смех слишком громкий, он может принадлежать только потерявшему рассудок. Я должен сделать что-нибудь… сказать что-нибудь… задать вопрос…

– Нирманн, передай эскадрилье в Райхенберге, что «шторьх» приземлится через час с важными приказами.

Фридолин замечает мои замешательство и беспомощность и начинает сообщать детали; в его голосе слышится волнение.

– Отступление на запад определенно невозможно… англичане и американцы настаивают на безоговорочной сдаче к 8 мая… то есть сегодня. Нам приказано передать все русским без каких-либо условий к одиннадцати вечера. Но поскольку Чехословакия будет занята Советами, решено, что все немецкие подразделения как можно быстрее должны двигаться на запад, чтобы не попасть русским в руки. Летный персонал может лететь домой или куда-либо еще…

– Фридолин, – прерываю я его, – построй полк.

Я не могу больше сидеть неподвижно и слушать все это. Но что я могу сейчас сделать, кроме как передать приказ более высокой инстанции?.. Что ты можешь сказать своим солдатам? Они никогда не видели тебя подавленным, но теперь ты в самых глубинах уныния. Фридолин прерывает мои мысли:

– Все выстроились.

Я выхожу. Моя искусственная конечность не позволяет мне идти нормально. Весеннее солнце сияет вовсю… кое-где на расстоянии чуть поблескивает серебром туман… Я останавливаюсь перед строем своих солдат:

– Друзья!

Я не могу продолжать. Здесь стоит моя 2-я эскадрилья. 1-я размещена в Австрии… загляну когда-либо им в глаза снова? А 3-я в Праге… Где они сейчас, когда я так хочу увидеть их вокруг меня… всех… как живых, так и мертвых…

По строю пробегает шум, глаза всех моих солдат направлены на меня. Я должен сказать что-то.

– После того как мы потеряли столько товарищей… после всей крови, что была пролита дома и на фронтах… непостижимая судьба… лишила нас победы… храбрость наших солдат… народа в целом… была беспримерной… война проиграна… Я благодарю вас за преданность, с которой вы… в этом подразделении… служили нашей стране…

Я жму руку каждому солдату по очереди. Никто из них не произносит ни слова. Молчаливые рукопожатия показывают, что они поняли меня. Когда я ухожу от строя в последний раз, я слышу, как Фридолин отрывисто приказывает:

– Направо равняйся!

«Направо равняйся!» для многих, многих наших товарищей, принесших в жертву свои молодые жизни. «Направо равняйся!» нашему народу за его героизм, наиболее блистательный за всю историю человечества. «Направо равняйся!» для самого прекрасного наследия, которые мертвые когда-либо завещали потомкам. «Направо равняйся!» для стран Запада, которые они старались защитить и которые сейчас заключены в смертельные объятия большевизма…

Что нам сейчас нужно делать? Окончена ли война для полка «Иммельман»? Можем ли мы дать немецкой молодежи еще одну причину когда-нибудь гордо поднять голову при воспоминании о нашем последнем поступке, таком, к примеру, как таран всем полком какого-нибудь важного вражеского штаба или какой-нибудь другой вражеской цели? Или нам искать смерть в деянии, которое бы поставило достойную точку в списке наших боевых побед? Я уверен, что весь полк, как один человек, пошел бы на это. Я ставлю такой вопрос перед командованием авиагруппы. Ответ: нет… Возможно, это правильно… но уже достаточно смертей… и возможно, у нас будет для выполнения другая задача.

