Наказание, санкции, насилие

Когда накладываются санкции, они чаще всего имеют символический характер: предупреждение или выговор. Это неприятное, но не очень серьезное наказание, содержится в абсолютном большинстве решений городских бюро жалоб, таких как Горьковское бюро. Меньшая часть дел заканчивается принятием более суровых мер. Самая распространенная из них (не считая кризисных периодов) — это исключение: увольнение с работы, исключение из учебного учреждения или из колхоза. Такое наказание встречается относительно редко: на 268 публикаций в газетах, с которыми работала городская КК-РКИ в первом полугодии 1933 года, есть только один случай увольнения и один случай передачи дела в суд^{891}. Точно так же подобные суровые меры составляют всего лишь 1% от мер, принятых в 1933 году областным бюро жалоб Горького (32 случая на 3178^{892}).

Санкции могут быть показательными — как в случае заведующего дезинфекционной станцией, обвиненного в сексуальных домогательствах. Расследование не устанавливает факты, но в сентябре 1936 года, в самый разгар сталинской кампании борьбы за мораль, подчеркивает, что «Н., член партии, заведующий дезстанции, отец пятерых детей и муж беременной женщины допустил половую связь еще с двумя женщинами, своими подчиненными, устраивая “свидания” на территории дезстанции». Он получает выговор как член партии, но главное: его лишают поста и переводят на менее важную должность^{893}. Многочисленные управленцы колхозов или сельских советов, уличенные в хищениях или имеющие «неправильное» социальное происхождение, были уволены или подверглись преследованиям: в 1933 году из 95 дел, касавшихся колхозов Горьковской области, 13 заканчиваются строгими наказаниями^{894}.

Но санкции особенно суровы в кризисные периоды: в Ленинграде в первые три месяца кампании самокритики можно насчитать 230 предупреждений и выговоров, 11 случаев передачи дела в суд, 61 увольнение^{895}. Наказания постепенно ужесточаются, ибо в 1937–1938 году речь уже идет о жизни тех, чьи действия разоблачают. Именно в эти страшные годы сотрудничество в проведении репрессий между «общественными» органами по работе с обращениями и политической полицией является наиболее тесным. Количество расследованных дел, которые передаются в ОГПУ, превышает обычное.

Представляется, что ответственные работники получают своего рода свободу рук: трудно определить точные правила, по которым передаются в «органы» расследованные дела. Раздражение Р. Землячки, которую вывел из себя слишком настойчивый автор, является, например, причиной передачи его дела в ОГПУ с пометкой «секретно». Речь идет о человеке, который жаловался на незаконное увольнение и получил отказ из многих инстанций, включая Центральное бюро жалоб; тогда он принялся «изводить» сотрудников H К РКИ и даже обзывал их «белыми бандитами». Землячка полагает, что его «поведение <…> весьма подозрительно и необычно для посетителя-жалобщика». Она передает в ОГПУ более точные сведения и просит принять «соответствующие меры»^{896}. Случай, несомненно, исключительный, но показательный. В другом случае передача дела в ОГПУ, а не в суд, по-видимому, продиктована необходимостью быстро подать пример. Получив информацию о «члене ВКП(б)», который якобы присвоил себе кулацкое имущество во время коллективизации в Тульской области, РКИ проводит расследование и приходит к выводу о его виновности. Дело передают в ОГПУ для «принятия мер», так как, по мнению начальника Центрального бюро жалоб, подписавшего передачу, деятельность этого человека носит «открыто контрреволюционный характер». «Член ВКП(б)» арестован^{897}

Когда обращения являются реакцией на компании чисток, систематически сотрясавшие жизнь государства и партии, отношение к ним особое. Принимающие заявления инстанции выступают не только как приемная НКВД. Часто специальная комиссия ограничивается тем, что по образцу ждановской комиссии в газете «Правда», собирает письма и заявления, дабы использовать их в зависимости от своих потребностей. Но в 1937 году связь между двумя инстанциями может быть особенно эффективной. Мы помним, как секретарь партийного комитета одной из мебельных фабрики в Химках, пригороде Москвы, позвонил в НКВД прямо с собрания, чтобы потребовать ареста комсомольца, обвиненного в распространении троцкистских идей. По-видимому, во всех случаях именно репрессивная функция НКВД или ГПУ является причиной передачи дел в «органы».

Возникает вопрос о том, что, вне кризисных периодов, может предопределить принятие санкций. Невозможно уловить какую-либо связь между резкостью тона письма и суровостью наказания. Кладовщик инструментального цеха обвиняет заместителя директора в хищении продукции^{898}

«…прошу РКИ выяснить мной указанные факты и дать позаслугам согласно декрета от 7 августа»[297].

