Национальная политика Российской империи в Беларуси: дилеммы русификации

Одним из важнейших факторов в развитии нациотворческих процессов на белорусских землях в XX — начале XX в. была политика Российской империи. Ее определяющим вектором стала направленность на полную политическую и культурную интеграцию восточных территорий бывшей Речи Посполитой в состав империи. Но тактика реализации данной политики достаточно часто изменялась в зависимости от переплетения самых различных объективных и субъективных факторов, колебалась от использования жестких силовых методов к определенной либерализации.

Важной проблемой нам представляется то, что относительно начала XX в. достаточно сложно говорить о российском национальном сознании в современном понимании этого термина. Как утверждает украинский историк Роман Шпорлюк «Российская империя сформировалась до возникновения модерного российского национализма» [193]. Причем, на взгляд британской исследовательницы Лиа Гринфилд, Западная Европа оказывала определяющее влияние на процес формирования современной российской нации: «В связи с постепенным расширением сферы влияния основных западных обществ (которые уже определились как нации) остальные общества... не имели иного выхода, как превратиться в нации... Запад был интегральной, неотьемлемой частью российского национального сознания. Без присутствия Запада существование нации теряло смысл» [194]. Определяющей чертой российской идентичности стала идея самодержавия. По мнению Р. Шпорлюка, в формировании этой идентичности большую роль сыграла «украинизация Московии» в результате первой волны ее экспансии на запад: «...после 1654 г. местный российский или великороссийский элемент растворился в новой, единой имперской культуре и идентичности, созданной... силами "русского Запада"» [195].

На рубеже XVIII-XIX вв. правящие круги Российской империи и ее образованные элиты понимали термин «народ» преимущественно в территориально-государственных категориях, а самодержавная власть декларировала одинаковое отношение ко всем своим подданным, несмотря на их разное племенное происхождение и вероисповедание. И эти декларации часто соответствовали реальности, поскольку так называемые «инородцы», а прежде всего прибалтийские немцы и мигранты из западноевропейских стран могли занимать самые высокие посты в военном и гражданском аппарате империи. Используя подход Б. Андерсона, можно утверждать, что изображенное сообщество, которое контролировало огромное пространство, цементировали династическая монархия Романовых и личная преданность самодержцу представителей многочисленного дворянско-чиновнического народа. Именно интересы этого полиэтнического политического народа в первую очередь отождествлялись с интересами империи и монархии.

Присоединение белорусских земель к Российской империи воспринималось представителями высшей царской бюрократии скорее как возвращение утраченного династического наследства монархии, нежели воссоединение с братьями по крови, хотя этот аспект этнической близости и совместного происхождения жителей восточных земель Речи Посполитой и великороссов также всегда отмечался. Еще императрица Екатерина II придерживалась курса правительственного национализма, более характерного, скорее, для позднего периода, стремясь насаждать российский язык среди местного дворянства и силой переводить крестьян из униатства в православие. Но для успешной реализации такой политики империя поначалу не имела в достаточном наличии ни людей, ни средств, ни понимания всего значения и целей такой политики.

Во времена Павла I и Александра I царская политика становится куда более либеральной. Местной шляхте, по сути, предлагается служить династии Романовых на равных правах с великорусским и прибалтийским дворянством, сохраняя свои обычаи, традиции и польский язык, хотя от идеи полной ассимиляции местного дворянства имперская власть никогда не отказывалась. Причем российские элиты были уверены, что основой и залогом для такой ассимиляции, или полного слияния с российским дворянством, является общее происхождение литвинского и российского дворянства. Например, в амнистии местной шляхте, которая сражалась на стороне Наполеона, изданной Александром 112 декабря 1812 г. в Вильно, говорилось: «Такой народ, имеющий испокон веков одинаковый язык и происходящий из одного племени с россиянами, нигде и никогда не может быть так счастлив и беспечен, как в полном соединении и слиянии в одно целое с могущественной и прекрасной Россией» [196]. Это предложение для шляхты былой Речи Посполитой оказалось неприемлемым, что стало одной из главных проблем внутренней и внешней политики империи. Но в первой трети XX в. российское правительство не создавало особых препятствий в культурном развитии для белорусско-литовской шляхты.

