Последний крестовый поход

Людовик IX никогда не забывал о главной мечте своей жизни, точнее, даже не мечте, а о долге, ибо к крестовому походу против сарацин он подходил именно как к долгу и своей наивысшей обязанности христианина и государя. Неудача похода в Египет и некоторая бессмысленность его последующего пребывания в Святой земле не остановили Людовика. Истово верующий человек, он, очевидно, трактовал случившееся как следствие грехов, совершенных им и его подданными (но прежде всего им самим), в результате чего Всевышний отказался даровать им победу над врагами Христовой веры. Матвей Парижский приводит сокрушенные слова Людовика: «Если бы мне одному суждено было вынести позор и горе и если бы мои грехи не пали на Вселенскую Церковь, то я жил бы спокойно. Но, на мою беду, по моей вине пришел в смятение весь христианский мир»^{236}. Нужно было исправлять положение, и по возвращении домой король принялся задело. Как отмечает Жуанвиль, «после того, как король Людовик возвратился из-за моря во Францию, он стал очень благочестивым к Господу нашему и очень справедливым к своим подданным. Поразмыслив, он решил, что было бы прекрасным и благим делом улучшить управление королевством Французским»^{237}.

Реформы, проведенные монархом и содержавшиеся прежде всего в его «великом ордонансе», обнародованном в конце 1254 года, имели глубокий социально-политический смысл, но отличались тем, что в их основе лежали требования христианской морали — так, как их понимал Людовик IX. Борьба против мздоимства и злоупотреблений королевских чиновников — бальи и сенешалей, распоряжения относительно более справедливого порядка судопроизводства, практические указания, касавшиеся, к примеру, перевозок зерна и реквизиций лошадей, — все это дополнялось строгими карами за святотатство, запретами ростовщичества и азартных игр (как тут не вспомнить гнев Людовика на Карла Анжуйского за игру в кости на корабле во время крестового похода!), резким ограничением проституции и прочими мерами по укреплению общественной морали^{238}. Король вернулся из-за моря еще более набожным, суровым и аскетичным — и общество должно было это почувствовать.

Людовик не считал свое поражение на Востоке окончательным. Сразу после возвращения домой он начал размышлять о том, как и когда вновь отправиться за море, чтобы увенчать свои усилия победой над сарацинами. Решение насущных внутренних и внешнеполитических проблем, однако, заняло не один год. Преследовали короля и личные неприятности — несколько раз он серьезно болел, а в 1260 году был глубоко потрясен смертью своего старшего сына и наследника Людовика в возрасте 16 лет. (Это событие подвигло ученого монаха, выдающегося энциклопедиста Винсента из Бове написать адресованный королю философский Tractatus consolatorius de morte amici — «Утешительный трактат о смерти друга».)

Только весной 1267 года король вновь принял крест, а годом позже объявил о сроке начала нового похода — май 1270 года. Надо заметить, восторженной реакции во французском обществе это решение не вызвало. Крестоносное воодушевление не было всеобщим и двумя десятилетиями ранее, когда Людовик IX отправлялся в свой первый поход, теперь же многие открыто выражали свое неприятие этой идеи. Причины этого, по мнению Жака Ле Гоффа, были в том, что «христианский мир замкнулся в себе самом. Служение Богу виделось отныне не за морем, а в самой христианской Европе… Все реже встречались люди, которые, как и Людовик Святой, видели в Средиземном море внутреннее море христианского мира»^{239}.

Даже Жан де Жуанвиль, человек безусловно преданный королю и во время египетского похода не раз делом доказывавший свою смелость, отказался от участия в новом предприятии на Востоке. «Я отвечал, — вспоминал впоследствии Жуанвиль, — что покуда я был за морем, на службе у Бога и короля, сержанты[118] короля Франции и короля Наварры[119], как я обнаружил вернувшись, обобрали и разорили моих людей, да так, что хуже и быть не может, и Господу угодно, чтоб я остался дома, дабы помочь им и защитить их». Более того, Жуанвиль без обиняков добавляет, что, по его мнению, «те, кто ему (Людовику IX. — Я.Ш.) посоветовал пойти в поход, совершили смертный грех, потому что, пока он находился во Франции, в самом королевстве и со всеми его соседями сохранялся мир, а с тех пор, как он уехал, положение дел в королевстве стало все хуже и хуже. Великий грех совершили те, кто посоветовал ему тронуться в поход при его сильной телесной слабости; ведь он не мог перенести ни езду в повозке, ни верхом… Но если бы он, столь ослабевший, остался во Франции, то смог бы еще достаточно долго прожить и сделать много хорошего и доброго»^{240}. Пожалуй, эти искренние и бесхитростные рассуждения Жуанвиля — лучшее подтверждение процитированной выше версии о «замыкании в себе» западнохристианского мира. Возможно, отчасти этот же феномен был одной из причин неудачи, постигшей попытки экспансии на восток, предпринятые Карлом Анжуйским, — впрочем, о них мы поговорим в следующей главе. Пока же следует остановиться на роли короля Сицилийского в подготовке и проведении последнего крестового похода Людовика IX.