Я решаю сам возглавить колонну, которая идет обратно к дороге. Это будет очень длинная колонна, поскольку все подразделения под моим началом, включая зенитчиков, двигаются с наземным персоналом. Все будет готово к шести часам, и тогда мы начнем движение. Командир 2-й эскадрильи получил приказ увести все самолеты на запад. Когда наш командир узнает о моей решимости вести колонну, он приказывает мне лететь – возглавить движение должен Фридолин. Мне передается командование подразделением на аэродроме в Райхенберге. Я не могу связаться с этим аэродромом по телефону, потому лечу туда с Нирманном. Во время перелета фонарь моего «шторьха» отлетает, и потому самолет набирает высоту с трудом – мне, однако, нужна высота, поскольку Райхенберг лежит по другую сторону гор. Я осторожно приближаюсь к аэродрому над долиной; там уже пустынно. Я никого не вижу и выруливаю к ангару, намереваясь воспользоваться телефоном пункта управления полетами. В тот момент, когда я выбираюсь из «шторьха», раздается ужасающий взрыв и ангар у меня на глазах взлетает в воздух. Инстинктивно мы падаем на землю, чтобы переждать град камней, несколько из которых пробивают дыры в моем самолете. Мы, однако, не задеты. Рядом с пунктом управления полетами горит грузовик с сигнальными ракетами; взрываясь, эти ракеты окрашивают все вокруг в разные цвета. Это выглядит как символ нашего поражения. Только я вспоминаю о нем, мое сердце начинает кровоточить. Здесь определенно никто не ждет меня с новостью, что все кончено; весть явно уже пришла из другого места.

Мы снова забираемся в продырявленный «шторьх»; после бесконечно долгого разбега он с трудом поднимается в воздух. Следуя по той же самой долине, мы возвращаемся в Куммер. Тут все заняты упаковкой своих вещей. Нам приказано двигаться тем маршрутом, который кажется в тактическом отношении наиболее удобным. Зенитные орудия распределены по всей колонне, чтобы быть в состоянии защитить нас от атак с воздуха, если такая потребность возникнет и кто-нибудь захочет помешать нашему движению на запад. Пункт нашего назначения – оккупированная американцами южная часть Германии.

После того как колонна отправляется в путь, все остальные – кроме тех, кто хочет подождать моего вылета, – поднимутся в воздух на самолетах. Многие из них имеют возможность избежать плена, если им посчастливится приземлиться около своих домов. Но для меня это невозможно; я намереваюсь приземлиться на аэродроме на занятой американцами территории, поскольку моя нога требует немедленного медицинского вмешательства. Потому спрятаться я не могу. Кроме того, меня может опознать очень много людей. Я не вижу причин, по которым не могу приземлиться на нормальный аэродром, поскольку верю, что солдаты союзников будут обращаться со мной по-рыцарски, даже несмотря на то, что перед ними поверженный противник. Война окончена, и потому я думаю, что задерживать меня или держать пленником долго не будут и довольно скоро нам всем разрешат вернуться домой.

Я стою чуть в стороне, глядя, как грузится колонна, когда вдруг слышу в вышине шум моторов – это пятьдесят или шестьдесят русских бомбардировщиков. Едва я успеваю предупредить, как бомбы со свистом устремляются вниз. Я бросаюсь на дорогу вместе с костылями и думаю, что, если эти парни умеют хорошо целиться, у нас при нашей скученности будет множество погибших. Вот уже слышен грохот разрывов, бомбы ковром ложатся в сердце города, в километре от дороги, на которой выстроилась наша колонна. Бедные жители Нимеса!

Русские сбрасывают бомбы, сделав два захода. Даже со второй попытки они не наносят вреда нашей колонне. Мы снова строимся и отправляемся в путь. Я гляжу на мое подразделение, которое было для меня всем на протяжении семи лет и все значило для меня. Сколько крови, пролитой за общее дело, сцементировало наше братство! Я отдаю солдатам честь в последний раз.