Однако постепенно государственная идеология все более насыщается этническим содержанием. Причем процесс этот в значительной степени происходит под влиянием польского национального движения. Как справедливо отметил польский социолог Р. Радик: «Распад Речи Посполитой... повлиял не только на эволюцию понятия "народа" среди поляков, но такжи и россиян... Идея российского народа быстрее наполнялась культурным содержанием в западных губерниях (сталкиваясь с польскостью), нежели в центре России» [197].

Андерсон также считает, что восстания на присоединенных землях бывшей Речи Посполитой в значительной степени повлияли на процесс формирования «правительственного российского национализма» [198]. Недаром именно в 1830-х гг. рождается знаменитая формула графа Уварова: самодержавие, православие, народность. А в законодательстве и официальном делопроизводстве Западных губерний все чаще появляются термины «русский дух», «коренное русское происхождение» и т.п.

Необходимо подчеркнуть, что еще до восстания 1830-1831 гг. российское правительство все более методично стало проводить в жизнь мероприятия, которые своей целью имели распространение русского языка и культуры в обыденной жизни Западных губерний. Эти мероприятия в первую очередь затронули шляхетское сословие. Так, с 1825 г. обязательным предметом в средних школах становится история России, которая должна была преподаваться на русском языке [199]. Министерский приказ попечителю Виленского учебного округа требовал, чтобы «народное воспитание... несмотря на разность вероисповедания, что до языка, должно быть русское», а «вся иноверная молодежь должна учиться нашему языку и знать его, она должна преимущественно учить наш язык и законы...» [200]

Что же касается крестьянского населения, то в конце 1820-х гг. властями предпринимались активные подготовительные действия в направлении будущего присоединения униатов к православию. После восстания 1830-1831 гг. эта политика выходит на первый план. И все же даже тогда многие высшие государственные сановники империи не придавали особенного значения этнической проблематике. Виленский генерал-губернатор Долгоруков в своем отчете императору, составленному в 1834 г., вначале описывает социальную структуру подчиненных ему территорий и только потом — национальную. Долгоруков выделяет два господствующих сословия — шляхту и евреев. Шляхетское сословие, по мнению генерал-губернатора, составляли поляки и «потомки первобытных русских племен, которые, слившись с первыми верой и обычаями, именуются простонародно, без различия поляками» [201]. Вместе с тем Долгоруков, несомненно, ратовал за полное слияние в культурном отношении Западных губерний с «остальной Россией», которая, по его мнению, имела на эти земли исторические права. Главными средствами сближения генерал-губернатор считал «язык и нравственное воспитание». Роль языка Долгоруков характеризует таким образом: «... во все времена, во всех странах мира,язык всегда был и будет непосредственным орудием правительств для достижения всевозможных видов и намерений. Везде господствующий язык государства как господствующее вероисповедание, как разум коренных законоположений должен иметь преимущественное уважение местными наречиями отдаленных, приграничных или новоприобретенных стран. Общее употребление господствующего языка в государстве нечувствительно сближает разнородные племена оного, истребляет самые предания давней вражды, сглаживает воспоминания о происходившем, и наконец, сливает все чуждые племена в один народ» [202].

Здесь российский аристократ выступает как типичный представитель умеренного национализма имперского толка (по Энтони Смиту), который видит необходимость ассимиляции этнических групп с точки зрения интересов государства и ее бюрократии, но сам этническими вопросами мало интересуется и последние не вызывают у него особенных эмоциональных переживаний. Долгоруков, например, писал о жмудинах: «Хлебородная Самогития, близкая к морю и Неману, населенная бодрым и трудолюбивым народом, заслуживает особого внимания Правительства (...) сохранив жмудский язык (...) народ сей имеет еще, так сказать, некоторый вид самостоятельности». Похвалив бодрых «самогитов» за их трудолюбие, Долгоруков далеее преспокойно предлагает: «В ней (жмуди. — С.Т.) необходимо (...) устроить несколько русских селений, чтобы со временем коренные жители смешались с выходцами из Российских губерний» [203].

