5.3. Два этажа московской политики.

5.3. Два этажа московской политики.

Методы, которыми царица не без успеха пыталась управлять в 1915-1916 годах собственным мужем, – лишь только слабое подражание тому, как то же самое еще раньше проделывала Елизавета Федоровна.

Вот как писала Елизавета Федоровна к царю по поводу студенческих беспорядков весной 1902 года: «Ты не представляешь, какое болезненно тяжелое впечатление произвело во всей России все это дело со студентами. /.../ все общество, общественное мнение (вот злейшие твои враги!) пришло в негодование по поводу дурного обращения с „бедными невинными молодыми людьми“. Невинны они или нет, но они учинили беспорядки, а нарушения подобного рода должны рассматриваться поставленными для этого властями и наказываться соответственно. /.../

Мой милый, мой дорогой брат, если бы только ты не шел на поводу общественного мнения! Бог благословил тебя редким умом, так доверяй же своим собственным суждениям! И Он вразумит тебя быть жестким, и очень жестким! /.../ Ты не представляешь себе, какой угрожающе серьезный оборот приняло это дело, и все честные, верные, лояльные подданные вопиют: „О, если бы он управлял железной рукой!“

/.../ ведь ты сам такой умный, и суждения твои превосходны, но только, милый, ты слишком скромен и позволяешь другим вмешиваться. Много ли у тебя верных друзей? Только люди, стремящиеся воспользоваться твоей ангельской добротой! Они садятся тебе на шею и губят тебя.

/.../ беспорядки усилились. Не мог бы ты издать новые распоряжения для того, чтобы покончить с этим? /.../ Почему бы не отправить их[549] /.../ в армию? Год-другой жизни по законам армейской дисциплины вправил бы им мозги, а после можно было бы продолжить учение. Ты спас бы их души, которые они губят. Устрой чистку среди профессоров – худший яд, которым ты обладаешь, – и гроза утихнет. Ты сказал, что если тебя довести, ты покажешь характер. Разве уже не пора?/.../ Взгляни на императоров, которые правили жестко, – общество необходимо воспитывать, оно не должно сметь вопить во весь голос или учинять смуту. /.../ Самое лучшее было бы, если бы в университетах было не по 4000 студентов, а в четыре раза меньше /.../»[550] – и в результате студентов действительно принялись забривать в солдаты и высылать в Сибирь!

Здесь не место обсуждать оправданность студенческих беспорядков и обоснованность общественной оппозиции, но подобное закручивание гаек напрямую усиливало отчуждение власти от общества и вело к революции – пока что к революции 1905 года! Сейчас же, в 1902 году, общественное возмущение оказалось настолько сильным, что правительство немедленно должно было пойти на отмену мер, принятых по инициативе, как выяснилось лишь теперь, милейшей Елизаветы Федоровны.

Последовавшее затем убийство террористами министра внутренних дел Д.С.Сипягина вызвало заметное общественное одобрение – публика не понимала, что наказали без вины виноватого!

А вот другое письмо – сразу после убийства Сипягина: «Милый мальчик, дорогое мое дитя.

Позволь мне называть тебя так и позволь старому сердцу[551] излить все свои мольбы перед тобой! /.../ Сергей не знает об этом письме. Может быть, оно будет нелогичным и слишком женским, но вот мнения других людей, к которым я прислушиваюсь, и так как многое можно услышать через глубоко преданных умных людей, обладающих и опытом, и любовью к своему Государю и стране, я подумала – кто знает, и от женщины может быть какая-то польза в тяжелые времена и иной раз какая-нибудь мысль может натолкнуть на лучшую мысль и почему бы не поговорить с тобой откровенно? /.../

Ники, дорогой, ради всего святого, будь сейчас энергичен! Впереди, может быть, еще много смертей – покончи сейчас же с этим разгулом террора! Прости, если я пишу прямолинейно, не выбирая выражений, и кажется, будто бы я приказываю. Я и не жду, что ты будешь делать, как я тебе говорю. Я всего лишь высказываю свои мысли на случай, если они окажутся полезными для тебя. Я бы сейчас же назначила новых министров. Каждый день, который ты теряешь, усугубляет положение. Почему бы не Плеве, который и опыт имеет, и честен? /.../ Все считают, что ты – нерешителен и слаб, никто уже не говорит о тебе, что ты – добрый, и это заставляет мое сердце страдать так невыносимо, так жестоко!