Северо-западнее Праги, около Кладно, колонна натыкается на русские танки и очень сильную вражескую оборону. Согласно условиям перемирия вооружение должно быть сдано и сложено на землю. Свободный проход гарантируется только невооруженным солдатам. Не проходит много времени, как вооруженные чехи нападают на наших уже безоружных солдат. С отвратительной, поистине зверской жестокостью они безжалостно убивают немецких солдат. Лишь немногие способны пробиться на запад – среди них мой молодой офицер разведки пилот Хауфе. Остальные попадают в руки чехов и русских. Одним из тех, кто стал жертвой чешских террористов, стал мой лучший друг Фридолин. Бесконечно жаль, что он погиб тогда, когда война уже завершилась. Подобно своим товарищам, сложившим головы в этой войне, они тоже являются мучениками за свободу Германии.

Колонна трогается, а я возвращаюсь на аэродром в Куммер. Кетшнер и Фридолин чуть задерживаются со мной; потом они уезжают за колонной навстречу своей судьбе. Шесть других пилотов настаивают на том, что полетят со мной на запад; у нас три «Ju-87» и четыре «Fw-190». Среди этих офицеров командир 2-й эскадрильи и лейтенант Швирблат, который, как и я, потерял ногу, но, несмотря на это, в последние недели проделал большую работу, уничтожая вражеские танки. Он всегда говорит: «Все равно – подбиваешь ты танки двумя ногами или одной!»

После трудного расставания с Фридолином и капитаном – у меня мрачное предчувствие, что мы больше не увидимся, – мы вылетаем в наш последний полет. Странное и непередаваемое чувство. Мы прощаемся с нашим миром и решаем лететь в Китцинген, потому что знаем, что там есть большой аэродром и наверняка его заняла американская авиация. В районе Сааца мы вступаем в бой с внезапно появившимися из тумана русскими, которые, в упоении победой, хотят сделать из нас фарш. Но то, что им не удавалось пять лет, они не могут сделать и на этот раз, в последнем сражении.

Через два часа полета мы подлетаем к аэродрому, напряженно ожидая, откроют ли огонь американские зенитки после заключения перемирия. И вот внизу большое летное поле. Я отдаю распоряжение моему пилоту по радио, что мы должны совершить аварийную посадку, но пригодные к службе самолеты мы не имеем права передавать в руки врага. Я приказываю выпустить шасси и затем сломать их при посадке на большой скорости. Лучший метод сделать это – резко затормозить с одной стороны и надавить на педаль на этой же стороне. Я вижу толпу солдат на аэродроме; они выстроились – возможно, для победной речи – под американским флагом. Поначалу мы летим низко над аэродромом, чтобы удостовериться, что при приземлении нас не обстреляют зенитки. Несколько из выстроившихся замечают нас и немецкие свастики на крыльях. Часть строя падает ниц. Мы приземляемся точно так, как приказано, – только один из наших самолетов совершает мягкую посадку и катит до самой остановки. У старшего сержанта 2-й эскадрильи на борту девушка, и он боится, что аварийная посадка может повредить его бесценный женственный груз. Конечно, он не знает ее – она просто очень одиноко стояла рядом с аэродромом, и он не хотел, чтобы она досталась русским. Но его коллеги знают ее судьбу лучше.

Поскольку я приземлялся первым, мой самолет лежит в самом конце посадочной полосы. Вот уже у кабины стоит солдат с наставленным на меня револьвером. Я открываю кабину, и немедленно он протягивает руку, чтобы схватить мои золотые дубовые листья. Я отталкиваю руку и снова закрываю фонарь. Возможно, это первое столкновение оказалось бы и последним, если бы к нам не подъехал джип с сидящим в нем офицером. Офицер отзывает солдата и отсылает его по делам. Американцы подходят ближе и видят окровавленную повязку – результат столкновения над Саацем. Поначалу они отвозят меня на свой перевязочный пункт, где мне делают перевязку. Нирманн не упускает меня из виду и следует за мной как тень. Позднее меня провожают в большую, разделенную перегородками комнату на верхнем этаже, который используется в качестве офицерской столовой.

