ИЗ ДНЕВНИКА СИМФЕРОПОЛЬЦА ХРИСАНФА ГАВРИЛОВИЧА ЛАШКЕВИЧА С ЛИЧНЫМИ НАБЛЮДЕНИЯМИ ЗА СОБЫТИЯМИ В СИМФЕРОПОЛЕ В ПЕРИОД НЕМЕЦКО-ФАШИСТСКОЙ ОККУПАЦИИ.

22 июня 1941 г. — 17 ноября 1943 г.

Лашкевич Х.Г., зубной врач, проживал по Фабричному спуску №6. Дневник свой писал на отдельных листах, прятал в разных местах. Дневник был отредактирован и сдан в Крымскую комиссию по истории Великой Отечественной войны. Публикуется в сокращении.

22.VI.1941 г. 13 часов.

Выступление Молотова по радио: война Германии против нас. Я давно ждал этого, я был уверен в этом, я предсказывал это год назад и предупреждал знакомых за 3-4 месяца до сегодняшнего дня, — казалось бы, я был подготовлен не только к известию о войне, но и к варварству и предательству немцев, и все-таки это известие как бы оглушило меня и наполнило ужасом. ...

Все слушавшие радио имели вид оглушенных, пришибленных. Мои близкие кинулись ко мне с расспросами, ища во мне поддержки против охватившей их тревоги. Я должен скрывать свое угнетенное состояние и старался убедить их в том, что наше правительство стоит на страже страны, но меня томило мучительное соображение: внезапность удара дает страшные преимущества нападающему, это все равно, что удар ножом в спину.

В городе паника. Не успел Молотов кончить речь, как уже образовались очереди в сберегательные кассы и за продуктами, как будто бы враг уже на подступах к Крыму. «Патриоты»-колхозники уже в два часа дня подняли цены на продукты на 100%. Везде лихорадочный обмен мнениями.

Какой-то идиот пристал ко мне с полувопросом: правительство обещало ни пяди земли не отдавать и воевать только на вражеской территории, а сколько немцы захватили уже советской земли?

В злобе я хотел его побить, но подумал, что когда пройдет первая паника, этот идиот получит способность рассуждать, ведь я сам в панике, но только умею себя сдерживать. Говорить с ним я не стал. Жалко смотреть на моих соотечественников, настолько у них растерянный вид и пришибленные фигуры. Неужели и я также выгляжу? — это было бы позором.

Уже сейчас распространяются слухи о наших победах, но никто им не верит, это ярчайший признак растерянности, страха и недоверия своему правительству. Сберегательные кассы ломятся от напора желающих взять свои деньги.

23.VI.1941 г.

Ту же растерянность наблюдаю и сегодня: говорят о непобедимости немцев, о глубокой продуманности их планов, о приукрашивании положения нашим правительством, об измене руководителей армии, о движении немцев на Москву и на Симферополь. Невежество обывателей, непонимание географических расстояний и этнографии — возмутительно до отвращения, до гадливости. Прошло почти два года поднятой немцами войны, а меня спрашивают — чей город Лондон? и — за нас ли Англия и Италия (!!!).

...Отрадно видеть, как русские соседки Мовзалевские, мать и дочь, снаряжают бойца — сына и мужа, с полным сознанием долга, со слезами, но без ропота, а ведь после него остаются трое малолеток. Уже сегодня военкоматы ломятся от массы добровольцев. Это поднимает дух населения, но растерянность и неуверенность преобладают.

Говорят чаще всего на тему: Германия договаривается с Англией, чтобы покончить войну за наш счет. Заявлению Черчилля о совместных с нами действиях просто не верят: англичане якобы обманывают нас. Полное невежество в политике.

23.VI.1941 г.

Сообщение о военных действиях скудны и даже явно подтверждают недоговоренность. Это или недомыслие или предательство цензуры, желающей посеять панику среди населения, и население верит сообщениям по радио. Например, при сообщении о взятии нами 5000 пленных, я слышу вопросы: «А почему не сообщают о наших потерях? Может быть, наших попало в плен 100000».

Колхозники «патриотически» поднимают цены на продукты. Все знают гнусную антипатриотическую жадность колхозников, и потому появляющиеся слухи о введении нормирования продуктов подхватывают с радостью.

Говорят так: «Если колхозников не осадить, то они заморят нас, горожан, голодом. Правительство должно и обязано взять в свои руки полный контроль над производством, хранением и распределением продуктов и установить незыблемые цены». ...

24.VI.1941 г.

Везде роют щели и окопы на случай воздушных бомбардировок. Имел разговор с Н. (не знаю фамилии). Эта выжившая из ума кляча сохранила про себя дикие представления: «Если бы правительство возвратило частную собственность, тогда появился бы настоящий патриотизм»... Эта особа ничему не научилась, ничего не учла и ничего не поняла за истекшие двадцать лет. ...

13.VIII.1941 г.

В июне были «тревоги». При тревогах народ шарахался по улицам как ополоумевший. В июле тревог не было и до 13.VIII жизнь шла спокойно, но с каждым днем обыватели все больше и больше падают духом. Растет убеждение, что наши войска не в силах противостоять немцам.

Сводки говорят о боях на реке «Д», у города «Б», у высоты «М». Нежелание Информбюро посвящать нас в положение дел расценивается населением как зловещий признак наших поражений, притом поражений грандиозных.

Лучше было бы, если бы правительство откровенно сообщило нам об отступлении, это было бы воспринято нами как признак силы, не боящейся временных неудач, и население не питало бы себя нелепым страхом.

Обыватели внимательно следят за сводками и с каким-то остервенением растравляют свои душевные раны: «Немцы продвигаются... Они берут город за городом...». Очевидно, что буквы «Д», «Б», «М» никого не вводят в заблуждение относительно настоящего положения дел. Обыватели следят за местной жизнью и делают из наблюдений свои выводы: «Семьи НКВД эвакуируются... значит, немцы скоро придут к нам».

Раньше я то спокойно, то озлобленно обрушивался на паникеров. Со всей энергией я разрушал основания их страхов. Я не уставал от этого, но я убедился, что все мои убеждения и доказательства действуют на паникера только до встречи его с другим паникером. ...

31.Х.1941 г.

... Куда я задевал свои записки — ума не приложу. Не желая, чтобы кто-нибудь, не умеющий объективно рассуждать, читал мой дневник, я писал на отдельных листках и эти листки прятал, так что и сам не найду.

Горечь поражений переходит в чувство неописуемого страха. Падение Одессы, Киева, разрушение Днепровской плотины переживаются как болезненные раны собственного тела и души. Горит Сарабуз, горят нефтехранилища, наша армия отступает и сжигает запасы. ...

Наши соседи наблюдают за пожарами. Растерянное выражение лиц, приглушенные голоса, страх на лицах, в голосах, жестах и отчаяние, отчаяние, отчаяние. Я уже молчу. ...

2.XI.1941 г.

С 31.Х начались пожары и взрывы за городом. Моя семья в отчаянии. В этих пожарах я вижу гибель родины, но вместе с тем и показатель ее силы: если наше командование сжигает запасы, то значит, оно не хочет сдавать их врагу, следовательно, борьба будет продолжаться.

Но, наряду с щемящей тоской, у меня крепнет надежда на возрождение армии и на конечную победу моего народа: резервы в России есть, а за Волгой есть недоступный врагу, несокрушимый Урал, десятки заводов которого дают русской армии техническую силу для победы.

Эти мысли я стараюсь внушить моей семье и моим знакомым, но и семья и знакомые не верят мне: они верят совершающимся фактам и убеждены в том, что с их личной гибелью погибнет и страна. «Немцы непобедимы», — вот всеобщее убеждение. Все думают только о том, что будут делать немцы с нами: обратят ли нас в рабство или дадут «свободную жизнь». В том, что немцы обратят нас в своих работников и даже рабов, убеждены многие, но все надеются, что при немецком рабстве можно будет хоть как-нибудь «жить».

По пути на службу я встречаю немецких мотоциклистов, автомобили. Валяются трупы убитых подростков, вышедших с ружьями стрелять немецкие танки. Бедные мальчики! Они так же, как и я, верили в победу родины, иначе они не подумали бы о том, что надо выступать с оружием в руках. ...

31.Х и 1.XI, да и сегодня идет грабеж магазинов и складов. Я не имею право назвать это грабежом: население берет себе свое народное достояние, чтобы не умереть от предвиденного всеми голода. Жаль только, что власти при отступлении не давали населению брать припасы со складов: это или глупость отступающих, или предательство остающихся начальников, желающих выслужиться перед немцами. На консервном заводе «Трудовой Октябрь» какой-то мерзавец с ружьем в руках прогонял жителей, хотевших взять себе оставшиеся запасы продуктов. Какой гнусный мерзавец, какая отъявленная гнусная сволочь: он хотел передать эти запасы нашим врагам.

К счастью, какой-то красноармеец прогнал этого негодяя и даже хотел его застрелить и объявил всем собравшимся, что они могут брать все с завода, и люди хлынули на завод и стали забирать сахар, консервы, варенье. Забирали продукты с этого завода круглые сутки, но, по рассказам, немцы успели захватить гораздо больше того, что взяло население: какие громадные запасы у нас были. ...

6.XI.41 г.

Образовалась городская управа во главе с Каневским — городским головой. Каневского я хорошо знаю, это очень глупый человек, надутый дурак. ...

Появился первый немецкий приказ о казни 50-ти человек населения, если будет убит один немец. Этот приказ увеличивает ужас. ...

На перекрестках улиц висят молодые мужчины и даже женщины, казненные немцами за «грабеж». Можно подумать, что эти люди тащили продукты, принадлежавшие немцам. Хождение по улицам ограничено 12 часами, от 6 до 18 часов.

Стало известно, что в Бахчисарае толпы татар встречали немцев хлебом и солью и благодарили за освобождение от русской власти. ... Приветствия татар переданы Гитлеру. ... Я сам видел татар-красноармейцев в форме и с ружьями у городского сада, они предлагали немцам свою «сдачу» — плен. ... Видел я и русских пленных — более ужасного, угнетающего и позорящего зрелища нельзя себе представить. Я насчитал толпу в 4000 человек — грязных, изнеможенных, растерянных. Немецкий конвой, с грубыми криками, с побоями гнал их как стадо. Несчастные шли, спотыкаясь, обращая молящие глаза на прохожих. Ах, это молящее выражение глаз! Столько тоски, столько страдания, столько мольбы было во взглядах этих несчастных, что я боюсь, что эта картина будет преследовать меня кошмаром во сне.