В начале 1830-х гг. одним из самых известных этнонационалистов среди высокопоставленных имперских чиновников стал Михаил Муравьев, который прославился жестокими и решительными действиями в качестве могилевского и гродненского губернатора во время восстания. Фактически он одним из первых достаточно ясно и четко сформулировал основы этнокультурной политики российского правительства в Западных губерниях. В своей записке, посланной в Петербург, Муравьев в первую очередь предлагал, чтобы все губернские чиновники назначались здесь из числа «коренных русских», поскольку без этого условия «нельзя приступить к каким-либо политическим преобразованиям, совершенно необходимым для уничтожения всех элементов, упрочивших отчуждение края сего от России» [204]. Затем Муравьев также предлагал ряд необходимых, с его точки зрения, мероприятий, среди которых выделял закрытие Виленского университета, отмену действия Статута ВКЛ, исключение польского языка из делопроизводства, образования и т.д. Многие из этих идей вскоре были реализованы на практике, хотя некоторые были признаны Западным комитетом (государственное учреждение, специально основанное для выработки правительственной политики в Западном крае) излишне радикальными. В своей записке Муравьев также сформулировал собственное видение этнического состава населения Беларуси: «Большинство населения Белоруссии было коренное русское, кроме помещиков, которые суть пришельцы и число коих весьма ограничено (... )» [205]. Именно этот тезис, согласно которому имперская власть брала на себя функции защиты коренного «русского» населения от «пришельцев поляков», стал позднее основным в правительственной агитации на белорусских землях. В 1839 г. в тексте указа Николая I об окончательном упразднении действии Статута ВКЛ говорилось: «Мы признали за благо распространить вполне силу и действие Российских законов на сии издревле русские по происхождению, правам и навыкам их жителей области» [206].

Реализация национальной политики, направленной на этнокультурную ассимиляцию больших масс населения, требовала значительных людских и финансовых ресурсов. Российское правительство пыталось опираться на чиновнический аппарат и униатское духовенство, которое в 1839 г. было присоединено к православной церкви. Оно не сомневалось, что ликвидация унии позволяла при помощи лояльного приходского духовенства установить полный идеологический контроль над крестьянским населением. Что же касалось многочисленной и бунтарской шляхты, то здесь главная роль отводилась системе образования, которая именно в 1830-х гг. была полностью переведена на русский язык обучения. Именно с этого времени можно говорить об активной экспансии российской культуры в Западных губерниях, осуществляемой при помощи политики правительственного национализма. Для обеспечения этой политики в ноябре 1833 г. был издан указ, который давал льготы учителям русского языка. Необходимость этого шага объяснялась следующим образом: «Для доставления юношеству Западных губерний образования совершенно в духе русском необходимо стараться, дабы русский язык посредством первоначального образования сделать там народным» [207].

Для достижения поставленной цели правительство планомерно выделяло средства для обеспечения школьных и общественных библиотек на русском языке. Причем особенное внимание уделялось исторической литературе. Вообще, имперская власть отлично понимала значение «ангела истории» в воспитании молодежи. Мы уже говорили об обязательном преподавании этого предмета на русском языке. Еще в 1825 г. сенатор Новосильцев писал министру народного просвещения, что при изучении истории о России рассказывается таким образом, как это могло бы быть в зарубежных школах стран, не связанных с Россией [208]. Михаил Муравьев, будучи гродненским губернатором, посылал местных чиновников на поиски древних кирилличных рукописей и на обследование храмов и монастырей, которые когда-то были православными, а позже стали униатскими [209]. Правда, подобные действия все же зависели от воли и энергичности отдельных губернаторов и не представляли еще собой строгой системы.