Целью похода 1270 года стал не Утремер и даже не Египет, как в 1248-м, a Тунис. В исторической литературе получила распространение версия о том, что именно Карл Анжуйский якобы способствовал тому, что крестоносное войско направилось именно в Тунис, располагавшийся в относительной близости от его новых владений: «Король Сицилии не мог не присоединиться к своему брату, королю Франции, в крестовом походе. Но он не желал отказываться от своего собственного восточного предприятия. В напрасной надежде на то, что Людовик отложит свою экспедицию, он продолжал свои военные и дипломатические приготовления против Константинополя. Но в то же время он решил, что если уж придется присоединиться к крестовому походу против мусульман, то это должен быть поход против тех мусульман, поражение которых принесет непосредственную выгоду ему самому»^{241}.

Да, к лету 1270 года, когда войско его старшего брата переправилось в Тунис, Карл I завершал подготовку к экспедиции против Византии, что было предусмотрено договором, заключенным им с несколькими государями в Витербо тремя годами ранее, — подробнее речь об этом пойдет в следующей главе. Тунис в тот момент вряд ли входил в сферу его даже второстепенных интересов. Непосредственной опасности для сицилийских берегов тамошние арабы в тот момент не представляли, а распространившиеся слухи о том, что султан Туниса якобы готов обратиться в христианство, вряд ли могли отвлечь столь опытного воина и политика, каким был Карл, от главной цели, которой для него стал Константинополь. Напротив, для Людовика IX возможность обращения в Христову веру крупного мусульманского владыки являлась весьма лакомой приманкой. И поэтому убедительной кажется версия Жака Ле Гоффа, согласно которой Карл сыграл в этой ситуации роль ведомого, а не ведущего, что, собственно, соответствовало его отношениям с Людовиком на протяжении всей жизни: «Мне представляется, что здесь свою роль сыграло удобное положение Сицилии, а не прямое давление Карла, которого интересовала главным образом Византийская империя… Султан Туниса мог служить прекрасной религиозной мишенью, поскольку, вероятно, в конце 1260-х годов, в иллюзиях обращения великого мусульманского главы он занял место султанов и эмиров Востока. Наконец, как полагают, могло сыграть роль и то, что Людовик Святой и его подданные, как, впрочем, и все их современники, плохо знали географию: возможно, они считали, что Тунис находится гораздо ближе к Египту… и поэтому является прекрасной сухопутной базой для решительного наступления на [египетского] султана»^{242}. Последнее отчасти подтверждает и объяснение маршрута похода, которое дает в своей «Хронике» Салимбене де Адам, современник событий: «…Решили они сначала подчинить власти христиан королевство Тунис, ибо оно, находясь на середине пути, представляло для переправившихся через море немалое препятствие»^{243}.

В суждениях историков, приписывающих Карлу I роль вдохновителя тунисского похода, просматривается склонность к рассуждениям ex post. Поскольку Карлу удалось, появившись на сцене в последний момент, превратить тотальную катастрофу в относительный, пусть и весьма локальный успех (см. ниже), причем скорее свой собственный, нежели французский, возникает соблазн предположить, что сицилийский король с самого начала так и задумывал, а это совершенно невозможно доказать. Кроме того, тунисский поход, в котором нашел свою смерть Людовик IX и (во время самой экспедиции или сразу после нее) ряд его родственников и других видных вельмож Французского королевства, привел к значительному возвышению Карла I и увеличению его политического веса при французском дворе. Это обстоятельство также способствует определенной аберрации исторического зрения: мол, коль скоро король Сицилии оказался чуть ли не единственной фигурой, хотя бы отчасти выигравшей в результате несчастного крестового похода 1270 года, значит, к такому результату он и стремился с самого начала. Повторим, что большой выгоды Карлу тунисская экспедиция никак не сулила, свое участие в ней он отдалял как мог, занимаясь подготовкой к собственному походу на Константинополь, а все его действия во время этой экспедиции и сразу после нее вписываются в схему характерной для Карла капетингской лояльности. В одном можно согласиться со Стивеном Рансименом: отказать Людовику Карл не мог. Но это не значит, что он отправлялся в поход с легким сердцем и большой охотой, не говоря уже о какой-либо активной подготовке и вдохновлении этого предприятия с его стороны. Скорее всего, в этом случае Карл делал то, что был должен, но не то, что хотел. В их отношениях со старшим братом такая ситуация повторялась не впервые. Теперь это было в последний раз.

