Подстроиться под адресата

Мы видели, что спектр возможных адресатов широк: власть предоставляет советским людям на выбор множество инстанций приема сигналов — как тайных, так и явных, в большей или меньшей мере выставленных на показ и заметных. Выбор этот, однако, не безразличен: обратиться к Калинину, Сталину или Ежову — совсем разные по смыслу вещи. Как рассуждают авторы сигналов? Почему они решают написать тому, а не иному адресату? Какие стратегии советские люди используют, чтобы добиться своей цели? Авторы писем выбирают из трех разных ходов: отсутствие открыто заявленного адресата (это относится к большинству писем в газету), обращение в административный орган и индивидуальное письмо. Соответственно этим трем возможностям существуют и три разных типа писем.

Самыми нейтральными являются обращенные к государству письма без указания имен адресатов. Они направлены не Калинину, а во ВЦИК, не Молотову, а в Совет Народных Комиссаров. Авторы этих, адресованных институтам писем, в наибольшей степени оперируют фактами. В них большей степени, чем во всех остальных сигналах, выражено определенное представление о справедливости и о правах советского гражданина. Язык таких писем достаточно сдержан и выдержан в канцелярском стиле: нередко можно встретить зачин «я, нижеподписавшийся…» Эти письма свидетельствуют о желании сделать максимально объективным процесс выявления проблемы и жалобы на нее. Подчас это приводит к тому, что, от обилия канцеляризмов и излишне усложненного синтаксиса текст трудно понять. Вот, например:

«В Комиссию Н.К. Р.К.И. Заявление

Настоящим прошу Вашего воздействия при Вашим расследован, обратить внимание на ниже следующ. пункты…»^{780}

Нагромождая витиеватые выражения, автор счел недостаточным употребить название НК РКИ, он добавил к нему совершенно ненужное и неуместное слово «комиссия», вероятно, чтобы придать серьезности просьбе.

«В ЦКК Всесоюзной Коммунистической партии.

Группа членов и кандидатов партии обращаются непосредственно в ЦКК расследовать нижеуказанные факты и положение обувной фабрики им. т. Микояна в Ростове н/Д. Выполняя все решения партии, мы должны обстоятельно в самой простой форме творящееся на вышеназванной фабрике доложить В/как самому высшему органу партии…»^{781}

И здесь рабочие, не очень умело владея пером, нагромождают имитирующие юридический стиль тяжеловесные выражения, стремясь усилить значимость написанного.

По содержанию эти письма очень сдержанны. В них мало лирических отступлений и хлестких выражений. Обращаясь в комитет партии, директор школы № 15 Сормовского района не ищет виноватых. Он ограничивается описанием конкретной проблемы, в частности подробно говорит о состоянии крыши в школе. Он заявляет о возмутительном положении вещей, но делает это в очень взвешенных выражениях, отмечая, что кое-что сделано для «ликвидации указанных недостатков, однако работа идет недопустимо вялыми темпами»^{782}. Обращаясь в комитет партии, он просто хочет добиться, чтобы были приняты «решительные меры для устранения указанных дефектов».

В противоположность этой сдержанности в сигнале, напрямую адресованном значимой фигуре, делается попытка установить личный, даже близкий контакт, между заявителем и адресатом. Именно в письмах такого типа биографический элемент несет наибольшую нагрузку: речь идет о том, чтобы взволновать, тронуть, подчас заинтриговать. Примером, пусть несколько карикатурным, но символичным, может служить следующее письмо, направленное Молотову в 1938 году. Тема в высшей степени альтруистична. Автор письма шокирован тем, что задета репутация супруги главы правительства^{783}:

«Я вынужден к вам обратиться и прошу вас прочитать мое заявление лично так как вашу жену компрометируют пособники врагов народа проживающие в Запорожье».

Эта симпатия (как проявление сопереживания) к Молотову побуждает автора письма рассказать о женщине, которая в его городе распространяет слухи о том, что Полина Жемчужина якобы обещала ей получить для нее от Сталина премию в 1000 рублей. Автор не может терпеть, чтобы подобные заявления делал кто-то, столь близко стоящий к врагам, уже арестованным в 1937 году. Логика железная: поддержка, оказываемая друзьям врагов, может превратить супругу Молотова в подозрительное лицо! Не трудно, однако, увидеть всю относительность величия души автора письма, поскольку простое сопоставление адресов доносчика и объекта доноса показывает, что они соседи и, возможно, — с учетом советской системы распределения жилья, — коллеги по работе. Поле потенциальных мотивов обращения неожиданно значительно расширяется.