Получалось такое впечатление, что немцы гонят наших пленных на убой, как скотину. На лицах прохожих ясно выражено страдание, ужас и возмущение, редко из каких глаз не льются слезы. Ни одного громкого возгласа не раздается: народ молчит, подавленный страхом, и только чуть слышно бормочет. Женщины чуть слышно повторяют: «Несчастные, несчастные». Мужчины, в большинстве старики, также чуть слышно говорят: «А, сволочи! Не хотели сражаться! Теперь поняли, к кому попали в лапы». Но эти речи сопровождаются неудержимо текущими слезами. Многие пытаются давать пленным еду и папиросы, но немецкий конвой грубыми криками и ударами отгоняет людей, приближающихся к пленным.

Перед приходом немцев муссировались слухи о том, что немцы дружески относятся к интеллигенции. Я причисляю себя к интеллигенции. Одет я прилично — в меховую шубу, лицо у меня интеллигентное, длинная борода с проседью придает мне почтенный вид, побуждающий моих сограждан всегда давать мне дорогу и уступать место в трамвае («старикам у нас почет»). И вот я, интеллигентный и прилично одетый старик, подошел к стаду пленных и протянул им кусок хлеба. Конвойный немец ожесточенно, грубо закричал на меня, обозвал глупой головой и свиньей, размахнулся наотмашь и пребольно ударил меня кулаком в грудь, а затем начал хлестать нагайкой тех пленных, которые пытались на ходу схватить упавший из моих рук на тротуар хлеб, самый хлеб он раздавил подошвой. ...

Вот плетка опустилась на голову старика, шапка сбита, лысая голова осталась неприкрытой, но старик не остановился, не поднял шапку, и с раскрытым ртом, задыхаясь, бежал вприпрыжку и смотрел в колонны пленных, где, вероятно, шел его сын.

Вот плетка хлестнула по плечу женщины, она вскрикнула, но не обернулась, а только схватилась левой рукой за ушибленное плечо и побежала дальше, расталкивая прохожих.

Вот офицер замахнулся на меня. Я закричал: «Не смейте», — с секунду помедлил и крикнул еще: «Я дворянин!» Как эта ложь выговаривалась, как она вообще подвернулась мне на язык — я не знаю. Вероятно, это было следствием разговоров о том, что немцы щадят интеллигенцию и дворян.

Я впился взглядом в лицо офицера и чувствовал, что весь дрожу от негодования. Немец смотрел на меня, выпучив глаза и подняв плетку над головой, затем с силой опустил плетку в сторону на голову какому-то подростку и, крикнув мне по-русски: «Уходите отсюда», продолжал ею размахивать.

Я продолжал стоять полный возмущения, когда кто-то потянул меня за рукав. Это был малознакомый мне старик, который изо всех сил тянул меня за собой и кричал: «Вот идет мой пленный сын. Скажите немцам, чтобы они позволили мне дать ему хлеба и денег!».

— Да ведь они меня не послушают.

— Послушают, послушают. Немцы слушают дворян, а вы дворянин!

— Что вы выдумываете, какой я дворянин?

— Вы сами сказали офицеру, что вы дворянин, я собственными ушами слышал это.

— Но это была неправда, я крикнул это нечаянно, необдуманно.

— Как вам не стыдно, вы не хотите мне помочь! — Бедный старик побежал, чтобы не выпустить из виду своего сына. Пленных много. Крымская армия, плохо обученная и не предназначавшаяся для боев, не могла долго выдерживать натиск превосходящих сил немцев с их подавляющей техникой, и с боями отступала на Керчь, Алушту и Севастополь.

Но при отступлении началось разложение армии. Главное несчастье состояло в том, что крымская армия, оборонявшая Перекоп, была составлена по принципу территориальности и была насыщена крымскими татарами. Уже больше месяца тому назад я слышал от многих лиц, что татары удирают из армии и скрываются в своих деревнях. Дезертирство татар усиливалось с каждым днем октября месяца. ...

В городе появились и русские дезертиры. Они предполагали, что своим появлением обрадуют своих родственников и знакомых, но вместо радости и поздравлений они получили негодующие упреки и без стеснения бросаемое им слово «дезертир». Старики глубоко возмущены их поведением и ругают их, а женщины и дети при упоминании о них говорят: «мой дезертир», «дезертир Ванька», «дезертир Петька». Дети кричат им вслед: «Вот пошел дезертир». Пристыженные дезертиры дают обещание бежать в леса и стать партизанами, но некоторые стараются оправдаться в глазах родственников и знакомых. На правах наблюдения событий я считаю себя обязанным привести в их оправдание, хотя мне и претит это дело, будущий историк разберется в этом вопросе лучше меня, а мне некогда, только бы успевать записывать то, что я вижу и слышу.

Вот что говорят эти «вояки»: «Мы не желали воевать за Советскую власть, которая раскулачивала нас, ссылала, держала впроголодь, заставляла работать до изнеможения и за малейший проступок отдавала под суд». Все они как сговорились, твердят одно: «За что воевать? У нас не было родины, у нас была нищенская жизнь, у нас было рабство». ...

Вывешены немецкие приказы об учреждении института старост в каждом доме. Евреи к должности старост не допускаются. ...

9.XI.41 г.

4000 человек наших несчастных пленных немцы заперли в химзаводе, не давши им на ночь света. Пленные не могли лечь на пол, который был весь мокрый и вот, чтобы определить — что это за жидкость разлита по полу, один пленный зажег спичку. Жидкость оказалась разлившейся нефтью, нефть вспыхнула. По другой версии — в помещении находились баллоны с серной кислотой, один баллон был свален и разбился.

Как бы то ни было, результатом явилось несколько трупов и много полуобгорелых калек. Вот в чем заключается отношение немцев к русским пленным в русской земле. А ведь немцы неустанно призывают русских бойцов сдаваться, обещая «хорошую жизнь».

Звериная жестокость к пленным, злобное пренебрежение к мирным жителям, беззастенчивый грабеж продуктов и имущества и, в то же время, злобная расправа с несопротивляющимися жителями — вот в чем заключается действительное отношение немцев к русским.

Немцы ставят себя в положение господ, а русских в положение прислужников, батраков. Мы — низшая раса, нечто вроде негров в колониях. Но хуже всего положение евреев. Их даже не третируют, как нас, русских, к ним относятся как к вредным животным: немцы врываются в еврейские квартиры, грубо хватают то, что попадает под руку, без всяких объяснений, переговоров роются в шкафах, столах и, не удостаивая хозяев словом или взглядом, уходят.

Мирных евреев бьют, как бьют наших пленных бойцов. Немцы обещали взять Севастополь не позже 7.XI. Сегодня соседка Голдобина, немного понимающая по-немецки сообщает со слов немецких солдат, что Севастополь будет взят 14.XI. ...

У русских немцы пока не грабят вещи, вот только отбирают лампы и ламповые стекла, но они «просят» птицу, яйца, всякую снедь, забирают эту пищу, причем дают плату — от 3 до 5% стоимости, требуют варить им суп, жарить картофель и т.п. ...

21.XI.41 г.

Хочу написать о евреях. Вот уже пять месяцев, как я ежедневно бываю у Розенбергов. Мы подружились. С ним я без конца играю в шахматы. Я играю сильнее и часто возвращаю ему неудачные ходы, он с удовольствием пользуется моими «зевками», поэтому результаты игры у нас равные. ...

Конечно, в первую очередь рассуждаем о политике. Мои высказывания принимаются как предсказания оракула. Часто затрагивается еврейский вопрос. Мой взгляд, в общем, сводится к тому, что еврейский вопрос в государственном масштабе возникает не из этнографических причин, а чисто по политическим соображениям.

Это удовлетворяет моих слушателей. Меня в этой семье всегда встречают с нескрываемой радостью, получается впечатление, что эта семья ищет у меня моральной поддержки, видит во мне спасение от мрачных мыслей. Они подолгу рассказывают мне о своих детях, делятся опасениями относительно немецкого нашествия. Мое присутствие вселяет в них бодрость, так без меня они в тревогах прячутся в бетонированный подвал, когда же я прихожу — они вылезают из подвала и даже при бомбежках немцами города не бегут спасаться, а совершенно спокойно остаются в комнатах.

Анна Соломоновна в этих случаях говорит: «В присутствии Александра Гавриловича я не боюсь бомбежки». Я постоянно успокаиваю их шуткой: «Анна Соломоновна! Немцы налетают на Симферополь так редко потому, что не знают, что здесь живут Розенберги и я. Вот если бы они узнали, что мы здесь живем, то уже будьте уверены, они не поскупились бы бросить на город лишнюю тысячу штук бомб. Бойтесь только того, чтобы кто-нибудь не донес немцам, что мы живем в городе Симферополе, тогда нам конец». Анна Соломоновна всегда смеется при этой шутке.

С приближением немцев в Крыму мои друзья высказывают все большую и большую тревогу. Их дочь эвакуировалась, Рувим Израилевич предполагает отвезти жену в район в горную деревню, самому же выжидать событий в городе.

Какой-то их знакомый приехал из занятого немцами Николаева и рассказывал о благожелательном отношении немцев к евреям, ему и нескольким другим евреям немцы дали автомобили и разрешили уехать за линию фронта — на сторону, занятую советскими войсками.

Другие беженцы говорят о притеснениях евреев немцами, о посылке на тяжелые физические работы, об устройстве гетто для евреев. Розенберги как будто вскользь задали мне вопрос, как, по моему мнению, будут русские относиться к евреям при науськивании немцев. Я ответил так: «Раньше, при царизме, евреи в большой массе представляли собою нетрудовой элемент: торговцев, посредников, коммивояжеров, банкиров и т.п. и являлись для трудового народа чуждым элементом. Кроме того, евреи держались обособленно от русских, избегали браков с русскими, не делились бытовыми вещами (например, у еврейской семьи русским нельзя было взять, хотя бы временно, нож, кружку, тарелку), не входили в тесное общение с русскими ни в работе, ни в быту, словом, не имели общих интересов, связывающих людей даже различных рас.

Такое положение вызывало рознь, недоверие, даже ненависть, выливавшиеся в погромы. Теперь же, при советской власти, русские и евреи работают плечом к плечу, празднуют одни и те же праздники, знакомятся семьями, еврейские дети играют и учатся вместе с русскими детьми, смешанные русско-еврейские браки самое обычное явление, интересы русских и евреев, радость, горе — общие.

Следовательно, теперь нет стимулов к розни, к недоверию, к ненависти. Исходя из этого, следует, безусловно, исключить всякую возможность не только погромов, но и просто плохого отношения русских к евреям.

Вы сами должны были убедиться за эти годы, что русские не шовинисты. Если немцы будут преследовать евреев, то русские будут всячески облегчать участь их».

Анна Соломоновна воскликнула: «Да! Да! Мы знаем это. Мы думаем так же как и вы, Александр Гаврилович». Рувим Израилевич подтвердил, обращаясь к жене: «Вот видишь, — ведь я говорил тебе то же самое». «Да, да, говорил, говорил, и я то же самое говорила, но нас, Александр Гаврилович, беспокоит вот какой вопрос: как вы, русские, сможете помочь нам, если немцы будут преследовать и вас самих?» Я рассмеялся и ответил: «Ну, тогда, Анна Соломоновна, будем помирать уже все вместе, я обещаю вам пойти вместе с вами на смерть, в компании умирать веселей». «Нет, вы живите, и передайте детям нашим о нашей судьбе». ...