В целом же усилия российского правительства в 1830-1850-х гг. не привели к решительному успеху ассимиляторской политики. Высокообразованных россиян было еще очень мало в белорусских губерниях, чтобы они могли создать культурную среду, конкурентную с местным польскоязычным обществом. Нужно отметить, что уровень образованности шляхты в Западных губерниях был значительно выше, чем уровень российского дворянства в провинциальных великорусских губерниях. В первой трети XX ст. русское общество в Беларуси, кроме офицеров многочисленных воинских частей, составляло достаточно малочисленное чиновничество высшего губернского звена. После 1831 г. правительство пыталось увеличить численность российских служащих среднего уровня с помощью различных льгот, но особенных успехов достичь не смогло из-за нехватки финансовых средств. В государственных учреждениях белорусских губерний большинство чиновников среднего и низшего звена до восстания 1863 г. составляли выходцы из местной католической шляхты. Немногочисленные россияне ощущали себя в этой среде чужаками. Павел Бобровский в своем исследовании Гродненской губернии отмечал: «Русских чиновников чуждается и местное католическое дворянство, которое вместе с чиновниками-католиками и католическим духовенством составляет одну общую массу, чуждую интересам большинства населения русского и православного» [210]. Да и центральные власти не имели в целом достаточно ясного и четкого представления об этнической ситуации на белорусских землях. Известный специалист в этом вопросе П. Батюшков позже признавал: «В конце 50-х годов ни в одном центральном учреждении империи не имелось систематических известий по статистике и этнографии Западных губерний России» [211].

После поражения Российской империи в Крымской войне и восхождения на престол Александра II наступает период либерализации внутренней политики. В декабре 1856 г. были изданы указы, которые предоставляли шляхте Западных губерний те же выборные права, что имело великорусское дворянство [212], в учебные учреждения возвращается в качестве предмета польский язык, отменяются тайные указы о замене чиновников католического исповедания на «коренных» русских. В этой ситуации поместная шляхта белорусских губерний стала добиваться больших прав для сословного самоуправления, а также свободы использования польского языка. Предводитель дворянства Гродненской губернии Виктор Старжинский разработал проект возобновления деятельности Статута ВКЛ [213]. Шляхта Витебской губернии предложила в 1858 г. основать в Полоцке университет и также просила императора дать ей больше прав в сословном самоуправлении. Однако Александр II отказал просителям в категорической форме: «... В поданной просьбе усматривается стремление к сохранению мнимой польской народности. Стремление тем более безосновательное и легкомысленное, что не имеет за собою никакого исторического обоснования. Известно, что край этот — Белоруссия — никогда не был самостоятельным и никогда не считался за вновь приобретенный, он только был отобран у Польши как исконная собственность России» [214].

Российская власть вовсе не собиралась уступать местной шляхте в идеологической борьбе. Особенную актуальность данному моменту придавала крестьянская реформа и освобождение крестьян от крепостной зависимости. Российское правительство отлично понимало, что в будущем именно эта, самая большая, самая многочисленная, сословная группа населения будет определять национальную особенность края. Попечитель Виленского учебного округа князь Ширинский-Шихматов писал в 1862 г. министру народного просвещения Головину: «Здесь следует воскресить древнюю коренную русскую народность, подавленную долголетним гнетом пришлого польского населения. В здешнем крае следует ослабить и устранить влияние польской национальности, стремящейся заглушить в народе родное ему русское начало» [215]. Именно в 1860-е гг. начинается великая идеологическая битва за белорусскую деревню.