Зенгер, милостью Божией, будет настоящим помощником. Я боюсь, что мне придется быть жестокой и пойти дальше. /.../ Впечатление такое, как будто ты опять уступил[552]. /.../ Неужели действительно невозможно судить этих животных[553]полевым судом? И пусть вся Россия знает, что преступления такого рода наказуются смертью. /.../ Что же ты не мог посоветоваться со своими верными слугами – Плеве, Муравьевым, Зенгером, Победоносцевым, [великим князем] Владимиром[554] и пр... В случае, если ты сочтешь, что Сергей мог бы помочь, наверно, можно было бы написать ему, и он напишет ответ. Я знаю, что он писал бедному Сипягину и в день его смерти получил ответ, что находит мысль Сергея хорошей – чтобы не публиковать имена тех, кто сделал попытку или преуспел в подобных преступлениях[555], /.../ чтобы предотвратить превращение их в героев /.../. Я считаю, пусть бы он[556] лучше заплатил жизнью и таким образом исчез!»[557] – и министром внутренних дел сразу был назначен В.К.Плеве, а народного просвещения – Г.Э.Зенгер.

Правда, не были приняты призывы Елизаветы Федоровны к анонимным расправам над террористами, равно как и высказанное ею же предложение судить их военно-полевым судом[558] – к последнему пришли лишь в 1906 году, и то ненадолго!

А ведь это только отрывочные письменные свидетельства того, как великая княгиня старалась подчинить себе молодого русского царя – можно вообразить себе, что же происходило при их личных контактах, никогда, никак и никем не запротоколированных!..

Сравним аргументы Елизаветы Федоровны с аналогичными, принадлежавшими ее младшей сестре в декабре 1916 года: «Только не отв[етственное] министерство, на котором все помешались! Все становится тише и лучше. Только надо чувствовать твою руку. Как давно, уже много лет, люди говорили все то же: „Россия любит кнут!“ Это в их натуре – нежная любовь, а затем железная рука, карающая и направляющая. Как бы я желала влить свою волю в твои жилы! Пресвятая дева над тобой, за тобой, с тобой, помни чудо – видение нашего Друга[559]!»[560].

На следующий день: «Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом – сокруши их всех – не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот. /.../ Распусти Думу сейчас же. /.../ Спокойно и с чистой совестью перед всей Россией я бы сослала Львова[561] в Сибирь (так делалось и за гораздо менее важные поступки), /.../ Милюкова, Гучкова[562] и Поливанова[563] – тоже в Сибирь. Теперь война, и в такое время внутренняя война есть высшая измена. Отчего ты не смотришь на это дело так, я право не могу понять. Я только женщина, но душа и мозг говорят мне, что это было бы спасением России /.../»[564].

Еще на следующий день: «Любимый мой!

Прости меня за резкие письма – девочка вовсе не хочет обижать своего ангела, а пишет только любя. Она иной раз доходит до отчаяния, зная, что тебя обманывают и подсовывают неправильные решения»[565] – и ведь это писалось не только о смертельных врагах типа Милюкова и Гучкова (о Ленине или Троцком в царском семействе и не слыхивали!), но прежде всего о добропорядочных министрах и генералах, выбранных и назначенных самим царем!..

Значительно возросшая мудрость (но не решительность и предусмотрительность) Николая II проявилась в достаточно успокаивающей реакции на эти призывы – никого из министров он в Сибирь не сослал[566]: «Нежно благодарю за строгий письменный выговор. Я читал его с улыбкой, потому что ты говоришь, как с ребенком»[567] – вслед за этим и последовало извинение царицы, приведенное в предыдущей из приведенных цитат. Но ничего подобного еще не наблюдалось в 1899-1905 годах, когда Николай почти автоматически следовал советам Елизаветы Федоровны!

Получается, что следуй советам, что не следуй – все равно гибельно! Это действительно было так, ибо советы эти исходили не из существа вопросов, а из навязчивого стремления советчиц самим играть роль Петра Великого, вынужденно обставляя дело так, будто бы ее самостоятельно играет марионеточный помазанник Божий, призванный на самом деле быть лишь специалистом по швырянию шишек на крыше!..

Притом гессенским Золушкам было невдомек, что воли и жестокости, присущей Петру Великому и прочим монстрам российской истории, было бы на рубеже XIX и ХХ веков совершенно недостаточно, а требовался еще и государственный ум, который имелся у Петра и некоторых других исторических персонажей, но начисто отсутствовал и у самих Золушек, и у опекаемых ими деятелей, которых за их политику неизменно убивали – сначала в розницу, а с 1917 года – уже оптом.

С первых днй воцарения Николая II Елизавета Федоровна успешно навязывала ему в министры хорошо знакомых ей деятелей, обычно проверенных по службе в Москве, последнее – не обязательно.