22.XI.41 г.

Я как-то рассказал Розенбергам о том случае, когда немец не ударил меня только потому, что я самозванно объявил себя дворянином. Анна Соломоновна тотчас же придралась к этому случаю: «А почему бы вам, Александр Гаврилович, и не стать дворянином? У вас такое интеллигентное лицо, что вы можете сойти и за князя».

Я со смехом поблагодарил ее за комплимент, но Анна Соломоновна оставалась серьезной: «Вот если бы найти портреты каких-нибудь высокопоставленных лиц со звездами и лентами на груди и повесить их в вашей квартире? Имейте в виду, что немцы воспитаны на чрезвычайном чинопочитании и на уважении к титулам. Такие портреты могли бы избавить вас от многих неприятностей».

Я вспомнил, что у меня есть журнал «Вокруг света» за 1904 год, где находится портрет какого-то генерала Лашкевича. Я нашел соответствующий номер журнала и принес его Розенбергам.

Анна Соломоновна обрадовалась и вырезала этот портрет совместно с портретом генерала Мейендорфа. «Первый будет ваш отец, а второй — дядя по матери. Смотрите, вы схожи с вашим отцом как две капли воды». Две капли воды были моложе, не очень похожи, причем моя капля была даже старее капли моего отца, но я положил портреты моего «папы» и «дяди» в паспорт и ношу с собой постоянно.

Однако они меня пока не избавили от неприятностей, да и я не сумею ими воспользоваться, черт бы их драл. Не до портретов тут, когда развиваются такие события.

Второго ноября немцы вступили в Симферополь. Немецкие приказы сразу отделили евреев от другого населения: евреи не должны занимать ответственных должностей, евреи подлежат посылке на физические работы, они обязаны носить на груди большую звезду, они должны выделить из своей среды совет старейшин, с каковыми будет сноситься германское командование.

С приходом немцев евреи старались заслужить себе их расположение, как впрочем, делали и русские: говорили с ними по-немецки, предлагали им свои квартиры. Но, надо сказать, что немцы вообще не общаются с евреями, стараются даже не разговаривать с ними.

По поведению немцев можно заключить, что они не только считают евреев низшей расой, но даже приравнивают их к каким-то гадким животным. Вот что мне известно: часты мордобития евреев немцами: избит какой-то 82-летний еврей-бухгалтер за то, что в своем дворе вышел вечером без положенной звезды отпирать калитку стучавшим немцам. Розенберга немецкий офицер трепал за воротник за то, что у него тепло было в комнате, тогда как у соседки русской (или, кажется, гречанки) нечем было затопить плиту. Он кричал: «Вы, юды, все имеете, а русские не имеют даже дров. Вы просто грабили русских». Из этих слов можно заключить, что мы, русские, обрели себе защитников в лице немцев. ...

Со мною произошло вот что. Надо сказать, что я ношу длинные волосы и бороду, так как у меня нет свободного рубля для парикмахера. Семья моя уверяет, что со своими длинными волосами я похож на раввина. Седой, изможденный болезнями, бледный, шел я по узкому тротуару, навстречу мне шли два здоровенных немца-гестаповца с цепями на груди. Я, старик, сошел с тротуара, но этого им показалось мало: один из них с размаху ударил меня в грудь, так что я еле удержался на ногах.

Я в негодовании начал его упрекать по-русски: «Как не стыдно? Вы, германцы, унижаете сами себя такими действиями». Немцы что-то кричали мне по-немецки и делали угрожающие жесты в мою сторону. Я не уходил, со злобой смотрел на них и продолжал пререкаться. Эти скоты ушли. Обернувшись, я увидел двух офицеров, пересекавших улицу.

Долго я доискивался причины, почему они так обошлись со мной, и только случайное замечание в семье объяснило мне, что гестаповцы приняли меня за еврея. Теперь я понял, что не проходи случайно через улицу два офицера, которых побоялись гестаповцы, они избили бы меня до смерти.

Кроме избиений, немцы применяют реквизиции у частных лиц. Произведен учет всех евреев города Симферополя. Оказалось евреев от четырнадцати лет — двенадцать тысяч человек. Вывешенным приказом евреям велено доставить для немцев шесть тысяч одеял. Затем это количество по следующему приказу возросло до двенадцати тысяч.

То и дело появляются приказы о доставке скатертей, полотенец, простынь, ковров, тарелок, и т.п. тысячами штук. Евреи беспрекословно и немедленно исполняют эти приказы. Кроме реквизиций по приказу происходят и реквизиции по личному почину. Немцы ходят по дворам и спрашивают: «Где здесь живут юды?». Русские жильцы обыкновенно уверяют, что «здесь евреев нет». В нашем дворе, по моему убеждению и по моему почину, взрослые жильцы внушают детям скрывать от немцев, что у нас проживают еврейские семьи. Но все-таки кто-то из соседних дворов указывает эти семьи, и немцы до сего времени навестили несчастных много раз и отбирали у них разные вещи. Часто заглядывают немцы и к Розенбергам. По моему совету Розенберги предлагали немецким офицерам одну из двух своих комнат, но никто из немцев не пожелал селиться у «юдов». При мне произошел первый случай грабежа.

Немецкий офицер вошел в квартиру с двумя солдатами, и, не поздоровавшись, не сказавши ни одного слова, как будто вошел в коровник, бросился к разложенному на столе столовому прибору, велел солдатам сорвать с кровати белое покрывало и две простыни и увязывать в них посуду.

Я был удивлен, поражен и возмущен и громко требовал, чтобы хозяин квартиры спросил — по какому праву производится этот грабеж (я так и выразился — «грабеж»), но Розенберги были пришиблены происходящим и, бледные, молча смотрели на грабеж, перебегая с места на место.

Возмущение мое достигло предела, когда офицер начал шарить в шкафах, я стал прямо перед его лицом и спросил, задыхаясь: «Имеете вы приказ?» Это была одна из немногих немецких фраз, заученных мною на днях. Офицер вынужден был заговорить, но ответил вопросом: «Вы юда?» Я сказал по-немецки, что я русский. «Имеете вы приказ? Покажите мне приказ». Ответа я не дождался, однако грабеж прекратился. Немцы ограничились захваченной посудой и ушли. Розенберги горячо благодарили меня: «Если бы Александр Гаврилович не вмешались, то немец забрал бы из шкафов нашу одежду».

Подобные грабежи у евреев — обычные случаи. Почти каждый вечер к Розенбергам являлись немцы и забирали что-либо из мелочи: духи, пудру, зеркало, лампу, ножи, вилки, простыни, скатерти и т.п. Приходили офицеры с солдатами, офицеры единолично, солдаты без офицеров. Офицеры спрашивали требующуюся вещь, а солдаты просто смотрели, что бы стянуть. Розенберги научились отстаивать свои вещи, но в каждое такое посещение что-либо у них отбиралось.

При грабежах я теперь всегда молчал, но усвоил манеру сидеть, развалившись на стуле и смотреть в упор на немцев, стараясь сохранять все время ироническую усмешку. На солдат мой вид не производил ни малейшего впечатления, но офицеры смущались, заикались и спрашивали у Анны Соломоновны: «Кто это такой?» Тогда она торопилась представить нас: «Князь Александр Гаврилович Лашкевич, профессор...». Офицер, растерявшись, называл свою фамилию. Я вставал со стула, сгонял с лица усмешку, и мы обменивались рукопожатием. Узнав, что у «юдов» есть друг-профессор, да к тому же и князь, немцы прекращали реквизицию. Я спокойно разрешал Розенбергам эту мистификацию, убедившись, что она приносит им пользу.

Анна Соломоновна говорила мне: «Александр Гаврилович, когда вы сидите, развалившись на стуле, и смотрите с такой иронией на немцев, у вас такой, простите за это слово, дьявольский вид, что если бы я не знала, что вы наш друг, то я смертельно боялась бы вас. Я сейчас же вспоминаю Мефистофеля из «Фауста». Прорепетируйте еще раз». Но в присутствии немцев репетиция у меня не удалась.

Три или четыре офицера после знакомства со мной начали даже покровительствовать Розенбергам, запрещая солдатам являться в их квартиру. Эти офицеры стали приходить к ним как «гости» и простерли свою любезность до того, что принимали приглашение на чай, но только в моем присутствии. Когда двум таким «гостям» предложили чай до моего прихода (я запоздал минут на десять), они категорически отказались, но с моим приходом придвинули стулья к столу и выпили по четыре стакана чая.

Через Анну Соломоновну, хорошо говорившую по-немецки, офицеры с удивительной наглостью спросили меня: как это я, ариец, образованный человек, к тому же дворянин, нахожусь в дружбе с «юдами»? Я ответил так: «У нас в России евреи, в отличие от западноевропейских евреев, являются не эксплуататорским или посредническим классом, но трудовым элементом, с которым не зазорно дружить, мы считаем евреев такими же людьми, как и мы сами. Что же касается частного случая со мной, то моя дружба с Розенбергами объясняется их культурностью, джентльментностью Рувима Израилевича и обаятельностью бесед Анны Соломоновны». Такой ответ произвел на них впечатление. До сих пор они не подавали руки Розенбергам, теперь же, уходя, оба они по моему примеру поцеловали руку Анны Соломоновны, но Рувиму Израилевичу руки так и не подали, отметивши свое расположение снисходительным кивком головы.

7.XI.41 г.

Надвигается что-то ужасное. Среди населения распространяются слухи, что всех евреев немцы будут расстреливать. ...

Конечно, это вздор. Как бы ни были жестоки немцы, они не решатся на уничтожение мирного населения, хотя бы и еврейского. Как выяснили Розенберги, в Польше, давно оккупированной немцами, евреев не убивали, но создали им тяжелые условия жизни: гетто, концлагерь, физические работы, уменьшенный паек. Я предполагаю, что и в СССР будет то же самое, но с той разницей, что тогда, как в Польше население усугубляет страдания евреев своим отношением к ним, у нас русские люди, более сердечные и никогда за свою историю не проявлявшие шовинизма, будут всячески облегчать участь своих сограждан-евреев.

За истекшие пять недель русские люди явно проявили высокие гражданские качества. Продолжается в полной мере общение с евреями, никто из русских людей не прекращает с ними знакомства, русские отказываются показывать немцам квартиры «юдов», отзываясь незнанием таковых. Они спешат предупредить евреев об обходах немцев с реквизициями, берут к себе еврейские вещи на хранение, чтобы спасти их от реквизиций, хотя всем известно, что немцы запрещают населению прятать еврейские вещи.

