16. Чумной бунт в Москве в 1771 году

Формальным поводом к «чумному» бунту в Москве послужил ряд принятых властями мер, связанных с разразившейся эпидемией чумы в столице. Эти меры (принудительные карантины, повышение цен) ударили, прежде всего, по низшим городским сословиям, что и привело к восстанию. Чумной бунт в Москве стал прелюдией к широкомасштабной крестьянской войне под предводительством Емельяна Пугачева.

Источник: voynablog.ru/2014/08/13/chumnoj-bunt-1771-goda

Московские работные люди, особенно суконники, приняли активное участие в московском восстании 1771 г., известном под названием Чумного бунта. Главной его причиной являлось общее недовольство московского населения, особенно столичной бедноты, усилением гнета властей, эксплуатацией ремесленников, работных людей, многочисленных дворовых, крестьян-отходников и мелкого чиновного люда, количество которых значительно увеличилось во второй половине XVIII в.

Их настроения и недовольство постоянно ощущали московские власти, центральное правительство, которым неоднократно приходилось заниматься успокоением волнений во второй российской столице. Екатерина II писала о московском населении: «Сброд разношерстной толпы, которая всегда готова сопротивляться доброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему поводу страстно, даже любит рассказы об этих возмущениях и питает ими свой ум».

Екатерина довольно точно уловила настроения московского простонародья, связь его бунтарских настроений с традициями предыдущих волнений и восстаний москвичей. Императрица обратила также особое внимание на возможность выступлений новой социальной силы, появившейся в XVIII в., — работных людей. Она сожалела о «безрассудстве», с которым некогда в Москве устроили мануфактуры «огромной величины» с «чрезмерным количеством рабочих», поскольку-де они «увеличивают смуты, которым во всякое время подвергался этот город».

Как видим, глава Российской империи, «Тартюф в юбке», по выражению А. С. Пушкина, несмотря на все стремление скрыть истинное положение дел в стране, вынуждена была признать сильные антиправительственные традиции населения Москвы, его неугасимый бунтарский дух, свободолюбивые устремления.

Непосредственным толчком к восстанию 1771 г. явилась страшная чума — «моровая язва», обрушившаяся на Москву во время русско-турецкой войны. Зараза была занесена в Россию с турецкого фронта. В 1770 г. болезнь быстро распространилась по Молдавии и Украине. Поскольку оттуда в Москву ввозилось множество разных товаров, вокруг города установили карантины и заставы. Московские власти во главе с генерал-губернатором графом Салтыковым проявили нерешительность и бездействие.

Салтыков в донесениях доказывал, что предотвратить бедствие невозможно, так как в город ввозится слишком много товаров. Уже в ноябре 1770 г. на московском Суконном дворе появились первые больные, так как сюда, как говорили, привезли шерсть из Турции, возможно из южных областей страны, охваченных моровым поветрием.

Болезни не придали особого значения, доктора приняли ее за горячку. Но к концу декабря в военном госпитале на Введенских горах из 27 больных умерло 22 человека. Власти всполошились, по их приказу здание госпиталя сожгли. Но Салтыков по-прежнему отрицал наличие опасности. Между тем на Суконном дворе в первой неделе марта 1771 г. умерло 130 человек. Предприятие закрыли, рабочих из-за опасения заразы и волнений перевели за город, но многие суконники разошлись по Москве, разнося болезнь.

Чума начала косить людей сотнями, вымирали целые семьи, пустели городские дома. Например, в июле умерло 1099 человек. Опасность принимала катастрофические размеры. Перепуганные власти принимали лихорадочные меры, которые были настолько вопиюще бюрократическими и издевательскими, что вызвали всеобщий гнев и возмущение. Созданная по указанию Екатерины II в 1772 г. комиссия для изучения причин распространения чумы в Москве и мерах борьбы с ней собрала большой материал. Из него видно, что москвичей испугали больше не сама чума, а мероприятия властей.

В московские карантины направлялись в принудительном порядке больные чумой и подозреваемые в болезни. Там людей держали в ужасных условиях от 20 до 40 дней, оставляя, по существу, без ухода и питания. Особенное возмущение вызвал у москвичей указ о сожжении вещей умерших от чумы или заболевших ею — все вещи, независимо от того, пользовался ими больной или нет, сжигались. За уничтоженное имущество, как правило, власти ничего не платили и никаких объяснений не давали.

Жители стремились укрывать свои пожитки, перевозить их в другие дома, прятать больных и умирающих. Ввиду того, что стоимость похорон по церковному обряду была очень высокой, не менее 6–8 рублей, а покойников стало очень много, их хоронили тайно, во дворах, садах, подвалах или попросту, раздев донага, выбрасывали на улицу, где их подбирала полиция. Об этом сообщает, например, очевидец событий Подшивалов. Указ Екатерины, грозивший вечной каторгой за выбрасывание мертвецов на улицу, не возымел действия.