Первым из них стал упоминавшийся министр юстиции Н.В.Муравьев, назначенный еще в 1894 году. Это были деятели, с одной стороны – крайне консервативного толка, с другой – готовые преданно служить повелителям, не считаясь ни с законом, ни с совестью. Муравьев (когда-то друг детства Софьи Перовской, а затем обвинитель на процессе, приговорившем ее к повешению) был готов, как мы рассказывали, изменить в 1900 году закон о престолонаследии, дабы власть над Россией не выскользнула из лап гессенских Золушек в случае смерти царя.

По мере того, как Д.Ф.Трепов укреплялся в Москве, а Зубатов укреплял свое влияние на Трепова, политика двух этажей управления Москвой становилась все более согласованной. Несомненно, незримая, но крайне важная роль принадлежала при этом В.Ф.Джунковскому – адъютанту великого князя, доверенному лицу и Сергея Александровича, и Елизаветы Федоровны. Трудно себе представить князя или княгиню, доверительно беседующими с Зубатовым или с прокурором Московской судебной палаты А.А.Лопухиным об особенностях рабочего движения или террористической деятельности. Зато в такой роли прекрасно смотрится Джунковский – чиновник-работяга, аристократ, но без амбиций, человек внимательный, серьезный и молчаливый. Наверняка ему не раз приходилось выполнять и поручения самого деликатнейшего свойства.

Вот, например, что записал в дневнике в марте 1900 года Суворин: «Плющик-Плющевский рассказывал, что будто великий князь Сергей Александрович взял 2 миллиона взятки за отсрочку по его ходатайству винной монополии в Москве, что у Витте будто на это имеются несомненные данные и что государь об этом знает»[568], – истинна или нет подобная сплетня, нам, понятно, неизвестно. Зато если верна, то едва ли сам князь согласовывал эту взятку и получал деньги из рук в руки, а вот для адъютанта это было вполне уместно.

Косвенным подтверждением подобного характера деятельности Джунковского стал эпизод в октябре 1905 года, когда Джунковский был уже московским вице-губернатором и освободил вследствие массовых политических демонстраций почти всех политических заключенных московской Таганской тюрьмы.

В числе последних оказалась красавица Амалия Гавронская, в замужестве – Фондаминская, дочь московских миллионеров и внучка великого чаеторговца Высоцкого. Двоюродная сестра братьев Гоц, она с юности была звездой самых радикальных революционных кругов; в нее последовательно влюблялись чуть ни все молодые лидеры ПСР. В сентябре 1905 Амалия и Илья Фондаминские[569] были арестованы вместе с ближайшей подругой Амалии, знаменитой позднее террористкой З.В.Коноплянниковой, занимавшейся в это время организацией мастерской по изготовлению бомб.

Настоящее богатство дает немыслимые преимущества: в Таганской тюрьме мать Амалии распоряжалась, как у себя дома: чтобы дочь не мучили клопы и тараканы и дурные запахи, стены ее камеры были оклеены обоями и ежедневно пропитывались французскими духами, а на кухню был помещен повар, специально готовивший пищу для вегетарианки Амалии. Огромным количеством конфет и прочих сладостей Амалия делилась со всей тюрьмой[570].

Джунковский не имел никакого права освобождать этих подследственных, проходивших по явно террористическому делу, но, лично явившись в Таганскую тюрьму, все-таки выпустил и супругов Фондаминских, и Коноплянникову, оставив за решеткой еще 11 явных террористов. В своих мемуарах «честнейший» Джунковский соорудил даже специальный трюк для объяснения своих действий: «В указе об амнистии приведены были номера статей Уголовного уложения, по которым политические должны были быть освобождены. Но при этом оказалось, что статья, рядом стоящая и почти однородная с той, по которой политические освобождались, приведена не была, и выходила таким образом нелогичность. Когда я узнал это от прокурора палаты [фон Клугена], то, обсудив положение, мы решили применить амнистию и по этой как бы забытой статье, т.е. всем, кроме участников в убийствах. /.../ [Мы] не решились на такой шаг собственной властью, к счастью, нам удалось соединиться телефоном с графом Витте, который и разрешил вопрос в благоприятном смысле»[571].

Не знаем, как затем оправдывался Джунковский в 1905 году (телефонный разговор к протоколу не подошьешь), но в мемуарах он безбожно врет: это подтверждается всей хроникой событий.