На улицах я сплошь и рядом встречаю русских, путешествующих рядом и совместно с евреями, носящими звезду, сам ежедневно делаю то же самое. Русские дети продолжают играть с еврейскими детьми, и не было случая, чтобы взрослые это запрещали. Дети нашего двора при появлении немцев уже заранее кричат: «У нас во дворе нет «юдов». ...

Итак, я не верю, что немцы будут расстреливать евреев. Однако, ввиду упрямых слухов об этом, я думаю, что немцы сами распространяют эти слухи, чтобы услышать от русских, как они относятся к еврейскому вопросу, а на самом деле немцы готовят по отношению к евреям какие-то репрессии, вернее всего, поголовную высылку из города куда-нибудь на Украину, в концлагерь. Того же мнения держатся и Розенберги, и другие евреи.

Розенбергам я обещал, что буду заботиться о них: узнать, куда их вышлют, пересылать им вещи и вообще делать все возможное для облегчения их участи.

Вчера, 6.XII, вывешен приказ, чтобы все евреи-крымчаки явились в указанные пункты с пропитанием на четыре дня. Среди евреев начался переполох, паника, все предполагают высылку на Украину. Евреи стали раздавать русским свои вещи на хранение. Розенберги давно предвидели этот случай и давно умоляли меня прятать к себе их вещи. Я всей душой рад был бы сделать это, но вынужден был отказывать вследствие категорического запрещения моей семьи: квартира у нас маленькая, живем мы бедно, и появление у нас более богатых вещей возбудит нежелательные толки многочисленных жильцов нашего двора. И так уже розенберговская, хотя и старая и побитая молью, шуба обратила на себя внимание. Хорошо еще, что я начал носить ее с начала октября, за месяц до прихода немцев, это не возбудило тогда подозрений. Вследствие моего отказа Розенберги начали раздавать вещи соседям — кому попало.

По моему совету они стали отбирать наиболее ценные и емкие вещи на случай принудительной эвакуации. Анна Соломоновна показала себя совершенно непрактичной: она берет с собой и лишние одеяла, и лишнее постельное белье, и даже посуду.

Я принужден собственноручно выбрасывать из готовящейся поклажи многие вещи, но зато посоветовал взять с собой побольше ниток, которые пригодятся для мены.

Крымчаки потянулись пешком и на подводах в указанные пункты. Одновременно с ними поехали согласно приказу и цыгане. Почему цыган собираются высылать, я не понимаю. Ведь они, согласно расовому распределению немцами людей, не относятся к семитическим племенам.

Цыгане прибыли толпами на подводах к зданию Талмуд-Торы, недалеко от моей квартиры. Они зачем-то высоко выставили какой-то зеленый флаг (символ магометанства) и во главе своей процессии посадили муллу. Цыгане стараются уверить немцев, что они не цыгане, некоторые выдают себя за татар, другие — за туркмен. Но протестам их не вняли и посадили их в большое здание.

Ползут зловещие слухи, что всех явившихся по приказу расстреляют. И все-таки русские люди не избегают евреев и теперь. Уже две недели я провожу у Розенбергов весь день, уходя домой только обедать и на ночь. Моя тревога растет. Слухам о предстоящем расстреле я не верю, но невольно берет оторопь от проявляемой немцами жестокости, и невольно я задаю себе вопрос: а вдруг немцы, считая себя высшей расой, а других людей — даже не людьми, а полуживотными, доведут до логического конца свое мировоззрение и начнут истреблять и евреев, а вместе с ними и нас, русских, как вредных животных?

Что они не считают русских полноценными людьми — это они доказали и различными приказами (за одного убитого немца — расстрелять без суда и следствия пятьдесят русских), и личным бесцеремонным, нахальным и грубым отношением с нами.

Каждый день я слышу, что в учреждениях, на предприятиях, на разных работах немцы по малейшему поводу и даже без повода, по настроению, занимаются мордобоями, бьют и плетками. Бьют и офицеры, и солдаты, и начальники работ и предприятий. Они — люди, мы — животные, вывод такой: нас можно бить, и ... нас можно как животных и убивать. Но я гоню от себя такие мысли.

Предстоящая евреям высылка, при жестоком обращении немцев, грозит многим из них гибелью. Я думаю об Иосифе Альберте: что, если погибнет этот 12-ти летний мальчик, обещающий в будущем проявиться гением? С какой радостью я употребил бы все старания, чтобы спасти его. Но куда я его дену, я и сам занимаю только угол в чужой квартире.

8.XII.41 г.

Вчера, когда я писал свои записки, а семья укладывалась спать, раздались оглушительные удары прикладами в нашу дверь. Спрятав трясущимися руками свою тетрадь в наволочку подушки, я бросился к двери и крикнул: «Кто там?» Грубый голос ответил.

Думая, что наше спасение, быть может, зависит от немецкого языка, я спросил по-немецки: «Есть у вас приказ?» Голос сразу стал мягче, и немец ответил уже как бы извиняющимся тоном, что приказ есть у капитана. Я сказал: «Мы спим, но сейчас откроем дверь». За дверью произошел какой-то разговор, и тяжелые шаги удалились.

Бросаясь к двери, я крикнул семье: «Немедленно укрывайтесь и спите». Теперь же, предполагая, что немцы пришли с облавой на партизан, что они уже делали в других дворах, и боясь, что нас заберут как заложников, а может быть, и погонят на казнь, я велел семье одеваться потеплее и захватить с собой деньги: может быть, мы ночью как-нибудь удерем.

Во дворе всех жителей построили в две шеренги. Я попытался еще говорить по-немецки, но бывший с немцем переводчик-немец, знакомый мне по психбольнице, оборвал меня: «Вы много разговариваете. Зачем вы требуете какой-то приказ? Не видите разве, что это военный отряд. Господа офицеры действуют по данной им инструкции».

От господ офицеров несло сильным запахом коньяка. Нас долго устанавливали и несколько раз пересчитывали. Я стал рядом с Сережей, рассчитывая, что в случае отбора немцами по счету на расстрел, если счет упадет на Сережу, я толкну его назад и выступлю вместо него, или заслоню его собой от выстрела, или подтолкну его к бегству, или, наконец, окажу ему моральную поддержку. Сережа, напротив того, старался, чтобы члены нашей семьи были разобщены, в надежде, что, авось, счет по выбору не упадет на нас.

Наконец нас установили. ... Затем немцы объявили нам через переводчика, что в городе убит партизанами один немец. ... Нам было объявлено, что за укрывательство не прописанных лиц нас могут казнить. Затем, в каждую квартиру заходили по два немца с обыском, а потом нас распустили по домам.

Мне известно, что многих жителей, особенно на окраинах, после таких облав немцы забирали, — мужчин, женщин, детей, стариков, эти люди бесследно исчезали, т.е. их казнили. Мы живем в постоянном страхе, беспомощные, вне всяких законов, приравненные к животным. Жизнь наша зависит от прихоти немцев.

... 9.XII.41 г.[87] был объявлен приказ собраться остальным евреям с припасами на четыре дня. К Розенбергам приказ пришел при мне. И Розенберги, и я были потрясены. При Анне Соломоновне мы старались быть спокойными, обсуждали этот приказ как обыкновенное военное мероприятие. Но когда она вышла в коридор, я в порыве сострадания обнял Рувима Израилевича, он кинулся в мои объятия, и мы крепко расцеловались, не произнеся ни слова.

Едва Анна Соломоновна вошла в комнату, мы начали спокойно обсуждать положение. Рувим Израилевич проявил мужество и стойкость. Он очень нежно относился к жене, успокаивал ее страхи, серьезно разрабатывал планы — как я буду следить за их высылкой, оба они давали мне поручения, смысл которых не укладывался тогда в моем сознании. Не так вели себя их соседи — они постоянно прибегали к Розенбергам, прося у них поддержки и помощи на время предстоящей эвакуации.

Настал последний день, 10.XII. В два часа дня я провожал своих друзей. В их квартире собрались какие-то женщины, которым Анна Соломоновна раздавала вещи на хранение и в подарок. С тремя громадными тяжелыми узлами мы двинулись к указанному в приказе пункту, бывшему Дворцу труда.

Шли пешком человек десять евреев со звездами, я и какая-то русская женщина. Анна Соломоновна настолько ослабела, что не могла нести свой узел, и Рувим Израилевич взвалил его себе на свободное плечо. Я нес чемодан. Встречные русские женщины плакали, причитали, обнимали и целовали Анну Соломоновну и говорили: «Дай Бог вам остаться живыми». Я думал, что это знакомые Розенбергам люди, но Анна Соломоновна сказала мне, что она их не знает. Только русские люди могут так тепло выражать свое сочувствие чужим и даже незнакомым людям. Таких сочувствовавших, причитавших, целовавших и обнимавших нас (в том числе и меня, чему я не противился) попадалось на пути все больше. Некоторые даже крестили нашу группу.

И только теперь, видя слезы встречных и слыша их благословения, я прозрел. Я понял, что провожаю своих друзей не в дорогу для эвакуации, а, может быть, на смерть. Может быть! Но как узнать это наверное? И вот я сделал то, за что упрекаю себя, как только вспоминаю события тех дней: я не довел Рувима Израилевича и Анну Соломоновну до места назначения. Я распрощался с ними на Советской улице, объяснив, что я пойду хлопотать о них перед германскими властями. Они не протестовали, может быть, даже и обрадовались. Мы обнялись, и я побежал с кошелкой в руках в комендатуру. Чемодан взял мальчик-армянин — сосед, который проводил их до самого места назначения.

В комендатуру меня не пускали. Я спорил, кричал. Наконец, меня пропустили. «Для чего собирают евреев? Что будут делать с ними?» — спрашивал я. Переводчик в немецкой форме спросил меня: «Кто вы такой?» Несмотря на волнение, я сообразил, что должен придать себе значение и ответил, что я русский дворянин, профессор. «Какое Вам дело до евреев?» Я выкрикнул: «Среди них мои друзья, Розенберги. Я предлагаю за них поручительство — прошу отпустить их со мной». И я добавил: «Ходят слухи, что евреев будут уничтожать, я не могу этому верить. Я не верю тому, что культурные германцы уничтожают невинных людей, прошу опровергнуть этот навет на германскую нацию».

Пока я объяснялся с переводчиком, сам комендант рассматривал мой паспорт и вложенный в него портрет генерала Лашкевича с кучей орденов через всю грудь и вдруг спросил меня по-русски: «Кто это такой?». «Мой отец», — ответил я по-немецки.

После этого мне предложили сесть, обращались вежливо, заверили, что уничтожать евреев не будут, только вышлют их как вредных людей и виновников войны, пояснили, что со своей просьбой я должен обратиться к военным властям, что комендатура помочь мне не в состоянии, однако обещает мне свое содействие. Фамилию Розенбергов записали, обещали облегчить их участь, переводчик проводил меня до выхода, на самый тротуар, называя меня «Ваше сиятельство». А вид-то у меня был совсем не сиятельный, да еще с этой проклятой кошелкой, как я не догадался ее бросить по дороге! Дома я не говорил о своих хлопотах, так как это повергло бы всю семью в ужас.

