Последнее плавание «Вильгельма Густлова»
«…Итак, подведем некоторые итоги наших многотрудных поисков. Получив, разобрав и рассортировав тысячи бумаг, документов, справок, запросов, различных „свидетельств“ множества заявителей, мы имеем достаточно стройную систему „главных версий“. ИХ ЧЕТЫРЕ. 1. „Кенигсбергская“: комната осталась в Кенигсберге, как и огромное количество прочих исторических и культурных ценностей. 2. „Морская“: Янтарная комната „уплыла“ из Кенигсберга, но не доплыла, или ее часть — до Данцига, Киля, Гамбурга либо какого иного германского порта. Утонула вместе С судном, на котором плыла. И янтарь вернулся туда, откуда его когда-то добыли люди… 3. „Шахтная“ версия: „Бернштайнциммер“ благополучно, по суши ли, морем ли, но добралась до Германии и была помещена в саксонских рудниках, в шахтах, которые были взорваны. И — 4. „Заморская“: Янтарная комната, миновав Балтийское море, прибыла в один из портов Германии, была перехвачена американцами и отправилась в свое заокеанское плавание… Вот они, четыре главнейшие версии, и, как мне кажется, еще какой-то, пятой, БЫТЬ НЕ МОЖЕТ! Что же, с новыми силами примемся за работу! Что же касается „сокровищ стеклянных ящиков“, то тот звук, о котором я раньше вам сообщал, становится все более громким, устойчивым. Как вы, дорогая графиня, знаете, я в прошлом — солдат-сапер, минер. Сколько мин я разминировал! И вот сейчас будто с миноискателем иду. И уже слышу отчетливо и ясно звук, голос предмета, который ищу…»
Ваш Георг Штайн
«Уважаемый Георг Штайн! По Вашей просьбе сообщаю все, что известно по поводу оберштурмбанфюрера СС Рингеля. Вот текст его радиограммы: „Янтарная комната взята под охрану и помещена в определенное место, известное как „Б. Ш.“. Верхние части защиты повреждены взрывом. Небольшие потери от вражеских рук.
Ухожу к заранее согласованному месту. Ожидаю дальнейших указаний. Отто Рингель, оберштурмбанфюрер СС“. Дано в русской интерпретации 29–30 января 1945 г.»
Ваша Е. Стороженко
«Операция „СПАСЕНИЕ“. Весьма уважаемая Елена Стороженко! Благодарю Вас за сведения по Отто Рингелю. Вы пишете о ненадежности источника (комиссия Кролевского), но у меня на этот счет есть свои соображения. Поскольку мы договорились об обмене информации, сообщаю Вам, что радиограмма, как мне удалось выяснить, могла быть получена на радиостанции СС… в Северной Баварии, поскольку оттуда имелась прямая радиосвязь с Фрибургом близ Берна, в Швейцарии, где работала специальная оперативная группа СС по переправке нацистских ценностей в Швейцарию. Одновременно с этим пересылаю Вам несколько интересных документов, в частности „ДОКЛАД“ по операции „СПАСЕНИЕ“».
Ваш Георг Штайн
«ОПЕРАТИВНЫЙ ШТАБ РЕЙХСЛЯЙТЕРА РОЗЕНБЕРГА для оккупированных территорий. 28. 4. 1944 г. Рига. ул. Вильгельма Пурвитиса, 62. Тел. 2-99-76.
ДОКЛАД о спасенных сокровищах искусства в оперативной зоне ГА „СЕВЕР“.
Офицером по искусству группы армий „СЕВЕР“, ротмистром графом Золмсом с полного согласия оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга из оперативной зоны ГА „Север“ с целью СПАСЕНИЯ вывезены следующие ценности искусства: 1. Сотни весьма ценных икон XIV–XVII веков из соборов Новгорода и Пскова. 2. Оборудование (мебель, фарфор, картины) — из царских дворцов ГАТЧИНЫ, ПАВЛОВСКА и ЦАРСКОГО СЕЛА. По заключению эксперта-искусствоведа Роскампа, это весьма ценные предметы искусства, которые, по его мнению, вообще должны быть вывезены из России для их СПАСЕНИЯ. В настоящее время они передаются на хранение в эти инстанции и три различных места хранения: 1. Минимальная часть размещается в Бреслау в здании выставки группы армий „Север“. 2. Около 30 икон и оборудование трех кабинетов из царских дворцов размещаются на выставке ГА „Север“, проводимой в рамках войскового обслуживания в Риге. 3. Около 650 икон, 18 ящиков с фарфором, 16 ящиков с люстрами, 25 единиц мебели размещает в Лееберге оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга. (Вывоз около 4 вагонов произведений искусств из Риги в Лееберг предположительно будет завершен в начале мая.) Предметы искусств, находящиеся в настоящее время на выставках в Бреслау и Риге, проводимых ГА „Север“, в соответствии с пожеланиями передаются в распоряжение командования ГА „Север“ и, вероятно, для оборудования МУЗЕЯ СУХОПУТНЫХ ВОЙСК в ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ. Распределение спасенных произведений искусства по вышеназванным инстанциям и местам их размещения является умышленным. При этом нарушена закономерность комплектации предметов мебели из гарнитура или изъяты различные предметы из царских комплектов Новгородского Севера».
Начальник участка штаба Розенберга, д-р Нерлинг
«„СПЕЦИАЛЬНЫЙ ГРУЗ!“ В дирекцию Хапаг-Ллойд, А.О. Баллиндамм, 25, ГАМБУРГ.
Весьма почтенные дамы и господа! В ходе проведения исследовательской работы по поиску исчезнувшей ЯНТАРНОЙ КОМНАТЫ и прочих сокровищ из дворца Царского Села я натолкнулся на принадлежащее вашему пароходству судно „Патриа“. 22 января это судно немецких военно-морских сил находилось в ПИЛЛАУ и использовалось в качестве командного пункта и жилого помещения. 24–26 января 1945 года на него были перегружены с легкого крейсера „ЭМДЕН“ САРКОФАГИ генерал-фельдмаршала фон ГИНДЕНБУРГА и его супруги вместе с еще не установленным СПЕЦИАЛЬНЫМ ГРУЗОМ. Это быстроходное судно вашего пароходства, построенное в 1938–1939 годах, взяло курс на СВИНЕМЮНДЕ — ШТЕТТИН. Далее гробы были перевезены через ПОТСДАМ в БЕРНТЕРОДЕ — ЭЙХСФЕЛЬД, а СПЕЦИАЛЬНЫЙ ТРАНСПОРТ — „СОКРОВИЩА ИСКУССТВА“ — поступил туда не в полном составе, не установлено, куда делась остальная его часть. Прошу незамедлительно предоставить мне для изучения все имеющиеся в вашем распоряжении документы на это судно и его тогдашний экипаж, а также прошу поскорее выдать мне списки оставшихся в живых офицеров и членов экипажа. Я готов в любое время вступить в контакт с вашими представителями как по телефону, так и лично для выяснения данного вопроса.
С большим приветом к вам — всегда ваш Георг Штайн»
Штелле, 5 августа 1984 г.
«Калининград, Фонд культуры.
В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ я напишу Вам подробное письмо о всех наших невеселых делах, а пока могу сказать, что в последние несколько лет наш отец, Георг Штайн, становился все более нервным, нетерпимым, характер его менялся на глазах. То он был весел, распевал песни и как-то шумно, неестественно смеялся по любому случаю, то мрачнел, грубил, швырялся мебелью и посудой и пил до бесчувствия, запершись у себя в комнате».
Ваш Гебхардт
«НАША ВСТРЕЧА ПРОИЗОЙДЕТ В ГДАНЬСКЕ! Рад, что Вы нашли возможность приехать в Польшу. Как только Вы окажетесь в Гданьске, тотчас опустите открытку „до востребования“, с указанием Вашего отеля. Я сообщу Вам все, что мне известно по пароходу „ПАТРИА“, „ГУСТАВУ ГУСТЛОВУ“, „ГЕНЕРАЛУ ШТОЙБЕНУ“, а также о том, как проходила экспедиция под кодовым названием „АКУЛА“. Вы же мне предоставляете ВСЕ ИМЕЮЩИЕСЯ МАТЕРИАЛЫ по затопленным в Балтийском море немецким судам. Если будете что-либо писать о нашей встрече и переговорах, то мое имя МАРЕК. Со своей стороны я тоже гарантирую, что не буду Вас именовать Вашим подлинным именем, если буду давать какую-либо информацию о нашей встрече в Гданьске».
Итак: Ваш МАРЕК, до встречи в Гданьске…
Поезд трогается, серый, продутый сырым зимним ветром перрон плавно откатывается назад. Кто-то машет рукой, кто-то куда-то бежит, носильщики катят пустые тележки, лица у них серые, раздраженные. Сыплет пушистый сырой снег, поезд набирает скорость, и перрон, Белорусский вокзал, Москва — все остается позади, за плотной стеной усиливающегося снегопада. Иностранная комиссия нашего писательского союза наконец-то откликнулась на мою просьбу, оказала серьезную поддержку, и вот я еду в Польшу. Вначале в Варшаву, где я хочу добыть чертежи «копилок», стоящих на площадях, в вокзалах и отелях, изучать технологию их обслуживания и охраны, потом — в «Город Марии» Мариенбург, называемый ныне Мальборк, в крупнейший замок Европы, мальборкский, в гнездо Тевтонского ордена, где несколько лет Великим Магистром ордена был, так сказать, «наш» человек, Ульрих фон Юнгинген, проходивший в начале XV века боевую практику в качестве комтура (коменданта, командира) замка «Бальга». Затем — поездка в Ольштын, где я надеюсь увидеться с подполковником Нувелом, о котором мне писал Болеслав. И — в Гданьск. На встречу с «Мареком».