Манифест о «свободах», вызвавший волнения и демонстрации, был подписан царем вечером 17 октября (ст. ст.), стал достоянием публики в следующую ночь, а демонстрация у Таганской тюрьмы и освобождение заключенных произошли днем 18 октября. Только вечером 18 октября детали амнистии обсуждались в Петербурге на специальном совещании во главе с графом Витте; текст указа об амнистии был опубликован только 21 октября. Сам Витте был назначен премьером только 19 октября, указ о чем в «Правительственном Вестнике» был опубликован 20 октября – вместе с официальной публикацией текста Манифеста от 17 октября.

Понятно, что данный эпизод был чистейшей импровизацией Джунковского, и дело не обошлось без миллионов Высоцкого и его родственников – неважно, получил ли что-либо конкретное Джунковский в этом отдельном случае или нет.

Возвращаясь к событиям 1902 года, мы должны указать на то, что кадровые перемещения, происшедшие вслед за убийством Сипягина, были предварительно согласованы за кулисами и, совершенно очевидно, навязаны Плеве московским руководством – в качестве довеска к его назначению министром.

С апреля 1881 года Вячеслав Константинович Плеве был директором Департамента полиции и руководил разгромом «Исполнительного Комитета Народной Воли». Летом 1884 года Плеве был назначен товарищем (заместителем) министра внутренних дел графа Д.А.Толстого.

По своей квалификации и послужному списку Плеве уже давно мог претендовать на пост министра, но его все оттесняли: после Толстого сменилось еще три министра внутренних дел, а Плеве сначала оставался товарищем министра, а в 1894 году был и вовсе отодвинут в сторону. Его назначили государственным секретарем – пост почетный и ответственный, но не дающий и толики такой власти, как Министерство внутренних дел.

Во всеобщей оппозиции по отношению к Плеве не было ничего удивительного: вся Россия (включая министров Победоносцева и Витте) считала Плеве карьеристом и подлецом, и, похоже, в данном случае общественное мнение не ошибалось.

В 1902 году у Плеве было два реальных конкурента: Сергей Юльевич Витте (который уже десять лет был министром финансов, но пост министра внутренних дел все, включая самого Витте, считали почетнее и влиятельней) и молодой Алексей Александрович Лопухин.

Плеве и сам был не стар: в 1902 году ему стукнуло пятьдесят шесть. Но Витте – моложе на три года, а Лопухин – ровесник Зубатова и своего гимназического товарища П.А.Столыпина – всем троим под сорок, и их звездный час был готов вот-вот пробить.

Преимуществом Лопухина являлось то, что он шел на гребне волны целого поколения честолюбцев и карьеристов. Лопухин был аристократом и от рождения обладал связями, на установление которых сыну калужского аптекаря Плеве не хватило всей его жизни.

Шурин (брат жены) Лопухина князь С.Д.Урусов делал карьеру параллельно: в 1902 году – тамбовский вице-губернатор, в 1903 году Лопухин выдвинул его на губернаторский пост, в 1905-1906 году Урусов – товарищ министра внутренних дел в кабинете С.Ю. Витте – П.Н.Дурново, а в 1906 году перешел в оппозицию, близкую к кадетам. В марте-июне 1917 года Урусов был товарищем министра внутренних дел уже Временного правительства.

Двоюродные братья Лопухина князья С.Н. и Е.Н.Трубецкие были среди основателей и лидеров кадетской партии, с первым из них Лопухин был особенно дружен.

Но гораздо большее значение имело тесное сотрудничество Лопухина с Зубатовым.

В девяностые годы Лопухин служил товарищем прокурора, а позже – прокурором Московского окружного суда. Прокуратура и была тем органом, куда Охранное отделение передавало арестованных и заведенные дела, если намеревалось возбудить судебное расследование или административное наказание. На этой почве Лопухин и Зубатов сработались, сблизились и установили полное взаимопонимание почти по всему спектру политических проблем.

Либеральные связи Лопухина не мешали его твердому государственному курсу: он был сторонником централизации управления и большей концентрации власти в руках Министерства внутренних дел; попутно население должно оберегаться от произвола местных властей. Лопухин считал, что полиция должна больше заниматься поиском преступников, чем поддерживать работу поголовной паспортно-прописочной системы, не создающей трудностей для профессиональных революционеров. В общем, он был новой метлой, готовой хорошо мести.

Сипягин пытался приблизить Лопухина к себе, предложив должность вице-директора Департамента полиции, но Лопухин счел предложение невыгодным и отказался.

Утверждалось, что после харьковской порки Лопухин заявил, что намерен во всем разобраться сам, и добился своего перевода с должности прокурора Петербургского окружного суда на должность прокурора Харьковской судебной палаты. По другим сведениям, к марту 1903 года Лопухин уже служил в Харькове. В таком положении и застало его убийство Сипягина.