Здесь я вижу остальных моих коллег, которых доставили сразу сюда: они тут же встают по стойке «смирно» и отдают приветствие, введенное фюрером. На другой стороне комнаты находится несколько американских офицеров; это спонтанное приветствие явно им не нравится, и они недовольно переговариваются. Американцы, по всей видимости, принадлежат к размещенному здесь смешанному истребительному звену «тандерболтов» и «мустангов». Ко мне подходит переводчик, чтобы спросить, понимаю ли я по-английски. Он говорит, что их командир помимо прочего запрещает нам это приветствие.

– Даже если я говорю по-английски, – отвечаю я, – мы в Германии и будем говорить по-немецки. Что касается салюта, нам приказано приветствовать друг друга таким образом, и, поскольку мы солдаты, мы будем выполнять приказы. Кроме того, нам не важно – возражаете вы или нет. Скажите вашему командиру, что мы принадлежим к полку «Иммельман», и, поскольку война сейчас окончена, а в воздухе мы не были побеждены, мы не считаем себя пленными. Немецкие солдаты, – отмечаю я, – не были разбиты, их просто задавили превосходящей массой. Мы остановились здесь потому, что не хотим остаться в советской зоне. Я предпочел бы больше не обсуждать этот вопрос, нам хотелось бы помыться и привести себя в порядок, а потом что-нибудь съесть.

Некоторые офицеры продолжали хмуриться, но мы так усердно обливаемся водой, что на полу целая лужа. Мы ведем себя как дома – а почему мы должны вести себя иначе? В конце концов, мы в Германии. Мы разговариваем без всякого стеснения. Потом едим – и в это время приходит переводчик, чтобы спросить: не хотим ли мы поговорить с ним и его офицерами после обеда? Это приглашение интересно мне как летчику, и мы соглашаемся, особенно если не будет подниматься вопрос, кто проиграл и кто победил. За стенами дома слышатся звуки выстрелов и шум – солдаты-негры празднуют победу под сильным воздействием спиртного. Я не хотел бы спускаться на первый этаж – пули в честь победы летят со всех сторон. Засыпаем мы очень поздно.

Ночью у нас украдено все, кроме того, что у нас было на себе. Наиболее ценным, что я потерял, был мой полетный журнал, в котором были записаны в деталях все боевые вылеты, с первого по две тысячи пятьсот тридцатый. Пропала также копия бриллиантов, удостоверение на бриллиантовую летную медаль, высшая венгерская награда и много прочего, не считая часов и других вещей. Даже мой сделанный на заказ протез обнаружен Нирманном под кроватью какого-то малого – возможно, тот хотел сделать сувенир, чтобы потом продать как «кусок фрица, имеющего высокий офицерский чин».

Рано утром я получаю сообщение, что мне нужно прибыть в Эрланген, в штаб 9-й американской армии. Я отказываюсь это сделать, пока мне не вернут все мои вещи. Поскольку вызывают меня срочно, тут же начинаются интенсивные розыски. Когда вор пойман, вещи возвращают и я отправляюсь в дорогу с Нирманном. В штабе воздушной армии нас сначала допрашивают три офицера Генерального штаба. Они начинают с показа фотографий, где запечатлены, как они утверждают, жертвы злодеяний в концентрационных лагерях. Поскольку мы сражались за эту мерзость, утверждают американцы, мы должны нести свою долю ответственности. Они не верят, что я никогда не видел концентрационных лагерей. Я добавляю, что если какие-либо эксцессы и имели место, то они заслуживают всяческого сожаления и порицания, и подлинные их виновники должны быть наказаны. Я отмечаю, что подобные жестокости осуществляли не только немцы, но и другие народы в каждом столетии. Я напоминаю им о бурской войне. И там подобные эксцессы могут быть оцениваться с той же точки зрения. Я не могу себе представить, что горы трупов, изображенных на фотографии, были сделаны в концентрационных лагерях. Подобное мы действительно видели, но не на фотографиях, а своими глазами, после воздушных атак на Дрезден и Гамбург, а также другие города, когда четырехмоторные самолеты союзников без всякого разбора буквально затопили их фосфором и бомбами огромной разрушительной силы, в результате чего погибло бессчетное количество женщин и детей. И я уверяю этих джентльменов, что если они интересуются зверствами, то они найдут обильный материал у своих восточных союзников.