Восстание 1863 г., по сути, дало все основания имперским властям для того, чтобы решительно расправиться с оппозиционной шляхтой и за ее же счет начать активную политику русификации населения Беларуси. Так называемое «русское дело» провозглашается важнейшим направлением правительственной политики в Западных губерниях. Ранее для успешной ее реализации всегда не хватало средств, теперь же правительство направило на эти нужды отобранные у местных помещиков доходы с их имений. За эти же деньги обеспечивали дополнительное жалованье российским чиновникам, которых заманивали в Северо-Западный край особыми льготами. Например, в одну только Гродненскую губернию в 1863-1865 гг. поступило на службу более 800 государственных чиновников преимущественно из великорусских губерний [216]. В 1866 г. в пяти Северо-Западных губерниях служили 4663 чиновника «непольского происхождения» [217]. Именно этот чиновный люд, а также местное православное духовенство составили основную силу, на которую возлагались надежды правительства в реализации «русского дела».

Виленский генерал-губернатор Михаил Муравьев писал министру государственных имуществ Зеленому в феврале 1864 г.: «... Здешний край искони был русским и должен им оставаться... польский элемент здесь есть пришлый и должен быть окончательно и решительно подавлен; теперь настоящее время с оным покончить, в противном случае Россия безвозвратно лишится Западного края и обратится в Московию, т.е. в то, во что желают поляки и большая часть Европы привести Россию» [218]. Подход Муравьева целиком разделял и новый попечитель Виленского учебного округа И.П. Корнилов, который писал профессору М. Кояловичу: «Северо-Западный край имеет для нас громадное и не всеми еще понимаемое значение. Он может служить или широким открытым полем для вторжения в недра России разлагающих начал, или твердым оплотом для ограждения от них нашего Отечества <...> Здесь своего рода Кавказ, нравственная борьба русских начал против враждебных политических и религиозных обществ... » [219]. Линию Муравьева соблюдал следующий генерал-губернатор, Кауфман, который заявлял: «Этот край был и должен быть навсегда русским. На то воля Государя, на то желание всей России, на то право государственное, на то и право историческое <...> в здешнем крае не должно быть и не будет места никакой другой цивилизации, кроме русской» [220].

Для распространения российской национальной идеологии среди белорусского населения были мобилизованы все возможные средства. Генерал-губернатор Муравьев предписывал правительственным губернским газетам в январе 1864 г.: «Предлагаю употребить все зависящие средства и содействие к тому, чтобы неофициальная часть губернских ведомостей была по возможности расширена и заключала в себе более статей и сведений, касающихся русской народности в крае, а также описание здешних древнейших храмов и иных памятников русской старины» [221]. В феврале того же года всем государственным учреждениям было предписано в обязательном порядке выписать «Вестник Западной России», «который имеет целью сообщение верных исторических сведений о западном крае и обличение преступных действий и притязаний революционной и католической польской партий» [222].

В своей национальной политике российское правительство не могло не учитывать того факта, что значительная часть белорусского населения в Северо-Западном крае принадлежит к католическому вероисповеданию. Власти столкнулись с проблемой — как определить национальную принадлежность белорусскоязычных крестьян-католиков. Автор статистических работ полковник П. Эркерт предлагал практически все католическое население Западных губерний отнести к полякам, а православное — к русским: «Ничто в западных губерниях России не определяет черты, отделяющей русскую народность от польской так отчетливо и правильно, как различие вероисповеданий. Таким образом, в западной России, с сравнительно немногими исключениями, все славянские обитатели православного исповедания должны считаться русскими, а все те, которые исповедуют католическую религию, — поляками <...> Если за основание деления принять один только язык, то численное отношение между русскими и поляками не мало изменилось бы в пользу русского населения и в ущерб польского» [223]. Полковник Эркерт не придавал серьезного значения языку как критерию национальной принадлежности: «Распределение на основании одного только языка весьма важно и занимательно во многих отношениях, но когда дело идет о существовании и практическом понимании настоящего порядка вещей и ближайшей будущности касательно различия между русской и польской народностью, то упомянутое деление имеет относительно менее важное значение» [224]. Также Эркерт выражал критическое отношение к использованию некоторыми учеными и публицистами термина «католик-белорусс» как в реальности не существующего и никому не известного: «...католик, говорящий на белорусском или малорусском языке, не только в глазах всех жителей православного и католического вероисповедания — поляк, но и сам считает себя, да и хочет, чтобы другие считали его поляком» [225]. Фактически автор считал самоопределение индивида главным критерием национальной приндалежности, но сам признавал, насколько сложно с помощью этого критерия определить самосознание крестьян: «Язык свой простолюдин называет простым, а самого себя русским, часто даже литовцем (по политическим преданиям), или просто крестьянином (...) Польское дворянство, а в особенности католическое духовенство часто употребляет выражение "литовцы" о тех католиках, у которых родным языком остался русский» [226].