В апреле 1902 года Плеве волновал важнейший вопрос: был ли Балмашев, как и Карпович, террористом-одиночкой или представлял целую организацию?

Дело в том, что Балмашев по согласованию с Гершуни принял всю ответственность за убийство на себя лично. С этим он был осужден и повешен 3 мая 1902 года.

Гершуни считал необходимым сначала убедиться в положительной реакции общественного мнения, а уж затем объявлять о рождении Боевой Организации. Реакция интеллигентной общественности была вполне однозначной, и БО постфактум заявила о своей ответственности за покушение. Для Плеве эта ситуация только усилила туман: то ли какая-то группа едва ли опасных злоумышленников пыталась примазаться к славе Балмашева, то ли действительно замаячил призрак некогда грозного «Исполнительного Комитета».

Плеве заявил, что назначение на высокий пост требует укрепления духа и испрошения Божьего благословения, а потому он немедленно отправляется на богомолье в Троице-Сергиевскую Лавру. Это вызвало всеобщую иронию, и не зря: неизвестно, насколько искренне молился Плеве, но поездку он использовал в делах сугубо мирских.

Выезжая в Лавру (через Москву) Плеве пообещал Витте, выступавшему ходатаем за Гужона, укротить произвол московской администрации. И действительно, при приезде Плеве в Москву забастовка была прекращена, а требования рабочих отклонены. Это было публичным унижением и Трепова, и Зубатова. По Москве тотчас разнеслись слухи о запрещении зубатовских экспериментов.

Но, выехав в Лавру, Плеве взял с собой Зубатова: молитвы перемежались интенсивными переговорами, которые продолжались и при возвращении обоих в Москву. Беседу настолько невозможно было оборвать, что даже по выезде Плеве в Харьков Зубатову пришлось сопровождать его до Серпухова.

Прибыв в Харьков, Плеве столь же интенсивно беседовал с Лопухиным. Последующие события показали, что Лопухин и Зубатов проявили себя честными партнерами и каждый ходатайствовал за другого.

Во время поездки Плеве произошли первомайские демонстрации (18 апреля старого стиля) в Вильне и Сормове (Нижний Новгород) – вторая из них описана Максимом Горьким в романе «Мать». Еще с конца девяностых годов они стали традицией в городах Польши, Литвы и Латвии, а в 1900 году Первомай впервые отмечался и в Харькове.

На этот раз виленский губернатор В.В. фон Валь, которого, как и Плеве, современники не удостоили ни единым добрым словом, выпорол демонстрантов (в основном – евреев).

5 мая Г.Д.Лекерт – молодой еврей, рабочий и участник местных революционных кружков – стрелял в фон Валя. Валь был ранен. Лекерта казнили 28 мая. Следствие не выявило связей террориста с эсеровской БО – их, по-видимому, и не было: Гершуни только собирался откликнуться на события в Вильне, но Лекерт его опередил.

Вернувшись в Петербург, Плеве немедленно осуществил следующие назначения: фон Валь стал товарищем министра внутренних дел и начальником Отдельного корпуса жандармов, а Лопухин – директором Департамента полиции. Поставив этих лидеров крайне непримиримых сил на должности своих ближайших помощников, Плеве исключил возможность их сговора за своей спиной – они были обречены с ненавистью и недоверием следить друг за другом. Мудрое, коварное и циничное решение!

На место фон Валя в Вильну был направлен его предшественник на посту товарища министра либеральный П.Д.Святополк-Мирский, который постарался установить нормальные отношения с возбужденным местным населением.

Участники явно не могли быть удовлетворены половинчатыми результатами: оставалось ждать дальнейшего развития событий. Последние не замедлили произойти: в июне вышел в свет № 7 «Революционной России» со знаменитой статьей «Террористический элемент в нашей программе» (ее написал Чернов при непосредственном участии Гершуни). Там недвусмысленно сообщалось: «Согласно решению партии, из нее выделилась специальная Боевая организация, принимающая на себя – на началах строгой конспирации и разделения труда – исключительно деятельность дезорганизационную и террористическую»[572].

Если после такого громогласного заявления еще могли оставаться какие-то сомнения в реальном существовании БО, то вскоре рассеялись и они: 29 июля в Харькове рабочий украинец Ф.К.Качура (босяк – в стиле героев Максима Горького) стрелял в губернатора Оболенского. Первая пуля слегка задела Оболенского; вторым выстрелом был ранен в ногу харьковский полицмейстер Бессонов.

Качура был схвачен. Гершуни благополучно скрылся с места покушения. Вскоре Качура начал давать показания, из которых стало ясно, что БО – не миф.