Мы, трое пассажиров, ворочаемся в тесном купе, пытаемся куда-нибудь рассовать наш небольшой багаж. Все же отечественные вагоны попросторнее, чем эти спальные, польские. Ну вот, кое-как устроились. «Панове желают хорбаты?» — предлагает проводник. Панове желают. Проводник, принеся стаканы с чаем, просит тотчас рассчитаться: «Нет, прошу бардзо панов, хорбаты стоит не 5 копеек, это уже не Россия, Панове, а 50. Дзякую бардзо, если кто еще пожелает, прошу бардзо постукаться в дверь. В любое время суток, Панове, но ночью хорбаты будет стоить рубль стакан, да-да, ночью двойная цена, Панове, так живет вся Европа…»
Быстро темнеет. Поезд катит в Брест. Все устали, а потому решаем, что лучше лежать, чем сидеть, и после некоторого изучения рычагов, пружин и широких ремней устанавливаем еще две, одна над другой, полки, а вскоре и устраиваемся на них. Я, как самый легкий, вскарабкиваюсь наверх, а мои соседи вталкиваются на свои лежаки с некоторыми трудностями, оба люди крупные, рыхлые.
Устраиваюсь поудобнее, зажигаю над головой лампочку и выволакиваю из папки груду бумаг. Почитаю перед сном. Путь дальний. Надо освежить в памяти все, что я уже знаю по второй, «морской» версии Георга Штайна. Какие-то блеклые огни мелькают за окном. Мне надо на запад, но вместо этого я вначале ехал на восток, в Москву… Я уже двое суток в пути, еще сутки мне предстоит провести в этом тесном, душном вагоне. Как все глупо! Если из Калининграда ехать на машине, то на весь путь до Гданьска ушло бы всего два часа! Тридцать километров до границы и там, кажется, шестьдесят. Два часа — и трое суток! Я побывал у нескольких областных руководителей, просил: дайте разрешение ехать на своей машине, ну какой смысл тратить на дорогу, туда — сюда, шесть суток вместо четырех-пяти часов? Увы, нельзя. Но почему «нельзя»? — Нельзя, потому что — нельзя, вот и все. Ладно, черт с ним, еду поездом, но почему десятки тысяч тонн грузов из Польши, ГДР и других стран Европы для Прибалтики везут вот таким «колесом», через Брест, когда можно было все это транспортировать напрямую, через Калининград? «Нельзя!» Говорят: «Скупой платит дважды», а неразумный — не трижды ли? Да черт с ними, этими майорами, полковниками, секретарями, председателями, штабами, управлениями, запрещать — это суть их жизни, деятельности: разреши, так и окажется, что масса людей вообще не нужна, я же попытаюсь все же вернуться не через Москву, а напрямую. Попрошу, чтобы мои польские друзья подвезли меня к границе, документы у меня в порядке, может, и пропустят домой, почему бы и не попробовать?
Однако что нам уже известно по этой второй, очень важной «морской» версии Георга Штайна?
«ХАПАГ-ЛЛОЙД, Акционерное общество.
Весьма почтенный господин Штайн. Мы приняли к сведению Ваше письмо от 5-го сего месяца, в котором вы запрашиваете разрешение на ознакомление с делом судна „ПАТРИА“, а также адреса еще живущих офицеров и членов экипажа. По известным причинам и принимая во внимание закон о защите прав человека, мы не можем выдавать конфиденциальные дела посторонним лицам, тем более пересылать их… Исследуемый Вами случай нам, к сожалению, мало известен, тем более что он связан с периодом третьей империи, и, не зная личностей, тем более за указанный период, мы не можем дать никаких справок. Рекомендуем вам обратиться во Фрейбург, в военно-морской архив, к господину Форрвику.
С дружеским приветом Отто И. Зайлер».
Вот так «дружеский привет»! Представляю, с каким нетерпением дожидался Георг Штайн вестей из Хапага. И какую он испытал досаду, открыв конверт. И тотчас отправил в Хапаг новое послание.
«Весьма почтенные господа! Мне не встречались еще люди подобные г-ну Зайлеру, которые бы так нагло поступали… Своим письмом от 23 августа 1984 года вы осрамили себя с ног до головы.
С дружеским приветом — Г. Штайн».
Судя по всему, больше никаких сообщений из ллойдовского акционерного общества он не получил. Да, что-то с ним происходило. Все чаще в архиве попадаются письма, написанные будто бы и не им, добропорядочным, наделенным юмором и большим терпением Георгом Штайном. В письмах звучит досада, раздражение. Собственно говоря, тут все понятно: кто-то что-то знает, но скрывает, утаивает такие важные — нет, не только для него, а для всего человечества — сведения! Все засекречено, запечатано, заштамповано черными грифами: «Совершенно секретно», «Без права информации»! Да, он получает ответы из множества ведомств, архивов, институтов, порой подробные и вежливые, но какие-то зыбкие, неясные: намеки на сведения, но не сами сведения! Время уходит. Сил все меньше. Долги, которые все растут, нервы не выдерживают…
Обругав господина Зайлера, Георг Штайн все же не погнушался его советом и теперь отправляет послание в город Фрейбург, начальнику военно-морского архива.
«Многоуважаемый господин Форрвик! В настоящее время меня интересует корабль „БРАНДЕНБУРГ“, оперировавший в северной части Балтийского моря. 12 октября 1944 года он покинул ЛИБАВУ (Лиепаю) и взял курс в западную часть Балтийского моря. Корабль был приспособлен для перевозки личного состава войск и под военный плавгоспиталь. Есть ли в вашем отделе документы об этом корабле? В каком направлении пошел далее этот корабль после ПИЛЛАУ, СВИНЕМЮНДЕ или КИЛЯ?»
Ответил ли ему доктор Форрвик? Пока в архиве Штайна мы ответного письма не обнаружили, а Георг Штайн пишет вновь во Фрейбург. Теперь его интересуют «ВИЛЬГЕЛЬМ ГУСТЛОВ», пароходы «ГЕНЕРАЛ ФОН ШТОЙБЕН» и «МОНА РОЗА». Все они уходили из Пиллау в январе сорок пятого года. Перегруженные сверх меры, как пишет Штайн господину Форрвику: «Свидетели утверждают, что не только множество людей увозили эти суда из пылающей Пруссии, но и огромное количество грузов. На пирс, где были ошвартованы суда, подходили и подходили грузовые машины. В основном их сопровождали и охраняли солдаты войск СС. Выгружали из машин и погружали на суда множество очень крепких, отлично изготовленных различной величины ящиков! (Может быть, это именно те ящики, о которых писал Мартин Борман? Для специальных грузов, а именно различных музейных сокровищ? — Ю. И.) Что в них? Пирсы были заполнены толпами людей. Раненые солдаты, женщины, дети. Их не пускали на суда, а ящики грузили! Если бы это было оружие, то ящики были бы все одинаковые, обычного зеленого или серого цвета, с характерными, черного цвета, пометками. Свидетели утверждают, что суда отваливали от пирса, нагруженные так, что иллюминаторы нижней линии уходили в воду. Не имеются ли в архиве коносаменты с этих судов? Примите мои заверения. Всегда Ваш в надежде на Ваши сообщения…»
И вот еще документ, так или иначе связанный с «морской» версией Георга Штайна, заявление некоего Ержи Ястребски из местечка Балчи. «В силу определенных обстоятельств некоторое время находясь в Кенигсберге в составе войск специального назначения СС, а затем — гестапо, я был откомандирован в музейные мастерские при Управлении Кенигсбергских музеев, которыми руководил д-р Альфред Роде. В апреле 1945 года, не помню точного числа, но всего за несколько дней до штурма Кенигсберга, я получил приказ доставить в порт ПИЛЛАУ (в настоящее время русский порт БАЛТИЙСК) семь грузовиков с таинственным грузом, о характере которого мне совершенно ничего не известно. Груз был упакован в специальные, разных размеров, хорошо сделанные ящики и сопровождался специальной охраной во главе с офицером гестапо. В мою задачу входило проследить, чтобы ящики не кантовались, чтобы их не бросали, в общем, чтобы с ними обращались с аккуратностью. С большими сложностями, буквально продираясь через толпы беженцев, мимо взорванных грузовиков, бронемашин и танков, съезжая порой с шоссе, попадая под обстрелы, мы добрались в горящий, запруженный ранеными, женщинами, лошадьми, повозками порт Пиллау, но оказалось, что ни одного готового выйти в море судна на этот день нет. Был получен приказ возвращаться. И мы с такими же сложностями и трудностями, попав под несколько бомбежек, добрались до готовящегося к обороне Кенигсберга. Грузы были доставлены туда, где нами были получены, — к ТЮРЬМЕ. Спустя три дня, за день до начала штурма города русскими, груз был помещен в БУНКЕР под одной из стен тюрьмы, и вход в него, вместе с частью тюрьмы, был взорван».