Таким образом, полковник Эркерт с военной прямолинейностью предлагал разрешить сложные национальные вопросы путем простого разделения населения по конфессиональному признаку. Иначе говоря, этничных белорусов-католиков либо насильно перевести в православие, что достаточно широко практиковалось властями после подавления восстания 1863 г., либо признать поляками. Правильность своего подхода Эркерт подкреплял практическим опытом, полученным царской армией в ходе боев с повстанцами. Возможности признания белорусов как самостоятельной нации полковник не допускал: «Это нисколько не значит, чтобы мы допускали так называемую среднюю народность, стоящую между русскими и поляками, как некоторые старались доказать вопреки истории и действительности» [227]. Под «некоторыми» Эркерт подразумевал прежде всего деятелей украинского движения, которые смогли в тот период популяризировать свои идеи в российской печати.

Взгляды П. Эркерта вызвали решительные возражения со стороны известного знатока и исследователя Гродненской губернии полковника Павла Бобровского, который главным критерием этнической принадлежности человека считал язык и народную культуру: «Чтобы убедиться, к какому племени принадлежат жители известной страны, самым верным и практическим способом прежде всего служит язык, а за ним и другие жизненные явления, потому что язык есть как бы родовой герб, завещанный человеку его предками, народу — его коренным племенем, это зеркало, в котором всего ощутительнее выражается нравственный характер и даже вся история народа, язык живет вместе с народом, вместе с ним развивается и умирает» [228]. Бобровский не придавал существенного значения самоназванию и даже самосознанию крестьян: «Какое нам дело то того, что белорусы не называют себя белорусами, а простыми (...) но они говорят по-белорусски.... Они, не зная того, что они белорусы, — сохранили и в обыденной речи, и в песнях, и в пословицах свои определенные, национальные, логические формы, свой дух, свой определенный характер — свои права, свои обычаи и т.п.» [229]. Бобровский решительно отвергал разделение белорусского крестьянства по религиозному признаку: «... не достаточно знать, кто ходит в костел и кто в церковь, надобно еще знать, кто говорит по-белорусски и кто по-польски, чтобы верно разграничить соприкосновенные народности» [230]. Бобровский также отличал белорусов от великороссов: «Само собой разумеется, что белорусы и великороссы представляют два отдельные типа» [231], хотя в рамках западнорусской парадигмы считал, что они принадлежат к общей российской нации.

Эта дискуссия имела немаловажное значение для выработки имперской национальной политики на белорусских землях, поскольку дискутанты имели авторитет серьезных экспертов. В дальнейшем царское правительство ипользовало в зависимости от ситуации оба вышеозначенных подхода. Многочисленные ограничительные законы и постановления, направленные в первую очередь против местной шляхты, фактически отождествляли католическое вероисповедание и польскую национальность. В то же время в официальных материалах местной государственной администрации и статистических переписях этнически белорусское католическое крестьянство с этого времени фигурирует в графе «белоруссы».