Реакция Плеве была мгновенной – и начался второй тур игры: Зубатов был вызван в Петербург, назначен для особых поручений при Департаменте полиции, и ему было поручено осуществлять предлагаемые им реформы Охранных отделений. Одновременно в Петербурге оказался и Азеф, вызванный Лопухиным из-за границы (очевидно, еще до харьковского покушения).

Хотя Зубатов начал создавать новую сеть Охранных отделений (до этого их было только три – в Петербурге, Москве и Варшаве) и расставлять их начальниками своих прежних подчиненных, его собственное служебное положение оставалось неопределенным.

Место начальника Особого отдела Департамента полиции было свободным: Ратаев получил назначение в Париж вместо уволенного П.И.Рачковского. Но Ратаев пока оставался в Петербурге, а заведование Особым отделом исполнял чиновник Ф.С.Зиберт.

Плеве явно оставлял свои руки свободными в отношении решения вопроса о дальнейшей служебной судьбе Зубатова, и столь же явно она ставилась в зависимость от успехов деятельности Азефа по ликвидации БО.

Осенью 1901 года Азефу поручалось спасти карьеру Зубатова, способствовав возрождению террора. Теперь ему предлагалось завершить решение задачи, положив террору конец.

Но сам Азеф за это время стал другим человеком: раньше он был начинающим инженером (по-нашему – молодым специалистом) и агентом охранки без выдающихся заслуг, а теперь занимал одно из первых мест в руководстве Партии социалистов-революционеров, могущество которой не вызывало сомнений.

Азеф не стремился афишировать свое положение в партии перед начальниками по Департаменту полиции: каждый должен знать только то, что ему положено – это альфа и омега всякой секретной службы, а Азеф уже ощущал себя конспиратором высокого ранга. Сам он не мог не дорожить своей партийной ролью: она соответствовала его тщеславию, давала реальную власть, удовлетворяла страсть к азарту и была крайне небезвыгодна – к нему потекли деньги не только от полиции, но и от многочисленных доброхотов популярной антиправительственной партии: «в кассу БО, начиная с апреля 1902 г. в течение года приблизительно, поступало по 4-5 тысяч рублей в месяц»[573].

Летом 1902 года Азеф сообщил коллегам по партии о своем уходе с инженерной работы – партия уже могла взять на себя содержание не только Азефа, но и других ведущих лидеров.

Перед выездом в Россию Азеф вместе с Гоцем и Гершуни подробно обсудили ближайшие задачи – включая решенное покушение на Оболенского.

Теперь же Азефу предлагалось заняться обыкновенным предательством. Это не вызывало энтузиазма, хотя войти в БО, как теперь потребовал Плеве, было для него не сложнее, чем в спальню собственной жены.

Но Плеве давил на Лопухина и Зубатова, карьера последнего продолжала висеть, и на Азефа давили и давили. В свою очередь, террористы отнюдь не были марионетками Азефа (точнее – еще не стали), и Гершуни с товарищами планировали уже следующую задачу: на этот раз убийство самого Плеве. Эта ситуация не оставляла места для половинчатых решений. Азефу пришлось выбирать.

В октябре 1902 года в Киеве состоялось совещание руководства Боевой Организации: Гершуни, Азеф, П.П.Крафт, М.М.Мельников – обсуждались детали предстоящего покушения на Плеве и прочие подробности предстоящих дел.

Азеф выдал это совещание, поставив условием не арестовывать участников – в противном случае его роль легко бы расшифровывалась. Соображение признали резонным, что, однако, не спасло Азефа в дальнейшем от подозрений: Мельников, отбывавший каторгу вместе с Гершуни, все-таки заподозрил предательство Азефа. Гершуни возмутился столь гнусным предположением, а когда в 1906 году Мельников бежал с каторги, то Гершуни сделал все, чтобы дискредитировать его в глазах партии. Мельников был вынужден оставить политическую деятельность и дальнейшая его судьба неизвестна.

Вместо немедленного ареста была предпринята другая операция, обеспечившая последующую поимку террористов: всех участников совещания скрытно показали киевским филерам. Старшим филером в Киеве был безграмотный С.И.Демидюк: в 1909 году он не смог ответить на вопрос генерала А.В.Герасимова, что такое анархия. Но своим делом Демидюк владел в совершенстве: теперь террористов знали в лицо и арест был только делом времени. Действительно, все они (кроме, разумеется, самого Азефа) были опознаны филерами при встрече и арестованы именно в Киеве.