Доносители, во всяком случае, стараются привлечь читателя на свою сторону. Это может быть сделано уже в зачине письма. Авторы комбинируют различные выразительные средства русского языка, чтобы обратиться к человеку, соединяя уважение с отношениями близости. Зачин может строиться на такой подчеркнуто почтительной формулировке как «Глубокоуважаемый товарищ Калинин» или «дорогой товарищ», либо с использованием предполагающего большую глубину отношений слова «родной»[271], в котором звучит почти семейная близость. Доверительные отношения выстраиваются и тоном всего письма, пишущий иногда даже переходит на «ты». Во множестве случаев добавлены пометы типа «лично», «секретно». Также часто можно встретить извинения, что столь значимых людей пришлось «отвлекать от дел». Установление непосредственной связи — важная задача, и страх посредников очень заметен.

«В прилагаемое письмо решается судьба не только человека но решается важнейшее государственное дело и поэтому я вас очень прошу доложить об этом лично только и только т. МОЛОТОВУ»^{784}.[272]

Установить прямую связь между доносящим и адресатом помогают всевозможные доводы: былые встречи, даже небольшое знакомство. Все годится для того, чтобы напомнить читателю о себе:

«ГЕНЕРАЛЬНОМУ СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б)

тов. СТАЛИНУ И. В.

Кремль

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Фамилия моя М. — проработал я в редакции “Правда” около 14 лет.

Вам лично очевидно, приходилось знакомиться с некоторыми моими неопубликованными материалами, также читать на страницах “Правды” статьи за подписью А. Самойлова (это псевдоним, данный мне редакцией).

По этим материалам Вы могли убедиться, что Ваши указания о том, чтобы уметь в нынешней обстановке распознавать врага, мною приняты к неуклонному исполнению во всей своей работе…»^{785}

Эти попытки установить некую «близость» гораздо чаще встречаются в письмах, обращенных к центральному руководству. Политические руководители Горьковской области (такие как А. Жданов или Э. Прамнэк) получают значительно более сдержанную корреспонденцию. Конечно, в ней тоже встречаются многие описанные выше черты, но в целом подчеркнутая патетичность некоторых писем, направленных Калинину или Сталину, отсутствует. Это отчасти объясняется местом, которое руководители такого уровня занимают в общей стратегии доносителей. Они являются инстанцией, в которую можно обратиться, но ни в коем случае не последней. Высшие же руководители Советского Союза обладают огромным авторитетом и считаются практически всесильными. Среди обращений к ним можно найти целый ряд полных тревоги писем, которые говорят о последней надежде. В письмах в областные структуры не найдешь текста, подобного тому, который подписала эта восемнадцатилетняя учительница, безуспешно противостоявшая враждебности коммунистов в сибирской деревне, куда ее послали работать после окончания учебы:

«Помогите. На вас вся надежда. Я прямо руки на себя наложу. Мне теперь только с голоду умереть остается»^{786}.

Вероятно, и между центральными фигурами существуют какие-то различия, однако точно определить их трудно: письма к Калинину, которыми мы располагаем, касаются в большей степени начала тридцатых годов, а корреспонденция Молотова относится к 1937–1938 годам. Экономический и политический контекст различен. Содержание сохранившихся писем и уже упоминавшиеся статистические данные, собранные приемной Калинина, показывают, что добродушный образ всероссийского старосты, созданный властью, по-видимому, имел успех. К нему скорее обращались, когда хотели пожаловаться или заявить о несправедливости (так, между 1930 и 1932 годом Калинин получил множество писем с жалобами на принудительную коллективизацию, на незаконное изъятие собственности^{787}). Вне всяких сомнений, самые волнующие письма, которые нам приходилось читать, были обращены к нему. Сталин и Молотов тоже получали письма отчаяния. Тем не менее, обращаясь к председателю Совета Народных Комиссаров, советские люди редко подчеркивали его «доброту»: они больше выдвигали на первый план имеющиеся у него возможности вмешаться:

«В этот самый тяжелый момент моей жизни я решилась обратиться к j' Вам, чтобы просить Вас:

— Принять меня для изложения Вам всех обстоятельств дела, чтобы Вы, выслушав меня, могли дать Ваш совет.

— Оказать содействие в востановлении нас хотя бы элементарной справедливости, хотя бы в пределах возвращения нам отнятых у нас принадлежащих нам вещей, где бы мы могли жить вместе с дочерью и сестрой.