Больше мы этих фотографий не видели. Посмотрев на нас со злобой, офицер начал составлять доклад о допросе с комментариями, которые я бы кратко перевел как «типичный нацистский офицер». Не могу понять, почему ты становишься типичным нацистским офицером, когда всего лишь говоришь правду? Знают ли эти джентльмены, что мы никогда не боролись ради политической партии – но только ради Германии? В этой вере погибли миллионы наших товарищей. Когда американцы услышали мои слова, что когда-нибудь они пожалеют о том, что сокрушили нас и уничтожили бастион против большевизма, они назвали это пропагандой и отказались в это верить. Они сказали, что мы желаем натравить союзников друг на друга. Через несколько часов нас направили к командующему этой воздушной армией Уайланду.

Про генерала мне сказали, что у него немецкое происхождение, он из Бремена и произвел на меня очень хорошее впечатление – в ходе беседы я рассказал ему о воровстве вышеупомянутых вещей, таких дорогих и важных для меня, в Китцингене. Я спрашиваю: в порядке ли вещей такое у американцев? Генерал ругается, но не из-за моей прямоты, а из-за смущения за этот грабеж. Он приказывает адъютанту передать приказ командиру расквартированного в Китцингене подразделения вернуть мое имущество и грозит военным трибуналом. А пока все не вернут, он просит меня побыть его гостем в Эрлангене.

После этой беседы меня и Нирманна отвозят на джипе на окраину города, в виллу, которую отдают в наше распоряжение. Часовой у ворот показывает, что мы не совсем свободны. За нами будет приезжать машина, чтобы доставить в офицерскую столовую на обед. Новость о нашем прибытии скоро распространилась среди населения Эрлангена, и часовому все время приходится вести переговоры с многочисленными визитерами. Если внезапно прибудет начальство, у него припасена фраза: «Я никого не видел».

Так мы проводим пять дней в Эрлангене. Оставшихся в Китцингене наших коллег мы больше не видим – оснований их задерживать больше нет.

14 мая на вилле появляется капитан Росс, офицер разведки воздушной армии. Он хорошо говорит по-немецки. Капитан приносит сообщение от генерала Уайланда, в котором выражается сожаление, что до сих пор нет прогресса в розыске моих вещей – но ему только что пришел приказ отправить нас немедленно в Англию для допроса. После короткой остановки в Висбадене нас доставляют в лагерь близ Лондона, куда свозят офицеров для допроса. Квартиры здесь простые, кормят без затей, отношение со стороны английских офицеров корректное. Пожилой капитан, который нами занимается, в гражданской жизни имел патент адвоката и жил в Лондоне. Он навещает нас каждый день и однажды замечает у меня на столе золотые дубовые лиистья. Офицер задумчиво смотрит на них, затем поднимает голову и бормочет почти со священным ужасом: «Скольких жизней это стоит!»

Когда я объясняю ему, что заслужил свою награду в России, он покидает нас значительно ободренным.

В течение дня меня часто посещают английские и американские офицеры разведки, любопытство которых различно. Я довольно быстро обнаруживаю, что мы придерживаемся различных взглядов. Они удивлены, что подавляющее число моих вылетов было произведено на самолете с совсем небольшой скоростью, – это противоречит представлениям союзников, считающих важным ради безопасности иметь большую скорость. Они с трудом верят, что я совершил более 2500 вылетов на таком медленном самолете, и им совсем не интересен мой опыт, поскольку они считают, что мои полеты были слишком опасны. Они хвастаются своими реактивными самолетами, которые можно поразить только с еще более быстрого самолета. При этом они молчат, что точность оружия у таких самолетов невелика по сравнению с моим самолетом с пушкой. Я особо не возражаю против этих допросов – мои успехи не были результатами какого-то технического секрета. Потому наши разговоры – всего лишь немного большее, чем беседа об авиации и о только что закончившейся войне. Эти островитяне-британцы не скрывают своего восхищения достижениями противника, особенно их поражает моя меткость. Каждый день я совершаю прогулку в течение трех четвертей часа, прогуливаясь вдоль колючей проволоки. Остальное время мы читаем или составляем планы на послевоенное будущее.