Одновременно Азеф выдал и план покушения, и непосредственных исполнителей во главе с поручиком Е.К.Григорьевым – тех немедленно взяли под бдительное наблюдение. Единственное, что позволил себе Азеф, наверняка жалевший о разгроме БО, это попытаться сохранить незаменимого Гершуни. В донесениях Азефа Гершуни характеризовался самым незначительным из трио руководителей, и его разыскивали наименее интенсивно.

Спас ли Азеф октябрьской выдачей жизнь Плеве?

Отбросив в сторону рассуждения о возможной неудаче планируемого покушения (Григорьев был достаточно сомнительной фигурой для роли террориста), следует признать, что так и было.

Сам Плеве это признал: Зубатова немедленно назначили руководителем Особого отдела, а Ратаев выехал в Париж.

Этим закончились все реорганизации, задуманные Зубатовым и санкционированные Плеве.

Создалась стройная система Охранных отделений, накрывающая всю страну. Им подчинялись по линии розыска губернские и областные жандармские управления. Все Охранные отделения в свою очередь подчинялись Особому отделу Департамента полиции, т.е. самому Зубатову. В помощь Зубатову в Петербург был переведен Медников, а Особый отдел усилен другими способными сотрудниками из провинции. Среди последних оказались будущие изменники охранки Л.П.Меньщиков и М.Е.Бакай.

Так произошло создание единой централизованной системы политического сыска, руководимой самим Зубатовым. Первую часть нарисованной им программы можно было считать обеспеченной: создались самые благоприятные условия, чтобы отлавливать и изолировать лидеров революционного движения. Хуже обстояло со второй частью программы – привлечением на сторону правительства рабочего класса путем целенаправленных уступок его насущным экономическим запросам. Но об этом ниже.

Новоявленный монстр политического сыска имел достаточно влиятельную оппозицию: оскорбленные заслуженные генералы и полковники, стоявшие во главе жандармских управлений, должны были теперь подчиняться в вопросах розыска младшим по возрасту и чину руководителям Охранных отделений. Во главе оппозиции стоял, конечно, фон Валь. Но дальнейшие успехи деятельности охранников должны были парализовать влияние завистников.

В начале ноября было отдано распоряжение об аресте Мельникова, Крафта и Гершуни при их обнаружении. И Крафт, и Мельников были арестованы в Киеве соответственно в ноябре 1902 и январе 1903 года. Арест Григорьева с сообщниками откладывался до наиболее подходящего момента.

Азеф, осуществивший октябрьское предательство, не собирался покидать политическую сцену. На территории России он оставался самым влиятельным руководителем ПСР и, в частности, в одиночестве представлял собой весь Петербургский комитет партии. Основным детищем Азефа стала созданная им система пропаганды среди рабочих.

В отличие от всех предшествующих попыток, заканчивающихся неизменной сдачей рабочими пропагандистов в полицию, эта система оказалась действенной и неуязвимой. Секрет был прост: пропагандистами по-прежнему были революционные студенты, а слушателей кружков набрали из филеров и завербованных охранкой агентов среди рабочих. Им вменялось в обязанность относить в Охранное отделение все пропагандистские материалы, не читая. В результате и волки были сыты, и овцы целы: и революционеры при деле, и пропаганда не распространялась. Эта великолепная потемкинская деревня закончилась для Азефа громким скандалом.

Слушатель одного из кружков, агент охранки Павлов, которому чем-то насолило начальство, проникся к тому же симпатией к пропагандисту студенту Н.Крестьянинову и признался во всем. Потрясенный Крестьянинов ринулся к авторитетным членам партии, обвинил Азефа в предательстве, добился расследования и третейского суда. Но обвинения Крестьянинова были столь невероятны, а сам он был крайне нервозен и запутался в собственных показаниях; Азеф же был хладнокровен и стоял на позиции оскорбленной невинности. Эта история сошла ему с рук, хотя многим надолго запомнилась.

Именно тогда заподозрил Азефа в измене известный литератор Н.А.Рубакин. Он безуспешно пытался возбудить интерес М.Р.Гоца, о чем последний сообщил самому Азефу, подчеркнув, что не придает этому никакого значения.

Гораздо большее значение имел скандал, вызванный арестом Григорьева. Верный своим принципам, Зубатов произвел арест в самый эффектный момент: накануне царского смотра, в котором по своему служебному положению должен был принять участие Григорьев, 8 февраля 1903 года. Но вместо громкого успеха получился жесточайший конфуз: Григорьев и его жена (Григорьева и Юрковскую обвенчали уже после ареста – в тюрьме), на которых обрушился поток сведений, полученных от Азефа и собранных наружным наблюдением, сразу сломались и дали откровенные показания. Оказалось, что, несмотря на аресты Мельникова и Крафта, БО по-прежнему существует, а ее главный руководитель – Гершуни – энергично действует. Так впервые обнаружилась двойная игра Азефа.