Господи, сколько всяких сообщений, версий! Кажется, в своей жизни я никогда не читал столько писем и документов. Они лежат дома на моем столе пачками. И еще — этот Ержи Ястребски, который сам, водителем и экспедитором, таскался по дороге Кенигсберг — Пиллау с таинственными ящиками. У какой тюрьмы их, эти ящики, сгрузили? У следственной, той, что на бывшей Бернекерштрассе, ныне действующей? Или той огромной тюрьмы, в районе университета, кажется, на Паульферштрассе? Сейчас в ней какие-то кабельные сети расположились. Где адрес этого Ержи Ястребски? Может, о нем что-нибудь знает Марек, с которым мне предстоит встретиться в Гданьске? А, тут еще есть приписка: «В 1973 году Эрих Кох сообщил судебным исполнителям, что Янтарная комната по его распоряжению специальной группой особо ответственных исполнителей, которыми командовал „О. Р.“ (приписка Георга Штайна: „Это Отто Рингель?! А кто-то утверждал, что он просто литературный герой!“), была эвакуирована из Кенигсберга в Данциг (Гданьск) и там погружена на транспортное судно, для отправки в один из портов Германии (приписка Георга Штайна: „На какое судно? Этот болван мог сообщить, на какое именно? Эти судебные исполнители, польские, могли вытянуть из Коха признание: достигла „Бернштайнциммер“ точки своего конечного пути? В Саксонию она „уплыла“? В какое-то другое место?“)».
Как ужасно храпит этот пассажир, что лежит этажом ниже!..
— Вы копилку уже осмотрели? — спрашивает меня директор Варшавского Королевского замка профессор Александр Гейстор.
Да, конечно. Не только осмотрел, но и сфотографировал во всех ракурсах, возможно, мы будем делать именно такую.
— Эта идея, поставить копилку для сбора средств на восстановление разрушенного во время войны замка, возникла в 1970 году. В следующем она уже стояла. Сколько собрано денег? Минуточку… — Профессор достает из стола объемистый журнал. Он худощав, тщательно одет, свежая белизна рубашки, умело завязанный узел галстука. Прекрасная русская речь, но профессор знает не только русский — и английский, немецкий, может говорить по-испански и по-французски. Листает.
— Знаете, у нас нет полных данных, сколько денег собрано через копилку на сегодняшний день, но, например, с 1971 года по 1984-й пожертвования составили… м-м-м… сумму в один миллиард пятнадцать миллионов четыре ста двадцать одну тысячу девяносто три злотых… — Смотрит на меня. — Хоть у злотого и не очень высокая покупательная способность, инфляция, но все же: миллиард! — Вновь смотрит в журнал. — Да, и еще — миллион восемьсот двадцать одна тысяча двести двадцать шесть долларов.
Отодвигает журнал. Поясняет:
— Надо сказать, что больше всего денег поступило тогда, когда мы только начали их собирать. Когда поляки и гости Варшавы видели руины Королевского замка. Как только появились стены, крыша, засверкали стекла в окнах — приток денег поубавился.
— Замок весь построен именно на эти пожертвования?
— Нет. Этого бы нам никогда не хватило. Много денег в строительство вложило государство. Как сейчас? В год поступает четыре-пять миллионов злотых, волна как бы откатывается, но тем не менее… Как копилка охраняется? Никак. Нет никакой охраны. Нет какой-либо сигнализации. Нет, нападений на копилку не было. Попытки хищения денег? Нет, что вы. Разве такое возможно?.. Как производится съем денег? Уже многие годы этим занимается группа пожилых людей, ветеранов войны, обычно раз в квартал. Комиссия из девяти человек. Деньги складываются в мешок, их несут вот в ту комнатку, высыпают на столы, и ведется подсчет, составляется акт и деньги отправляют в банк. — Снимает очки, дует на стекла, протирает их замшей. — Да, денежная волна схлынула, а эксплуатация замка стоит так дорого, да и реставрация множества его залов, вы уже осмотрели замок?
— Это просто чудо…
— Все так дорого! Ценные породы дерева для паркета, зеркала, мрамор, мебель, позолота, шпалеры, а в банке у нас сегодня на счету копейки. 160 тысяч долларов — на эти деньги мы закупаем совершенную американскую отопительную систему, и, смешно сказать — четверть миллиона злотых! Вот думаем, — стучит себя пальцем в лоб, — соображаем, как бы еще добыть денег? Сейчас создаем Общество друзей замка, каждый, кто желает войти в состав друзей, внесет ту или иную сумму, но и льгота: каждый такой друг замка сможет прийти в него в любой день и час. Вы видели, какая очередь у касс замка? 500 тысяч туристов в год! Чтобы попасть в замок, варшавянину приходится покупать билет за месяц вперед. — Надевает очки, быстро взглядывает на часы, и я понимаю, что наше время истекло. Говори!: — Ставьте у себя копилку. Испокон веков люди хотят хоть чем-то, хоть небольшой суммой, но помочь истории, сохранению того или иного памятника, но знаете, идти на почту и посылать нам 200–300 злотых — это примерно рубль — немножко смешно, правда? Да и как-то стыдно, да? А на почте к тому же очередь, да и пыл, порыв пропал, ведь так? А тут увидел замок, копилку, полную денег, взял да и опустил туда бумажку с «Каролем Сверчевским» или «Людвиком Варыньским».
— Спасибо. Попробуем. Если нам разрешат.
— А кто может такое запретить? — Снимает очки, протирает глаза. — Хочу у вас вот о чем спросить. Знаете ли вы, что в Кенигсберге до тридцать девятого года жило много поляков?
— Конечно. Была польская кирха, польская гимназия, «Польский дом», своеобразный культурный центр; выходила польская газета.
— Тогда вы, конечно, знаете и то, что во время «кровавого крещения» в тридцать девятом году почти все поляки, жившие в Кенигсберге, были либо выселены, изгнаны из своих квартир, домов, загнаны в концентрационные лагеря, либо уничтожены. Газета разгромлена, и «Польский дом», и гимназия…
— Вы что-то хотите предложить?
— Не мог бы ваш Фонд культуры поставить скромный памятник полякам, когда-то жившим в Кенигсберге? Это мог бы быть всего-навсего каменный крест с польским орлом и лишь одной цифрой: «1939». Знаете, тридцать девятый год — такой сложный год в советско-польских отношениях! Надеюсь, вы все понимаете правильно?
— Конечно. Мы уже об этом думали, но и нам нужна помощь: письма одной-двух польских общественных организаций с таким вот предложением. Когда я по этому поводу обращался к своему начальству, то мне сказали: «Вы беспокоитесь, а почему поляки молчат? Поступят от них такие просьбы, что ж, будем думать». Надеюсь, что вы тоже меня правильно поняли?
— Спасибо. Такие письма придут. Успеха! И ставьте не одну, а две-три копилки. Пройдитесь еще по нашему замку, хорошо?
Иду из зала в зал. Тихий говор, мягкий топот множества ног. Какие залы! Тронный, приемный, кавалергардский. Бронза, хрусталь, картины. А вот пейзажи и «нашего» художника, кенигсбержца Ловиса Коринта, о котором Альфред Роде сочинил книгу «Юный Коринт» и из картин которого создал галерею в замке. Этот художник был настолько знаменит, что кенигсбергский же скульптор Станислав Кауер изваял его голову наряду со скульптурными портретами великого астронома Николая Коперника, не менее великого философа Иммануила Канта, ученого и мыслителя Гердера. Эти четыре головы из серого камня были укреплены над входом в «Бургшуле», в которой я учился в сорок пятом и сорок шестом годах. А что же картины Ловиса Коринта? В январе сорок пятого года они были упакованы в ящики и тоже исчезли! Где-то у меня есть сообщение гражданина ФРГ Густава Менда, служащего замка, что картины были спрятаны в саркофаге Альбрехта Бранденбургского, похороненного в Кенигсбергском кафедральном соборе. Когда там велись раскопки, вскрывали саркофаг Альбрехта? Надо об этом узнать у Елены Евгеньевны Стороженко или у Инны Ивановны Мирончук.
Да, какое это чудо, Королевский замок! Таким бы мог быть и наш Георгенбургский замок, и замок Кенигсбергский, если бы его не взорвали в конце пятидесятых годов, и многие другие замки и соборы, стены которых еще и сейчас высятся по всей нашей такой красивой, зеленой, озерной, морской, и такой запущенной области.
Выйдя из замка, опускаю в копилку две бумажки — пятьдесят злотых с портретом генерала Кароля Сверчевского, легендарного «Вальтера» периода испанской войны, и сто — Людвика Варыньского, крупного общественного деятеля конца прошлого века, чьи дни трагически закончились в Шлиссельбургской крепости. Копилка полна денег. Я еще раз внимательно осматриваю ее, какая-то она зыбковатая, со стенками из стекла. Стукни, и деньги посыплются. Да что стучать? Ее же можно просто целиком погрузить в автомашину. Думаю, что нам такая копилка не подойдет.
…Ханна, переводчица, которая сопровождает меня в Польше, окликает меня, говорит, что билеты до Гданьска куплены, что номер в отеле заказан, что сейчас мы собираемся и поедем, чтобы переночевать уже в поморье.