Примерно через две недели нас отправляют на север; мы интернированы и находимся в обычном американском лагере для военнопленных. Здесь много тысяч пленников. Кормят на самом минимуме, некоторые из наших товарищей, находящихся здесь долгое время, слабы от недоедания. У меня проблемы с культей; ее требуется оперировать. Лагерный офицер отказывается делать операцию на основании того, что я летал с одной ногой; ему совершенно все равно, что с моей культей. Она раздувается и воспаляется; я страдаю от острой боли. Лагерные власти не могли бы сделать лучшей пропаганды среди тысяч немецких солдат в пользу бывших немецких офицеров. Очень многие из нашей охраны знают немецкий – это эмигрировавшие после 1933 года; они говорят по-немецки так же свободно, как и мы. У солдат-негров добрый нрав, и они предупредительны, за исключением тех случаев, когда напиваются.

Через три недели меня переводят в Саутгемптон, с Нирманном и большинством наиболее серьезно раненных офицеров. Мы толпимся на палубе грузового корабля «Кайзер». За двадцать четыре часа нашего пути мы не получаем ни крошки еды и начинаем подозревать, что так будет до самого Шербура, поскольку американская команда намеревается продать наши пайки на французском черном рынке. Часть ветеранов русского фронта врывается в складское помещение и берет распределение в собственные руки. У матросов вытягиваются лица, когда они много позже узнают, что произошло.

Путешествие через Шербур в наш новый лагерь около Карентана трудно назвать приятным, поскольку французское гражданское население даже серьезно раненных солдат приветствует камнями. Трудно не вспомнить в связи с этим, что французские гражданские лица в Германии часто чувствовали себя весьма комфортно. Многие из них тогда были достаточно разумны, чтобы признать, что, пока они живут в удобствах, мы сдерживаем Советы на востоке. Хорошо было бы напомнить это тем, кто сейчас бросает камни.

Условия в новом лагере во многом напоминают те, что были в английском лагере. Здесь мне тоже поначалу отказываются сделать операцию. У меня нет надежд на освобождение – кроме уважения к высокому званию. Однажды меня отвозят на аэродром в Шербур, и я начинаю подозревать, что меня хотят передать иванам. Это был бы ценный подарок для Советов – получить фельдмаршала Шернера и меня в качестве награды за войну на земле и в воздухе! Но компас поворачивается на 300 градусов, а это значит, что меня везут в Англию. Зачем? Мы приземляемся на острове примерно в 20 километров длиной, на аэродроме в Тангмере, где располагается школа для командиров британской авиации. Здесь я узнал, что на моем переводе сюда настоял полковник Бадер.

Бадер является самым известным летчиком в британской авиации. Его сбили, и он летал без обеих ног. Бадер узнал, что я нахожусь в лагере в Карентане. Этот пилот сам во время войны был в плену в Германии; он предпринял несколько попыток бежать. Тем злобным агитаторам, которые стремятся любыми средствами заклеймить нас как варваров, он мог бы рассказать совсем другое.

На этот раз мое пребывание в Англии – целительный отдых по сравнению с пребыванием в лагере для военнопленных. Здесь я снова вижу, что сохраняется уважение к воинским заслугам, как и рыцарство, которое должно быть естественным для каждого офицера каждой страны в мире.