Цареубийство не являлось целью Григорьева, и такое обвинение на следствии ему не предъявлялось. Но факт ареста террориста непосредственно перед встречей с царем наверняка был должным образом обыгран Плеве при докладе Николаю II. Плеве, разумеется, не делился лаврами с подчиненными, да Лопухин и Зубатов этого и не заслужили, прозевав решающую роль Гершуни. Зато Плеве извлек пользу и из Гершуни, оставшегося на свободе: перепуганный царь обещал озолотить того, кто арестует Гершуни.

После доклада Николаю II, Плеве вызвал Зубатова, показал ему фотокарточку Гершуни на своем столе и заявил, что она будет оставаться там до момента ареста руководителя террористов. Это обстоятельство и заставило отменить решенную отправку Азефа за границу: последний был и оставался человеком, способным привести полицию к Гершуни наикратчайшим путем. Именно так стоял вопрос в конце февраля 1903 года.

Для Лопухина и Зубатова открывалась перспектива к полной реабилитации.

Первоначальная реакция Лопухина и Зубатова на двурушничество Азефа была крайне агрессивной. Искренность поведения этих двоих в данный момент не вызывает сомнений: оба заботились о немедленном прекращении терроризма – запомним это обстоятельство! Лопухин не скрыл недовольства Азефом в письме к Ратаеву. Но как бы Зубатов и Лопухин не были недовольны Азефом, все их претензии пока сводились лишь к недостаточной откровенности агента, утаившего и исказившего немало значительной информации.

Но рычагов воздействия на него было крайне мало: как привлечешь шпиона к ответственности за то, что он плохо шпионит? Убавить ему зарплату? Но шпионаж с риском для жизни – занятие, в основе которого может быть лишь личное стремление и усердие. Шпионы, действующие из-под палки, используются очень часто, но такая ситуация редко может продолжаться долго и в маскимальной степени способна приводить к срывам в работе агента, совершенно непредсказуемым для его руководителей.

Зато нетрудно было выдать его революционерам: Зубатов, немедленно осуществив арест близких к нему лиц, в том числе – Л.А.Ремянникову, игравшую роль связной между Азефом и Гершуни, четко дал почувствовать Азефу такую перспективу. Отсюда все же следовало, что привести Азефа к порядку для Зубатова не составляло труда – это было ясно им обоим.

Это создало для Азефа двойную угрозу: бросало на него тень подозрений в связи с арестом товарищей и одновременно ставило его в поле зрения прокуратуры, от которой трудно было скрыть крупную революционную роль Азефа после ареста ряда близких к нему лиц. Последнюю угрозу пришлось уже ликвидировать самому Лопухину, используя свое личное влияние в прокуратуре.

Это произошло уже после встречи Лопухина с Азефом, устроенной Зубатовым, и выяснения отношений между ними лично. Азеф оправдывал необходимость дозировать передаваемую информацию теми топорными методами, которыми действовала полиция, ставя его под подозрения революционеров – и убедительность его доводов нельзя было не признать: у Лопухина и Зубатова у самих была нечиста совесть в этом отношении. Так что взаимные претензии как-то уравновесились. Азефа же было решено от греха подальше отправить за границу в помощь Ратаеву. Это решение было, очевидно, скоропалительным и быстро подверглось коррекции.

Однако, несмотря ни на что, Гершуни не был выдан Азефом.

Почему?

В 1912 году Азеф, оказавшийся на покое, встретился во Франкфурте-на-Майне с Бурцевым и, теша свое самолюбие, рассказывал пораженному Бурцеву разные страшные истории. В частности, что весной 1903 года Азеф соглашался выдать Гершуни за 50 тысяч рублей, но не сторговался с начальством.

Невероятная история и вошла в канонизированную биографию Азефа.

Легко понять ее фантастичность: если бы Зубатов не был уверен, что Азеф может выдать Гершуни, то не о чем было торговаться. Если же Зубатов знал, что Азеф может выдать Гершуни (а это было именно так), то, с одной стороны, ему не так уж трудно было выбить из начальства эти 50 тысяч (Николай II был уверен, что речь идет о спасении его собственной драгоценной жизни); с другой стороны, он легко мог принудить Азефа не торговаться, а довольствоваться тем, что ему дадут (ведь Зубатов, способный выдать Азефа революционерам, держал в руках его собственную, Азефа, драгоценную жизнь). Так что особых возможностей для выбора у Азефа, казалось бы, не оставалось.

Почему же, тем не менее, Гершуни не был выдан Азефом?