Вскоре мы мчимся в поезде «Нептун» в Гданьск. Купе на шесть человек. Кресла, в которых можно и спать. Я делаю какие-то записи, Ханна дремлет, уютно укутавшись своей меховой шубкой; милая, добрая, очень заботливая полька со своими квартирными, бытовыми и сердечными заботами, вся жизнь которой в бесконечных поездках, экскурсиях, отелях, ресторанах, гостях из России, которые порой считают, что иностранная комиссия оплатила не только дорогу, отели и питание, но и прочие услуги вот этой хорошенькой женщины, и которым надо очень тактично, но твердо объяснить, что все это совершенно не так и что на те командировочные, что они имеют с собой, даже если потратить их сразу, в один вечер, причем в не очень богатом ресторане, просто невозможно «хорошо посидеть», как они предлагают. Поезд то и дело замедляет бег. Сквозь дремоту улавливаю название станции «Вайхерово». Судно с таким именем, когда мы на «Седове» входили в Копенгаген, приветствовало нас длинными, хриплыми гудками, а потом моряки с него, поляки, приходили к нам в гости. Об этом я написал в одной из своих книг о плаваниях под парусами, но целый кусочек с этим эпизодом был выкинут: слишком неблагозвучным показалось цензору название судна.
Газета «Пшегляд Католицкий» падает с колен Ханны на пол. Поднимаю, просматриваю. На последней страничке занятная информация: сейчас в Варшаве 122 костела и строятся еще 34. Тут же и фотографии и описания: костел в Старом Мясте, «Милосердия божьего», костелы «Матки Боски», «Марии Магдалины», «Апостолов Яна и Павла»… Так, что-то я еще не сделал? Да, открыточку надо написать Мареку и бросить на вокзале, как только приедем в Гданьск.
…Но что же пан Марек? Не пошутил ли он надо мной? Пошли вторые сутки, как мы приехали с Ханной в Гданьск, и все другие дела, которые предстояло мне сделать, — книга у меня, «Вечное возвращение», в местном издательстве «МОЖЕ» вышла в свет, издается другая, и я уже побывал в издательстве, — все иное, кроме встречи с Мареком, тут сделано, а он никак не дает о себе знать.
С высоты десятого этажа отеля «Хивелиус» открывается впечатляющий вид на древний польской город, несколько раз, в силу сложных политических обстоятельств, из Гданьска превращавшийся в немецкий «свободный город Данциг». У меня даже монета есть такая, добытая в тот замечательный лов рыбным сачком на берегу реки Прегель из сопящей, булькающей, рычащей трубы, выбрасывающей грязный речной ил. Да, какой вид! Острые, кажущиеся сейчас черными черепичные крыши, красные угловатые стены, башни, шпили. С моря подул теплый, занесенный с Гольфстрима ветер, снег слинял с крыш, и они обнажились своей чешуей. Еще нет и восьми, а уже почти темно, уже зажигаются фонари, освещающие узенькие улочки и красные, старинного кирпича фасады зданий. Поближе к «Хивелиусу» виднеется огромная крыша «морского» костела св. Бригитты, чуть дальше возвышается, как скала в бурлящем, вставшем острыми волнами море, костел Девы Марии, и еще чуть вглубь — тонкая, изящная башня магистрата, а если взглянуть влево, то можно увидеть корпуса, краны, трубы и здания верфи имени Ленина, колыбели «Солидарности», и чуть ближе — три огромных, стянутых цепями креста-якоря, поставленных на месте гибели рабочих верфи во время разгона одной из демонстраций.
Но где же Марек? Черт знает что! Ждать? Или уезжать? «В последний год войны самые большие задачи выпали на долю военно-морского флота на Балтийском море. Морские операции определялись здесь обстановкой на суше. В отдаленных от берега районах русские продвигались всегда быстрее, чем на побережье, отрезая отдельные участки фронта, которые флоту приходилось затем снабжать, а также эвакуировать… — Устроившись в кресле у окна, я читаю очерк Калининградского литератора Виктора Геманова „Подвиг, равного которому нет“ о подводной лодке С-13, которой командовал Александр Маринеско, потопивший лайнер „Вильгельм Густлов“. — 20 января в ставке Гитлера состоялось совещание. Его решением было: в кратчайший срок собрать в Данциге максимальное количество транспортных судов, погрузить на них наиболее ценные кадры и в охранении военных кораблей перевезти их в западные порты Европы. Как потом выяснилось, была и вторая сторона этого решения, тщательно скрываемая даже от представителей армейского командования. Но об этом — позже. Во исполнение приказа Ставки уже через четыре дня в порту Данцига началась погрузка… Причальная линия опоясана двойной цепью солдат. Возле огромного теплохода „Вильгельм Густлов“ охраны еще больше. К его трапам сплошным потоком идут легковые машины. Из них выходят фюреры разных рангов, генералы и офицеры. Прибывают затянутые в черные кожаные пальто крейсляйтеры Восточной Пруссии и Померании. За каждым солдаты несут чемоданы, ящики, тюки. Наверняка там „боевые трофеи“ — картины, золотые украшения, драгоценные камни, меха и фарфоровые сервизы…»
Звонок телефона. Марек? Снимаю трубку.
— Вечур добры, — слышится в трубке приятный женский голос. — Пан русский желает сегодня приятно провести вечур? Пан слышит, да?
— Да-да, пан слышит. Что вы предлагаете?
— Пан первый раз в Гданьске?
— Нет, не первый, я уже бывал тут.
— Но пан, видимо, еще не знает, что в нашем отеле, внизу, с ночи работает секс-шоу-бар, где пан может с интересом провести время. Администрация и артисты бара будут рады видеть вас! Прошу бардзо вас до нас гостювать…
Ту-ту-ту… Неужели и сегодня Марек не появится? «Прибывают затянутые в черные кожаные пальто крейсляйтеры Восточной Пруссии и Померании». Это Виктор Геманов просто придумал или где-то нашел об этом? Эрих Кох был очень дружен с гауляйтером Померании, но враждовал с партийными комиссарами Данцига. Если он сюда приезжал, то зачем? Отправлял свои личные вещи? Или — Янтарную комнату?.. «Уже на второй день в двух- и четырехместные каюты стали подселять дополнительных пассажиров. Приходилось урезать удобства больших господ. Что поделаешь?
Слишком много оказалось желающих бежать. Им пришлось располагаться в театральном и гимнастическом залах, кинозале и зимнем саду, в выгородках шестой и девятой палуб, в трюмах, коридорах, в осушенном плавательном бассейне и на верхней палубе. Погрузка не прекращалась ни на минуту… на борт лайнера было принято намного больше пассажиров, чем предусмотрено тактико-техническими условиями, это уже нарушение, грозящее остойчивости и непотопляемости судна…»
Вздрагиваю от телефонного звонка. Срываю трубку.
— Алло, я слушаю.
— Юрий, это Ханна, как вы насчет ужина? Цо вы на то?
— Ханна, спасибо, милая. Жду одного человека.
«…Грозящее остойчивости и непотопляемости…» Однако прежде чем мы вернемся к тем последним дням и часам «Вильгельма Густлова», нужно сказать, что это было лучшее пассажирское судно Германии, судно — символ «всеобщего, всегерманского единства», символ «прекрасного будущего „третьего рейха“». Судно было построено и спущено на воду 15 мая 1937 года. Бутылку шампанского разбила о его борт вдова Вильгельма Густлова, лидера швейцарских нацистов, убитого в феврале 1936 года Давидом Франкфуртером, назвавшимся «курьером из Югославии». Когда его пропустили в кабинет ярого сторонника и пропагандиста идей Гитлера, юный «курьер» всадил в фашиста пять пуль из своего пистолета. Хоронили Густлова так же пышно, как и героя первой мировой войны генерал-фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга. «Дорогой друг, твоя смерть была не напрасной, — сказал на похоронах Гитлер. — А твоих убийц — евреев, виновных во всех несчастьях, что выпали на долю нашей родины начиная с 1918 года, настигнет жестокое возмездие…» И еще Гитлер говорил, что все, что есть в Германии, — все для народа! Автомобили «фольксваген» — для народа, новая всенародная организация «Сила через радость», ведающая туризмом, лагерями отдыха и круизами, — для тебя, простой немец. И это прекрасное судно «не для больших шишек, но для кузнеца из Нюрнберга, почтальона из Кельна, гардеробщицы из Бремена». И именно поэтому на судне не было кают «люкс», каюты не разделялись на классы, все были одинаковыми.