Этот яростный призыв не дает особых результатов, и заместитель директора получает простой административный выговор. Очень резкое письмо-донос может быть, таким образом, сдано в архив или завершиться простым предупреждением, тогда как за другими письмами, ничем не примечательными — ни содержанием письма, ни результатами проведенного по нему расследования — могут последовать из ряда вон выходящие санкции. Представляется тем не менее что слишком общие письма особых шансов на успех не имеют.

Публикация письма в газете — важнейший момент. Она обеспечивает внимание занимающихся жалобами организаций и, главное, принятие решения. Так происходит, например, с письмом инженера Горьковского автомобильного завода. Он жалуется, что его используют на работах, недостойных его квалификации, и что у него нет квартиры. Свое письмо он посылает в газеты «Труд» и «Правда». Первая переправляет послание в городскую КК-РКИ, в то время как центральный орган партии публикует его 10 февраля 1933 года в виде статьи под заглавием «Пренебрежительное отношение к специалистам продолжается». По следам этой публикации ЦКК направляет письмо с требованием ускорить расследование. В тот же день в заводской газете «Автогигант» статья перепечатывается под заголовком «“Правда” сигнализирует». Реклама, таким образом, максимальная^{899}. Быстро проводится расследование, которое заканчивается решением президиума городской КК-РКИ от 3 марта 1933 года^{900}, согласно которому завод должен предоставить инженеру квартиру, документы предполагается передать в суд.

Эффективность неопубликованных писем значительно более низкая. Органы приема по своему вкусу отбирают обвинения и наказывают тех, кого хотят и когда хотят. Содержание письма для них — всего лишь предлог. Принятые санкции не соответствуют пожеланиям автора сигнала. Письмо может быть основанным на фактах, никого не задевать лично и тем не менее привести к принятию санкций против отдельных людей. При том, что жилищная проблема в СССР носит всеобщий характер, и что жалобы на эту тему весьма многочисленны, горьковская РКИ видимо, руководствовалась желанием подать пример, как это было в следующем случае. «Горьковская коммуна» опубликовала письмо профессора А. Маторина, который написал о плохом качестве недавно построенного в городе дома: протечки воды, затопления, сквозняки, отсутствие отопления… При этом в письме не называлось никаких конкретных имен. Газета берется восполнить этот пробел. Она добавляет пару строк со следующими уточнениями:

«“Горьковская коммуна” ждет от горРКИ детально расследования фактов, изложенных в письме проф. Маторина, привлечения к суровой ответственности конкретных бюрократов из Свердловского райсовета, райкомхоза и домтрестов».

Эти пожелания выполняет постановление упомянутой РКИ от 29 декабря 1934 года: решено отдать под суд трех руководителей райкомхоза и обязать соответствующие службы приступить к выполнению необходимых ремонтных работ «под личную ответственность» его заведующего^{901}.

В других случаях объектом санкций становится не тот человек, о чьих действиях говорится в письме, но кто-то, выбранный козлом отпущения. Колхозник из Богородской области пишет письмо, в каждой строчке которого сквозит желание сразиться с председателем его колхоза: он обвиняет председателя в том, что тот «нехочет принять мер к предотвращению воровства» колхозного имущества, что он «обогащается за счет колхозников которые бедняют, каких нибудь 2 года он был в лаптях а теперь имеет порядочное имущество <…> и купил велосипед»^{902}. В результате расследования пострадал один из сторонников председателя, пчеловод, который был отдан под суд за кражу^{903}. Невероятное завершение этого дела свидетельствует о том, что исходный сигнал не так уж и важен.

«Результаты» обращения, таким образом, более чем непредсказуемы. Было бы неточностью сказать, что письма во власть ни к чему не приводили. Некоторые из них нанесли вред: из-за них люди подверглись унижениям, были уволены или арестованы. Письма тех, кто пострадал из-за сигналов, иногда производят душераздирающее впечатление^{904}: эти люди заклеймены и изгнаны из общества, как чумные. Другие авторы, обратившись по поводу своих повседневных трудностей, смогли получить материальную помощь, кто-то использовал это средство, чтобы найти решение в безвыходной ситуации. Но все же «успех» сигнала ничем не был гарантирован. Он зависел от множества разных факторов. Огромную роль играл случай: не все «читчики» из разнообразных учреждений реагировали одинаково эффективно[298]. Нет уверенности и в дальнейшей судьбе направленных для расследования писем. На многое позволяла надеяться лишь публикация письма в газете. Важен и исторический контекст: во время чисток или напряженной политической борьбы личные нападки давали значительно больший эффект. Бюро жалоб работали лучше, когда в них проходила проверка. Талант и сила убеждения авторов также могли побудить к действию органы расследования. Наконец, расклад властных сил на местном уровне также был фактором, определявшим судьбу писем.