12.XII.41 г.

11-XII я нашел мальчика-армянина, провожавшего за обещанную плату Розенбергов до самого места назначения. Несмотря на все мои просьбы и убеждения, меня не пропустили вовнутрь этого здания. Я обращался ко всем входившим и выходившим из здания немцам, просил, требовал, но от всех получал отказ. Несколько часов я ходил перед зданием. ...

На следующий день, 12-го, я пришел к зданию с заготовленной запиской такого содержания: «3-й этаж, 4-я комната направо, Розенбергу. Рувим Израилевич! Я второй день пытаюсь войти к вам, но меня не пускают. Я буду следить за вами и узнаю, куда вас вышлют. Немцы не уничтожают евреев. По месту вашей высылки я буду заботиться о вас».

В этот день я так же настойчиво пытался пройти в здание, но так же неудачно. Громадный немец то и дело прогонял от здания русских мужчин и женщин, собиравшихся большими толпами. Я обратил внимание на то, что здесь были исключительно русские.

Они приходили с вещами и едой для заключенных, вещи немцы принимали. Несколько человек русских просили, чтобы им выдали из заключения еврейских детей, таким отказывали в просьбе. «Зачем им дети?», — недоумевали просящие. «Ну, взрослых евреев вышлют, посадят в лагери, а детей зачем высылать. Чем дети мешают?» Некоторые пришли с готовыми заявлениями, некоторые тут же на улице механической ручкой писали просьбы о выдаче им еврейских детей. Просящие обыкновенно добавляли в своих прошениях, что они готовы усыновить выданных им детей и крестить их. Одна пожилая, но крепкая еще чета просила «господина начальника» дать им мальчика по выбору самого «господина начальника», так как они бездетные. Другие просили дать им знакомых им детей. В разговорах слышалось общее сочувствие евреям, были слезы....

Опоздавшие явиться в срок еврейки и евреи входили в здание. С такими входящими ожидавшие на улице люди передавали записки, узелки, поручения на словах. С одной такой еврейкой я передал мою записку. ...

После несколько часов бесплодных попыток добиться чего-либо я отошел в сторону присесть и отдохнуть. Тут меня встретила свояченница Богданова А.И. с необыкновенной красивой девушкой: овальное лицо, громадные удлиненные темно-голубые глаза, прямые брови, прямой нос, средней величины чистый лоб, нежные щеки и уши, слегка припухшие губы и прелестные зубы. Я долго любовался ею. Звали ее Миррой. Она должна была также отправиться в заключение со своей матерью. Я горячо уговаривал ее скрыться куда-нибудь. У нее был русский паспорт, были знакомые в отдаленной части города. Я советовал ей спешно найти русского мужа и за его фамилией скрыться от преследований.

«Женитесь вы на мне», — сказала она. «Детка моя! Я с радостью пошел бы на это, но у меня нет отдельной квартиры, нет средств для найма такой квартиры». ...

... Только много месяцев спустя я сообразил, как можно было найти выход из этого положения: у этой Мирры были, конечно, средства для того, чтобы найти квартиру и прожить со мной некоторое время. Но врожденный и воспитанный во мне принцип — никогда не пользоваться чужими деньгами, помешал мне даже помыслить о таком выходе. А жаль! Только несколько позже я понял, что бывают времена, когда некоторые принципы являются не только лишними, но и вредными. Ну что мне стоило сказать этой Мирре: «Голубушка! Заберите с собой ценности, какие имеете, для себя и для меня, пойдемте к священнику (есть такие, которые из сострадания к вам повенчают нас), повенчаемся, вы примите мою фамилию и мы переселимся куда-нибудь жить на ваши средства, пока я не устроюсь и не обеспечу нас обоих». Жить с ней как с женой я, конечно и в мыслях не имел бы, но спасти ее я был обязан. Погибла бедная девочка...

В эти жуткие дни я видел русских мужей, оплакивавших своих жен-евреек, видел русских жен, оплакивавших своих мужей-евреев, видел я и посторонних людей, которые, подобно мне, часами торчали у здания, выпрашивая у немцев как милостыни разрешения увидеться с заключенными или передать им вещи или еду.

Я слышал вздохи, сожаления, выражения печали и сочувствия к евреям, но не слышал ни одного вслух высказанного протеста, ни одной угрозы, ни одного ругательства по адресу немцев — настолько был силен страх перед немцами. ...

13.XII.41 г.

Я так безрезультатно проторчал у места заключения несколько часов. Некоторым людям удавалось видеть своих знакомых евреев в окна здания и обменяться с ними знаками, даже словами, но я, к сожалению, не видел Розенбергов. Среди собравшихся шли разговоры о судьбе евреев. Все предположения сводились к одному: немцы отвезут евреев на Украину в концентрационные лагеря и заставят их работать физически. Никто не придавал значения появившимся слухам о предстоящем истреблении евреев немцами. ...

Опоздавшие с явкой евреи и в этот день шли в заключение.

14.XII.41 г.

14.XII я опять пошел к Дворцу труда. В этот день я решил не отлучаться от места заключения весь день, чтобы не прозевать отправки евреев из города. Когда я проходил Совнаркомовским переулком, мимо меня с шумом, с необычайной быстротой промчались несколько громадных длинных грузовиков, закрытых со всех сторон. Из грузовиков неслись дикие женские крики. В последнем грузовике задние занавески были сорваны, мелькали какие-то лица и множество размахивавших рук. Из грузовика несся неразборчивый вопль. И вдруг в прорез этого вопля я услышал женский крик: «Александр Гаврилови-и-ич!» Я окаменел. Вот когда я впервые в своей жизни испытал, что значит это литературное выражение — «окаменеть». Мыслей у меня не было никаких. Я только смотрел и видел пятна белых лиц в темноте черного грузовика. Грузовик домчался до перекрестка с Салгирной улицей и внезапно остановился. Осознание положения еще не проникло в мой мозг. Я хотел рвануться к грузовику, но ноги мои не двигались, как приросшие к месту.

Раздался еще крик: «Леночка!» и грузовик ринулся налево и мгновенно исчез из вида. Как во сне, бессознательно я начал передвигать ноги и тут только заметил, что пальцы мои скручивают папиросу. Несколько очнулся я у порога комендатуры.

Я осознал, что разговариваю с переводчиком. Как будто со стороны услышал собственный голос: «Меня уверяли, что евреев не будут уничтожать. Я хочу видеть коменданта». Переводчик ответил: «Комендант вас не примет. Уходите».

Переводчик ушел. Я чувствовал себя, как просыпающийся от тяжелого сна, и обратился к часовому: «Меня уверили, что немцы евреев не будут уничтожать». Часовой повернулся ко мне спиной. Я постоял, тупо воспроизводя крик из грузовика: «Александр Гаврилович!» — и пошел вниз по улице.

Наконец я сумел закурить скрученную папиросу и пришел в себя. Я начал рассуждать. Вероятно, из грузовика мне кричала Анна Соломоновна, ее крик «Леночка!» обозначал, что я должен сообщить ее дочери о судьбе матери. В этот день я не сомневался, что евреев в автомобилях увозили на казнь. Итак, фашизм довел свое учение до логического конца: только избранная немецкая нация достойна жить, а люди других наций должны быть истреблены. ...

Я начал собирать справки, расспрашивать. Мне передавали, что шоферы, возившие в автомобилях евреев, рассказывают жуткие подробности их казни. ...

Мне передавали такие подробности: евреев мужчин отвозили на казнь отдельно от женщин и детей, всех казнимых немцы раздевали, оставляя их в одних только рубашках. ...

Мне рассказывали, что крестьяне слышали выстрелы при расстрелах, слышали крики евреев, что они видели засыпанные окопы, в которых похоронены евреи. И все-таки я не верил: это были передачи от третьих лиц, но не рассказы самих очевидцев. В таких сомнениях прошло две недели.

26.XII.41 г.

В течение этих двух недель я слышал толки о том, что некоторые евреи не пошли на регистрацию и попрятались, а немцы их вылавливали. Так, я слышал, что инженер Кругликов прятался у своих знакомых до 23.XII, но, возвратившись на квартиру своей сестры, где у него были тайники ~ шкафы или сундуки, был захвачен немцами.

Встретился я в это время с доктором Языджи Татьяной Давидовной (караимка), она рассказала, что у нее во дворе на чердаке прячется еврейка, которую Языджи кормит по ночам, у этой еврейки есть паспорт, который надо только подправить, переделать национальность и имя. Эта женщина думает с кое-каким золотом уехать в район и выдавать себя за русскую.

Я принимал участие в подделке паспорта. Паспорт был готов, женщина перешла жить с чердака на какую-то квартиру, но прожила там недолго и сама явилась в полицию. Нервы ли ее не выдержали, или она надеялась спастись с помощью полиции, — не знаю, но она предала саму себя и, кстати, выдала Языджи как соучастницу. Немцы таскали Языджи в гестапо. ...

Прятавшиеся евреи вылавливались на чердаках, в подвалах, в окопах, в щелях. Значит, находились люди, которые помогали евреям скрываться в своих дворовых тайниках, но находились, очевидно, и специальные ищейки, которые, случайно заметив такого прячущегося, доносили о нем. Под воздействием таких фактов я перестал сомневаться: итак, немцы — истребители чуждых им наций! ...

7.I.42 г.

12 часов ночи. Сильный стук в дверь и безапелляционный приказ: «Немедленно освобождайте квартиру». Нам нечего было расспрашивать, в чем дело, — мы знали, что наши завоеватели не терпят не только возражений, но и расспросов. Насильственная очистка квартир от жильцов в течение одного-двух часов давно практиковалась немцами. Знали мы также и то, что не имеем права брать с собой из квартиры «лишнего» имущества, которое поступало в полное распоряжение немцев.

Сборы были недолги, мы оделись, собрали постели и приготовились уходить. В час ночи нам милостиво разрешили: «Можете оставаться на месте». Немцы заняли только три первых квартиры нашего двора, выкинувши из них в час ночи три семьи с детьми, с больными, со стариками.

Таким же образом были очищены от жильцов Пушкинская улица, часть Кантарной и другие. ...

В конце 1941 года[88] немцы заполнили здание Пединститута, занятое под гестапо, заключенными. Были там и выловленные евреи, и пойманные «грабители» (грабеж, конечно, по понятиям немцев) и преданные доносами партийцы.

Но, несмотря на весь ужас положения, угнетенное население находило в себе мужество укрывать и спасать обреченных на смерть. ...

Так, священник Кладбищенской церкви и священник другой церкви, находящейся на улице Розы Люксембург, крестили несколько евреек, которые как христианки на некоторое время спаслись от угрожавшей им смерти. Эти и другие священники крестили много еврейских детей, которых приютили у себя соседи и русские родственники погибших евреев. ...