— Предоставить, если это возможно мне работу в Комитете по делам строительства при СНК СССР […]

С глубоким коммунистическим приветом!»^{788}

Точно так же, обратиться к Ежову или Вышинскому людей побуждала не столько личность адресата, сколько его должность. Писали тем, кто символизировал собой репрессии, тем, кто мог оказать воздействие на судей или сотрудников НКВД. Это неизбежно ограничивало круг затрагивавшихся в письмах тем.

Наконец, отправляя сигналы в газеты, люди использовали форму, которая может показаться удивительной в тоталитарном обществе. Цель, множество раз провозглашенная авторами писем, — быть опубликованными на страницах издания. Эта надежда не совсем безосновательна. Мы уже видели: письма публиковались регулярно, хотя и в отредактированном виде. Популяризация такой фигуры как рабкор или селькор также сыграла свою роль в этой, по-видимому, глубоко укоренившейся вере, что твое письмо могут напечатать. Просьба о публикации — обязательное общее место в начале или в конце письма в газету. Кто-то ограничивается устоявшимися формулировками, кто-то вкладывает в свои письма больше чувства:

«Дайте мне честное слово и опубликуете в газетах, что вы не сделаете мне ничего, не присудите ни к висилице, ни к расстрелу, а уж про <…> каторгу и говорить нечего»^{789}

Публикация, по представлению автора, является также и средством защиты. Часто можно столкнуться с наивным пониманием роли прессы, схожим с тем, которое существует в странах, где пресса является четвертой властью. Во всяком случае, письмо, опубликовать которое просит автор, обращено к широкой аудитории, к аудитории читателей газет: речь действительно идет о своего рода общественном мнении. Некоторые даже называют свое послание «открытое письмо», как это сделали руководители пожарной службы Московской области, которые попытались обнародовать свои обвинения в «Рабочей газете»^{790}. Чтобы добиться удовлетворения своих требований, авторы призывают в свидетели остальное население:

«Кошмарные условия жизненной понорамы заставляют меня смело выступить перед лицом общественности по существу нескольких вопросов принципиальной важности»^{791}

Стиль, конечно же, очень отличается от стиля обращения к высокому должностному лицу, которого просят о личном вмешательстве. Здесь почти нет или очень мало сентиментальных пассажей, нет или очень мало используются аргументы биографического плана. В таких сигналах автор не выставляет себя на первый план. Всем своим построением письмо стремится походить на статью в газете, даже орфографией фамилий тех, чьи действия разоблачают — они пишутся полностью и прописными буквами.

Часто используются очень резкие выражения. Сигнал этого типа находится под сильным влиянием образца, предлагаемого властью: он воспроизводит стиль и словарь властного дискурса. Письма, направленные в «Крестьянскую газету» или, на областном уровне, в «Горьковскую коммуну», имеют свой характерный стиль. Авторы часто дают написанному тексту броское и недвусмысленное название: «Помогите задержать партработника!»^{792} или «Хватит очковтирательства!»^{793} Они выдвигают все более и более хлесткие обвинения:

«Что же творится в Руднянской волости? Здесь коммунисты защищают кулаков и травят хорошего работника!»^{794}

Эти письма являются также и самыми короткими. Автор, как правило, не утруждает себя нагромождением стилистических красот. Он прямо переходит к делу:

«А. Борис устроился врачем клиники Саратовского университета, являясь в действительности фиктивным врачем, т. к. все 5 лет, проведенные им формально в университете, он играл на сцене в провинциальных театрах, а сейчас этому врачу-преступнику вверяют жизнь людей!»^{795}

Но все эти отличия — лишь внешние. Речь идет именно о выбранной автором стратегии, а не о различных, строго разделенных жанрах. Язык и способ аргументации точно подстраиваются под адресата. Описанные формы не являются взаимоисключающими. Советские люди охотно обращаются в несколько разных инстанций и могут делать это одновременно (это случается довольно редко, но можно найти письма, отпечатанные под копирку в нескольких экземплярах; в таком случае только имя адресата вписано от руки) или последовательно. Неудача или отсутствие результата по какому-нибудь сигналу могли стать причиной нового письма:

«Об этих неподобствах я сигнализировал в разные места: Облисполком, Обком КП(б)У, Областной газете, газете «Коммунист», Наркомфину УССР и другим. О принятых либо мерах я результатов не имел»^{796}.

В «Крестьянскую газету», Сталину или Калинину пишут, таким образом, по-разному. Автор доноса или жалобы выстраивает свою аргументацию в зависимости от адресата. При этом не просто видоизменяется язык: различия касаются и формы, и сути аргументации. Пишущие используют и другие средства для того, чтобы их обращение с большей вероятностью сочли достойным интереса. В частности, для этого используются попытки обобщить проблему, о которой идет речь.