Бадер посылает в Лондон за человеком, сделавшим ему протезы, чтобы тот изготовил мне искусственную ногу. Я отклоняю это великодушное предложение, поскольку у меня нет денег, чтобы заплатить. Все, что у меня было, я потерял на востоке – к тому же я еще не знаю, что ждет меня в будущем. В любом случае я не могу заплатить в фунтах стерлингов. Полковник Бадер почти обижен, когда я не принимаю его великодушие и беспокоюсь об оплате. Он приводит человека, который накладывает гипс. Этот человек возвращается через несколько дней, чтобы сообщить, что культя, должно быть, раздулась. Поэтому, прежде чем изготовить протез, необходимо произвести операцию.

Через несколько дней являются американцы, заявляющие, что «отдали меня только на время» и теперь следует меня вернуть. Мой целительный отдых подходит к концу.

В один из последних дней в Тангмере у меня произошел весьма зажигательный спор с проходившими обучение в школе парнями из британской авиации. Один из них – не англичанин, – несомненно желающий меня разозлить или как-нибудь уязвить, спросил, что, по моему мнению, сделают со мной русские, если мне придется вернуться к себе домой в Силезию.

– Я думаю, что русские достаточно умны, – ответил я, – чтобы воспользоваться моим опытом. Только в области борьбы с танками, которые будут играть значительную роль в любой будущей войне, мои инструкции могут поставить противника в невыгодное положение. За мной записано более пятисот уничтоженных танков; я полагаю, что за последние несколько лет я подготовил пятьсот – шестьсот пилотов, каждый из которых уничтожил по меньшей мере сто танков. Вы можете сами представить, сколько танков военная промышленность противника должна поставить, чтобы возместить нанесенный мной ущерб.

Этот ответ вызвал общее удивление – и мне с волнением задали вопрос, как я могу совместить подготовку пилотов для русских с моим прежним отношением к большевизму. До того мне не позволяли говорить ничего дурного об их союзнике – России. Но теперь я могу говорить и о массовых депортациях на востоке, о насилиях и зверствах, о кровавом терроризме, с которым орды из азиатских степей распинают свои жертвы… Наша беседа стала для меня неожиданностью, поскольку до того англичане делали все, чтобы избежать этой темы, но сейчас их взгляды – точное отражение провозглашаемых нами лозунгов, они используют те же выражения, что и мы. Командиры подразделений британской авиации, которые летали на «харрикейнах» на русской стороне в Мурманске, рассказали о своих впечатлениях; они поражают. Из наших экипажей, что были сбиты русскими, вряд ли один пилот остался в живых.

Больше в моем присутствии о России никто не упоминал.

Я полетел обратно в лагерь во Францию, где на короткое время был интернирован. Усилия немецких докторов по переводу меня в лагерь для больных наконец завершились успехом. Нирманн был освобожден несколькими днями раньше в британской зоне. Он несколько раз обращается с просьбой, чтобы его оставили со мной, но бесконечно он это делать не может. Не проходит и недели после отъезда из французского лагеря, как я оказываюсь в госпитальном поезде, который должен направиться в Старнбергерзее. В Аугсбурге паровоз поворачивает и катит в Фюрт. Здесь, в военном госпитале, в апреле 1946 года я получил известие об освобождении.

Как один из миллионов солдат, выполнивших свой долг, и благодаря воле Провидения оставшийся в числе выживших, я описал свой опыт войны против СССР, в которой молодежь Германии и многие убежденные в своей правоте европейцы отдали свои жизни. Моя книга не прославляет войну и не призвана реабилитировать какую-либо определенную группу людей и их приказы. Пусть мой опыт сам по себе говорит голосом правды.

Я посвящаю свою книгу погибшим в этой войне и молодежи. Это новое поколение ныне живет в ужасающем хаосе послевоенного времени. Пусть оно, несмотря на все, сохраняет веру в фатерланд и надежду на будущее. Потерпел поражение лишь тот, кто признал, что потерпел поражение!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.