Судно проплавало лишь один год. В 1939 году «Вильгельм Густлов» пришел в польский порт Гдыню, переименованный нацистами в Готенхафен, и был превращен в казарму для моряков-подводников. Так он и простоял все годы войны у пирса, пока в конце января 1945 года на его борт не поступила радиограмма, содержащая лишь одно слово: «Ганнибал». То был условный сигнал из Киля, от гросс-адмирала Карла Деница, означавший приказ о немедленной эвакуации всех школ подводников, размещавшихся на пассажирских лайнерах «Гамбург», «Ганза», «Германия» и «Вильгельм Густлов»… Итак, что же было дальше? «Наступили четвертые сутки. С утра иссяк поток автомашин. Погрузка закончена? Оказывается, нет. Просто была небольшая передышка. В портовые ворота вливается огромная темная колонна. Ритмично грохочут подкованные ботинки по каменной набережной. Ветер распахивает полы черных шинелей. Сверкают серебряные шевроны на рукавах и витые шнуры, свисающие с плеч. Сытые, краснощекие крепыши четко держат равнение в рядах. Идут любимцы гросс-адмирала Карла Деница, главнокомандующего военно-морским флотом рейха. Подводники! Те, которым благоволил сам фюрер. Корсаров глубин еще в первую мировую войну отмечали особыми почестями: когда они входили в театры и кино, рестораны и бары, все присутствующие должны были вставать. Они вносили огромный вклад в победы Германии. Топили подряд боевые корабли и транспорты, санитарные, рыбацкие и пассажирские суда. 3700 подводников, весь личный состав училища подводного плавания, возвратился на „Вильгельм Густлов“. Конечно, теперь придется потесниться: кубрики и мастерские, лаборатории и учебные классы уже заполнены пассажирами. Однако это не беда. Идти лайнеру недалеко — до Киля или Вильгельмсхафена, всего несколько часов. Эвакуация подводников, поднимавшихся на лайнер по всем трем трапам сразу, в этом заключался главный смысл миссии „Вильгельма Густлова“: перевезенные из Данцига в западные базы страны, они должны были составить…»
Кто-то идет по коридору. Останавливается, снова идет, будто ищет нужный номер, может, это Марек без телефонного звонка? Вот останавливается у двери моего номера. Какое-то шуршание, я поднимаюсь из кресла и вижу, как под дверь вползает листок бумаги, сложенный вдвое. Поднимаю. Открываю дверь. Какой-то мужчина быстро уходит. Я захлопываю дверь и, вернувшись в кресло, разворачиваю листок. «СОЛИДАРНОСТЬ!» — большими красными буквами напечатано наверху. И короткий, черными буквами, текст ниже. Я не очень хорошо знаю польский, но что тут напечатано, прочитываю и перевожу легко.
«ПОЛЯКИ! Готовьтесь к новым лишениям! Вы уже прочитали в газетах об издевательском решении правительства?! Нас хотят заставить еще туже подтянуть пояса! С завтрашнего дня предстоит новое повышение цен на все виды продуктов и бытовых услуг! Сегодня, после богослужения в честь Матки Боски Ченстоховской, в десять вечера — все как один выйдем на улицы нашего города с протестом!
Гданьское отделение „Солидарность“».
Этого еще только не хватало! Ночное шествие? Но где же Марек? Минутку, что-то меня еще обеспокоило, а, вот что: сегодня ведь 30 января, очередная годовщина гибели «Вильгельма Густлова». Но Марек?! «…Они должны были составить экипажи новейших подводных лодок рейха. Тотальная подводная война — их предназначение. Предполагалось действовать сначала против Великобритании. По расчетам Ставки, те не выдержат длительной блокады: своего сырья у англичан нет. Месяц-два, и Великобритания станет на колени. Потом наступит черед Соединенных Штатов. Современные подводные лодки с новейшими бесследными торпедами, с шнорхелем — приспособлением для подзарядки аккумуляторных батарей без всплытия, с чувствительной гидроакустикой и большой автономностью плавания надолго закроют путь американским транспортам в Европу… Вот она — особая миссия „Вильгельма Густлова“: он спасет спасителей рейха!»
Что это за богослужение сегодня?
Становится совсем темно. Звоню Ханне. Она уже поужинала.
— Что за богослужение? В Гданьске кардинал Глемб. Икона Матки Боски Ченстоховской путешествует по всей стране. Сегодня она тут, в Гданьске. Основные торжества в костеле святой Марии. А перед этим — шествие по улицам города… Пойдете?
Мне Марек нужен, а не торжества… Что же делать? Уезжать, так и не увидев его? Как красив этот древний город в темноте. Подсвеченная прожекторами, будто сияет в ночи башня магистрата, множество огней зажигается в окнах домов, нет, не сами окна, окна темны, а выставлены в них освещенные маленькими лампочками иконы. Наверно, Матки Боски из Ченстохова… А 44 года назад «Вильгельм Густлов» уже вышел в море. На его борту кроме подводников адмирала Деница, партийных чиновников, были и раненые немецкие солдаты, беженцы. Несколько раньше командир подводной лодки С-13 А. Маринеско получил радиошифровку. «Связи наступлением Красной Армии Восточной Пруссии предполагается усиление движения вражеских транспортов Кенигсберга, Пиллау, Данцига. Вам надлежит блокировать район Данцига». Шторм. Мороз. Где-то в темноте — Данциг, маяк Риксгефт, потушенный, конечно. И вдруг: вспышка! Значит, кто-то или входит, или выходит из бухты. Выходил, в охранении боевых кораблей, «Вильгельм Густлов». Вахтенный офицер подводной лодки Лев Петрович Ефременков вызывает на мостик «Тринадцатой» — лодка была в надводном положении — командира. Да-да, какие-то суда выходят из порта! «Боевая тревога! Готовиться к торпедной атаке!» — приказывает командир. До «атаки века» оставались считанные минуты.
Звонок. Наверно, из ресторана. Приглашение в секс-бар.
— Марек говорит, — слышу я низкий, басовитый голос. — Простите, был в отъезде. Только что с вокзала. Встретимся у Каплицы Крулевской в десять. Берите с собой все, что у вас есть. Держите газету в правой руке. У меня будет газета в левой… ту-ту-ту…
— У какой Каплицы Крулевской? — кричу я. — Где она?
Черт знает что! Может, Ханна знает? Номер Ханны не отвечает. Наверно, уже ушла, что ж, значит и мне надо идти, искать эту Каплицу. Что ж, в дорогу.
Влажный снег сыплет. Улицы все в снегу. Люди спешат. «Год Матки Боски Ченстоховской» — горит подсвеченная лампами афиша. «Идет борьба за душу человеческую, — читаю я на полотнище, дергающемся в порывах ветра над улицей, — борьба между девой Марией и дьяволом. Поможем Деве Марии!» «Вы много потеряете, если не побываете на фильме „Лук Эроса“ — взывает глянцевый плакат, — первом порнофильме, сделанном руками польских мастеров!» Люди идут. Толпы густеют У некоторых — свечи. Их прикрывают руками, и руки розово светятся насквозь. «Аве-е, аве, дева Мария!» — звучит из черных динамиков. В ярко освещенной витрине огромная цветная фотография: хорошенькая блондинка снимает лифчик. «Шоу с раздеванием! Наша Януська делает это лучше всех! Цена за вход две тысячи злотых!» «Аве, аве-е-е, Мария…» Оказывается, я спутал. Это не костел Бригитты, что виднеется из окна отеля, а морской костел святого Якоба-апостола, построенный в 1415 году. Моряки вносили свои деньги, строили, тут они и жили, старые, одинокие скитальцы морей, грехи свои портовые замаливали. В 1807 году здесь, в костеле, превращенном в тюрьму, томились плененные французами прусские и русские солдаты. «Где Каплица Крулевска? Да тутой, все туда идут…»
Господи, да где же тут отыскать человека с газетой в левой руке?!
И почему все идут на улицу «Вельки Млын», «Большая мельница»?
Я не найду Марека!
Вдоль улицы Большая Мельница, к Каплице Крулевской, стоят две плотные шеренги людей. Молодые мужчины в зеленых шапочках и красно-белых повязках на рукавах наводят порядок. Мне не пройти к Каплице.
Сейчас по этой улице прошествует кардинал Глемб, и только тогда можно будет подойти к Каплице. Какое-то движение зарождается в мутной, зыбкой тьме улицы. «Чисто сердце Божьей матки, даруй мне, даруй мне!» — разносится из динамиков детский хор. Дети, в церковных одеждах, толпятся на возвышении под красивым балдахином…
«Пеленг сто восемьдесят. Впереди миноносец. За ним — лайнер!» — уточняет вызванный на мостик командир отделения сигнальщиков Александр Волков. Снежные заряды. Но вот вроде продуло. И Маринеско увидел огромный теплоход. Чуть дальше и позади угадывались силуэты судов боевого охранения. Подлодка Маринеско оказалась между берегом и лайнером, в то время как боевые суда прикрывали движение судна со стороны моря. «Атаковать! Топить!» — решает командир «тринадцатой». «Торпедировать из надводного положения. Нырнешь в воду — лайнер уйдет». Подводная лодка легла на боевой курс. Старпом Ефременков приник к прицелу ночного видения, ловя огромный силуэт судна в визирную линейку. Вот! Аппараты, пли! Последний день января, четверг, 23 часа 08 минут… Из 8 тысяч человек спаслось лишь 987. В Германии был объявлен траур…
Что же это я? Забыл взять газету! Вытаскиваю из мусорного ящика смятую газету.
По улице к Каплице движется масса людей.
Колышутся золоченые хоругви, молодые люди в черном несут свечи и фонари, несколько человек вздымают над толпой освещенную икону. Догадываюсь, что это икона, которая путешествует в этом году по всей стране, икона Матки Боски Ченстоховской. Церковные сановники в высоких головных уборах и белых, с золотым шитьем одеждах, среди них выделяется один — сухощавый, остроглазый, суровый. Это Глемб? Он то и дело осеняет стоящих вдоль дороги крестным знамением, и те, поджидая благословения, опускаются на колени. Все теперь стоят на коленях, вся улица! Я вижу вдруг Ханну, она тоже стоит на коленях. Замечаю, что лишь только я торчу, как столб, но тут же две руки опускаются на мои плечи, двое парней с повязками, один справа, другой слева, оказываются возле меня, и я после некоторого, чисто условного, сопротивления тоже опускаюсь на колени. Мы все трое так и стоим, их руки так и лежат на моих плечах. Икона приближается. Это сам кардинал Глемб идет перед ней? «Мария, крулева польска, я с вами, я ваш, моя душа и сердце с вами, крулева польска! — возносятся к зимнему небу детские голоса. — Дай силу тем, кто страдает во имя веры!»