Некоторых знаю и я. Упомянутые священники пострадали за свое человеколюбие. Оба были посажены немцами в тюрьму и просидели в ней по несколько месяцев. Мы ожидали их расстрела, но немцы все-таки выпустили их. В течение этого года я встречал и встречаю и теперь евреев: значит кто-то, рискуя своей жизнью, спасает своих ближних. Есть же счастливые люди, которые могут это делать. Такими соотечественниками можно гордиться.

О звериной жестокости немцев ходит много рассказов. Были такие семьи, в которых мужья-евреи эвакуировались, а жены-русские остались с детьми полуевреями. Таких детей немцы выискивали и увозили в гестапо. Матерям немцы разрешали жить дальше, но, как общее правило, матери следовали за детьми, не желая жить без них, подвергаясь казням вместе с детьми.

Называли мне и мужей-русских, погибавших со своими детьми от жен-евреек. По некоторым причинам я не могу теперь обосновать свои воспоминания именами, но будущий исследователь восполнит этот пробел.

Профессор Балабан был пощажен, как крещенный до революции еврей, имеющий жену бывшую княжну. В конце декабря 1941 года он высказал мне свое опасение насчет своей собственной судьбы. Я тотчас вынул свой паспорт и дал ему: «Возьмите и бегите с ним, приклейте только вместо моей свою карточку».

Он разговаривал со мною, держа в руках мой паспорт: «А как же вы будете без паспорта?». «Я подожду месяц-два после вашего отъезда, и когда немцы придерутся ко мне, объявлю, что паспорт утерян. Самое большое, что они могут сделать, это оштрафовать меня, да и то, едва ли успеют, так как возвращение наших войск не за горами». «Так вы верите в поражение немцев?» «Я убежден в этом». «А я не верю. За услугу спасибо, но воспользоваться ею не могу».

Он, вероятно, был таки уверен в своей застрахованности на том основании, что он как доктор был необходим немцам и что его жена русская (или грузинка), княжна, будучи переводчицей, имела у немцев влияние. В апреле 1942 года немцы забрали Балабана. Жена не пожелала расстаться с мужем. Говорят, что чета Балабан садилась в ожидавший их автомобиль в веселом, как бы повышенном настроении, как будто после приема вина или эфира. В квартире до последней минуты играл патефон. Оба они почувствовали себя дурно, стоя перед следовательским столом в гестапо: это была смерть. ...

Аналогичный случай был и с доктором евреем Мириновым, погибшим тогда же, жена разделила его участь. Так же не пожелала отстать от мужа и русская жена еврея доктора Штейнгольца. О, русские матери и жены! Вы поддержали честь русского имени. Но есть и теневые стороны моих соотечественников. Кто доносит немцам на скрывающихся евреев? Кто предает немцам партийцев? К какому племени относятся эти гнусные полулюди-полуживотные?

Я думаю квалифицировать их как интернациональное племя предателей, являющихся противоестественными выродками человечества. Каждое человеческое племя с отвращением и с брезгливостью будет отмежевываться от родства с этими полуживотными. ...

8.I.42 г. (сохранившийся лист дневника).

... С 27 декабря получаем ежедневно по 200 грамм хлеба, приготовленного из облитого керосином зерна, от такого хлеба нас тошнит, сватья и свояченица ругаются. Сережа совершенно справедливо благодарит наши войска за то, что они при своем уходе пообливали зерно керосином: такое испакощенное зерно немцы не будут употреблять себе на еду и отдают нам, а если бы зерно не было облито керосином, то немцы не дали бы его нам, и мы остались бы совсем без хлеба.

После двухнедельных жестоких морозов с 6-го января наступила оттепель. Немцы объявили награду в 10 тысяч рублей за поимку предводителя партизан Мокроусова. Маловато. Для того, чтобы население охотнее боролось с партизанами, немцы внушают нам через газету «Голос Крыма», что мы сидим без припасов потому, что все припасы захватили с собой в леса партизаны, и что если мы поможем немцам уничтожить партизан, все эти запасы пойдут населению, а запасов этих так много, что их хватит на несколько месяцев. Но никто уже не верит, что немцы такие добрые, что могут отдать нам то, что попадет в их руки.

Наши самолеты летают и бомбят, но бомбы по большей части не разрываются. Недалеко от нашего двора упала неразорвавшаяся бомба. Жители, у которых начинает проявляться патриотизм, скрипят зубами от негодования. Они говорят: «Лучше эта бомба разорвалась и нас поубивала бы, чем нам наблюдать такой позор: неразорвавшиеся бомбы означают, что у нашей армии оружие не годится ни к черту».

Действительно, позор: уже десятки неразорвавшихся бомб упали на город.

В декабре-январе немцы вылавливали скрывавшихся евреев сотнями. В декабре, когда уничтожались евреи, немцы не трогали евреек, находившихся в замужестве с русскими мужьями. Но на днях (дней пять назад) последовал приказ: всем таким еврейкам явиться с вещами в гестапо. Это значит — на казнь. Ходят слухи, что расстреляны те священники, которые крестили евреек и пытались этим спасти их. Теперь очередь за крестившимися. Воображаю чувства людей, которым приказано «явиться»! Спрятаться негде: после фактов вылавливания прятавшихся евреев нельзя больше найти людей, способных на самопожертвование, без надежды принести этим самопожертвованием пользу. Едва ли найдется кто-нибудь настолько благородный, чтобы под страхом собственной казни стал прятать обреченных евреев. Но кто знает, может быть и есть такие люди. Я, безусловно, сделал бы это, если бы у меня были возможности, т. е. место, где прятать этих несчастных. Обреченным бежать некуда: согласно немецким приказам, всякий приютивший у себя какого-либо человека без прописки, будет наказан вплоть до расстрела. Кто рискнет принять к себе постороннего под угрозой собственного расстрела?

Из татар составляются войска для борьбы с Красной Армией и с партизанами. Вояки из татар выйдут, конечно, паршивые. ...

Сережа принес сногсшибательную новость, имеющую почтенную давность. Какой-то шофер, прибывший из Феодосии, рассказал, что в ночь на 1 января с.г. немцы встречали новый год с елками, танцами с патефоном и ровно в 12 часов ночи в честь нового года, палили из ружей, из револьверов и горланили песни. Поднятый ими шум и гам прекрасно замаскировал выстрелы высадившегося русского десанта, который застал врасплох уверенных в своей безопасности немцев. Наши войска легко завладели городом. О сопротивлении немцы не думали. Многие были убиты на месте, но были и спасшиеся, которые без пиджаков и без оружия бежали пешком или на наспех захваченных автомашинах.

Лечившиеся от ран в лазаретах немцы бежали в одном белье и босые. Теперь я вспоминаю, что слышал уже рассказы о том, что некоторые наши жители видели внезапно возвратившихся и иногда полураздетых немцев, которые рассказывали, что они бежали от русских, захвативших Феодосию. Но, одурманенные немецкими реляциями о совершенной небоеспособности разгромленной Красной Армии, обыватели думали, что события в Феодосии — дело партизан и большого значения не имеют. ...

На базаре есть продукты питания. Колхозники денег не берут, подавай им носильные вещи. У возов торгуются: за хорошие брюки колхозники дают полпуда зерна. Жиры недосягаемы. Еще в декабре 41 года я продал валенки с галошами за два пуда муки. По базару ходят немецкие офицеры и солдаты. Жиры и мука их не соблазняют, этим они снабжаются, очевидно, исправно. Скупают они по преимуществу женские безделушки, золотые кольца, серьги, шелк, перчатки. Немецкие солдаты продают часы, вероятно, снятые с убитых евреев.

Я купил часы «Сима», или как говорят барышники, «Сума» за 1010 р. Покупая и перепродавая вещи, я немного заработал, но недостаточно для оборота с жирами. Так я купил портфель. Продавец осторожно, с оглядкой, уведя меня подальше от немцев, показал хороший портфель. Он бы хотел показать его немцам для продажи и боялся, что они просто отнимут его, и без спору отдал мне его за 200 рублей, советуя перепродать немцам: «Это вам можно сделать, вы человек интеллигентный», — говорил продавец. Меня немцы уже били, несмотря на интеллигентный вид, но я решил рискнуть. Я предложил портфель немцам. Портфель им очень понравился, но они заинтересовались вопросом — как он ко мне попал, не украл ли я его? Это меня так возмутило, что я, забывшись, закричал: «Как вы смеете высказывать такие подозрения?» Немцы заулыбались и приятельски похлопали меня по плечу, их рассмешила попытка завоеванного, беспомощного и беззащитного старика поддержать свое достоинство перед стоящими выше законов завоевателями. За портфель дали 500 рублей, масла на это не купишь, но если я буду так оборачиваться и дальше, то, может быть, сумею как-нибудь прожить до прихода наших войск. ...

Без числа. Февраль 1942 г.

В декабре 1941 г. объявили о регистрации на бирже всех мужчин и женщин до 55-летнего возраста. Без отметки на бирже население не могло получать свою норму хлеба 200 грамм в день. Приказ грозил уклоняющимся от явки на биржу наказанием по военному времени. Биржа труда, где распоряжались немцы, рассылала людей на физические работы, игнорируя специализацию и совершенно не считаясь с желанием рабочих, посылали рыть землю (окопы) в городе, за городом, в районы Крыма, за пределы Крыма, на Украину, и в Донбасс. Я, конечно, заранее предвидел такое положение, и семья моя была весьма озабочена участью Сережи. Старые его сослуживцы устроили его кладовщиком в МТС, за городом, в северо-восточной части. Еще затемно Сережа ежедневно ходит на службу, а к 4-м часам дня мы уже с тревогой смотрим на часы, придет ли он вовремя, или не вернется совсем?

В это время можно ожидать всего, могут арестовать патрули, могут его просто убить на дороге, а то могут взять прямо с работы и послать в неизвестном направлении. ...

14.V.1942 г.

Идет кампания набора рабочей силы в Германию. Всюду вывешены плакаты, восхваляющие культурность, красоту и богатство Германии. Биржи труда усиленно вербуют молодежь, совсем зеленых мальчиков и девочек.

Немец насмешливо треплет по плечу или по щеке подростка и приказывает: «Записать в число добровольцев на работы». Готово! Ребенок записан, оформлен, у него отнят его документ, без которого он никуда не скроется, дальнейший отказ его вызовет крики, угрозы, наказания, обвинения в большевизме, арест и его и семьи, обыски. Никакие протесты не помогают, если на биржу явится мать «рабочего добровольца» с протестом или просьбой освободить от этой кабалы, то ее вышвыривают. ...

Затем в «Голосе Крыма» появляется статься о радости наших детей, едущих в Германию, о счастье работать на наших спасителей, о культурной и радостной жизни Германии, где нет стахановщины, где немцы так хорошо относятся к русским рабочим.