Помещики с семьями, спасая жизнь, спешно покидали Москву, направляясь в имения. Дворовых они бросали на произвол судьбы без продовольствия и врачебной помощи в зараженном городе. Работные люди многих мануфактур тоже бродили по улицам голодные, поскольку их предприятия закрыли. Всех вольнонаемных увольняли; они должны были выехать из города. Крепостных же работных людей держали взаперти на фабриках.

В тяжелом положении оказались ремесленники и мелкие торговцы: они не могли продавать из-за карантина свои изделия. Между тем цены на продукты питания быстро росли, а их подвоз уменьшался. Салтыков доносил Екатерине II: «С нуждою можно что купить съестное, работ нет, хлебных магазинов нет».

Власти ограничивались расклейкой правил о предохранении от заразы, которые выглядели как прямое издевательство. В них москвичам рекомендовалось часто мыться водой с уксусом, не выходить с тощим желудком на воздух, держать во рту пряности, например, имбирь, калган и пр. Все это было не для простых людей, тем более что по распоряжению Салтыкова, которое формально было правильным, в Москве закрыли все торговые, т. е. общественные, бани.

Московское начальство отсиживалось в домах или имениях. Салтыков, например, находился в Марфине, что в 40 км от столицы. В городе хозяйничала полиция. По словам современника дворянина Болотова, она «занималась единым только выволакиванием крючьями из домов зачумленных и погибших от заразы, вываживанием их за город и зарыванием в большие ямы». Это дело полиция поручила «мортусам» — осужденным арестантам-колодникам, одетым в вощаное платье с дырами для глаз и рта. Они разъезжали по городу, врывались в дома москвичей и волокли мертвых в ямы, а больных без разбору — в карантины.

Москва в результате таких действии была отдана во власть страшного бедствия, ей грозило полное вымирание. В сентябре 1771 г. в городе умерло около 21500 человек, а всего в Москве и окрестностях за все время погибло от болезни около 200000 человек. Население Москвы, доведенное до отчаяния чумой, голодом, безработицей и произволом властей высказывало открытое возмущение. Появились призывы к выступлению.

Впоследствии во время сыска над участниками восстания последние говорили, что «повестки на бунт» они слышали задолго до выступления. В народе толковали, «что ежели будет тревога, чтоб бежали», «что когда будут бить в набат и выстрелит пушка, то чтоб всем бежать с оружием в Кремль к собору». Современник событий московский профессор богословия Алексеев говорил по этому поводу, что москвичи собирались по сигналу бежать на Красную площадь с каким-либо оружием — «с топорами, кольями, камнями, кистенями и другими орудиями».

Это «народное оказывание» накануне восстания говорит как будто об его предварительной подготовке. Но имена предводителей остались, к сожалению, неизвестными, да и сами эти известия о «повестках на бунт» довольно смутны. Они скорее говорят о стихийном назревании восстания, которого жаждали все жители Москвы. Их раздражение обратилось сначала на врачей, олицетворявших в глазах москвичей ненавистные карантины.

Поводом для открытого восстания послужил инцидент с «чудотворной иконой» Боголюбской богоматери у Варварских ворот Китай-города. По Москве распространился слух, что эта икона исцеляет от моровой болезни. Больные и здоровые вместе толпились с утра до ночи у иконы и, надеясь на исцеление, прикладывались к ней. Тут же висела кружка, которая наполнялась трудовыми грошами. Во избежание дальнейшего распространения заразы московский архиепископ Амвросий распорядился перенести икону в церковь Кира и Иоанна, а пожертвованные деньги опечатать и передать в Воспитательный дом.

В 8 часов вечера 15 сентября 1771 г. зазвучал набат по московским церквам, тысячи людей с дубинами, топорами, камнями и кольями сбежались к Варварским и Ильинским воротам. Собралось, по сообщению московского обер-полицмейстера Бахметьева, «до десяти тысяч, из которых большая половина с дубьем». Генерал-поручик П. Д. Еропкин доложил Екатерине II, что «в народе сем находились боярские люди, купцы, подьячие и фабричные».

Таким образом, движущими силами восстания явились дворовые, мелкий торгово-ремесленный и приказный люд, работные люди московских мануфактур. Это подтверждают и последующие события восстания, и произведенное после него следствие. Восставшие не дали опечатать собранные деньги и избили команду, посланную Амвросием. Затем они направились в Кремль к Чудову монастырю, где скрывался архиепископ, перепуганный насмерть. Восставшие кричали, что он грабит их последние гроши.

Амвросий в страхе уехал в Донской монастырь. Восставшие разгромили Чудов монастырь с находившимися в нем погребами; впоследствии награбленное ими в монастыре имущество по указаниям властей изымалось у арестованных москвичей. Власти и полиция растерялись и бездействовали, поскольку были полностью парализованы неожиданным и грозным «бунтом».