…Увез «Вильгельм Густлов» все же Янтарную комнату или нет? И где Марек? Парни отпускают меня. Я поднимаюсь; черт, коленями в грязь. Отряхиваюсь, толпа густо катит мимо, толчея у дверей Каплицы.
Мужчина помахивает передо мной зажатой в левой руке газетой, глядит на меня в упор. Чего это он? А! Это вы, Марек? И я помахиваю измятой, испачканной в грязи газетой, стиснутой в моей правой руке.
Марек берет меня за локоть, и мы выбираемся из толпы, спешим какими-то узенькими улочками и вскоре выходим на самую красивую, самую таинственную улицу древнего города Гданьска, на Мариацкую, тут я уже бывал, но днем, а сейчас она кажется мне еще более фантастической.
Узкая, вся каменная, ни деревца, с громадой самого большого в Польше, кажется, и в Европе, костела Святой Девы Марии. Каменные ступени старинных магазинчиков, ресторанчиков, кафе. Каменные драконы, какие-то чудовищные каменные рыбы, каменные, под всеми парусами, корабли, сложные каменные вязи, узоры, черные литые решетки. Куда он ведет меня, этот высокий, в черном берете, с черным шарфом на шее Марек? Пустынно. Ни души. Все сейчас там, где в Каплице произносит свою проповедь кардинал Глемб. Его голос, усиленный невидимыми динамиками, доносится и в эту каменную древность. «Думайте не о богатстве, а о душе; праведно трудитесь для родины своей и во благо Святой Девы Марии и не искушайте себя бессмысленным приобретательством…»
— Сюда, — говорит Марек. — Тут тихо, без музыки.
«Пивница» — начертано на боку тяжелого бочонка, раскачивающегося на цепях над входом. Звякает колокольчик. Хозяин, могучий мужчина в свитере, кивает: проходите, что будем пить, есть? Марек на ходу поднимает два пальца, показывает мне на массивный, из дубовых темных досок стол с тяжелыми креслами: вот сюда. Над стойкой вмонтированы в стены три, донышками в сторону зала, бочки. На донышках фрегаты, корветы, клиперы. Все это очень напоминает кенигсбергский ресторан «Блютгерихт», там точно вот такие были бочки.
— Что вы привезли? — спрашивает Марек. Хозяин ставит на стол массивные кружки с пивом и какую-то еду в керамической тарелке. — То, что обещали?
— Да. Названия судов, вышедших из Пиллау в конце сорок четвертого и начале сорок пятого годов. Названия потопленных судов. Глубины. Предполагаемый груз, который был в трюмах этих судов. Письмо нашего Фонда культуры с предложением о совместной разработке «морской» версии.
— Чем вы еще располагаете?
— Имеются координаты гибели почти пяти десятков судов. Вот, например: «Транспортное судно „Варнемюнде“ вышло из порта Пиллау 20 января сорок пятого года, водоизмещение 8 тысяч тонн, потоплено на другой день в 40 милях к северу от косы Фрише-Нерунг…»
— Разве это координаты?
— Есть подробные, точные координаты. Широта, долгота. Предполагаемый груз: двигатели для подводных лодок-«малюток» и «неизвестный груз в тяжелых ящиках, стандартных, одного размера». Далее: парусно-моторная шхуна «Глория», водоизмещением 3 тысячи тонн, частное, с людьми и многими грузами судно, предположительно — с домашними, наиболее ценными вещами. Транспорт «Х-29», водоизмещением 11 тысяч тонн, длина 126 метров, ширина 16 метров. Вышел в море 12 февраля, потоплен ударом пикировщиков на другой день, опять же в районе Фрише-Нерунг, вот тут есть широта и долгота, глубина 90 метров. Есть вот такое сообщение: «Днем 13 февраля военным патрулем пиллауского оборонительного района подобран человек, назвавшийся моряком, мотористом потопленного русскими самолетами транспорта „Х-29“. В частности, он заявил, что в трюмы погибшего транспорта были погружены имущество газеты „Кенигсбергише альгемайне цайтунг“, книжного издательства „Грефе“, станки с подземных патронных заводов, а также несколько десятков длинных плоских ящиков, которые были поставлены в отдельный отсек и возле которых постоянно находились трое мужчин. Среди команды был слух, будто это сокровища самого гауляйтера Эриха Коха». Уже этот краткий перечень говорит о том, сколько еще богатств таит море.
— «Думайте не о богатствах, а о душе…» — усмехается Марек.
— Вот тут еще различные сообщения о затопленных судах.
— Каковы ваши возможности? Для организации экспедиции?
— Возможности большие. Нам готов помочь Институт океанологии имени Ширшова, его отделение в Калининграде. У института есть большой поисковый флот. Одно судно постоянно работает на Балтике. Оно оборудовано самой современной аппаратурой. Кроме того, у института имеется два глубоководных самодвижущихся аппарата «ПАЙСИС», есть и специалисты по поисковым работам.
— Что же сами-то не ищете?
— Нас интересуют сейчас наиболее крупные суда, затопленные на Балтике, в первую очередь «Вильгельм Густлов» и «Генерал Штойбен», потопленные Александром Маринеско в конце января сорок пятого года. Эти суда находятся в вашей зоне. Кроме того, у нас нет карт, да и ваши аквалангисты там, на «Густлове», уже побывали, могут дать полезную информацию.
— И на «Штойбене» побывали тоже… А подъемные механизмы?
— В Калининграде находится «Нефтеморегазразведка», имеющая мощный плавучий кран, который может поднять на поверхность небольшое судно целиком. И если что-то найдем, то есть возможность это найденное извлечь со дна моря, однако что это все я рассказываю?.. А вы?
— Позвольте-ка мне взглянуть на ваши бумаги. Простите, но в графе «Координаты» — пустота. Как это понять?
— С какой стати мы должны вам сейчас сообщить самое главное? Вот когда договоримся, встретимся не в пивнице, а, предположим, в «Корабельном зале» вашего, как вы мне писали, Морского музея, вы ведь там работаете? И уж тогда… Ясно?
— Хорошо. Во-первых, вот документ, который вам пригодится.
Ксерокс. Тут по-немецки, но я прочитаю по-русски. «А. ШМИДТ, Фелькенштрассе, 3, АМЕРДИГЕН, — это город в Западной Германии, — 20 апреля 1987 года. О поисках Янтарной комнаты. В начале июля 1944 года я был мобилизован в морской флот в Киле. 20 июля 1944 года (эту дату я хорошо запомнил, так как в этот день произошло покушение на Гитлера) была создана КОМАНДА СПЕЦИАЛЬНОГО НАЗНАЧЕНИЯ, в которую меня и направили. Морем мы отправились в ПИЛЛАУ, где наша группа была включена в специальную, опять же, команду. Вблизи от Пиллау, северо-восточнее порта, в направлении на Кенигсберг, на лесистом холме находился мощный, огромной вместимости бункер глубиной более 30 метров. Там постоянно дежурили и охраняли бункер примерно 20 человек. Эти люди занимались тем, что изымали из бункера различные материалы военного назначения: малые, на одного человека, подводные лодки, морские мины, ракеты „ФАУ-1“, „ФАУ-2“, всевозможные взрыватели и т. д. Все это грузилось на автомашины и вывозилось. В начале августа на грузовиках привезли тяжелые ящики, которые мы сгружали и на маленьких вагонетках переправляли в глубину бункера. На ящиках было написано „СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО“. Все это очень строго охранялось. После этого местность была закрыта в широкой окружности… Что было в ящиках, никто не знал. И сколько было ящиков, я тоже не знаю, по крайней мере несколько десятков. Кажется, все это было взорвано. А. ШМИДТ». Ну как? Хорошая бумага? Стоит ваших «координат»?
— Стоит. Если и у бункера будут точные координаты. Что еще? По «Вильгельму Густлову» и «Генералу фон Штойбену»? Грузо-пассажирскому судну общества «Сила через радость» «Лей»? Судам «Патриа» и «Бранденбург»? Теплоходам «Ганза» и «Геттинген», которые вышли из Данцига 2 и 3 февраля сорок пятого года?..
— Минутку. Вот сообщение некоего А. Хильке. «Несмотря на мой пожилой возраст, я, житель Данцига, был мобилизован в середине сорок четвертого года в армию. Как водитель по профессии, возил различные грузы на машинах „Шкода“ и „Бюссинг“, а в конце сорок четвертого и начале сорок пятого работал на тягаче марки „ПИНГВИН“ в порту, на погрузках. За три дня до выхода „ВИЛЬГЕЛЬМА ГУСТЛОВА“ в море на набережной, где было ошвартовано судно, появилась группа гражданских лиц во главе со старшим офицером в форме гестапо, который приказал всем присутствующим на пристани покинуть ее территорию. При помощи солдат войск СС вся территория была очищена от посторонних, люди, которые уже находились на судне, загнаны во внутренние помещения, все иллюминаторы, выходящие на пирс, задраены. После этого на пирс приехали грузовики, и с них при помощи портального крана были подняты на борт, а потом погружены в один из трюмов довольно большие, обитые железом и, видимо, очень прочные ящики. Я помогал при погрузке, сгружал ящики с грузовиков на пирс. И вот на что обратил внимание. Размер ящиков был большой, около 2 метров длиной и 1,5 метра высотой, но при этом они были весьма легкими по весу. И вот что еще. Мне показалось, что „Густлов“ специально дожидался этого груза. Сразу после погрузки на его борт поднялись подводники, и „Густлов“ отдал швартовы…»
— Так. Отлично. Значит, «золото Балтики» оказалось в трюмах «Густлова»? Скажите, Марек, а что — Эрих Кох был в этот момент в Данциге?