Но были случаи и действительно добровольной записи на работу в Германию. ...

Семья такого добровольца сразу попадает под покровительство немцев, даже получает льготы по снабжению продуктами. ...

21.VII.1942 г.

Кошмарный ужас, который я переживаю, не поддается описанию, обессиливает меня. Но все равно я должен писать: это мой тяжкий неизбежный крест. Не победы немцев на фронте занимают меня, не наши поражения, даже не судьбы народов, а нечто, на взгляд уравновешенного и беспристрастного наблюдателя, может быть, являющееся незначительным эпизодом развивающихся событий.

Несколько дней назад, когда именно, я не могу установить из-за пережитого потрясения, я шел домой и на Студенческой улице увидел группу людей. Один немец и один татарин, с ружьями за спиной, гнали в гестапо старуху с ребенком на руках. Женщина русская, лет пятидесяти, полная, простоволосая, в сером платье, в стоптанных комнатных туфлях, очевидно, захваченная как была. Лицо ее было мокро от слез, глаза закатывались под лоб, она непрерывно всхлипывала и что-то пыталась говорить на ходу. Наконец, у нее вырвался вопль: «Не отдам!» Проходя по мостовой мимо меня, она вторично крикнула высоким воплем: «Не отдам!» Прелестная девочка лет 4-х была у нее на руках и ручонками крепко обнимала шею женщины. Испуганное и тоже мокрое от слез личико смотрело из-за плеча женщины на шедшего за ними мужчину. Это был еще крепкий старик лет шестидесяти, но до того расстроенный, что у него тряслись руки, ноги спотыкались, палка в руках тыкалась в разные стороны, и он следил больше за тем, чтобы не упасть, чем за шедшими вперед людьми. Он торопился из-за всех сил, чтобы не отстать и только изредка поднимал глаза на девочку. Лицо его выражало такое отчаяние, что жутко было смотреть на него.

Конвойные не обращали на него никакого внимания, но на меня было обращено благосклонное внимание — татарин крикнул мне: «Уходи, уходи!» и схватился за висевшее за спиной ружье. Но они так спешили, что татарин не снял ружье, и вся группа почти бегом промчалась мимо меня.

Я был не особенно поражен виденным. Мало ли я наблюдал зверств и горя за это время. Следуя за ними, я наткнулся на женщин из нашего двора. Они стояли по двое, обнявшись, что меня очень удивило, потому что женщины нашего двора постоянно грызутся между собой как собаки. Все они плакали и смотрели на подконвойных. «В чем дело?» — спросил я. «Это немцы потащили еврейского ребенка на казнь. А с ним идут дедушка и бабушка — не хотят его отдавать. Да как не отдашь? Все равно заберут силой». Я был расстроен. Подумать только! Только расстроен! До чего же огрубели наши чувства, что даже такой чувствительный человек, как я, только расстраивается от зрелища казни немцами русских (полуеврейских) детей.

Издали опять послышался как будто насильно прорвавшийся вопль женщины: «Не отдам!»

Я вернулся домой, погруженный в размышления по поводу падения Севастополя. Только военные события владели моим вниманием, ничем другим я не интересовался. Но сегодня соседка Хомянина начала рассказывать об уничтожении немцами русских-полуеврейских детей. Татары приходят в квартиры, очевидно, имея на руках точные приказы, безошибочно указывают на полуеврейского ребенка и требуют его выдачи. Тут происходят душераздирающие сцены. Русские матери и дедушки с бабушками прикрывают детей и с воплями заявляют, что они не отдадут их. В ход пускается сила.

Несчастные старики, не в силах сопротивляться, сами несут в гестапо своих внучат, надеясь вымолить у гестаповцев жизнь внучонка. Что происходит в гестапо, какие сцены ужаса, отчаяния и безнадежности разыгрываются там — нам неизвестно. Я думаю, что во всем мире нашелся бы только один человек, который способен описать их — это Достоевский, если бы он жил в наше время. Дедушек и бабушек немцы выгоняют, а ребенка уничтожают посредством отравы. Но всех ли дедушек и бабушек немцы выгоняют? Сомневаюсь. Уверен, что многие старики не выносят сцены расставания и погибают от разрыва сердца или сходят с ума. Разве можно безнаказанно для своей жизни переносить такой ужас? Но трупов из гестапо не выдают, а сумасшедших, конечно, тут же уничтожают.

Хомянина рассказывает детали одного услышанного ею случая. Дело заключается в том, что немцы раздевают обреченных детей — не пропадать же одежде и обуви. Эту одежду и обувь уничтоженных русских детей будут носить немецкие дети в Германии, будут радоваться обновкам, присланным их отцами из варварской России.

Маленькую девочку немецкий офицер посадил на стул и начал раздевать ее. Снял платьице, рубашечку и туфельки. Девочка подчинялась всему и, не понимая, к чему ведет эта процедура, спросила немца: «Дядя, а чулочки тоже снимать?» Немец, подготовлявший уничтожение ребенка и бывший, вероятно, в напряженнейшем состоянии, не выдержал вопроса ребенка и тут же сошел с ума.

Я верю этому. Несмотря на мою ненависть к немцам, несмотря на мои убеждения в зверином уровне немецкой морали, я верю в то, что среди немцев находятся единичные, очень редкие личности, еще не потерявшие духовного содержания человека. Да и как тут не сойти с ума?

Да, до конца жизни я буду помнить рассказ о чулочках.

27.VII.1942 г.

Кругликов — техник-мелиоратор, еврей, его жена русская, дети маленькие — мальчик и девочка — полуарийцы. Сам Кругликов Аркадий Юрьевич, как еврей, подлежал уничтожению. Жена его, как арийка, «имела право на жизнь», а о детях смешанной крови определенного постановления еще не было. Кругликов не явился на регистрацию евреев на сборный пункт 10.XII.41 г. Он прятался. А семья его жила в квартире его расстрелянной сестры, еврейки Файбисович с Крымской улицы. Кругликов прятался в платяном шкафу, на чердаке, под кроватями, уходил к своим русским знакомым, где проживал по нескольку дней, не высовывая носа из комнат, чтобы не попасть на глаза соседям.

Знакомые держали его у себя непрописанным по несколько суток, но надолго оставлять при себе не решались, так как за укрывательство посторонних лиц без прописки рисковали сами быть казненными. Русские приятели подделали Кругликову паспорт, обозначив его национальность как русскую.

Но беда Кругликова заключалась в том, что он имел ярко выраженный еврейский тип, сразу выдававший его «неарийское» происхождение, и никто не решался на риск — прописать его жильцом в своей квартире.

Однако, никто из знакомых, конечно, не мог и выдать его немцам. Бояться надо было посторонних, не связанных с Кругликовым знакомством лиц. Вот почему Кругликов прятался целыми днями в комнатах, не показываясь не только на улицу, но и во двор. В этих прятках прошло две недели.

Немцы искали Кругликова на его квартире, но безрезультатно. Однако к 23.XII.41 г. Кругликов был пойман и, конечно, казнен. Нет, не казнен! — этот термин не применим в данном случае, так как казнь применяется в наказание за преступление, а Кругликов преступления не совершил. Он был уничтожен.

Вдова Кругликова Валентина Александровна Пациорина, нервно потрясенная фактом уничтожения мужа, дошла почти до состояния сумасшествия, искала утешения и помощи у знакомых. ...

Наконец страдания Пациориной прекратились. 10 июля 1942 года гестапо потребовало детей Пациориной.

Пациорина-мать не пожелала отпустить детей на уничтожение, тогда немцы забрали к себе Пациорину вместе с детьми. Пациорина как арийка сама уничтожению не подлежала, но, ввиду ее отказа расстаться с детьми, немцы уничтожили и ее.

При знакомстве с повестью о Пациориной необходимо помнить, что Пациорина постаралась скрыть от немцев своих детей, переменив место жительства. Дети числились русскими. Немцы не могли уследить за полуарийскими детьми, жившими при своей русской матери, однако, дети были схвачены и уничтожены.

Следует предположить, что Пациорина с детьми была предана немцам. Но кем? Возможно, что этому содействовала русско-татарская полиция, которая, вероятно, вела учет лиц неарийского происхождения, а возможно, что саму полицию навел на след какой-нибудь человеконенавистник или тот человек, которому было выгодно это сделать. ...

Инженер-мелиоратор Маковер Михаил Абрамович, еврей, проживавший по Пушкинской улице №34, уехал из Крыма при отступлении Красной Армии, оставив дома русскую жену Екатерину Николаевну с маленькой дочерью. 10 июля 1942 года немцы взяли дочь Маковер для уничтожения. Сама Маковер, как арийка, могла остаться жить, но Екатерина Николаевна была не немецкая арийка — она была русская арийка, а как русская, а не немецкая арийка, она предпочла умереть вместе со своей восьмилетней дочерью — не арийкой. Русские матери не делят своих детей по расам!

28.VII.42 г.

Когда я узнаю, что какой-нибудь мой современник, обладающий благородной душой, умер, я упрекаю судьбу за то, что умер он, а не я: я с радостью бы пожертвовал своей жизнью, если бы эта жертва спасла жизнь благородному человеку. У меня был благородный друг, теперь умерший, и я с гордостью говорю своим знакомым: «Этот человек был моим другом».

Самого себя чувствуешь чище и благороднее от сознания, что благородный душой человек был твоим другом. И как хочется иметь побольше благородных душой друзей!

Ефремова теперь не возвратить к жизни, но, может быть, у него есть друзья, которые смогут в будущем сказать: «Ефремов был нашим другом!» На обязанности этих друзей лежит — осветить наиболее полно благородство его натуры. Я не знаю не имени, ни отчества Ефремова, ни его бывшего адреса и повесть о нем передаю с чужих слов.

Ефремов, русский инженер, был женат на еврейке. Как и все не преступные по натуре люди Ефремов не предполагал, что приказ немцев о явке евреев 10.XII.41 г. на сборный пункт является преступной и гнусной ловушкой. Ефремов, как и большинство жителей, как и сами обреченные евреи, был уверен, что сбор евреев на 10.XII производится для какой-то особой регистрации. Вот что говорил впоследствии Ефремов своим знакомым: «Я не могу успокоиться от той мысли, что сам лично передал свою жену в руки палачей на казнь.

Когда мы пришли на сборный пункт, жену мою зарегистрировали как еврейку и очень быстро увели от меня из комнаты. Меня же немцы любезно спросили — желаю я или не желаю остаться вместе с женой? Я не понимал смысла происходящего, но прежде, чем успел ответить, из-за двери раздался категорический и протестующий голос против возможного моего согласия, голос моей жены. «Нет! Нет! Я не остался с женой», — с горечью оканчивает свой рассказ Ефремов.