С точки зрения власти, использование системы доносительства в качестве части репрессивной машины не очень эффективно: слишком много «врагов», реальных или предполагаемых, проскальзывают сквозь ячейки сети. Польза сигналов для реформирования государства также весьма сомнительная. Никто из советских людей не мог быть уверен в действенности своего обращения, каковы бы не были его мотивы. Разнообразие и двусмысленность результатов, к которым приводили письма во власть, позволяют подчеркнуть, что интерпретировать эту практику однозначно ни в коем случае нельзя.

Исследование обращений к власти в СССР тридцатых годов подчеркивает необычайное разнообразие этого явления: ни авторы, ни побудительные мотивы, ни форма писем не являются однородными и не попадают под единое объяснение. Давление со стороны власти и другие, обычно предлагаемые объяснения, недостаточны. Можно, конечно, определить основные силовые линии, хотя нарисовать идеальный портрет доносителя очень трудно. Авторы писем — скорее мужчины, скорее близки к власти, если не по взглядам, то, во всяком случае, по своему участию в руководящих структурах общества. С точки зрения социальной, они в большинстве своем принадлежат к средним слоям, не угнетенных, но и не могущественных. Но прибегают к доносительству и более широкие слои: проклятые режимом также могут предаваться этому занятию. Точно так же, большинство писем — это обвинения в адрес отдельных людей, часто руководящих работников среднего и низшего звена, которые предъявляются другими людьми, часто их подчиненными. Обращаться в СССР с сигналом к власти в такой же степени означает «доносить», как и «требовать», «жаловаться» или «протестовать».

Письмо-сигнал может быть послано как заключенным ГУЛАГа, ставшим жертвой жестокого обращения со стороны охраны и пытающимся спасти свою жизнь этим отчаянным криком, так и человеком, переполненным жаждой мести. Эти письма объединяет обращение к власти, путь провокационное, пусть наивное. Авторы всех писем верят, что правительство и партия способны разрешить их ситуацию, т. е. де-факто они делают власть центром советского общества и тем самым действуют в полном согласии с уже изложенным проектом всепроникающей власти, всезнающего и всемогущего государства, присутствующего во всех областях советской жизни.

Советскому человеку не нужно, следовательно, обосновывать свой поступок: ничто в исследованных нами письмах не направлено на то, чтобы убедить читающего в правомерности самого факта обращения. Важно другое: надо убедить его действовать. Все ресурсы, которые имеет в своем распоряжении автор письма, ему нужно сосредоточить на том, чтобы добиться результата: цель всякого обращения — побудить читающего к действию. Этот основополагающий принцип делает работу с письмом весьма нелегкой задачей. Так, нападки на конкретного человека могут быть сами по себе целью письма, а могут и служить только средством привлечь внимание адресата, пресыщенного чтением многих десятков писем. Оформление письма, сведения, которые оно содержит, умолчания и акценты — каждое слово вписывается в логику убеждения. Сегодняшнему (как и вчерашнему) читателю невозможно оценить искренность и честность писавших.

Но все же за толстым покровом вербального насилия, где язык власти и оскорбления являются обычным делом, можно различить специфичное для Советской России использование доносительства[299], а именно — как средства социального протеста. Население, лишенное, как мы видели, всех основных способов выразить свое недовольство, приспосабливает для этой цели тот единственный инструмент, который ему оставляет сталинская власть.

Но все же это лишь называние несчастий. Мы видели, что система, созданная для работы с обращениями, функционирует неудовлетворительно. Органы расследования скорее буксуют, чем эффективно работают. Отчетливо видно, что конкретные результаты обращений не находятся на высоте созданной для них системы: в том числе и с точки зрения населения, которое очень редко добивается удовлетворения своих требований. Поэтому было бы абсолютно неверно превращать доносительство в СССР тридцатых годов в одно лишь проявление политического насилия. Вне зависимости от побуждений авторов или от обещаний власти лишь небольшое число обращений приводят к конкретным, весьма серьезным последствиям. Вероятность, что дело замнут или оно увязнет, была вполне реальной. Часто результат получается непредвиденным: от последствий страдает козел отпущения, репрессии оборачиваются против писавшего. Конечно же, эти «неудачи» системы не носят публичного характера, официально обнародуются самые строгие решения (быть рассмотренным на президиуме КК-РКИ не предвещает ничего хорошего!). Но число авторов, жалующихся на малую результативность своих писем, велико.

Успех системы и укоренение практики нельзя, таким образом, объяснить уверенностью граждан, что они заставят власть действовать. Размах доносительства в сталинском СССР вне сомнения держится на внутренней потребности, на отсутствии альтернативы. Нет другого способа пожаловаться, нет другого способа высказать свою ненависть, свое неблагополучие, свое отчаяние.