Высадка крестоносного войска в Тунисе прошла успешно, о чем король Людовик успел сообщить в послании оставшимся на родине близким — среди них на сей раз была и королева Маргарита, а вот сыновей Филиппа, Жана Тристана и Пьера король взял с собой. Но «после высадки в Тунисе, у замка Карфаген, он заболел дизентерией (а Филипп, его старший сын, — перемежающейся лихорадкой и дизентерией, как и король), отчего слег в постель и ясно почувствовал, что должен вскоре перейти из этого мира в иной»^{244}. Эпидемия не щадила ни простых воинов, ни принцев: наследник трона Филипп заболел, но все-таки выздоровел (хотя тунисский поход навсегда подорвал его здоровье), а вот его младший брат Жан Тристан з августа умер, что, как отмечает исповедник короля Жоффруа де Болье, «до глубины души потрясло любящего отца»^{245}. Судьба этого 20-летнего юноши была отмечена какой-то трагической закольцованностью: он родился в 1250 году в Египте, во время первого неудачного крестового похода своего отца, а умер во время следующего похода, также на жарком африканском берегу.

Обстановку, которая царила в лагере крестоносцев, нельзя представить себе без содрогания: 40-градусная жара тунисского лета, совершенно не подходящие для этого климата одеяния и доспехи французских воинов, недостаток пресной воды, смрад гниющих отбросов, экскрементов и быстро разлагающихся на палящем солнце мертвых тел, которые не успевали хоронить. Вдобавок попытки взять крепость Тунис штурмом закончились неудачей, а ее защитники прибегли к уловке: «Сарацины поставили много тысяч людей на ближайшем к христианам холме, чтобы они, когда ветер дул в сторону христиан, поднимали пыль, приводя в движение песок; и эта пыль доставляла христианам много неприятностей»^{246}. В этих отчаянных условиях 25 августа по французскому лагерю разнеслась весть о смерти короля.

По словам Жуанвиля, который опирается на рассказы очевидцев, но в целом освещает тунисский поход скупо, «потому что, благодарение Богу, там не был и не хочу говорить и писать в своей книге о том, в чем я не был бы уверен»^{247}, перед смертью Людовик IX призвал к себе сына Филиппа, тоже еще нездорового, и передал ему завещание-наставление, в котором, в частности, содержались такие слова: «Творя правый суд, будь справедливым и твердым со своими подданными, иди всегда прямо, не сворачивая ни вправо, ни влево, и поддерживай жалобу бедного, пока не выяснится истина. А если кто обвинит тебя, не доверяй ему, пока не узнаешь правду; и тогда твои советники, следуя истине, смелее вынесут приговор в твою пользу или нет»^{248}. Надо заметить, что историческая репутация Филиппа III куда менее блестяща, чем у его отца, хотя, вероятно, он искренне и в меру своих способностей стремился следовать заветам Людовика Святого. Но немногие обращают внимание на то, что изложенную выше политическую программу довольно последовательно воплощал в жизнь другой родственник Людовика IX — Карл I, особенно в том, что касается твердости и верности избранному курсу. Это принесло ему как немалые удачи, так и горькие поражения.

В тунисском походе Карл («король Сицилии, за которым брат его, король Франции, послал, еще будучи живым»^{249}) сыграл роль своего рода deus ex machina. Он прибыл на место событий с крупным отрядом рыцарской кавалерии (в основном французы и провансальцы) буквально через несколько часов после смерти Людовика IX. Король Сицилии прошел в шатер, где лежало тело его брата, и распростерся у ног мертвого короля Франции. Вряд ли стоит сомневаться в том, что горе Карла Анжуйского было искренним. Хотя его отношения с Людовиком IX складывались непросто, старший брат всегда оставался для младшего, никогда не знавшего отца, фигурой отцовского типа, тем более что и разница в возрасте между ними была солидной — 13 лет.