В 1860-х гг. российские власти столкнулись также с проблемой, кого отмести к лицам «польской национальности». Эта проблема была тесно связана с указом от 10 декабря 1865 г., который запрещал «лицам польского происхождения» приобретать в собственность землю в Западных губерниях. В октябре 1869 г. виленский генерал-губернатор обратился в Министерство государственных имуществ со следующим вопросом: «... возможно ли выдавать лицам польского происхождения, принявшим православие и вполне благонадежным в политическом отношении, свидетельства о приобретении іемельной собственности» [232]. Министр Зеленой ответил генерал-губернагору, что «под выражением "лица польского происхождения" нужно понимать не вообще католиков, а только поляков и тех западных уроженцев, которые усвоили себе польскую национальность... было бы совершенно несправедливо делать различие между владельцами не по политическим, а по религиозным соображениям» [233]. На основе этих рассуждений Зеленой пришел к выводу, что принятие помещиком-католиком православного вероисповедания не может служить основанием для разрешения на приобретение земли: «Если потомки этих лиц усвоят со временем русскую национальность — точно так же, как предки многих нынешних польских помещиков усвоили себе постепенно польскую национальность после перехода из православия в латинство, то все же для достижения этой перемены национальности нужно немало времени, по прошествии коего лица эти будут русскими на самом деле и окончательно отрешатся от польских взглядов и тенденций и самого языка, перестанут считаться лицами польского происхождения» [234]. В конце концов министр внутренних дел Тимашев объявил, что «от администрации зависит определение, более или менее точное, национальности лица, желающего приобрести в крае землю» [235].

Наплыв великорусского чиновничества вызвал определенное недовольство той части местного общества, которое составляли преимущественно выходцы из православного духовенства и мелкие служащие, лояльные правительству и согласные «обруситься», но недовольные засилием приезжих «обрусителей» и желающие иметь большее влияние в местной жизни. Служащий канцелярии виленского генерал-губернатора Масолов отмечал в своих записках: «... местные русские чиновники смотрели на нас с недоверием и даже неприязненно» [236]. Мировой посредник из Могилевской губернии Захарьин писал, что местные чиновники православного происхождения начали сознательно называть себя белорусами и «вредили, насколько могли, русскому делу» [237].

В российских интеллектуальных кругах даже начали высказываться опасения о возможности зарождения белорусского национализма. Такие опасения пытался развеять попечитель Виленского учебного округа И. Корнилов, который писал известному российскому публицисту Каткову в апреле 1864 г.: «Опасаться политических тенденций и сепаратизма просто смешно на западной границе. Какой тут сепаратизм, когда Белоруссия, находясь в столкновении с сильными народностями и соприкасаясь со сплоченным польским обществом, может держаться, только опираясь на Россию и тяготея к ней. Она никогда не будет настолько сильна, чтобы ей пришло в голову домогаться самостоятельности» [238]. Любопытно, что невозможность усиления белорусского национализма, как и большинства западноруссов, Корнилов доказывал польской угрозой, а не отсутствием у белорусов самобытных этнических черт.

Несколько успешней была национальная политика российских властей в отношении белорусского населения. Источники позволяют утверждать, что большинство сельских жителей православного исповедания называли себя «русскими» или «русской веры». Однако сложно говорить о наличии в этой среде развитого национального самосознания. Российская идея, которая пропагандировалась через правительственные народные школы, ассоциировалась прежде всего с самодержавием и правящей династией. В то же время в обществе распространялись революционные идеи, которые все более успешно подрывали крестьянский монархизм. Замедленность социально-экономического развития белорусской деревни и сдерживание властями процессов демократизации местного общества, как ни парадоксально, сдерживали и процесс распространения среди крестьян российской идеологии, а также русского языка и культуры. Это отмечает в своих воспоминаниях М. Павликовский: «... К счастью для белорусского фольклора и языка, процесс русификации продвигался очень медленно. Мальчик, который оканчивал деревенскую школу (если вообще туда попадал), и парень, который возвращался с военной службы, как правило, возвращались к прежней неграмотности и через несколько лет опять поглощались белорусской средой... Историки могли бы отметить любопытный парадокс: осознание национальной самобытности у современных белорусов во многом обязано темноте крестьянских масс времен царского господства» [239].