Да, инженер Ефремов не понимал смысла регистрации евреев 10.XII, и поэтому не остался с женой для уничтожения немцами, но зато Ефремов хорошо понимал смысл сбора нацистами полуеврейских детей 10.VII.42 года. И когда немцы явились в этот день за его пятнадцатилетней дочерью — отец Ефремов не захотел, чтобы дочь его умерла без отцовской поддержки и отправился вместе с нею на смерть. Ефремов — русский ариец — пожелал умереть вместе со своей дочерью — не арийкой. Русские отцы не делят свои детей по расам!

Я не был знаком с Ефремовым и, к сожалению, не могу сказать, что он был моим другом, но я с гордостью буду говорить: «Ефремов был моим соотечественником!» Чувствуешь себя чище и благороднее от сознания, что твои соотечественники проявили благородство души. Маковер, Пациорина, Ефремов, жена Балабана и многие десятки и сотни русских жен и мужей, матерей и отцов, добровольно умерших со своими еврейскими супругами и детьми, самые обыкновенные, ничем не выдающиеся граждане СССР, представляют собой массовый образец благородства русского народа. Да сохранится о них память в нашей стране, да будет их памяти вечная благодарность нашего народа за оставление нам такого образца благородства души! ...

30.VII.1942.

Немцы уничтожили у нас евреев в декабре 1941 года, а через семь месяцев начали уничтожать детей смешанных браков — полуевреев. Почему они это делали?

Согласно немецкой идеологии — евреи, во всей своей массе, имели намерение владеть всем миром. Немецкий народ также имеет цель — овладеть всем миром, следовательно, немцы и евреи являлись соперниками в одном и том же деле и, чтобы евреи не противодействовали немецким планам, немцы решили их уничтожить.

Дети полуеврейского происхождения могли бы в будущем подрывать основы немецкого мирового господства, поэтому немцы решили уничтожить этих детей.

Немецкая логика последовательна, правильность ее я сейчас не разбираю, вопрос же о нравственности такого взгляда разбирать нечего, все человечество, за исключением обуянных зверским инстинктом немцев, содрогнется перед фактом истребления несопротивляющихся людей, к какой бы расе эти люди не принадлежали.

Меня в данное время занимает другой вопрос. Евреи нашей страны, «русские евреи», находятся вне какой бы то ни было зависимости от законов и установлений Германии. Граждане СССР, и евреи в том числе, подлежат законам и установлениям нашего государства.

Немцы не имеют ни в моральном, ни в юридическом праве, ни в международных постановлениях и обычаях оснований для расправы с невоюющими гражданами другой страны. Почему же немцы не считаются ни с законами нашей страны, ни с желаниями русского народа? ...

31.VII.1942.

Семь месяцев немцы не трогали детей смешанного полуеврейского происхождения, проживавших при своих русских родителях. Почему? Возможно, потому что эти дети были полуарийского происхождения. Но я думаю, что здесь играло роль следующее соображение: немцы не хотели лишней жестокостью возбуждать против себя негодование русских людей. Одно дело, по их мнению, уничтожить евреев — людей обособленной расы, к каковому уничтожению русский народ мог отнестись, по немецким соображениям, без протестов, и другое дело — уничтожить детей, принадлежащих хотя бы и на половину к русскому племени, что могло привести к нежелательному возбуждению всего русского народа.

Но раз немцы сделались нашими хозяевами, то чего же им было бояться покоренного народа? Бояться, оказывается, было чего: сильная русская армия захватила Керченский полуостров и угрожала южному немецкому фронту; Севастополь ожесточенно сопротивлялся, у Харькова большие силы Красной Армии представляли большую угрозу. Военная обстановка не благоприятствовала проведению в жизнь полностью немецких идеологических установок: а вдруг русские окажутся победителями? Тогда русский народ будет мстить немцам. Немцам казалось, что русский народ не будет мстить им за уничтоженных евреев, но за уничтожение русских детей мстить он будет. Так, вероятно, немцы рассуждали, основываясь на своем собственном подлом мировоззрении.

Немцы не могли взять в толк, да и теперь еще не понимают того, что русский народ считает все племена своей страны равноценными и составляющими единую семью СССР. Немцы боялись и потому не приступали к уничтожению русских, хотя бы и полурусских, детей.

Но вот военная обстановка переменилась: армию на Керченском полуострове немцы разбили, разбили также Красную Армию у Харькова, взяли после восьмимесячной осады Севастополь, — разгром Советского Союза казался немцам неотвратимым, а может быть, и совершившимся.

Теперь, при несомненной своей победе, немцы могли делать все, что угодно, не боясь возмездия. Главное — безнаказанность! Чувствуя свою безнаказанность, преступник по натуре готов совершить любое преступление. И немцы приступили к уничтожению русских — полурусских, полуеврейских детей. Это уничтожение было проведено 10.VII.42 года. Взяли немцы на уничтожение детей у многих десятков русских матерей, в том числе и у Пациориной. ...

1.VIII.1942 г.

Итак, 19-го июля немцы показали, что они уничтожают не только евреев, как представителей особой расы, но и русских детей — полуевреев, и не только полуарийцев, но и чистокровных отцов и матерей этих детей и чистокровных арийцев — русских жен и мужей, соединенных браком с евреями.

Немцы объявили себя идеологами борьбы с еврейством, но, попутно, уничтожают и русских — «чистокровных арийцев». Из этого факта следует сделать простой вывод: немцы делают различие между расами только на словах, в действительности же они истребляют как семитов-евреев, так и арийцев, они не только ненавистники евреев, они ненавистники всех вообще народов не немецкого племени.

И если немцы щадят в Крыму татар, армян и людей прочих национальностей, то это происходит потому, что они не успели еще завоевать всей нашей страны и им выгодно пока пользоваться услугами национальных меньшинств. ...

27.VIII.42 г.

Цыгане, как и евреи-крымчаки, явились 6.XII.41 г. на свой сборный пункт. Цыгане старались внушить немцам, что, будучи магометанами, они как правоверные находились и находятся во вражде с Советской властью. Ничего не помогло. Вот два рассказа цыган, переживших ужас истребления народностей.

Первый мой знакомый (имени его не знаю) рассказывал: «Я уже сидел в машине со своей дочерью, и мы ждали отправки. Увидевши разговаривавшего с немцами знакомого татарина, я закричал ему: «Спаси меня — скажи немцам, что я не цыган, а татарин, ведь мы с тобой друзья». И этот татарин стал говорить немцам, что я не цыган, а туркмен, и они выпустили меня и мою дочь. Тогда я стал просить, чтобы отпустили мою жену и других моих детей и внуков, сидевших в других машинах. Но другие цыгане, видя, что меня отпустили, стали все разом кричать, что они не цыгане, а тоже, как и я, туркмены и просили их отпустить.

Тогда приятель мой, татарин, сказал мне: «Спасайся скорее сам, а то и семью свою не спасешь, и тебя самого возьмут обратно в машину, да и мне достанется за мое заступничество». И я убежал с дочерью, а моя жена со всеми моими детьми и со всеми внуками погибли...»

Алим Джилял (Курбацкая, 5) рассказывает: «Я был в районе и ничего не знал об истреблении цыган. Когда я возвратился, то узнал, что погибли моя жена, мои три сына, мои дочери, мои братья и сестры, — все мои родственники, ни одного родного человека не осталось, теперь я один на свете».

Я спросил: «А где же твой сын, Джилял, первенец, комсомолец, окончивший семилетку, которым ты так гордился? Ведь он служил в Красной Армии. Он будет тебе утешением».

«Этот мой сын тоже погиб вместе с остальной семьей».

Из этого я понял, что старший сын Джиляла дезертировал из Красной Армии, и что его дезертирство не спасло его от гибели.

Измена Родине несет гибель и виноватым и невинным... Много цыган спаслось от истребления своевременным бегством из города. Кроме того, часть цыган не успели захватить, а затем пощадили по неизвестным мне причинам и не стали больше их преследовать.

После такого разгрома цыгане стали очень скромными, перестали быть такими назойливыми, как были раньше, и потеряли всю свою живость. За этот год я ни от одного цыгана не слышал ругательства по отношению к Советской власти. Очень уж показательным оказался урок, данный им немцами. ...

6.IX.1942 г.

... Когда немцы взяли на казнь евреев, они на каждой еврейской квартире вывесили приказ, запрещающий под страхом смерти заходить в эти квартиры. Затем, после казни евреев, немцы позабирали из еврейских квартир все имущество, до мебели включительно.

Пустые еврейские коммунальные квартиры немцы разрешили заселять, но частновладельческие дома еврейские, несколько сот, немцы оставили под запретом. Эти дома немцы затем начали разорять — выламывали двери, рамы, стропила, потолки и полы: все это шло им на топку. Из стен немцы выламывали годный камень, а с крыш брали черепицу для своих нелепых построек. ...

14.IX.1942 г.

В каждом учреждении, в каждом магазине, в витринах окон висят и выставлены большие портреты Гитлера. Это явление характеризует степень нашей приниженности, обреченности, рабства. «Гитлер-освободитель» — так подписан портрет. Под угрозой казни за протест мы выносим даже такие плакаты явно издевательского характера, как изображение в лицах нашей счастливой жизни при немцах или поражение красноармейца с зверским калмыцким лицом немцем благородного рыцарского типа. Чего не вытерпит раб под угрозой кнута палача? Чего не вытерпит пленный под угрозой дула наведенной на него винтовки?

Но чтобы дойти до такого душевного состояния, чтобы самому лично, без непосредственного воздействия, прославлять палача своей семьи... до вчерашнего я не мог этому поверить...

Бунжук, болгарин по национальности, был моим соседом по двору. При немцах он устроился заведующим хлебопекарным цехом: для бывшего рядового пекаря это неплохо, и был бы он безмятежно счастлив при богоданной ему власти, если бы его дочь, Елена Петровна, проживавшая по Малобазарной улице, не была замужем за евреем-крымчаком. Истекшим летом гестапо забрало для уничтожения полуеврейского сына Елены Петровны, Бориса шести лет. Матери, как обычно, было предоставлено право как арийке продолжать свою жизнь. Здоровая, цветущая, красивая женщина могла в дальнейшем, освободившись от позорной близости с мужем-евреем и сыном-полуевреем, связать свою судьбу с чистокровным арийцем, с представителем высшей расы и, будучи происхождением от племени, правительство которого дружит с Германией, жить беспечально, весело и в полном довольстве с любовником-немцем.

Советская женщина не пожелала учесть выгоды от своего нового положения и открывающиеся перед ней блестящие перспективы и умерла вместе со своим ребенком. ...

Бунжук лишился своей любимой дочери. При встрече со мною, в ответ на мой безмолвный вопрос, он заплакал...

Со смерти его дочери прошло несколько месяцев, а в квартире Бунжука продолжает висеть портрет «Гитлера-освободителя». Это, кстати сказать, первый случай и пока единственный, о котором я знаю ...

ГААРК, ф. П-156, оп.1, д.31, лл.56-150. Машинописная копия.