Можно предположить, что Карл уважал и ценил Людовика за те качества, которых не хватало ему самому. Это были рассудительность, умение (кстати, давшееся Людовику IX нелегко) «без гнева и пристрастия» взвешивать аргументы сторон в любом споре, способность поддерживать мир, не идя на чрезмерные уступки противникам и партнерам (сам Карл к уступкам не привык, а с противниками разбирался в основном на поле брани), и, наконец, глубина религиозного чувства. Карл, в отличие от брата, был вполне заурядным средневековым католиком, который вел себя в религиозных вопросах «традиционным, старомодным и ограниченным образом. Единственной оригинальной чертой его религиозности была преданность делу канонизации Людовика IX»^{250}. В пользу канонизации говорили многие политические аргументы, но на уровне человеческом Карлом, скорее всего, двигало искреннее восхищение братом и его духовными подвигами.

Тело покойного короля было подвергнуто процедуре, которая нам может показаться диковатой, но в те времена она была весьма распространена, прежде всего на юге Европы. Мертвого погрузили в чан с кипящей водой, чтобы отделить плоть от костей. До этого из тела удалили внутренности, и их Карл Анжуйский торжественно захоронил в одном из монастырей в Regno. Это был продуманный политический шаг: Сицилийское королевство, где власть новоиспеченного Анжуйского дома еще была не столь прочна, соединялось тем самым со знаменитым Капетингом, чей путь к канонизации начался стараниями его брата. Кости, имевшие большее символическое значение, чем плоть, «согласно той телесной диалектике твердого и мягкого, которая символически выступает как диалектика власти»^{251}, привез в Париж новый французский король Филипп III, причем Карл Анжуйский «организовал процессию, в которой останки [Людовика IX] проследовали через Сицилию и Италию во Францию. Намеренно создавалась возможность для различных чудес, которые доказали бы святость Людовика»^{252}. Процесс канонизации, как известно, затянулся до 1297 года, когда Карла I давно уже не было в живых, но «без энергичного стремления Карла к этой цели Людовик вряд ли стал бы святым»^{253}.

Карлу пришлось как организовать последний земной путь старшего брата (Филипп III был к этому не готов — он еще долго оправлялся от последствий болезни и нервного потрясения, вызванного смертью отца), так и завершить его последнее предприятие — злосчастный тунисский поход. Прибытие подкреплений под командованием сицилийского короля не только приободрило крестоносцев, но и напугало защитников крепости Тунис. Эмир (другие источники называют его султаном — при тогдашней раздробленности арабских владений путаница в титулах неудивительна) решил вступить в переговоры. Они шли относительно гладко: обеим сторонам на самом деле не очень хотелось воевать, и обе опасались поражения. Впрочем, Карл[120] со всей тщательностью провел приготовления к штурму, в двух небольших сражениях у стен крепости арабы потерпели неудачу, и это, видимо, стало решающим фактором, побудившим тунисского правителя пойти на уступки. Салимбене перечисляет их: «…Всех христиан, взятых в плен в этом королевстве, отпускали на свободу; в монастырях, воздвигнутых во славу имени Христова во всех городах этого королевства, братья-минориты и любые другие могли свободно проповедовать веру Христову, и желающие креститься могли свободно это делать; и после возмещения затрат, понесенных там королями [Франции и Сицилии], король Туниса стал данником короля Сицилии»^{254}.

Таким образом, Карл I мог похвастаться определенным успехом, хотя цели, которые ставил перед собой Людовик IX, отправляясь в свой последний поход, достигнуты не были. Тунис сохранил независимость, фактически откупившись от христиан перечисленными выше уступками, а дальнейшее продвижение на Восток, к Египту и Святой земле, было отложено на неопределенное время. Утремер отныне был обречен, хотя спустя несколько лет Карл I предпринял попытку спасти ближневосточные владения крестоносцев, купив права на корону уже почти эфемерного Иерусалимского королевства. Что же касается тунисского предприятия, то Карл всегда мог оправдаться тем, что не участвовал в нем с самого начала, а появился на сцене в ситуации, когда спасти что-либо было уже почти невозможно, и сумел если не выйти из отчаянного положения несомненным победителем, то по крайней мере сохранить честь участников похода.