На следующий день, 16 сентября, еще более многолюдные потоки восставших затопили московские улицы. Часть из них прошла к Донскому монастырю. Здесь на хорах собора нашли Амвросия, вытащили его за монастырские стены и убили. Другие в это время громили карантинные дома. По донесению Салтыкова Екатерине, «разбили они два карантинных дома, распустя со держанных в тех, из коих первый Данилов монастырь, а другой — дом за Серпуховскими воротами, грозясь убить его, генерал-поручика, полковника князя Мануйлова, доктора Ягельского и всех по комиссии его заразительной болезни обретающихся за вывод больных в госпиталь и вывод здоровых в карантин».

Часть повстанцев направилась к домам московских аристократов. В доме советника А. Голицына на Тверской улице выбили стекла. Дворяне, оставшиеся в Москве, гасили свечи в домах, «будто никого и дома нет». Другие покидали свои дома, скитались, спасая свои жизни, по чужим углам. Ворота многих мануфактур были заперты, но рабочие небольшими группами с помощью разных хитростей и уловок выбирались из помещений и присоединялись к восставшим. Так поступили многие рабочие Суконного двора и других мануфактур.

Между тем основная часть восставших подступила к Кремлю. Они требовали выдачи Еропкина, стоявшего во главе московской власти после отъезда, или, скорее, бегства, Салтыкова в Марфино. Протоиерей — профессор Петр Алексеев сообщал, что «толпа просила выдать с руками Еропкина; а ежели не будет выдан, то грозила страшными бедами всему столичному городу и потрясением разорительным государству». Но в Спасских, Никольских и Боровицких воротах по приказу Еропкина поставили пушки и воинские команды. Троицкие (Вознесенские) ворота заперли затворами и железными спускными решетками.

Еропкин выслал на Красную площадь обер-коменданта, который пытался уговорить восставших разойтись, прекратить «бунт». В ответ посыпался град камней, обер-коменданта «чуть… до смерти каменьями не убили». Тем же кончилась попытка бригадира Мамонова. Он, по словам Еропкина, «для того же увещания приезжал», но ему «чрезвычайно разбили голову и лицо».

Восставшие направились к Спасским воротам, а стоявшую тут воинскую команду забросали камнями и кольями. Ее командир Саблуков так писал потом своему отцу о последующих событиях: по восставшим выстрелили «один раз из пушки картечью, и, несколько убив, остальных тотчас разогнали штыками, и потом несколькими выстрелами очистили от сих бунтовщиков всю Красную площадь». Восставшие разбежались, солдаты ловили их по улицам, убивая направо и налево.

Но восстание еще не было подавлено. Утром 17 сентября восставшие числом более 1000 человек вновь приступили к Спасским воротам. Они потребовали, по донесению Салтыкова, выдачи гвардейского офицера, «называя переметчиком, с которым они обо всем говорили», очевидно, накануне. Этот офицер, возможно, чтобы успокоить восставших, давал им какие-то обещания, которые, конечно, не были выполнены, иначе повстанцы не называли бы его «переметчиком». Далее участники движения «открыто требовали отдать им всех взятых товарищей» — арестованных во время погрома 16 сентября. Последние находились «под караулом», т. е. под стражей, в Кремле.

Другие требования заключались в том, чтобы не брать никого в карантины, уже взятых выпустить из них, сами карантины уничтожить и открыть общественные бани. Но восставших быстро рассеяли. По приказу Еропкина конная команда с обнаженными палашами напала на них с тылу. Вернувшийся к этому времени в город генерал-губернатор Салтыков выслал на Красную площадь Великолуцкий полк. Солдаты убивали, рубили и хватали восставших по окрестным площадям и улицам. Народ разбежался. Восстание в столице было потоплено в крови.

Екатерина II и правительство принимали энергичные меры. В Москву прибыли подкрепления — четыре лейб-гвардейских полка. Нерасторопного Салтыкова заменили Еропкиным, которого за решительные действия против восставших наградили орденом. В город из Петербурга приехала для следствия и суда генеральная комиссия во главе с генерал-прокурором Всеволожским. В Москве возобновились облавы и аресты — искали участников восстания, раненных или «поцарапанных».

По окончании следствия и подписания в начале ноября приговора Екатериной II в Москве произвели 11 ноября экзекуцию над активными участниками восстания. Четырех человек повесили: дворового Василия Андреева и купца Ивана Дмитриева, как инициаторов расправы с Амвросием, — у стен Донского монастыря; на Красной площади — Алексея Леонтьева и Федора Деянова. 72 человека подвергли наказанию кнутом на Неглинной площади, Царицыном лугу, у ворот Белого и Земляного городов; затем их отправили в Рогервик, в Прибалтику, и на галеры. 89 человек секли плетьми, потом сослали на казенные работы. Наконец, 12 подростков наказали розгами.