— Минутку, по поводу янтаря. Вот другое сообщение. Некий Томашек В. сообщает: «Я был свидетелем, как в порт прибыл транспорт из восьми или десяти грузовиков в сопровождении нескольких легковых автомашин и двух бронетранспортеров. Все машины были страшно забрызганы грязью, будто они совершили дальний переход. Я работал на путях. Мы убирали портовый кран „ГАНЦ“, который рухнул неделю назад, после какой-то диверсии. Когда нас всех погнали с пирса, мы ушли в „бытовку“, где нас и заперли, но в окошко было видно, что происходило на пирсе. Из грузовиков стали выгружать ящики и поднимать их на судно, но потом вдруг погрузка прекратилась. Какие-то военные о чем-то спорили. Один из них был низким, коренастым, кто-то из наших воскликнул: „Это Эрих Кох! А красивая женщина в легковой машине — это его жена Клара!“ Погрузка была прекращена. Груз на судно был поднят лишь из двух машин. Вскоре все уехали. Нас выпустили. Прибыли грузовики с подводниками, а часть пришла своим ходом, колонной, человек двести…»
— Чем больше документов, тем все сложнее… Что еще?
— А вот что еще. Сообщение пенсионера Августа Бендика репортеру газеты «Курир»: «В конце января сорок пятого года я, работник порта, был назначен на погрузочные работы на „Вильгельм Густлов“. Мы очень много погрузили на него. Станки. Двигатели для самолетов, видимо, с разбитых заводов, очень много личного имущества, уложенного в контейнеры различной величины и веса. Под вечер 29 января в порт прибыла колонна грузовиков. Машин 8-12. Из них под охраной войск СС выгружались ящики, несколько ящиков…»
— Несколько?
— Да. Тут сказано именно «несколько ящиков». Дальше? «Вскоре, перед убытием корабля из порта, старший боцман „Вильгельма Густлова“ Эрих Виттер, с которым я был знаком, так как мы с ним лежали в одном военном госпитале, наши койки стояли рядом, и там мы с ним сдружились, сказал мне тайком: „В ящиках на „Густлов“ были погружены огромные сокровища“. Этот боцман — выходец из Лотарингии. Он ненавидел фашистов, потому что они зверски убили его брата. Еще боцман сказал, что эти ценности — из каких-то русских дворцов…» Пригодится?
— Что вы там, на «Густлове», увидели сами? — Феликс, еще два пива! — окликнул Марек бармена, снял берет, причесал пятерней седые жесткие волосы. И лицо у него было жестким, резко очерченным. Выпирающие скулы, выдающийся вперед подбородок, лохматые седые брови, светло-серые небольшие глаза. На запястье правой руки выколот синий якорь, на левой имя: «Мария». Бармен принес пиво. Марек размотал и бросил в кресло свой черный шарф. Одет он был в черную рубаху, траур какой-то соблюдает? Пододвинул мне кружку. — Пейте. Это настоящее баварское пиво, в запломбированных бочках привозят. — Приложился к кружке, облизнул узкие губы. Добыл из кармана рубахи выкуренную наполовину сигару, щелкнул зажигалкой, сказал, щуря глаза от дыма:
— Мы организовались десять лет назад. Искатели приключений, авантюристы, любители острых ощущений. Как там у вас в песне поется: «Пьем за яростных, за непохожих», да? «За презревших грошевой уют…» Сколотил нас всех в подводно-поисковый клуб магистр, инженер Ежи Янкович, на общем собрании придумали название: «Рекин» — «Акула». Добыли кое-какое снаряжение, деньги, карты, посудину. Военные нам помогли, историки, ученые, «корабелы» с технического факультета университета Гданьского, оттуда мы получили строительные чертежи «Вильгельма Густлова». Из морского института Гданьска нам дали карты морского дна банки Штольпе. Было установлено, что «Вильгельм Густлов» был разбит ударами нескольких торпед и при потоплении разломился на три части… — На какой глубине лежат обломки?
— Шестьдесят метров. Видимость скверная, ил, огромный разломанный корпус ушел в него на добрый десяток метров. В общем-то подготовились мы к работам неплохо, но Балтика приготовилась еще лучше. Будто дьявол, а точнее царь морской, мешал нам. Лишь выйдем в море — он своим трезубцем в глубинах шуровать начинает. Дождь. Холодина. Вода ледяная. Одевались тепло, но через полчаса пребывания под водой сил не было. Да и глубина-то какая! Шестьдесят метров.
— Вы, Марек, на дно ходили? Что там?
— Несколько раз спускался. Представьте себе громадину в десятиэтажный дом, вот что такое один из обломков «Густлова»! Ржавое, перекореженное железо. Трапы, вставшие торчком, шлюпки, висящие на кран-балках, огромная труба, торчащая из ила, чуть в стороне носовая часть — лежит на боку, трудно ориентироваться, все на боку. Двери в каютах заклинены, одну вскрыли, оттуда какой-то мусор плавно так посыпался и какие-то большие и маленькие шары, я вначале и не понял, что это такое, а это черепа человеческие… — Он замолкает, поднимает над головой два пальца, — Феликс, еще пару кружек, берет шарф, наматывает на шею. — Но нас интересует конечный результат? Он нулевой. За все время выхода в море мы в общей сложности и десятка часов не пробыли на «Густлове», а что за это время можно выяснить? Лишь одно: кто-то там уже… побывал до нас. Чья-то тайная, ведь об этом никто ничего не писал, экспедиция. Но экспедиция отлично оборудованная. Во многих местах корпус судна взрезан, это для того чтобы можно было проникнуть в трюмы не с палубы, а со стороны борта…
— Выходит, что «Густлов» разграблен?
— Разграблен? Несомненно, что его хорошо «почистили», но все ли успели и смогли вычистить? Судно такое огромное, что нужны многие месяцы чтобы осмотреть все его трюмы. Мы, например, обнаружили два помещения, в которых еще никто не побывал… Так, давайте ваши бумаги, вот мои. Мы вам напишем. Договоримся, где встретимся, хорошо? Да, насчет «Геттингена» и «Ганзы» у нас каких-либо подробностей нет, а «Генерал фон Штойбен» лежит недалеко от «Густлова», и там же еще один громадный пароход — «Гойя». О нем вам что-нибудь известно?
— Грузился в Пиллау трое суток. Ушел, кажется, в марте… — Простите, вы в трауре?
— Да. Пожалуйста, подайте мой берет. Судоверфь имени Ленина, на которой я сейчас работаю, закрывают. Нерентабельная оказалась, как и две сотни других предприятий Польши. И нас всех, двенадцать тысяч работников, хотят рассовать по другим предприятиям, представляете? — Он допивает пиво, надвигает берет на лоб. — Рассовать! А я хочу жить в моем Гданьске и работать на моей верфи!
— Землю — крестьянам, заводы — рабочим?
— Вот именно. Мы так и решили. Организован комитет по сохранению верфи. «Солидарность» забирает ее в свои руки. И верфь станет рентабельной, когда мы выпроводим за ворота тысячу «командиров», которые командуют нами.
— Наверно, про таких наш древний российский литератор Сумароков сказал: «Они работают, а вы их труд ядите»?
— Вот именно, наш труд пожирают, а что и делают, так на каждом собрании призывают совершенствовать нашу социалистическую экономику. А что это такое, скажите вы мне, «социалистическая экономика»? Нечто неясное, как морская свинка, которая и не морская и вообще не свинка. В общем, все сложно. Одни, кто поумелее, разъезжают на «мерседесах» и живут в особняках с бассейнами, их ругают во всех газетах, критикуют, но кто же их тронет, тех, кто добывает для Польши, например, из Штатов компьютеры? Кто же будет резать кур, несущих золотые яйца?.. Да, по поводу «Лея». Пароход вышел из Пиллау тоже с каким-то очень ценным грузом и благополучно прибыл в порт Бремерхафен, где и был накрыт бомбовым налетом английской авиации. Успели с него снять груз или нет, об этом нам ничего не известно.
— Минутку еще, а про «черный портфель» подполковника криминальной полиции Нувеля из Ольштына вы что-нибудь слышали?
— Наслышаны и мы про этот таинственный портфель, в котором якобы записи сенсационных сообщений Эриха Коха, но вот что странно: ребята из нашей группы ездили в Ольштын, пытались встретиться с подполковником Нувелем, причем очень настойчиво пытались, но ничего не получилось. Он будто бы есть, а будто бы его и нет вовсе. Какая-то мистическая, а может, и фантастическая фигура этот подполковник. — Марек поднимается. — Может, кто-то другой, в силу особой значимости документов, полученных от Коха, скрывается под этой фамилией «Нувель»?
— Меня это тоже очень интересует. В Ольштыне у меня есть друзья, завтра еду туда, попытаюсь что-нибудь выяснить. Вы уходите? А я еще посижу тут немного. Довидзенья!