Впрочем, не все были довольны таким исходом. Стивен Рансимен, верный своему весьма негативному отношению к Карлу, утверждает, что часть крестоносцев усомнилась в добросовестности сицилийского короля: «Христианская армия могла бы взять Тунис, думали они; но в этом случае Карлу пришлось бы поделиться добычей с королем Франции, королем Наварры, английским принцем[121], который должен был прибыть в скором времени, Святым престолом, генуэзцами и рядом вельмож. Неудивительно, что он предпочел переговоры и мир, позволивший ему одному пожать все плоды»^{255}. Аргументация не слишком убедительная, если учесть, что окончательной победы крестоносцам никто не гарантировал, а эпидемия продолжала подтачивать их силы, так что быстрый мир был во многом спасением для христианского войска. Что же до Карла, то его действия в Тунисе напоминали его же поведение полутора десятилетиями ранее во Фландрии, где он тоже отказался от бессмысленного столкновения с графом Голландским, предпочтя переговоры. Карл был не только воином, но и политиком: в Тунисе он вновь показал себя приверженцем подхода к политике как к «искусству возможного». Но, как бы то ни было, исторический итог этого предприятия был неутешительным для христиан: Карл «спас свою честь, но не более того. В гроб крестоносного движения был забит последний гвоздь, так как — если не считать того, что Британская энциклопедия именует «рядом разрозненных эпилогов», — походы, предпринятые Людовиком, фактически оказались последними. Величайшее противостояние между Крестом и Полумесяцем, продолжавшееся почти два столетия, наконец закончилось — и Полумесяц оказался победителем»^{256}.

На обратном пути сицилийского короля и всех участников экспедиции ждала катастрофа. Сильнейшая буря разметала у берегов Сицилии королевский флот — тот самый, который Карл уже несколько лет готовил для похода на Константинополь. 18 кораблей были потеряны, большая часть остальных потрепана так сильно, что о плавании к византийским берегам пришлось на время забыть. Многие из тех, кто спасся во время бури, нашли свою смерть на обратном пути, пролегавшем через Regno, Центральную и Северную Италию. Теобальд II (v), король Наваррский и граф Шампанский, умер вскоре после прибытия на Сицилию. В январе 1271 года, когда король Франции со своим двором находился в городке Козенца в Калабрии, случилось несчастье с 23-летней супругой Филиппа III, Изабеллой Арагонской: беременная королева во время прогулки упала с коня, преждевременно родила ребенка, который не выжил, и через две недели скончалась от последствий травмы и родов. Семь месяцев спустя, добравшись до Савоны на севере Италии, умер давно хворавший Альфонс де Пуатье. Его супруга Жанна, последний отпрыск рода некогда могущественных графов Тулузских, пережила его лишь на пять дней. От болезней или в результате несчастных случаев умерло и немало французских и окситанских баронов и рыцарей более низкого ранга. Почти не преувеличивая, можно сказать, что возвращение крестоносного войска из Туниса превратилось в огромную погребальную процессию^{257}.

На смерти Альфонса де Пуатье стоит остановиться подробнее по одной причине: после нее Карл Анжуйский оказался единственным оставшимся в живых сыном Людовика VIII и Бланки Кастильской. Некогда самый младший из братьев превратился в старейшину рода Капетингов. Он пользовался большим авторитетом у молодого Филиппа III, который «восхищался своим дядей и, находясь рядом с ним, попадал под его влияние»^{258}. Этим была крайне недовольна враждовавшая с Карлом королева Маргарита[122], вдова Людовика IX, но Карлу по большей части удавалось брать верх в борьбе за влияние на ее сына. Возможно, об Альфонсе Карл жалел еще больше, чем о Людовике — со спокойным и рассудительным, хотя не слишком политически активным из-за давней болезни графом де Пуатье он был более близок, чем с покойным королем Франции. Но, как бы то ни было, уход Альфонса поставил Карла в новую ситуацию: отныне он получил полную свободу действий; впервые в жизни младшему брату более не требовалось даже формально оглядываться на старших.

Карлу шел 45-й год. Он был зрелым, по меркам того времени даже пожилым человеком, опытным правителем и полководцем. Под его властью находилось одно из крупнейших государств тогдашней Европы, а его влияние распространялось на большую часть Италии, учитывая же специфику отношений Карла с Филиппом III, отчасти и на Францию. У него не было серьезных соперников: кардиналы в Витербо третий год не могли избрать преемника Климента IV, а курфюрсты (князья-избиратели) в Германии уже забыли, когда в последний раз сошлись во мнении относительно кандидатуры нового «римского» короля — кандидата в будущие императоры. Теперь король Сицилии мог сосредоточиться на реализации своих новых амбициозных планов. В начале 1270-х годов эти планы можно было описать одним словом: Константинополь.