Я ушел тотчас, как только за Мареком закрылась дверь. Просто мне хотелось еще разок одному, чтобы никто не мешал с разговорами, пройтись по этому удивительному городу, городу совершенно нереальному, городу БОЛЬШОЙ СКАЗКИ, городу-чуду. Утихший было снег снова посыпал, добавляя красоты и таинственности всем этим высоким, с плетеными рамами окон, домам, замершим каменным фигурам, морским дьяволам, разинувшим свои каменные пасти. Колокола вдруг забили в Мариацком костеле, им отозвались другие колокола, звон разнесся по всему городу. Невозможно поверить, что на месте этой сказочной архитектурной фантазии всего 40 лет назад громоздились безобразные развалины, все было засыпано грудами кирпичного крошева, там и сям торчали не дома, а их остовы, скелеты. То был страшный «ГОРОД МЕРТВЫХ», такой же страшный, каким был и Кенигсберг.
Нет, невозможно это представить, что люди могли осмелиться на подобное: полностью восстановить абсолютно весь Гданьск! Завидую. Таких людей, таких руководителей не нашлось в нашем городе, хотя нет, был один, как рассказывают старожилы области, первый по счету секретарь обкома Иванов. Он считал, что если уж и не весь абсолютно, но центр города, Кнайпхоф с Кафедральным собором, с другими кирхами и Королевским замком восстановить следует всенепременно, восстановить, чего бы это ни стоило. Какими силами? Предположим, при помощи немцев Поволжья — все ж земля-то немецкая! С этой идеей он и отправился в Москву. В два часа ночи его привезли в Кремль. Сталин выслушал Иванова. Неизвестно, что он ему сказал, но в гостиницу «Москва» Иванов вернулся под утро постаревшим на десяток лет. Он молчал, не отвечал на вопросы, а когда приехал в Калининград, вызвал второго секретаря, передал ему бумаги, уехал домой и застрелился.
А снег-то какой, все занесет! Глемб, видимо, завершил свое выступление в Королевской Каплице. Группками и поодиночке люди спешили в сторону городского вокзала, некоторые несли какие-то лозунги, свернутые на древках. Обширный продуктовый, с отделом промышленных товаров, магазин недалеко от вокзала был еще открыт. Возле него колыхалась быстро разрастающаяся толпа. В магазине было светопреставление, гам, крики, толчея. Скупали все, что попадалось на глаза.
Не хотелось разочаровывать администрацию ночного секс-шоу-бара, и, возвратясь в отель, я купил входной билет за тысячу злотых, передохнул немного и в двенадцать ночи спустился в бар. Там было полупустынно. Пяток далеко не молодого, примерно как я, возраста мужчин и десяток дам, сидящих кто поодиночке, кто вдвоем за столиками. Дамы пили кока-колу. Все, как по команде, глянули в мою сторону, но, видимо, сразу сообразили, что ни для одной из них я не представляю никакого интереса, хотя вот одна улыбнулась мне, вот вторая даже кивнула. И я чуть не кивнул! А на небольшой эстрадке парень в пестром трико изрыгал из своего горла столбы огня… Значит, Кох был в Данциге. С Кларой? Хотел отправить ее из Кенигсберга? Что удержало его от этого? Какое-то особое чувство? Что вывозил он из Восточной Пруссии?.. Бармен поставил на столик бокал с водкой на два пальца и бутылку кока-колы. Повел глазами в сторону той, что кивнула мне. Тут велосипедист выкатился на одноколесном велосипеде и начал кружить по эстрадке… Что вернулось, кроме Клары, назад, в Кенигсберг? Что отправилось в то страшное плавание?.. А что было в трюмах «Лея», «Генерала фон Штойбена»? Кто промышлял на «Густлове»?..
Потом пожилая, сильно накрашенная женщина пела низким, басовитым голосом, а после нее парень в смокинге танцевал с совершенно нагой, невероятно красивой девушкой, хотя нет, что это я, не совершенно нагой, отнюдь — она была в черных чулках и черных туфельках, но от этого ее нагота казалась еще более вызывающей, а белое ее тело казалось просто невероятно белым, такой белизны я никогда не видел…
Ну, ладно, а что с «черным портфелем» подполковника Нувеля? Прошел уже год после смерти Коха, что в тех бумагах, какие-то очень важные, да-да, государственной важности секреты? Но ведь Болеслав писал, что подполковник Нувель намекал: мол, и о Янтарной комнате теперь будет известно все-все?! Бармен подплыл, наклонился, вежливо держа одну руку согнутой за спиной, низким голосом предложил: «Не желает ли пан танцувать с той очаровательной дамой? — Он повел подкрашенными глазами в сторону белотелой, прикрытой длинными черными волосами женщины. — Это будет стоить сущий пустяк, две тысячи злотых, если, конечно, пан не пожелает еще что-нибудь…» Я выложил две тысячи злотых и попросил еще водки. Бармен принес. Лысый как колено толстяк направился к длинноволосой нагой красавице, видимо наплевав на СПИД, решил раскошелиться, а я поднялся к себе в номер.
…Утром поездом «Карморан» мы уехали с Ханной в Ольштын. Там я узнал, что подполковник криминальной полиции Нувель погиб в автомобильной катастрофе. Якобы разобрав все бумаги, свои записи бесед с Кохом и перепечатав их на машинке, он со своим черным, разбухшим еще больше портфелем отправился в Варшаву докладывать высокому начальству о беседах с Кохом. На автостраде в «полонез» подполковника врезался «мерседес». Подполковник был убит на месте, черный портфель с документами исчез.
Мои ольштынские друзья свозили меня в Барчево, на кладбище, где похоронен долгосрочный тюремный сиделец, бывший гауляйтер Восточной Пруссии. В одном из дальних углов кладбища мне показали площадку, на которой возвышалось десять холмиков, в каждый из которых был вкопан бетонный столбик с жестянкой, на которой виднелись лишь две буквы: «NN» — такие пометки делаются на могилах преступников, трупы которых не забрали родственники. Но где же лежит Кох? Никто этого не знает. Когда умершего привезли на кладбище, тут было вырыто десять могил. В какую яму его опустили? Кто его хоронил? Нет, никто этого не знает.
В Доме творчества в Ольштыне, куда мы под вечер приехали из Барчево, было полно творческих работников. В бильярдной первого этажа громыхали шары, шла игра на пиво, в ресторане стоял нестройный гул, облака синего дыма тучей клубились под потолком, и лица людей казались желтыми дынями. На других этажах в секциях композиторов, художников, рецензентов и критиков, тесно сдвинувшись за столами, громко, нетрезво, перебивая друг друга, говорили длинноволосые, бородатые и лысые «духовики», «смычки», рисовальщики «актов», портретисты, пейзажисты и начинающие литераторы. И в секции писателей стол уже был заставлен едой и бутылками. Все бурно обсуждали повышение цен на продукты, транспорт, уголь, пся крев — на уголь! Он и так-то был невероятно дорог, а тут еще повысили вдвое! Ругали чиновников, партийцев и бюрократов — они-то что, выкарабкаются, мол, «нет в мире петуха, который бы позволил вырвать из своего хвоста перья!», однако во всей этой нестройной, нервной шумности улавливалась одна всеобщая оценка: «А, вшистко едно!»
Да, вот что еще. Я все же решил вернуться домой не дальним окружным путем через Варшаву — Брест — Москву — Вильнюс, а коротким, по автостраде № 51, которая своим концом упирается прямо в нашу область на Мамоновском погранучастке. Рано утром к дверям отеля, где я остановился в последний день польской командировки, подкатил маленький синий «фиатик», за рулем которого был мой друг. Ханна помахала нам рукой, движок «фиатика», несмотря на свою малость, взревел, как мотор «КАМАЗа», машина дернулась и ринулась в путь… Через 40 минут мы были на границе. Польский пограничник, полный, розовощекий здоровяк, пил кофе в маленькой будке и смотрел телевизор. Мы быстро познакомились, объяснили ситуацию, пограничник все понял, посмотрел мой паспорт, сказал, что с его, польской, стороны «нет никаких проблем», пускай пан писатель идет к себе домой, выволок из кармана связку ключей и среди ключей квартирных, от машины, гаража и еще каких-то, больших и маленьких, отыскал нужный ему ключ от границы, которым он и отпер большой, амбарного вида замок, тяжко висящий на шлагбауме.
До моей Родины было всего девять шагов! Еще один шлагбаум, парень в зеленой фуражке, настороженно поглядывающий в нашу сторону, там стоял, красный, выцветший флаг на флагштоке виднелся и большой, видно, недавно подновленный транспарант: «РОДИНА ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС!»
Такая торжественная минута. Еще несколько шагов, и можно опуститься на колени, сказав при этом со слезами на глазах: «Родина! Вот я и вернулся!» Зеленая фуражка, российское, «нашенское», так сказать, простецкое лицо. Лицо напряглось, встревожилось, парень громко приказал: «Стой! Назад!» — «Мне домой, тут рядом, тридцать километров!» — крикнул я, держа над головой свой раскрытый «молоткастый» паспорт, которому, как известно по Маяковскому, должны завидовать во всем мире. «Назад!» — грозно, успокаиваясь, проговорила «зеленая фуражка», и я понял, что да, надо поворачивать оглобли: графиню Марион Дёнхофф не выпустили, меня не впускают!
…Трое суток спустя я вышел на шумный, заснеженный, затоптанный перрон Белорусского вокзала Москвы. Опускаться на колени не хотелось.